Кэтрин. Часть II

Дорогой Эллис, мы уехали из Ханаана всего три дня назад, а уже кажется, что я отдала бы все что угодно, чтобы снова увидеть наш засохший сад или как Галапагоса тянет шею и ползет ко мне через двор.

Мы разбили лагерь в лесу на окраине городка под названием Боннер-Спрингс неподалеку от Канзас-Сити (где я надеюсь отправить это письмо), вдали от дороги, поэтому нас никто не увидит. У нас есть немного хлеба, кусочек вяленого мяса, две картофелины и два доллара. И одно на двоих шерстяное одеяло, которое Бизи вечно отбирает у меня во сне. Завтра мы пойдем в город. Надеюсь, нам удастся поймать попутную машину.

Мы едем в Нью-Йорк.

Я знаю, что первым делом должна перед тобой извиниться. Мне жаль, что я не сумела заставить себя попрощаться с тобой. Я знаю, что мы сбежали из Ханаана, как воришки в ночи. Я и представить себе не могла, что из нас двоих это именно я тебя брошу, а не наоборот. Я надеюсь, однажды ты сможешь понять, что мне понадобилась вся моя храбрость, чтобы просто уйти, не сказав тебе, что ухожу.

В первый день нам повезло: сразу от Ханаана нас подвезла богатая пара на новеньком «Бьюике». Потом были еще две попутки, и мы много часов шли пешком, поэтому и одолели такой долгий путь. Мне никогда не забыть потрясения, которое я испытала в то первое утро.

Я смотрела в окно машины, и мое сердце обливалось кровью. Город за городом, миля за милей, мы проезжали мимо покинутых и опустевших участков: земля словно раздетая – голая и пересохшая, – унесенная ветром, совершенно безликая, как сердце пустыни. Мама всегда говорила, что когда она только приехала в Канзас, все, что можно было увидеть впереди, были высокие травы и птицы.

Поездка была медленной и опасной, наносы пыли во многих местах покрывали дорогу, грязь толстой коркой ложилась на лобовое стекло. Временами водителю приходилось высовывать голову из окна, чтобы просто видеть дорогу. Но нам повезло: мы не раз проезжали мимо людей, которые застряли в пути, у них в машинах замкнуло электропроводку, или же они просто увязли в пыли.

Мне всегда представлялось, что Ханаан был эпицентром бурь. Но проехав многие мили, я поняла, что мы были всего лишь песчинкой в пустыне потерь. Эллис, многие говорят, что это мы разорили землю и довели ее до такого плачевного состояния. Если это правда, то откуда у нас такая способность к разрушению? И сможем ли мы все исправить?

Я не знаю, что заставило меня направиться на восток, а не на запад, когда я упаковала наши немногочисленные пожитки, подняла Бизи с постели и потихонечку вынесла ее из дома, – я не знаю, почему встала ловить машину именно с той стороны дороги, а не с другой. Мне нравится думать, что это какой-то внутренний компас, подсказывающий направление. Но, скорее всего, это был просто минутный порыв, никак не связанный с выбором правильного пути.

Все время, пока я стояла на пыльной обочине, меня подмывало вернуться. И я чуть было не развернулась и не поплелась назад в дом, уже чувствуя поражение.

Но тут вдалеке появился «Бьюик» и остановился, поравнявшись с нами.

И через пару минут мы уехали.

Бизи не простила меня за то, что я ее увезла. Вначале она была слишком сонной и не понимала, что происходит. А теперь она не понимает, что у меня не было выбора. Наверное, вы с мамой тоже не понимаете.

Сегодня утром мы слышали, что конец света в Канзасе все-таки не наступил, но до этого было недалеко: прошлой ночью грянула такая буря – всем бурям буря. Говорят, пыль поднялась в воздух на десять тысяч футов и простерлась до самого Нью-Йорка и на три сотни миль в океан, осыпав корабли в открытом море. Здесь мы видели только, как пыльная дымка закрыла солнце.

Единственное, что придает мне сил идти дальше, это надежда, что Бизи станет лучше, и что в Канзасе все станет лучше, и я смогу вернуться к тебе. Хотя я не знаю, вернусь или нет, и не знаю, будешь ли ты меня ждать.

Я надеюсь, ты нашел письмо, которое я оставила у твоей двери. Его написала Ленор нашей маме. Надеюсь, оно объяснит кое-что из того, что я не успела тебе объяснить до отъезда. Есть и другие письма, но их Ленор писала маме еще до того, как я родилась, и эти письма я оставила ей. Оставила их на кухонном столе и, немного подумав, оставила и свой дневник. Сейчас мама уже наверняка его прочитала. Теперь она знает о нас. Надеюсь, у тебя не будет проблем. Но я больше не хочу никаких секретов.

«Доверься мне, – так ты сказал мне однажды. – Дай мне тебя спасти».

Но сейчас уже ясно, что ты нас не спасешь, и мама нас не спасет, и бог не спасет, и «Электрика» тоже.

Поэтому мы попытаемся спастись сами.

P. S. Пожалуйста, скажи маме, что у нас все хорошо. Я слишком зла на нее, чтобы ей писать, и, наверное, она тоже злится и не захочет читать мои письма.

С любовью,

Дорогой Эллис, прошло еще два дня, и мы добрались до Гаррисберга – то пешком, то на попутках. Обычно, если мы идем пешком, я сажаю Бизи на спину. Каждый вечер я пересчитываю наши деньги, и нам никогда их не хватает.

Сегодня мы встретились с группой переселенцев, что поглотила нас, словно большая галактика, вихрем закрученная вокруг маленькой. Мы поделились друг с другом новостями и немного – едой, а потом распрощались, и каждый пошел своей дорогой. Люди скитаются по всей стране, пересекаясь друг с другом: несут чемоданы, встают лагерем у дороги или спят прямо в машинах. Мы тоскуем по дому, но здесь, в сосновых лесах, что простираются на многие мили, дышится так хорошо и свободно! Мы видели много красивого и безобразного – аэроплан, за которым по небу тянулся плакат «Курите сигареты “Лаки страйк”», холмы в легкой дымке и клубящиеся туманом озера, словно картинки из книги сказок.

Но что меня бесит, так это то, как на нас смотрят люди – словно мы переносим какую-то заразу, которую им не хочется подхватить.

Вчера ночью Бизи меня удивила.

– Как же ты выйдешь замуж за Эллиса, если он в Ханаане, а мы в Нью-Йорке? – спросила она. Она всегда подмечает больше, чем можно подумать.

– С чего ты решила, что я собираюсь за него замуж? – спросила я.

Тут у нее случился приступ сильного кашля, но ее это не остановило.

– Я не хочу, чтобы ты осталась старой девой, – заявила она, как только снова смогла дышать. – А то будешь совсем одна.

– Я не одна. У меня есть ты, – сказала я.

– Это не считается.

– Конечно, считается.

– Не считается, если ты старая дева.

Я сдалась. Ты сам знаешь, что спорить с Бизи бесполезно.

Теперь она лежит рядом со мной и хрипло дышит во сне. Я всегда точно знаю, что она рядом: из-за этих свистящих звуков у нее в груди, от которых мне жутко. Я ее вытащила из пыли, но не могу вытащить пыль из нее.

Целыми днями я только и думаю что о Бизи и как ей помочь, и только когда она засыпает, я могу думать о чем-то другом – в основном о тебе, о маме и о Ленор.

И чем больше я думаю, тем чаще задаюсь вопросом, кто я, если не мамина дочка, и не девочка с фермы, и не та девчонка, которая всегда надеялась стать твоей. Я пытаюсь понять. Извини, если я говорю слишком резко и рассуждаю о нас с тобой, будто разговариваю не с тобой, а с кем-то другим. Но ты единственный человек, с кем я могу быть до конца откровенной, Эллис. Рядом с тобой я всегда себя чувствовала настоящей.

Это странно, но я злюсь на маму вовсе не из-за того, что она мне лгала, и не из-за того, что у меня была настоящая мама, о которой я даже не знала (хотя для меня мама – это по-прежнему мама, даже сейчас, и я совершенно не воспринимаю Ленор как свою настоящую маму, хотя я знаю, что это правда). Больше всего меня обидело и разозлило, что мама бросила Ленор и всегда подавляла ее в детстве. И больше всего меня мучает вопрос, обрадовалась ли мама, когда к ней приехала женщина, давшая мне жизнь? Мне кажется, это самое главное, любила она ее или нет, уже в самом конце.

Где ты сидишь, когда читаешь это письмо? Ты все еще думаешь, что я совершила ошибку? Ты сердишься на меня? Может быть, хочешь меня забыть? Я все время гадаю.

С любовью,

Уже завтра все и случится. Я сижу, обмирая от страха. Наверное, ни одной пыльной бури я не боялась так сильно, как боюсь сейчас. Если все пойдет хорошо, то мы войдем в Нью-Йорк по мосту Джорджа Вашингтона. Я так напугана, и взволнована, и полна надежд, что у меня дрожат руки, когда я это пишу. Что ждет нас впереди?

В последнюю ночь нашего путешествия я сижу в темноте, и компанией мне служат только походный костер, огромное черное небо и миллионы звезд.

Завтрашний день – это как будто бросить монетку. Я постоянно спрашиваю себя, правильно ли я поступила, но завтра мы это выясним – вернее, начнем выяснять, – и от одной только мысли об этом меня бьет озноб.

Мы видели столько людей, которые тоже стремятся в Нью-Йорк, их машины набиты добром под завязку. Мне хотелось бы пожелать им удачи, но мое сердце безжалостно. Я хочу, чтобы все выжили, но для меня самое главное – чтобы выжила Бизи. Мне хочется думать, что я особенная, и что Бизи особенная, и что если там наверху кто-то есть, он присматривает за нами… и у нас все получится, даже если не получится у других. Я хочу, чтобы Бизи повезло. Для меня самое главное – благополучие Бизи, и я сделаю все, чтобы она поправилась, и мне кажется, я могла бы придушить любого, кто попытался бы встать у меня на пути, и я знаю, что так нельзя, что это плохие мысли, но не могу чувствовать по-другому.

Если получится, я отправлю письмо завтра с дороги. И напишу снова, когда уже будет понятно, спасет нас Нью-Йорк или погубит. Я не стану писать, пока не узнаю наверняка.

Наверное, даже теперь еще не поздно повернуть назад. Но это было бы слишком просто, тем более что мы уже почти добрались до места. Наверное, сейчас мне надо забыть о тебе и о доме, если я собираюсь добиться успеха.

С любовью,

Дорогой Эллис, почти полгода прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз, и пять месяцев – с того дня, когда я писала предыдущее письмо. Наверное, это будет мое последнее письмо к тебе. Интересно, ты все еще думаешь обо мне так же часто, как я думаю о тебе? И если да, то что именно думаешь? Ты по-прежнему ждешь меня или уже обо мне позабыл? Мне кажется, время течет по-разному в зависимости от того, где ты находишься, и еще от того, уехал ты сам или уехали от тебя, поэтому я правда не знаю, что чувствуешь ты.

Я сижу у батареи в гостиной в старой квартире в Нижнем Ист-Сайде, в Манхэттене. Лицо и руки закоченели, но спине горячо, она как будто горит в огне. И все же я не могу заставить себя оторваться от источника тепла.

Мы делим комнату на пятерых. Все остальные – такие же «оки», как и мы с Бизи. Здесь у нас тесно и холодно, все ободранное и убогое. Краска отслаивается, в стенах скребутся мыши.

Я ожидала, что все будет иначе, но столько всего изменилось, столько всего произошло, и о многом так просто не рассказать. Я пыталась сдержать обещание, данное тебе и себе, и подождать до тех пор, пока не смогу сказать точно: да, я возвращаюсь домой, или нет, я никогда не вернусь. Но я так и не разобралась, что меня ждет впереди, и в самом начале дни были так плотно насыщены событиями, что я была просто не в состоянии трезво осмыслить происходящее.

Всю первую неделю, когда мы поселились в Манхэттене, шли дожди, но нам это было лишь на руку. Никому не хотелось лишний раз выходить на улицу, под проливной дождь, так что я первая откликнулась на объявление «Требуются работницы» в местной прачечной. (Здесь очень сложно найти работу.) Я поспрашивала по округе и в тот же вечер сняла угол в этой квартире: часть гостиной, которую мы делим с тремя другими жильцами, отгородившись от них простынями, – где мы и живем по сей день.

Каждый день я работала до упаду (а ты знаешь, что к труду я приучена с детства и никогда не чуралась тяжелой работы). Тем временем Бизи не стало лучше… Ей стало хуже.

Как только мы обустроились, я потратила те немногие деньги, что у нас оставались, чтобы сводить ее к врачу в Больнице Милосердия. Он сразу сказал мне в чем дело: пыль так сильно повредила ей легкие, что мокрота уже не отходит, и все вредные вещества остаются внутри. Вот почему ей так плохо, хотя мы давно уехали из дома.

Врач сказал, что со временем Бизи сможет поправиться, но надо следить, чтобы не было температуры. Жар означает инфекцию. Он сказал, если у Бизи поднимется температура, ее нужно будет немедленно везти в больницу. Сейчас же ей необходим отдых, здоровое питание и свежий воздух – в Нью-Йорке этим рекомендациям следовать сложно.

Тем же вечером я написала маме. Просто коротенькое письмо, чтобы сообщить ей, где мы и что у нас все в порядке, и попросить передать это тебе. Но я не стала писать, что сказал врач. Сейчас, по прошествии времени, я уже и не знаю, правильно ли поступила, что ничего ей не сказала. И извиняться я тоже не стала. Я все еще злилась; и эта злость пересилила чувство вины. Да, я по-прежнему чувствую себя виноватой, что уехала, ничего никому не сказав. Но опять же, если бы она знала, что мы собрались уезжать, она никогда бы нас не отпустила.

В первые недели в Нью-Йорке самым большим потрясением для нас стало отсутствие неба. Здесь ты его не увидишь, пока специально не задашься целью – может быть, ты это помнишь. Даже сейчас я смотрю из окна на кирпичную стену напротив. Как человека, который вырос среди необозримых просторов, меня это смущает и даже немного пугает. И я никак не могу привыкнуть к окружающей каменной серости.

Но есть и хорошие стороны: электричество здесь явно не экономят. В городе так много света, что можно подумать, мы живем внутри созвездия. И театры, и музыка, и развлечения… Люди так жадно поглощают жизнь, словно ее скоро не станет. Можно всю ночь не ложиться спать, и никому нет до этого дела. Можно делать практически все, что угодно, и никому нет до этого дела; ощущение такое, как будто даже господь бог не разглядит тебя в этой толчее. Нью-Йорк – это место, которое разбивает тебе сердце и одновременно кружит голову.

Когда мы только приехали, временами здесь было так холодно, что, клянусь, я буквально физически ощущала, как кровь стынет в жилах и превращается в лед. Я думала, что в Канзасе бывают морозы, но этот холод не идет ни в какое сравнение с тоннелями каменных улиц, продуваемых студеным ветром. А когда осень закончилась и началась зима, Бизи сделалась уже совсем вялой, и ей стало хуже. Это сводило меня с ума: как будто держишь в руках крошечный огонек чужой жизни, самой дорогой тебе жизни, и надо как-то его сберечь, а тебе даже не на кого опереться. Не к кому обратиться за помощью. Мне постоянно казалось, что у меня в животе полыхают раскаленные угли.

Каждый раз, когда Бизи становилось хуже, я «забалтывала» ее, вспоминая о Ханаане. Я подробно описывала тот день, когда мы вернемся домой, примчимся на собственном авто по шоссе или приедем на поезде, в вагоне первого класса, если вдруг неожиданно разбогатеем… Мы на секунду задержимся на повороте на Джерико-роуд, откуда уже открывается вид на дом. В реальной жизни я водила ее на прогулки к реке Гудзон, чтобы она подышала воздухом, и мы гуляли на улице, пока наши лица не замерзали настолько, что, казалось, они сейчас просто отвалятся.

Все дело в том, что уже в самом начале стало понятно, что Нью-Йорк совершенно не «наше» место.

– Он совсем не такой, как я себе представляла, – однажды сказала мне Бизи. – Мы здесь потускнели и не искримся.

Я рассмеялась и сказала, что это глупо. Но теперь я пришла к убеждению, что место и вправду воздействует на человека, и в то время как город сиял огнями, мы сами день ото дня становились все более тусклыми и невзрачными.

– Нам нужна мама, – сказала Бизи.

Тогда я еще не простила маму настолько, чтобы согласиться с Бизи. Я думала о Ленор, которая любила меня и маму.

А потом я потеряла работу, когда уснула прямо на рабочем месте после бессонной ночи с Бизи. Найти другую работу я не смогла – слишком много отчаявшихся людей стремятся к одной и той же цели. В первый раз, когда мы стояли в очереди за хлебом для безработных, я расплакалась прямо там. От унижения, от безысходности, от пугающего осознания, что город нас губит. Город нас не принимает.

Я уже стала прикидывать, как нам вернуться домой.

И вот тут мы познакомились с Софией Ортис.

Однажды утром она вошла в нашу кишащую крысами квартирку с большим чемоданом и гордо поднятым подбородком – словно вошла во дворец. Короткая стрижка под мальчика. Единственный чемодан с одеждой. Но выглядела она так, как будто владела всем, что попадало в ее поле зрения.

– София, – представилась она и пожала нам с Бизи руки так крепко, что чуть не переломала кости. Она только что приехала в город и сняла в комнате угол, который украсила всем, чем смогла: веточками, найденными в парке, подобранными на улице разноцветными стеклышками и другими штуковинами, – так что он смотрелся вполне симпатично и очень уютно.

Первым делом она принялась вычищать всю квартиру, даже те ее части, что принадлежали другим жильцам. Никто не сказал ни слова против. Наоборот, все прониклись к Софии симпатией. Когда кто-то из наших соседей спросил ее, почему она так коротко обрезала волосы, она подула на свою челку и сказала:

– Они мешались.

Временами она исчезала из дома на несколько часов кряду, а однажды вернулась и сообщила, что ее приняли на работу в конюшне на окраине города.

Она стремилась помочь всем жильцам дома, давала советы и уделяла внимание каждому по отдельности, обсуждала политику, читала газеты тем, кто либо вообще не умел читать, либо читал только по-испански. Именно София рассказала нам о правительственных проектах, призванных возродить земли Канзаса: правительство выкупало обширные участки и засеивало их травой, разъясняя фермерам, как надо ухаживать за почвой, чтобы она не выветривалась, и все стало, как раньше.

Мы с ней поладили сразу, но мы все были заняты собственным выживанием (я практически полностью исчерпала наши стремительно тающие сбережения), мы с ней толком и не разговаривали до той ночи, когда Бизи страшно раскашлялась и никак не могла перестать. Она кашляла несколько часов кряду.

София вышла из-за занавески из простыней – сонная, растрепанная и, как мне показалось, раздраженная – и скрылась в кухне. Вскоре она вернулась с металлической миской, полной кипятка.

– Можно? – спросила она. Ее волосы были взъерошены, лицо помято со сна.

Я молча кивнула.

Она наклонилась над Бизи, накинула ей на голову одеяло и просунула под него миску с горячей водой.

– Дыши, – сказала она, и Бизи задышала, втягивая в себя воздух и выталкивая его хриплыми толчками. – Постарайся дышать как можно глубже.

Бизи стала дышать медленнее, и ее кашель немного утих.

– Я сейчас, – сказала София. Через минуту она вернулась с небольшой коричневой сумочкой, из которой достала маленькую склянку с какими-то специями и еще одну склянку с медом. Потом налила в жестяную кружку немного горячей воды, высыпала в нее специи и добавила две ложки меда.

– Шафран помогает, – сказала она.

– Ты врач? – спросила я. Хотя она была молодая, моя ровесница, в ней ощущалась уверенность опытного человека, знающего все на свете.

Она рылась в сумке, перебирая склянки в поисках нужных снадобий.

– Я ветеринар, – сказала она, невесело улыбнувшись. – А вообще я много что умею.

Бизи уже успокоилась, ее дыхание стало чище, и София убрала одеяло с ее головы.

– Бизи? Можно тебя послушать?

– Да, – быстро сказала я, а Бизи широко раскрыла глаза и осуждающе на меня посмотрела. София прижала к ее груди стетоскоп, потом убрала его и положила ей ладонь на лоб. Прежде чем Бизи успела понять, что происходит, София стремительно задрала ей рубашку и прилепила на грудь горчичник.

Бизи ковыряла горчичник пальцем, как будто решая, возмутиться ей или нет, а потом утомленно привалилась к моему плечу.

Пока я укачивала Бизи, София сидела с нами, и я была очень ей благодарна за эту молчаливую поддержку.

– Спасибо, – тихо проговорила я, София пожала плечами. Она пристально посмотрела на Бизи, потом – на меня.

– Заложенность легких… они же забиты пылью, – сказала она вроде как вопросительно, но это был не вопрос.

Я кивнула.

Она покачала головой.

– Малышам хуже всего. Это весомая причина, чтобы уехать. Так много весомых причин. Я оставлю тебе шафран и горчицу. Они помогают. Еще можно попробовать чесночный суп, – добавила она. – Но это просто домашние средства. – Она протянула руку и взъерошила Бизи волосы. – Обязательно нужно ее показать врачу.

– У нас нет денег на врача, – призналась я. – У меня нет работы.

– Я найду тебе работу, – просто сказала София. Я не могла понять, то ли она и вправду была так уверена в себе, то ли мастерски притворялась. Я еще не встречала людей, наделенных таким талантом прогибать жизнь под себя.

Бизи заснула, прижавшись ко мне, ее теплая раскрасневшаяся щека лежала у меня на груди, а дыхание было хриплым и сбивчивым. Я знаю, это звучит странно, но в те трудные дни я цеплялась за любую мелочь, связанную с ней, – наверное, из-за того, что все время боялась ее потерять: как она держит меня за руку, как дрожат ее длинные ресницы, как звучит ее смех. Это буквально меня завораживало: слушать ее и знать, что в эти минуты с ней все в порядке.

София рассказала нам свою историю: ее семья выращивала в Техасе овец – они не уничтожали траву в своих прериях, но пыль не делает никаких различий, она все равно завалила их пастбища, и все овцы погибли.

– А потом люди начали говорить, что нам надо вернуться в Мексику. Мой отец родился в Техасе. При чем тут Мексика? – Ее взгляд затуманился воспоминаниями. – Все развалилось. Мы потеряли ферму, банк забрал ее за долги, и мы потеряли… много такого, чего не вернуть. Мама и братья отправились искать работу в южном Техасе. Я выбрала восток.

– Ты сильная, – сказала я. – Гораздо сильнее меня.

София покачала головой:

– Сила есть в каждом. Если надо быть сильной, ты будешь сильной. Когда защищаешь того, кого любишь, ты сделаешь все что угодно. Ты испробуешь все, что хотя бы теоретически может помочь, пусть даже это всего лишь чесночный суп. Выпрыгнешь из кожи вон, вывернешься наизнанку. Так всегда и бывает. – Она пристально посмотрела на Бизи и бережно погладила ее по макушке. – Я знаю все домашние средства, потому что знаю, что такое пыль, – сказала она после паузы. – Я знаю, что это такое, когда тебе нужно, чтобы кто-то дышал, и ты дышала бы за него, если бы так было можно. Когда готова сказать все, что угодно, лишь бы немного унять его страх, хотя ты понимаешь, что этот страх никогда не уйдет.

Потом мы долго молчали. София вдруг показалась такой потерянной. Мне стало трудно дышать. Как будто тяжесть, легшая ей на плечи, выкачала из комнаты весь воздух.

Но она быстро взяла себя в руки и расправила плечи.

– Мой отец. Я была самой младшей в семье, и когда я родилась, он был уже пожилым человеком. Он слишком много работал. Наверное, поэтому пыль и ударила по нему сильнее.

Я ждала продолжения.

София невесело улыбнулась.

– Он ни секунды не сидел без дела. Всегда стремился узнать что-то новое, всегда что-нибудь мастерил, у него всегда что-то было в руках – книга, или какой-нибудь инструмент, или животное, которое требовало ухода, – он хотел все понять и во всем разобраться. Он не раз мне говорил: «Если тратить зря время, то с тем же успехом можно сразу лечь в гроб». Он верил, что усердная работа всегда приносит плоды и что если ты добр с людьми, то и они будут добры с тобой. Пыль… – София пожала плечами. – Она все изменила. – Глядя на свои руки, она сплела пальцы в замок. – Папа всегда требовал от меня больше, чем от братьев… В школе, в любом деле, во всем. Наверное, он видел во мне себя. Он хотел, чтобы я уехала в большой город, чтобы я чего-то добилась в жизни. Ему было не важно, кем я стану и что буду делать, главное, чтобы я не осталась на всю жизнь на ферме. Когда он…

София моргнула, глядя в потолок. Я коснулась ее руки, давая понять, что ей не нужно произносить это вслух. Я уже догадалась, что она его потеряла. Я пыталась не думать о том, что это может значить для Бизи.

– Когда папы не стало, я совсем растерялась. Я не знала, чего хочу; все как будто окутала тьма. И я решила исполнить его желание. Я решила переехать в Нью-Йорк. Решила еще год назад. Я думаю, это именно то, чего бы он хотел.

– Но ты сама не хотела, – тихо проговорила я.

София покачала головой. Не в смысле «нет, не хотела», а в смысле «не знаю».

– Папа хотел, чтобы у меня было все, чего не было у него. А у меня-то как раз и было все, что я хочу. Мне нравилось работать на ферме; мне нравилось, что это был одновременно и физический, и умственный труд. Надо знать, когда и что сеять, какие растения дополняют друг друга. И животные… С ними частенько приходится поломать голову. Как будто все время решаешь какое-то сложное уравнение. Но при этом ты постоянно работаешь руками. Прикасаешься к земле. Отдаешь ей всю себя. Мне это нравится. – Она улыбнулась. – И мне нравится, когда у меня есть своя собственная земля и бескрайний простор. Мне не нравится разглядывать кирпичи. – Она прилегла на пол, опершись на локти. – Но теперь-то чего? Теперь нашей фермой владеют другие люди.

Я знала, как это бывает. Знала от мамы, от наших соседей. Землю можно любить, словно это живое существо.

– Я никогда не была религиозной, – сказала София. – Но я молюсь за него. Я мысленно обращаюсь к нему за помощью и наставлением. Не знаю… Может быть, это глупо, но я чувствую, что он рядом. – Она пристально посмотрела на Бизи, а потом на меня. – Давайте заключим договор? Вы мне нравитесь, и мне кажется, что я тоже вам нравлюсь. Я увидела Бизи и… даже не знаю… я вдруг почувствовала, что стану ближе к отцу, если хоть чем-то смогу вам помочь. Или хотя бы попробую помочь. У нас больше никого нет. Поэтому друг у друга будем мы. Если ты думаешь, что я сильная, значит, ты можешь всегда на меня положиться. А я смогу положиться на вас. Теперь мы бездомные и одинокие, наши семьи сейчас далеко. Так давайте поддерживать друг друга.

Я знала, что она меня спасает, потому что я не могла себе даже представить, чтобы она нуждалась во мне хотя бы наполовину так сильно, как нуждалась в ней я. Я только кивнула, потому что боялась, что, если заговорю, мой голос сорвется из-за переполнявших меня чувств.

Мы не ложились спать до рассвета. Мы проговорили всю ночь, и ближе к утру, когда София ушла к себе, я уже верила, что смогу пережить еще одну неделю в Нью-Йорке.

Одна неделя обернулась двумя, а потом и тремя. София сдержала свое обещание и нашла мне работу – в этот раз на швейной фабрике у реки. Но я все равно зарабатывала не так много, как она сама. На работе ее уже знали по имени и обращались именно к ней как к отличному специалисту. У нее хватало работы, даже с избытком. Иногда она проводила в конюшне всю ночь – выезжала на срочный вызов или принимала сложные роды – и возвращалась домой на рассвете, практически падая от изнеможения. Но каждый раз, как она заходила в квартиру, она поднимала нам всем настроение.

Я еще никогда не встречала таких людей, как София – и вряд ли встретила бы, если бы не уехала из Ханаана. Когда она была рядом, я даже меньше скучала по дому.

Мы нашли старый, но вполне приличный матрас и втащили его вверх по лестнице в нашу квартиру, чтобы нам с Бизи не спать на голом полу. Мы постепенно обживались, обустраивали свой быт и начали позволять себе радоваться всяким приятным мелочам.

Однажды мы все втроем поехали на Кони-Айленд и наелись в кафе до отвала, а потом катались на чертовом колесе. Бизи стошнило прямо на меня, но оно того стоило. Мы нпомочили ноги в океане, хотя вода была ледяная: просто чтобы потом говорить, что мы это сделали. Бизи с веселыми криками то забегала в воду, то выбегала из нее, а София стояла рядом со мной и дрожала от холода. Мы целую вечность смотрели, как волны накатывают на берег.

– Ей лучше? – спросила София.

– Не знаю, – сказала я. – Кажется, так же, как было.

– Ты собираешься вернуться домой, Кэти? Когда ей станет лучше.

Она явно нервничала в ожидании моего ответа. Я понимала, что ей не хочется, чтобы я уезжала.

– Я надеюсь, что да.

Но, Эллис… В ту минуту от одной только мысли о возвращении домой у меня внутри все сжималось. Как будто там, дома, было спокойнее и безопаснее, но как-то мельче, чем здесь.

София кивнула и нахмурилась, словно пытаясь сладить с какой-то очень непростой мыслью.

– Иногда так бывает: ты очень сильно скучаешь по какому-то месту, что у тебя рвется сердце, но ты все равно счастлива, что уехала.

– Если что-то случится с Бизи, вряд ли я захочу вернуться в Ханаан. Мама меня никогда не простит.

– С ней ничего не случится, – сказала София. И это был первый и единственный на моей памяти раз, когда она ошиблась.

Вскоре после той поездки Бизи стало хуже. Однажды утром она не смогла встать с постели, и я не пошла на работу – осталась дома и перепробовала все наши домашние средства одно за другим. Ничего не помогало. К вечеру Бизи уже не просто дышала с присвистом, а по-настоящему задыхалась. Она плакала из-за болей в груди, а к полуночи начала бредить и сильно потеть.

Так случилось, что именно в ту ночь Софии не было дома, ее вызвали на сложные роды. Я не знала, к кому еще обратиться за помощью. Кроме Софии, у нас никого больше не было. Я взвалила Бизи себе на спину, написала отчаянную записку и побежала – двадцать кварталов – в Больницу Милосердия. По дороге я несколько раз чуть не упала.

Когда мы ворвались в приемный покой, Бизи уже всю трясло.

Больница была переполнена, там царил настоящий хаос, но я все-таки протолкалась в начало очереди в регистратуру. Когда администратор увидела, что Бизи бьется в конвульсиях у меня на руках, она сразу же позвала медсестру.

Бизи была ужасно напугана и вцепилась в меня мертвой хваткой. Она закричала, когда врачи отобрали ее у меня, и я пошла следом за ними на ватных от страха ногах. Меня никто не остановил. Бизи занесли в палату, положили на койку и принялись растирать ей грудь нагретой тканью. Когда врачи попытались сделать ей укол, чтобы ее перестало трясти, она от них отбивалась, как дикий зверь.

Медсестры пытались прижать ее к койке, и тут у меня за спиной распахнулась дверь, и кто-то вошел в палату. Это была София. Она решительно направилась к Бизи, словно так и должно быть.

В пылу борьбы Бизи ее не заметила, и София схватила ее за руки, чтобы она прекратила лупить медсестер, и они смогли сделать все необходимое.

– Бизи, сколько тебе лет? – спросила София, бросив на меня испуганный взгляд. – Скажи, сколько тебе лет?

Бизи, задыхаясь, уставилась на нее, по ее раскрасневшимся щекам бежали злые слезы.

– Это важно, – сказала София, хотя я совершенно не представляла себе почему.

– Шесть, – все-таки выдохнула Бизи. – Мне больно, Кэти!

– Я знаю, что больно, Бизи, но послушай меня. Сколько здесь пальцев? – спросила София, показав ей три пальца. Она спокойно смотрела на Бизи и гладила по руке. Бизи чуть успокоилась, и медсестре наконец удалось поставить ей укол.

– Три, – сказала Бизи. Ее дыхание по-прежнему было хриплым, но уже не таким судорожным, хотя она все еще корчилась от боли.

– Какой у тебя любимый цветок? – спросила София.

Бизи постепенно приходила в себя. Она позволила доктору снять с нее рубашку, но ее глаза постоянно искали Софию и ее твердый, спокойный взгляд.

– Я не знаю, – сказала она.

– Подумай как следует, – настаивала София. Я уже поняла, что содержание вопроса совершенно не важно; София просто пыталась ее отвлечь и успокоить. Наверное, точно так же она обращалась с больными животными. Я не понимала, как ей удается не терять самообладания, я сама едва могла дышать от волнения.

– Лилия, – ответила Бизи. Наверное, потому, что она и не знала других цветов. Мама когда-то выращивала в саду лилии, помнишь?

– Знаешь что, Бизи, – сказала София, по-прежнему удерживая ее руки. – Если ты позволишь врачам провести процедуры, я даю тебе слово, что назову свою дочку Лили. В твою честь.

По щекам Бизи все еще текли слезы, но она отвлеклась и, кажется, не заметила, как ей в руку воткнули иголку от капельницы. Медсестра объяснила, что это антибиотик, который будет бороться с инфекцией.

– А если у тебя родится сын? – спросила Бизи, оторвав испуганный взгляд от врачей, колдовавших над капельницей.

– Будет мистер Лили Ортис.

Бизи слабо улыбнулась, хотя ее по-прежнему била дрожь.

– Но у него будет другая фамилия, – сказала она. – Фамилия твоего мужа.

София решительно сжала губы и откинула челку со лба.

– Я никогда в жизни не откажусь от своей фамилии.

Я опять сижу у батареи. Сейчас очень поздно. Мне надо тебе написать еще кое о чем, но я все медлю и не решаюсь, потому что не знаю, а вдруг это будут мои последние слова, обращенные к тебе, и если так, то хотелось бы, чтобы это были правильные слова.

Больница была переполнена, и врачи не справлялись с таким наплывом, поэтому по большей части за Бизи ухаживали мы с Софией. Но главное, что ей дали лекарство, и оно помогло.

Мы не отходили от нее ни на шаг. Все время растирали ей грудь и кипятили воду для ингаляций. Бизи практически не вылезала из-под полотенец. Я знала, что вновь потеряла работу, но Бизи, конечно, была важнее.

И если бог все-таки существует, то он сжалился надо мной, и простил мне все мои ошибки, потому что Бизи выжила.

Я никогда не забуду то утро. Я проснулась до рассвета и тихо встала, стараясь не разбудить Бизи.

Я еще плохо соображала со сна, потому что мне снился дом: Галапагоса, мертвый иссохший сад и мама. Я была вся в своих мыслях, когда одевалась и причесывалась.

И только потом до меня дошло: что-то не так. Бизи спала очень тихо. Ни кашля, ни хрипов, ничего.

Я охнула и бросилась к ней. Но в постели ее не было.

Потом я услышала, как она шаркает у меня за спиной. Она держала в руках кусок торта, который выпросила у кого-то в коридоре.

Она улыбнулась, заметив мое потрясение, и сказала:

– У тебя такой вид, как будто кто-то умер.

Сначала я не решалась об этом писать. Даже сейчас мне все еще страшно произнести это вслух. После больницы прошло семь недель, и с каждым днем Бизи мало-помалу становится лучше.

Мне осталось сказать тебе еще две новости, Эллис, и это будет труднее всего.

Во-первых, я не вернусь домой.

Я постараюсь тебе объяснить, но не знаю, получится у меня или нет.

После того ужасного дня в больнице жизнь продолжалась. Мы были счастливы и невредимы и знали, что нам безумно повезло. Мы были благодарны судьбе, но по-прежнему неустроены и бедны.

По воскресеньям мы с Бизи ходим гулять и представляем, будто мы богачи. Мы притворяемся, будто город принадлежит нам. Я нашла новую работу на фабрике и работаю шесть дней в неделю, но денег едва хватает на жизнь. Я сейчас много думаю о деньгах. Ради денег София приехала в Нью-Йорк, ради денег я убиваюсь на фабрике. Мне кажется, именно деньги в каком-то смысле зажигали огни на том лондонском празднике, куда ездила Ленор, и они же стоят за всеми изобретениями, которые уже были и еще будут. Из-за денег растут города, из-за денег хлопочут люди, и еще они все усложняют. Думается, именно из-за денег весь Канзас превратился в пыль.

Бизи теперь как резиновый мячик: если бы ты увидел ее сейчас, то не поверил бы своим глазам, как замечательно она поправилась. В последнее время она сияет ярче, чем тот электрический шар, к которому я заставила ее прикоснуться.

Отчасти это произошло потому, что две недели назад нам с ней сделали самый невероятный сюрприз. Ты, наверное, знаешь, о чем я.

Звонок трезвонил добрых три минуты, пока я пыталась натянуть платье на Бизи. Наша соседка снизу открыла дверь и поднялась к нам наверх, а следом за ней поднялся кто-то еще.

– К вам пришли, – сообщила она, и Бизи закричала, как будто на лестничной клетке стояло чудовище, а не мама с большим чемоданом. Она была словно призрак, и я сама чуть не упала в обморок.

Впервые за всю жизнь мама оставила свою драгоценную ферму и свою драгоценную Галапагосу. Сказать, что ее приезд нас удивил, это вообще ничего не сказать.

Бизи вцепилась в нее, как клещ, и не отпускала до самого вечера.

Конечно, нам очень хотелось услышать новости из дома, о ферме и о тебе, и поначалу мы только об этом и говорили.

Как только я более-менее пришла в себя после такого великого потрясения, я первым делом спросила о тебе и почему она вдруг решила приехать сюда.

Казалось, маме не хотелось говорить о тебе. Наверное, она все же прочла мой дневник, как я и хотела. Или, может быть, она всегда знала о моих чувствах к тебе.

Она сказала, ты переехал в город. Сказала, теперь ты работаешь у Джека. И что ты обещал позаботиться о Галапагосе, пока мамы не будет. Конечно, я сразу же поняла, что означает твоя работа у Джека.

– Думаю, он до сих пор сердится на тебя, Кэти, – сказала она. – Лайла хорошая девочка. И он это знает. Ее отец дал ему работу. – Она сделала глубокий вдох и все-таки договорила: – Мне кажется, он хочет знать, что ты собираешься делать дальше.

Я кивнула и сказала себе, что не должна ревновать. И все равно я ревную, даже сейчас я ревную. К вещам, к которым ты прикасаешься, и к одеялу, под которым ты спишь. Я ревную тебя к Джеку, который видит тебя каждый день, и, конечно, ревную к Лайле.

– Она хорошая девочка, – повторила мама. – Мне ее жалко.

– Почему?

Мама внимательно посмотрела на меня.

– Она никогда не заменит ему тебя.

Я надеюсь, что это правда, Эллис, но также надеюсь, что нет.

Сначала мы не говорили о Ленор. Но однажды вечером, когда Бизи уже легла спать, мы с мамой вышли на крыльцо. Мы уселист бок о бок и стали разглядывать прохожих. Я была слишком взволнована, чтобы начать разговор, и в мамином присутствии вся моя злость улетучилась. Она первая нарушила молчание.

– Я вовсе не собиралась делать из этого тайну, – сказала она, как будто продолжая давно начатый разговор. – Сначала ты была маленькой, а потом потеряла отца, и я не хотела добавлять к этой потере еще одну. А потом мне стало страшно, и чем дальше, тем страшнее. В наших с ней отношениях было немало такого, о чем я жалею, и я не могла выразить это словами. А без этого я не смогла бы рассказать о ней.

Я не смотрела на маму. Я сидела, глядя прямо перед собой, сцепив пальцы в замок.

– О чем ты хочешь меня спросить? – сказала она. – Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать.

Я надолго задумалась.

– Почему ты прекратила ей писать? – спросила я. Странно, но именно этот вопрос волновал меня больше всего. – Ты больше ее не любила?

Мама как будто в изнеможении прислонилась к стене, ее каштановые волосы тонкими прядями падали на лицо, немного растрепанные, но все равно аккуратные.

– Тебе надо понять, – запинаясь, начала она. – Ленор была храброй, чуточку нетерпимой и чуточку несдержанной. Она ненавидела слабость, особенно в себе. Но она всегда стояла за меня горой. Она была дерзкой и яркой. Для меня она была настоящим героем. Я всегда ею восхищалась. – Она вздохнула, и мне показалось, что здесь она и остановится. Но она посмотрела на меня и продолжила: – Я смотрела ей в рот. Можно сказать, я ее боготворила. Может быть, я поспешила выскочить замуж отчасти из-за того, что мне хотелось, чтобы она думала, будто в Америке у меня интересная жизнь, но если по правде, то без нее я себя чувствовала совершенно потерянной. Все это время я тосковала по дому, но я никогда ей об этом не говорила. – Она покачала головой. – Даже не знаю, почему. Я не знаю, почему раньше, когда мы были детьми, мне непременно надо было указывать ей на ее недостатки… И вести себя так, словно я понимала что-то такое, чего не понимает она. Я как будто хотела ее принизить, опустить ее до своего уровня – до уровня маленькой, вечно напуганной девочки. Я не хотела, чтобы она поняла, что мне до нее не дотянуться. Даже когда она горевала, казалось, что с ней происходит что-то важное и интересное, что-то такое, чего никогда не будет у меня. В моем понимании она всегда пребывала на недосягаемой высоте.

– Ясно, – сказала я с горечью. – Ты ей завидовала.

– Нет. – Мама покачала головой и сжала губы. – Не завидовала. Просто я не хотела, чтобы она меня бросила. – Она на секунду закрыла лицо руками. – Удивительно, да? Мы отталкиваем людей, потому что хотим быть рядом с ними. Разве можно придумать что-то глупее? – Она невесело улыбнулась. – Все эти годы я честно пыталась измениться, но так и осталась пугливой и робкой. То, что я должна была сделать для Бизи… это сделала ты…

– Но теперь-то ты здесь, – сказала я.

Она отвела взгляд и покачала головой.

– То письмо, которое Ленор отправила с корабля… я его не получила. Вернее, получила, но уже после ее приезда. И когда она возникла у меня на пороге, с большим животом, явно беременная… Для меня это был шок. Она приехала в мае, было тепло, даже жарко, но ее бил озноб. Я просто обомлела. – Она улыбнулась, и у нее по щеке покатилась слеза. – Она даже не спрашивала меня почему. Она просто сказала: «Давай начнем все сначала». И мы начали все сначала. – Мама сплела пальцы в замок и продолжила: – Думаю, нам не надо выбирать, кто станет нашей второй половинкой. Я любила твоего папу. Но человеком, который знал меня лучше всего – без блеска и мишуры, человеком, который видел во мне только лучшее, несмотря на все мои слабости, была Ленор. Она нас любила, меня и тебя.

– Она умерла, когда рожала меня, – сказала я, хотя мне было страшно произносить это вслух.

Мама ответила не сразу. Она помолчала, а потом просто сказала:

– Да, она умерла.

– Когда ты возвращаешься в Ханаан? – спросила я после паузы и только потом осознала, что сказала «ты», а не «мы».

Мама судорожно сглотнула.

– Что ж, это важная новость, и я даже не знаю, как об этом сказать. – Она секунду помедлила и продолжила, явно волнуясь. – Я оставила нам дом и двадцать акров земли. На случай, если мы захотим вернуться. Все остальное… – Она пристально посмотрела на меня. – Я продала людям, которые занимаются переселением. Они посадят там новую траву. Обо мне даже писали в газете, – смущенно проговорила она. – Я привезла вырезку.

Она показала мне мятый бумажный квадратик, который достала из сумки.

– Здесь говорится, что мы с Бизи умерли, – удивилась я.

Мама виновато улыбнулась:

– Я сказала репортеру, что вас сейчас нет. Из-за пылевой пневмонии. Он, наверное, подумал, что я имела в виду, будто вас нет в живых. Приходили соседи, выражали соболезнования, и мне каждый раз приходилось им объяснять, что это неправда.

Я перечитала статью. Двадцать акров это все еще ферма и дом. Но у меня было странное, печальное, какое-то невесомое чувство.

– И как мы распорядимся деньгами?

Она испытующе на меня посмотрела.

– Я потратила двадцать пять долларов на дорогу. Что делать с остальными, надо решить.

Я попыталась придумать, что сказать, но мама еще не закончила.

– Ты хочешь вернуться домой? – спросила она.

– Не знаю.

– Я тоже. Даже если есть к чему возвращаться, я, если честно, не знаю. – Она пристально посмотрела на меня. – Может быть, мне еще не поздно стать храброй.

И тут мы подходим ко второй большой новости, Эллис. К тому, о чем будет сложнее всего сказать.

Через несколько дней после того разговора с мамой мы с Софией и Бизи, как обычно, пошли гулять. По дороге к реке Бизи носилась вокруг нас кругами (теперь она поправилась и совершенно не поддается контролю, она как удар молнии, что рикошетит от стен).

Мы шли вдоль ряда прилавков с фруктами, мясом и бакалеей, наблюдая за чайками над водой и проплывавшими мимо лодками.

В тот день я себя чувствовала особенно неприкаянной: я не хотела возвращаться домой, но и в городе я была словно чужой. Мне казалось, я стою на пороге чего-то нового и неизведанного, как это было перед отъездом из Ханаана, но сейчас ощущение было еще пронзительнее и острее.

Мы с Софией облокотились на парапет и наблюдали за лодками. Манхэттен очень красивый, Эллис, если ты готов разглядеть его красоту и не сравниваешь его с тем, что любил раньше.

София повернулась ко мне и сказала:

– У меня много клиентов в конюшне. Я почему-то уверена, что они последуют за мной, если я перейду работать в другое место. И я подумываю о том, чтобы открыть свою собственную конюшню. Я уже нашла помещение, осталось только внести предоплату за аренду.

Я слушала и поражалась тому, какая она смелая и решительная.

– Я подумала… Там будет много работы, и одной мне не справиться.

– Ты предлагаешь мне работу? – удивленно спросила я. Мне казалось, что в эти минуты пыль из легких Бизи переместилась ко мне в легкие, и все в груди сжалось. Наверное, именно так иногда и решается наше будущее; несколько слов, сказанных на прогулке, меняют все.

– Это не бог весть что и уж точно не то, о чем мы мечтали, но все-таки лучше, чем ничего. Вы с Бизи и мамой сможете снять отдельную квартиру, и я тоже смогу снять отдельное жилье. Может, однажды мы даже сможем позволить себе разъезжать на такси, – поддразнила она, а потом вновь сделалась серьезной. – Честно сказать, рядом с Бизи у меня ощущение, как будто со мной мой отец. Я не сумела спасти его, но помогла спасти Бизи. Каждый раз я смотрю на нее и вспоминаю об этом. И мне кажется, я говорю отцу: «Видишь, я все делаю правильно».

София наблюдала за мной, не скрывая волнения. Я думаю, она уже поняла, что я скажу «нет», потому что ее испытующий взгляд вдруг стал очень серьезным и немного грустным.

Наконец я сказала:

– У меня тоже есть предложение.

Не проходит и дня, чтобы я не вспоминала наш дом. Пруд и сад, увядающий, несмотря на все наши старания, и взвихренную пыль – когда ее облачка были еще совсем крошечными, они поднимались над полями Чилтонов и надвигались на нас, словно призраки в воздухе. Я скучаю даже по этой пыли, Эллис, – ты можешь в это поверить? Наверное, так всегда и бывает, что родной дом завладевает тобой безраздельно и не отпускает уже никогда? Смогу ли я справиться с этой потерей? И особенно теперь, когда он потихонечку возвращается к жизни, а меня там уже нет, и я этого не увижу.

Я знаю, что буду скучать по нему всегда, но также я знаю, что не должна поддаваться печали. Как бы сильно я ни любила Ханаан и как бы сильно я ни любила тебя, я хочу жить своей жизнью, идти вперед, пусть даже это безумно больно. И я решила, что добьюсь того, чего хочу, хотя у меня руки трясутся от страха. Прости меня, Эллис, но я не вернусь домой.

Мы прошли через полстраны, и теперь нам осталось лишь пересечь океан. Теперь, когда в Нью-Йорке стало полегче, я покидаю его ради того, о чем могла только мечтать. Я хочу промокнуть под моросящим английским дождем, хочу увидеть буйную зелень английских лесов и побывать в пещере святого Грааля, и пройти по дорожкам, по которым ходили Ленор и мама. Я хочу увидеть то место, где они родились. Увидеть все, что видели они.

Мы уезжаем уже завтра. Мы написали Олстокам и сообщили о нашем приезде – и о том, что я вообще есть на свете, – и мы надеемся, что они будут нам рады.

Я беру с собой совсем мало вещей. Только дневник, немного одежды и фотографию мамы с Ленор, которую мама дала мне на днях. На этом снимке они обнимают друг друга за талии; Ленор – с большим животом, на последних неделях беременности. Но они обнимают друг друга и выглядят такими счастливыми…

Мама говорит, бог укажет нам путь. Ее вера никогда не меняется, а моя изменяется постоянно: то исчезает совсем, то вдруг вспыхивает так ярко. Сейчас я думаю, что, наверное, бог все-таки есть, но другой – не такой, как она говорит. Я думаю, может быть, бог – это пыль, зайцы и дождь. Может быть, бог – это Тедди, и пуля, которая его убила, и восхитительная луна, и смертоносные дирижабли – навечно и всюду. Иногда я задумываюсь: может быть, мы – господние персты, и он трет их друг о друга, просто чтобы понять, каковы ощущения. Не знаю, может быть, это кощунство: считать, что бог – все, что есть сущего, и его полная противоположность?

Ферма – весьма скромный ответный подарок за жизнь сестры. Но у меня больше ничего нет. Я сказала Софии, что все, что осталось от наших земель, теперь принадлежит ей… если она решится уехать из города и воспользоваться этим шансом. Да, сейчас это просто кусок пересохшей земли. Но я уверена, что такой человек, как София – с ее знаниями, умениями и готовностью отдавать всю себя – сумеет возродить ферму. Я хочу, чтобы ферма оставалась у нашей семьи, а София теперь член семьи. Мне кажется, ферма уже принадлежит ей, по какому-то неписаному закону, заключенному в самой сути вещей. Я его не понимаю, но чувствую. И еще мне кажется, что София подружится с Галапагосой.

Эллис, ты однажды сказал, что сможешь спасти нас, но я не разрешила себе в это поверить. Как это ни соблазнительно – положиться на кого-то: маму, Софию или тебя – мне нужно справляться самой. Потому что это моя жизнь.

Когда любишь кого-то, нельзя уйти от него и не потерять часть себя. Но иногда ты просто не можешь остаться.

Мама однажды сказала, что мечты сохраняют свою притягательность, только когда они недосягаемы. Это наводит на размышления о ней и Ленор, и о пещере святого Грааля, и о поисках чего-то такого, чего, может быть, даже не существует. Может быть, важен не сам Грааль, а то, что люди его искали.

Мне надо уехать и повидать мир. Я думаю, в мире есть много мест, где совсем не так холодно и одиноко, как тебе представляется. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Я прилагаю к письму пятьдесят долларов – возвращаю свой долг с учетом инфляции. Этого хватит, чтобы взять билет на корабль до Саутгемптона, если ты вдруг захочешь меня разыскать. Это еще одна моя несбыточная мечта: чтобы ты разрешил мне спасти себя, раз уж не получилось наоборот.

Я надеюсь, ты получишь это письмо. Я надеюсь, однажды ты передумаешь и приедешь в Форест-Роу. Я надеюсь, ты по-прежнему по мне скучаешь. Я надеюсь, мы еще встретимся.

С любовью,