Столкновение с Эразмом было вызвано вопросом о свободе воли; а следующий спор в богатой на споры жизни Лютера касался Вечери Господней, и вести его пришлось уже не с католиками, а со своими же товарищами-реформатами. Спор шел о природе элементов Евхаристии, хлеба и вина. В Евангелии мы читаем, как Иисус на Тайной Вечере сказал: «Сие есть Тело Мое» и «Сие есть Кровь Моя». В обоих случаях он держал в руках нечто иное, чем свое тело и кровь – сперва хлеб, затем вино. Итак, вопрос состоял в следующем: что имел в виду Иисус, когда сказал: «Сие есть Тело Мое» и «Сие есть Кровь Моя»? Весь спор – в котором со временем пролилось немало подлинной крови и погибло множество настоящих человеческих тел, – развернулся из-за того, как понимать слово «есть».

Католическая Церковь всегда учила, что священник способен своей уникальной духовной властью буквально преобразовывать хлеб и вино в Тело и Кровь Христа. Когда он молится над этими элементами во время мессы, они каким-то образом по-настоящему становятся Телом и Кровью Христовыми. Это учение называют доктриной о пресуществлении. Лютер не соглашался с этой доктриной, утверждая, что Писание здесь надо понимать в прямом смысле, ни больше ни меньше. Иисус сказал, что хлеб уже стал Его телом, а вино – Его кровью («Сие есть Тело Мое», «Сие есть Кровь Моя»). Он не говорил: «Хлеб сейчас станет Моим Телом» или «Вино вот-вот станет Моей Кровью». Только: «Это Мое Тело», «Это Моя Кровь». Всюду, где христианин с верою произносит эти слова, учил Лютер, уже присутствуют Тело и Кровь Христовы, ибо он повторил эти слова с верою. Писание говорит то, что есть: не нужно искать в нем метафоры и символы. Свое учение Лютер назвал учением о Реальном Присутствии. Иисус действительно присутствует в хлебе и вине. Не появляется в них от того, что об этом помолился священник – нет, Он уже присутствовал, когда мы поверили Его словам. Слово Божье – истина, и важно только одно: ему верить. Именно вера в слово Божье, а не магические слова священника, меняет все.

Однако не все с ним согласились. Первым не согласился Карлштадт, но более значительным стало выступление Ульриха Цвингли из Швейцарии, считавшего, что слово «есть» на деле значило «означает». Цвингли утверждал, что это открылось ему во сне, а взгляды Карлштадта на него не повлияли. Различия эти имели для тех, кто о них спорил, огромное значение.

Почему для Лютера это было так важно? В основном по двум причинам. Во-первых, говорил Лютер, мы должны верить в точности тому, что гласит Писание: раз Иисус сказал «есть» – понимать это следует именно как «есть». Любое иное понимание – ересь. Мы обязаны верить Слову. Да, это не всегда легко – но нельзя ставить человеческий разум превыше слова Божьего. Нам трудно понять, как хлеб и вино, оставаясь на вид и на вкус все теми же хлебом и вином, при этом становятся Телом и Кровью Христовыми; но трудно понять и Троицу, и воплощение, и воскресение, и многое другое, однако во все это мы должны верить, поскольку об этом говорит Писание. Нам не понять как хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа; но нам не понять и как Дух Святой оплодотворил яйцеклетку Марии, и как мертвое тело Иисуса ожило, и как Иисус проходил сквозь стены и вознесся на небеса. Вряд ли мы когда-нибудь поймем, как все это произошло, – и тем не менее должны в это верить.

Вторая причина, по которой Лютер придавал этому вопросу такое значение, была связана с очень важной для него мыслью, что Бог не требует от нас отвращения к физическому или телесному. Согласно Лютеру, как гностики, так и современные ему католики учили: чтобы уподобиться Богу, нужно стать как можно более духовным и как можно менее телесным, вступить в войну с материальным миром и с собственным телом. Лютер говорил: это не так, Христос пришел в мир, чтобы его искупить, и стал человеком, чтобы искупить человечность. Любая материальная вещь в мире сем, которой коснулся Христос, искуплена: ей возвращена «благость», присущая ей до грехопадения. Поэтому говорить, что Христос не может присутствовать в хлебе и вине, что хлеб и вино должны претерпеть некое превращение и преобразиться в буквальные Тело и Кровь Христа (на вид и на вкус оставаясь хлебом и вином), – значит очернять хлеб и вино и с ними весь материальный, физический мир. По Лютеру, Христос может буквально присутствовать в хлебе и вине – и для этого им не нужно становиться чем-то иным, чем они есть.

Третья причина для Лютера была связана с ненавистным Аристотелем. Он обвинял Церковь в том, что нехристианскую философию Аристотеля она вводила в такие места, где той явно делать нечего. Так, именно Аристотелевым «разумом» пыталась она объяснить, как хлеб и вино становятся Телом и Кровью, на вид оставаясь хлебом и вином. «Субстанционально», учили католические богословы, это уже Тело и Вино, но «акцидентально» они сохраняют свою хлебность и винность. Для Лютера это была софистика, полная чушь – даже хуже чем чушь, ибо она означала, что Христос не может просто прийти в мир и его искупить, что Ему необходимо заменить мир чем-то «духовным», в данном случае самим Собой в акте пресуществления. Церковь верила и учила, что Христос заменяет хлеб и вино Собой, так что, оставаясь по виду хлебом и вином, на деле они перестают быть собой, а становятся Телом и Кровью Христа. Лютер же верил и учил, что Христос присутствует в хлебе и вине, но не уничтожает их, не подменяет Собой. Существует и то, и другое. Католическая Церковь, по мнению Лютера, учила, что физическое не искупается, а просто отодвигается в сторону и заменяется чем-то «духовным». Для Лютера же Христос реально присутствовал в хлебе и вине, однако они от этого не исчезали, не теряли свою суть, не «преобразовывались» в духе Аристотеля – или, точнее, Фомы Аквинского, объясняющего таинство в аристотелевом духе.

Эколампадий, человек простого ума, все понимавший чересчур буквально, не мог понять, каким образом Христос телесно воскрес, затем телесно вознесся на небеса, сидит там одесную Отца – и в то же время физически присутствует в элементах Евхаристии. Лютер нетерпеливо отмахивался от этого затруднения как от «простой физики». Он писал:

Временами спор становился чересчур жарким, – как когда Цвингли принялся грубо насмехаться над лютеровым взглядом на вещи, говоря, что Лютер и его сторонники – «людоеды» и поклоняются «печеному Богу».

В 1528 году Лютер писал:

С той же богословской последовательностью учил Лютер и о крещении младенцев. Вода крещения преображает крещаемого младенца только силою веры. Эта вода не «волшебная», она не становится чем-то иным – но благодаря вере преображается все. Итак, вера совершающих крещение, что Бог так же благ, как слово Его – вот и все, что требуется для совершения таинства. В каком-то смысле можно сказать, что Лютер верил в «магию» веры, преображающей все вокруг себя. И это было не чисто духовное преображение – скорее преображение духовного, таинственно соединенного с физическим; преображение, которое меняет физический мир подлинно и навсегда, искупает из чистой материальности и ведет к чему-то большему, однако не презирая и не уничтожая материальность.

Разумеется, ошибки Цвингли беспокоили Лютера, однако против него он не писал, – только произнес на эту тему три проповеди и издал их. Лютер видел, что Цвингли и прочие мыслят на эти темы точно так же, как Мюнцер и Карлштадт. Эти ярые противники папистов неожиданно оказались с ними схожи: как и паписты, они очерняли и отвергали физический мир – в случае Карлштадта и Мюнцера эта неприязнь распространялась и на образы, и на церковную музыку. Все здесь было логично взаимосвязано.

«Буква убивает, дух животворит», – писал Павел. А Иоанн добавлял: «Дух животворит, плоть не пользует нимало». Однако Лютер понимал, что отделение материального мира от духовного – идея совсем не библейская. Греческое слово SARX, использованное Иоанном, означает не реальную плоть, а «плотскую» часть человека, не настроенную на слышание Бога. В очернении плоти Лютер ощущал дуализм, гностический и монашеский. Несомненная ересь – и, как и в случае с Мюнцером и Карлштадтом, ересь, исходящая из его собственного лагеря. Особенно расстроился Лютер, когда услышал в Страсбурге от Николауса Гербеля, что ту же ересь разделяет и Мартин Буцер.

Сакраментарии, как назвал их Лютер, начали с того же, с чего и он, – с антиклерикализма и неприятия идеи, будто священники могут магически преобразить хлеб и вино в Тело и Кровь Христову; но они пошли дальше – и зашли слишком далеко, описав круг и слившись с теми, от кого убегали. Такое происходило постоянно; и свою задачу Лютер видел в том, чтобы посреди этих уклонений удержаться на срединном пути и постараться вернуть уклонившихся назад, к смыслу Писания:

На взгляд Лютера, превращать ясные слова Писания в аллегории, метафоры или символы было все равно что говорить: Христос воскрес «в сердцах учеников». Или все равно что сказать: в долг я у тебя взял настоящими деньгами, а отдавать буду «метафорически». В письме в Страсбург Лютер пишет: «Этот текст слишком силен: никаким пустословием не оторвешь его от его значения».

Иными словами, духовная реальность, созданная в Боге верою, делает все даже более реальным, чем реальность физическая, – однако не устраняет физическую реальность, не уничтожает ее, не делает неважной. Верить в то, что сказал Бог, – вот и все, что нужно, чтобы Бог сошел с небес на землю и преобразил не только хлеб и вино, но и нас – навеки. Вот в чем суть. Вот в чем искупление, которое принес Христос нам и всему творению верою в слово Его.