Глава восемнадцатая
Эразм, спор о таинстве, музыка
Эразм – это угорь.
Мартин Лютер
Громкий разрыв между Лютером и Эразмом можно назвать одной из величайших интеллектуальных битв нашей эпохи. Подобно отношениям Фрейда и Юнга или Чарльза Дарвина и Альфреда Рассела Уоллеса, он проливает яркий свет на идейные проблемы и разногласия своего времени. Однако до того, как Лютер и Эразм принялись обмениваться ударами и пинками, их обычно считали союзниками. В сущности, едва учения Лютера начали распространяться среди широкой публики, многие в Ватикане возложили вину за это прямиком на плечи голландского «князя гуманистов». В Эразме, в его единственной любви – гуманизме, а также в его остроумных и популярных критических сочинениях в адрес Церкви видели ту плодородную почву, на которой возрос этот немецкий сорняк. Легко понять, как возникла такая мысль. В то время – особенно в первые два года после публикации «Девяноста пяти тезисов» – связь Лютера с Эразмом была очевидна. Пусть ни тот, ни другой не признавали этого впрямую – но они явно были интеллектуальными товарищами по оружию. Оба видели и громко заявляли, что Римская Церковь уклонилась с пути истины и нуждается в реформе. Разумеется, видели это не они одни – однако именно их голоса и перья в первую очередь подняли эту тему, затронули важную струну и нашли себе широкую аудиторию. Каким путем каждый предлагал идти к вожделенной реформе – вопрос второй; но многое из того, что они говорили, поражало сходством – не в последнюю очередь потому, что все это были очевидные истины.
И Лютер, и Эразм выступали против законнического подхода Церкви ко многим вопросам, ее внимания к мелочным внешним правилам и запретам за счет принципов более глубоких и важных. Эразм говорил: главным учением Церкви стало ныне не «возлюби ближнего своего», а «в Великий пост не ешь масла и сыра». И Лютер, и Эразм видели одну из главных проблем в папе и папстве – и прямо об этом говорили. Исследователь Лютера Роланд Бейнтон пишет о том, что многое, выходившее из-под пера Эразма в тот период, звучало как одобрение Лютера, хотя впрямую Эразм никогда его не одобрял. Например, в новое издание «Примечаний к Новому Завету», выпущенное в 1519 году, Эразм добавил такой пассаж:
Но как осложнили и затруднили человеческие правила таинство покаяния и исповеди! Вечно висит над несогласными меч отлучения. Священный авторитет римского понтифика так замаран отпущениями, разрешениями и прочим, что благочестивый человек не может смотреть на это без тяжких вздохов. А Аристотель нынче в такой моде, что в церквях едва остается время толковать Евангелие.
В том же 1519 году он добавил в свою «Ratio theologiae» отрывок, во многом повторяющий и подытоживающий мысли Лютера того времени:
Некоторые полагают, что вселенское Тело Христово сжалось до размеров тела римского понтифика, не способного заблуждаться в вопросах веры и нравственности; так они приписывают папе больше, чем приписывает себе он сам, хоть и без колебаний оспаривают его суждение, случись ему помешать их обогащению или честолюбивым планам. Ужели это не прямой путь к тирании – в случае, если такая власть попадет в руки человеку нечестивому и свирепому? То же можно сказать и о десятинах, обетах, реституциях, отпущениях и исповедях, которыми дурачат простых и суеверных людей.
Сходство с Лютером здесь поразительное. Однако Эразм всегда отличался большой чуткостью к веяниям эпохи – а проще говоря, умел держать нос по ветру – и четко понимал, до каких пределов стоит поддерживать Лютера. Сам Лютер считал его человеком скользким – так и говорил: «Эразм – это угорь. Один Христос в силах его схватить». Так, например, Эразм всегда настаивал на том, чтобы дело Лютера разобрали по существу, но был осторожен и никогда прямо не высказывался в его защиту. Были между ними и разногласия – так что Эразм вовсе не хотел, чтобы разверзшаяся пропасть Реформации поглотила его, словно Корея. Например, воинствующий национализм Лютера – или, по крайней мере, заигрывания Реформации с национализмом – представляли угрозу надеждам Эразма на объединение Европы. Вполне сознательно Эразм посвятил свои комментарии к четырем Евангелиям четверым правителям новых европейских национальных государств: Генриху VIII Английскому, Фердинанду Австрийскому, Франциску Французскому и Карлу Испанскому. Образ единой Европы под эгидой Рима был для него важен и дорог.
Но еще одно, более фундаментальное различие состояло в том, как эти двое себя презентовали. Лютер был в высшей степени немец – иначе говоря, прямота и любовь к истине порой доходили у него до степени комической. В богословских спорах он иногда не знал удержу; и, по всей видимости, полагал, что так и надо, что, если он и перегибает палку, – Господь разберется. А Эразм был противником споров и открытых столкновений. Он был больше литератором, чем богословом – в сущности, богословом он не был вовсе, – и шутку, сатиру, намек всегда предпочитал прямоте и резким обличениям. В отличие от Лютера, к богословию Эразм был равнодушен – это в конечном счете и привело к громкому разрыву между ними. Не случайно святым покровителем Эразма был «благоразумный разбойник», никогда не слышавший ни о Троице, ни о Филиокве, ни даже о том, что Иисус – совершенный Бог и совершенный человек. Подробности богословских споров Эразма не занимали. Он просто не понимал, что в этом важного или интересного. Свою задачу он видел в другом – донести до как можно большего числа людей основы христианской веры. На этом он так настаивал, что в 1519 году общество, созданное несколькими годами ранее в Европе для просвещения Америки, перевело несколько его сочинений на ацтекский язык.
Разумеется, это не значит, что Лютер не стремился обращаться к простому человеку – или не считал это одной из важнейших своих задач. Напротив, быть может, именно это и привело его к успеху. Он обладал поистине поразительным даром обращаться напрямую к простому немцу, сидящему на церковной скамье, – природным даром, отшлифованным и заостренным частыми проповедями в Виттенберге. Пожалуй, именно удивительный интеллектуальный размах Лютера – способность переходить от переводов с латыни и греческого, от глубокой экзегезы и богословских исследований к простой и ясной проповеди, понятной любому крестьянину – делает его гением, которому трудно найти равных. Он не просто не пренебрегал простыми людьми; те, кто ими пренебрегал, были ему ненавистны. Мракобесие схоластов и Аристотеля почитал он враждебным и самому Христу, и тем, кого любит и о ком заботится Христос. Замечание об этом можно найти в его позднейших «Застольных беседах». «Прокляты те проповедники, – говорил он, – что в церкви вещают о высоком и сложном и, пренебрегая спасением бедных неученых простаков, ищут лишь собственной чести и славы или того, как бы угодить одному-двум влиятельным господам».
В предисловии-посвящении к своему «Трактату о добрых делах» Лютер писал:
Хоть и знаю прекрасно, и слышу каждый день, что многие обо мне низкого мнения – он, мол, пишет только проповеди и памфлеты по-немецки для неученых мирян, – это меня не останавливает. Дай-то Бог, чтобы за всю жизнь я хоть одному мирянину действительно помог стать лучше!
…С величайшей радостью оставил бы я честь и славу сложных тем кому-нибудь другому. Нимало не стыжусь проповедовать неученому мирянину и писать для него по-немецки. Пусть сам я не слишком даровит – думается мне, если отныне мы возложим на себя такую задачу и постараемся в будущем сделать больше, весь христианский мир немало от этого выиграет и уж точно получит больше пользы, чем от тяжелых томов и questiones, что ни для кого, кроме студентов в школах, не годятся.
Так что Лютер всегда готов был признать себя «горняцким сыном» или обменяться с простым мужиком такими шутками, от которых поморщился бы утонченный и интеллигентный Эразм. Но, в отличие от Эразма, к порядку и точности в богословских вопросах Лютер подходил с истинно немецкой педантичностью: это и привело к разрыву между ними. По-видимому, именно в этой точке Лютер отошел от гуманизма – или гуманизм от Лютера. В конце концов встал вопрос: долго ли гуманизм и его приверженцы – и «князь гуманистов» в том числе – смогут идти с Лютером рука об руку? В какой миг Эразм понял, что скачет на спине тигра, и захотел сойти?
Стоит вспомнить, что без интеллектуального движения, именуемого гуманизмом, феномен Мартина Лютера едва ли стал бы возможен. Не будь греческого Нового Завета, восстановленного Эразмом, не стоит и думать, что Лютер сумел бы создать столь яркий и доступный перевод, навсегда изменивший жизнь всех людей, говорящих по-немецки, сделавший их поистине народом Книги. Стоит напомнить и о том, что именно великий гуманист Рейхлин помог Меланхтону стать тем, кем он стал, – и перекроить Виттенберг по гуманистической мерке.
Однако к середине 1520-х годов вселенные Лютера и Эразма дошли до края столкновения. Лютер критиковал Церковь так резко и непримиримо, как еще несколько лет назад и представить было нельзя. Много раз писал Эразм о том, как глубоко озабочен он тоном Лютера, на его взгляд, вредящим делу церковных реформ. У самого Эразма тоже бывали проблемы с Церковью – но никогда он не рвал с ней, как Лютер, и совершенно точно не собирался выходить из границ того, что у католиков именовалось правоверием. Осторожный и чуткий, он прекрасно понимал, когда следует умолкнуть, отступить и на цыпочках вернуться в объятия Церкви.
Таким образом, не только настроение, но и цели критики Церкви у Лютера решительно расходились с целями Эразма – и с какого-то момента Эразм уже не мог закрывать глаза на эту разницу. То, что говорил и делал Лютер после Вормса – назвал папу антихристом, сжег папскую буллу, – для него было совершенно неприемлемо. Более того: король Генрих VIII обратился к нему с просьбой написать что-нибудь против Лютера, чтобы прояснить эту разницу и засвидетельствовать свою лояльность Церкви. Так сидение Эразма на двух стульях подошло к концу. Церковь ждала от него четкого и ясного заявления, что стулья эти разные.
Надо сказать, в любом случае, что бы ни делал теперь Эразм, многие возложили бы на него вину за создание гуманистической и критической атмосферы, в которой и стал возможен Лютер. Однако настал момент, когда гуманизму и лютеровой Реформации предстояло прояснить свои взаимные отношения. Многие с нетерпением ждали голоса Эразма. Немало гуманистов, как Гуттен, презирали Церковь и стремились к Реформации больше самого Лютера – но многие другие желали ясности. Как далеко могут зайти реформы? Где предел? И ответа ждали именно от Эразма. Но к ссоре с Лютером Эразм стремился не больше, чем к ссоре с Церковью. Ссориться было просто не в его стиле.
Лютер на своем фланге испытывал те же трудности. После Крестьянской войны католики заговорили о том, что это он столкнул с горы эту лавину. В июле 1525 года старый враг, Иероним «козел» Эмзер, бывший капеллан герцога Георга, написал об этом целое сочинение: «Как Лютер в своих книгах призывал к мятежу». А за этой книгой последовала еще одна, написанная новым капелланом Георга и новым врагом Лютера, Иоганном Кохлеусом. И как будто этого было недостаточно – в октябре на Лютера накинулись разом его друг Капитон и швейцарский реформатор Ульрих Цвингли. Лютер оказался в положении кролика, которого рвет на части свора собак; и громкая ссора с Эразмом – последнее, что было ему сейчас нужно.
История Лютера ясно свидетельствует о том, какие случайные внешние факторы порой определяли и его путь, и путь Реформации в целом. Не будь император занят войнами с Францией, Италией и турками – он проследил бы за выполнением Вормсского эдикта, и у Лютера не появилось бы свободных четырех лет на проповедь и распространение своих идей. Не будь папа Лев настолько близоруким – и в прямом, и в переносном смысле, – он брался бы за богословскую взрывчатку Лютера в лайковых перчатках, а не бил по ней молотом. Свою роль сыграла и смерть папы Льва в декабре 1521 года. Его преемником стал Адриан VI, как и Эразм, происходивший из Голландии: он искренне желал осушить болото, в которое превратился папский Рим. Последний из шестерки «адских пап» наконец отправился… одному Богу ведомо куда – и все с трепетом ждали новой эры. Однако Адриан VI умер, проведя на престоле святого Петра лишь двадцать месяцев, и сделать успел немного. Впрочем, сразу после избрания, в январе 1522 года, Эразм отправил новому папе письмо с поздравлениями и заверил, что тот может положиться на соотечественника, – Эразм готов оказать ему любую возможную помощь. В ответ Адриан VI присоединился к Генриху VIII – ответил, что больше всего пользы принесет Эразм Святому Престолу, если направит свое прославленное перо против Лютера.
Никогда прежде Эразм не выступал открыто против Лютера; но теперь время пришло. Папа сделал ему предложение, от которого было невозможно отказаться. Скорее всего, именно это наконец подвигло Эразма написать трактат по вопросу, который он считал важнейшим в своих разногласиях с Мартином Лютером, – вопросу о свободной воле.
Впрочем, непосредственно к появлению на свет этого трактата привела цепочка более мелких событий. На жесткую критику Генриха VIII Лютер написал ответ, поразивший Эразма грубым и непочтительным тоном – и Эразм счел нужным высказать по этому поводу свое возмущение. На это Ульрих фон Гуттен, гуманист и горячий сторонник Реформации, в своем «Expostulatio» ответил еще резче: не обинуясь, назвал он Эразма трусливым, самовлюбленным и жадным до славы, а отношения его с Реформацией охарактеризовал как двурушничество и даже хуже того. Глубоко оскорбленный, Эразм счел необходимым написать ответ, который назвал «Spongia adversus aspergines Hutteni» («Губка против ядовитых брызг Гуттена»). В этом ответе он писал, что главная заслуга его перед Реформацией – в неустанных стараниях смягчить «твердолобую прямоту» Лютера, и жаловался, что за свою позицию терпит поношение от обеих сторон. Сам он, продолжал Эразм, ничего так не желает, как сохранить единство Церкви – а писания, подобные статье Гуттена, мягко сказать, этому не помогают.
На этой стадии Лютер ощутил необходимость вмешаться. На его взгляд, не место было ни светской болтовне, ни остроумным словечкам, ни даже «единству» там, где речь шла об истине и Благой Вести. Он ясно видел, что Эразм трусит и пытается усидеть на двух стульях там, где давно настала пора выбирать. Об этом Лютер написал в Базель Конраду Пелликану. Прекрасно зная, что это письмо прочтет и сам Эразм, он писал: пора бы ему «стать мужчиной» и взять быка за рога, а не бегать бестолково вокруг поля битвы, оглашая его жалобными воплями. Как он не понимает, что на кону стоит судьба христианства? Почему не вступит в бой?
Но Эразм был другим человеком. Бросаться в бой очертя голову он не стал бы никогда; а обвинения Лютера принудили этого гениального ученого положить конец молчанию. В ответ на обвинения в трусости Эразм наконец выпустил в свет книгу о свободе воли, которую написал еще по просьбе Генриха VIII, но до сих пор оставлял неопубликованной. Книга эта была прямо и откровенно направлена против Лютера. Лютер этого пока не знал – хотя подозревал, что получит от Эразма какой-то ответ. В то время друг Меланхтона Камерарий – тот самый, которому Меланхтон жаловался по-гречески на скоропалительную женитьбу Лютера, – как раз направлялся в Базель, и Лютер воспользовался этой возможностью, чтобы передать с ним письмо Эразму. Он знал, что Эразм пользуется величайшим уважением; но сам Лютер никогда не страдал трепетом перед авторитетами – и написал ясно: если Эразм не станет на него нападать, то и Лютер оставит его в покое, но если начнет прямо и открыто писать против Лютера и Реформации – Лютер откроет ответный огонь и стесняться не будет. Довольно высокомерно отвел он Эразму роль немощного наблюдателя, которому не хватает сил, чтобы вместе с самим Лютером участвовать в битве за истину. В сущности, он сказал Эразму – напрямик, без всякой дипломатичности, очень по-немецки: «Не путайся под ногами – и останешься цел». Все равно что назвал немощным стариком, ходящим под себя – по крайней мере, именно так воспринял это Эразм.
Итак, чувствуя необходимость прояснить свою позицию, 1 сентября 1525 года Эразм опубликовал свой трактат о свободе воли, так и названный: «О свободе воли». Полное название звучало как «De libero arbitrio diatribe sive collatio»: название макароническое, в котором слово «диатриба» было написано заглавными греческими буквами, а все остальное по-латыни. Едва вышла в свет эта книга, весь гуманистический мир замер в предвкушении: как видно, между «князем гуманистов» и вождем Реформации начался поединок – битва веков, волнующая схватка двух интеллектуальных тяжеловесов своего времени.
Продуманно и тонко, с обычным своим красноречием Эразм рассмотрел обсуждаемую проблему со всех сторон. И – еще более характерно для себя – занял твердую позицию против любых твердых позиций, заявив, что вопрос, существует ли свободная воля, невозможно разрешить раз и навсегда. Единственное, что можно сказать точно: ошибаются те, кто считает, что Лютер доказал ее несуществование. Кроме того, немало мест в Ветхом Завете свидетельствуют в пользу свободной воли; да и отцы Церкви, правоту которых подтверждает их жизнь, исполненная великой святости (всем читателям было понятно, в чей огород этот камушек), считали, что свободная воля существует. Это факт. А кроме этого, мы не можем сказать, не играет ли свободная воля какую-то, пусть и очень скромную роль в нашем спасении – хоть тут Эразм и справедливо оговаривал, что причиной любых наших «добрых дел» в любом случае является Бог и все, что мы делаем, следует приписать Божьей благодати. Но значит ли это, что свободной воли у нас нет? В этом Эразм сомневался. Очевидно, перед нами тайна, непостижимая уму. Ну что ж – это Эразма не смущало. Тайна так тайна. Если текст непонятен, к чему насильно выдавливать из него какой-то смысл, – не лучше ли просто признать, что он непонятен? И в этом, и в некоторых других вопросах единственный честный путь – признать, что перед нами тайны, непосильные для нашего разума. Так что рассуждение Лютера о свободе воли интересно и во многом полезно, но зря он предъявляет его как некое последнее слово, окончательное решение вопроса.
Кроме того, Эразм чувствовал, что некоторые истины лучше держать подальше от широкой публики; и опасная идея Лютера, что свободы воли не существует – а значит, то, что человек делает, никак не влияет на его спасение, – брошенная «в народ», может привести к поистине роковому заблуждению, способному разложить и погубить общество. С его точки зрения, это разложение общества из-за идей Лютера уже началось, и Лютеру стоило бы этим обеспокоиться. Одно дело – спорить с натужным фарисейским благочестием, совсем другое – распахнуть двери для дикости и бесстыдства. Религиозное ханжество никому не по душе, но это не значит, что в собор Святого Петра должен вломиться Дионис со своим тирсом и менадами и устроить там вакханалию. Меж тем горестные вести из Германии говорят о том, что именно это уже происходит. Вопрос о свободной воле – не пустой вопрос, он имеет огромное значение: ошибка в нем может страшно навредить верующим, неискушенным в сложных богословских спорах, – поставить под угрозу и их жизнь, и, что куда важнее, вечное спасение.
Вообще Эразм не любил писать о вероучительных материях – и в своем труде об этом упомянул; однако чувствовал себя обязанным написать эту книгу. После того как Адриан VI умер и его сменил родич Льва X, Эразм втайне надеялся, что на этом его служба сторожевым псом при папском дворе окончится: он, так сказать, принес свое покаяние – на том и делу конец. Разумеется, вышло не так: получив от Эразма первое сочинение против Лютера, католические правители вцепились в него и принялись жарко убеждать, чтобы он продолжал разрабатывать эту золотую жилу. Особенно не терпелось прочесть продолжение герцогу Георгу! Он требовал, чтобы Эразм без промедления сел и опроверг возмутительные нападки Лютера на монашество. Раз уж у Эразма есть ружье, – так рассуждал он, – чего ему зря висеть на стенке, пусть палит из всех стволов!
Лютер в это время был так занят, что не прочел «De libero arbitrio» до ноября. Как правило, Лютер вообще читал сочинения против себя выборочно, кусками. Искажение его мыслей, натянутые аргументы и явная ложь слишком его расстраивали. Он прочитывал столько, чтобы иметь возможность написать ответ – а остальное, из-за дороговизны бумаги, а также для того, чтобы от души (и от тела) выразить свои чувства, использовал так же, как жители Орламюнде в свое время использовали его сочинение «Против небесных пророков» – как spongi culus. Эразму Лютер, можно сказать, оказал особую честь – прочел его книгу целиком; однако книга вызвала в нем такое отвращение, что далеко не сразу он собрался с духом и смог ответить. На его взгляд, это было какое-то протухшее жаркое, к которому и прикасаться не стоит, – лучше сразу выбросить на двор.
Кроме того, Лютер был просто сильно занят другими делами. Однако избежать ответа было нелегко. Друзья и сторонники Лютера осаждали его, требуя ответить. Всю осень Иоахим Камерарий, можно сказать, прыгал от нетерпения, как и многие другие гуманисты-сторонники Реформации, – просто Камерарий выражал свое нетерпение громче всех. Но прошла осень, за ней и зима – а на горизонте ни облачка. 4 апреля Камерарию написал Меланхтон – и заверил своего бывшего ученика, что Лютер наконец сел за ответ Эразму и скоро выпустит его в свет. Для Лютера, писал он, сложнее всего начать – но если уж начал, то не остановится, пока не доведет дело до конца! Однако оказалось, что Меланхтон принял желаемое за действительное. Чем только не занимался Лютер – только не ответом Эразму! В начале 1525 года возился с Карлштадтом, в апреле съездил в Айслебен и написал две книги, связанные с ужасами Крестьянской войны. А в июле, как мы уже знаем, женился, чем вызвал новое язвительное письмо Меланхтона. 19 июля Меланхтон написал Камерарию еще раз – и вынужден был признать, что ошибся: работа не двигается, а Лютер вместо того, чтобы спорить с Эразмом, снова читает лекции. В середине лета он начал цикл лекций по книге Наума, а к концу года за ними последуют книги Аввакума, Софонии, Аггея и Захарии. Когда же ему найти время ответить Эразму? Иной раз кажется, что он просто не может на это решиться, – как будто свободная воля отнята у него не только в вопросе спасения!
В августе Камерарий приехал в Виттенберг. К этому времени он, похоже, так отчаялся получить от Лютера ответ, что обратился со своей просьбой к молодой жене великого человека. Быть может, Кати все-таки убедит мужа сесть и написать то, чего с нетерпением ждут от него все гуманисты-реформаторы? Что ж – Кати в самом деле убедила мужа, с которым прожила всего два месяца, собраться с духом и взяться наконец за это неприятное дело. В результате на свет появился трактат под названием «De servo arbitrio» (в противоположность Эразмову «De libero arbitrio»), то есть «О рабстве воли». Лютер напряженно работал над книгой всю осень – и закончил лишь под Новый год. Тон ее настолько резок и несдержан, что, получив ее, достопочтенный Эразм написал Лютеру напрямую:
Натура твоя известна всему миру; однако ни на кого ты не нападал с таким бешенством и, что еще хуже, никому еще так явно не желал зла, как мне… Все эти обвинения, непристойные и оскорбительные – я, мол, и безбожник, и эпикуреец, и скептик, – чем помогут тебе в споре?.. Скорбь и ужас охватывает меня, как, должно быть, и всех добрых людей, когда вижу, как своим высокомерием, заносчивостью, строптивостью ты весь мир вверг в войну… Пожелал бы тебе лучшего расположения духа – но слишком ясно, что ты доволен тем, что есть. Можешь проклинать меня любыми проклятиями – не желай лишь, чтобы я уподобился тебе.
Однако если отложить в сторону буйный полемический темперамент и злой язык Лютера – что же представлял собой этот его долгожданный труд? Прежде всего, Лютер написал его не с чистого листа: он принял решение опровергать Эразма пункт за пунктом и следовать общей форме его труда, так что получилось не столько изложение взглядов самого Лютера, сколько опровержение Эразма. И все же эта книга по праву считается величайшим из трудов Лютера – да и сам он со временем начал смотреть на нее так же. Прежде всего, проблему свободы воли Лютер считал важнейшим богословским вопросом. Это самая сердцевина, Святая святых Благой Вести – лучшей из возможных новостей: мы не можем сами выбраться из ада, не можем освободиться от греха и вечного проклятия собственными силами, но – mirabile dictu! – Христос Сам спускается в ад и освобождает нас. Все, что нам нужно – в Него поверить; и вот мы уже навеки, неопровержимо освобождены от греха и смерти. Мы не обязаны ничего делать, чтобы спасти себя, – да ничего сделать и не можем, и это чрезвычайно важно: понять, что сами для себя мы не можем сделать ничего. Ничего. Думать, что мы сами способны сделать какой-то (пусть самый скромный, о котором в обтекаемых выражениях писал Эразм) вклад в свое спасение, – не что иное, как самое зловредное и опасное заблуждение в истории человечества.
Надо сказать, что, несмотря на свой желчный тон, Лютер воздал Эразму должное за то, что для полемики тот выбрал единственно важную тему:
Только ты… заговорил о настоящем деле, о том, что действительно имеет значение. Не стал беспокоить меня вопросами мелкими и внешними – папством, чистилищем, индульгенциями и прочими мелочами, которыми до сего дня почти все изнуряли меня и пили мою кровь… Ты, ты один увидел ось, на которой все держится, и прямо по ней нанес удар. За это сердечно тебя благодарю; об этом предмете я рад говорить без устали.
Но дальше он ядовито замечает: если это – лучшее, что смог выдавить из себя величайший интеллектуал современности, это лишь подтверждает его убеждение, что никакой свободы воли не существует. Сам Лютер прекрасно понимает, что аргументация его порой напоминает скачки на дикой лошади, а из-под пера сочится кислота:
А что спорю я порой слишком жарко – что ж, признаю свою вину, если это вина; но нет, я рад свидетельствовать миру о Боге, и пусть сам Бог подтвердит мое свидетельство в последний день!
Для Лютера этот вопрос стоит в центре человеческого существования: здесь неизбежный выбор между жизнью и смертью, небесами и адом, вечной славой и несказанной радостью – и столь же невообразимыми ужасами и кошмарными муками. Так что, играя словами, приравнивать свободу воли к ее отсутствию, скользить на коньках красноречия мимо проруби, в которой прямо сейчас тонут тысячи людей, – значит служить злу, иначе об этом не скажешь. Это необходимо видеть ясно, понимать твердо и верить в это всем сердцем – иначе, даже сам того не зная, окажешься на одной стороне с дьяволом. Лютер надеялся не просто выиграть спор, но перетянуть Эразма на свою сторону в вопросе, который считал самым важным на свете.
Сам Лютер в молодости тоже пытался взойти на небеса собственными силами – и в результате уже при жизни пережил опыт ада. Все его усилия лишь отбрасывали его назад, в преддверие геенны огненной. Ни к чему другому человеческие усилия привести и не могут – и Лютер не видит смысла смягчать и подслащать эту горькую истину:
Что же до меня – признаюсь откровенно, даже будь это возможно, я не желал бы, чтобы Бог наделил меня свободной волей или оставил что-то необходимое для спасения в моем распоряжении; и не только потому, что среди стольких бед, опасностей и бесовских нападений я не смог бы стоять твердо и держаться крепко (ибо один бес сильнее всех людей, вместе взятых, и спастись от него своими силами невозможно), но и потому, что, даже не будь ни бед, ни опасностей, ни бесов, я все же принужден был бы постоянно сражаться с неизвестностью и бить по невидимому противнику; сколько бы я ни прожил, сколько бы ни совершил, совесть моя не была бы спокойна, ибо никогда не знаешь, сколько нужно сделать, чтобы угодить Богу. И, сколько бы ни совершил я добрых дел, вечно меня грызло бы сомнение, что, быть может, Богу этого мало и нужно больше: об этом свидетельствует опыт всех самоправедников, об этом говорит и мой многолетний опыт, который вспоминаю с глубокой горечью.
С особой яростью нападает Лютер на утверждение Эразма, что наше мнение по вопросу о свободной воле неважно. Для Лютера нет учения более важного: в его глазах именно это учение определяет, как читаем мы всю остальную Библию. Правильно поняв эту доктрину, мы сможем отмести и все мнимые противоречия с Ветхим Заветом, на которые указывает Эразм. Сказать, что вопрос о свободе воли открыт для интерпретаций, – для Лютера все равно что сказать, будто для интерпретаций открыты вопросы о воплощении или о телесном воскресении Христа. Они вовсе не «открыты»: от того, как мы их понимаем, зависит и все остальное. Поэтому Лютер не жалел сил на прояснение учения о воле. По его словам, в нем заключается сокровище, доступное равно императору и простому мужику, Kaiser und Karsthans. Это не частный богословский вопрос – напротив, это то, что могут и должны понять все: без Иисуса мы погибли, с Иисусом мы спасены. Для Лютера вся его экзегеза группировалась вокруг этой оси, этого пути для человечества в жизнь вечную – а все аргументы Эразма против этого он отметал как солому.
Столкновение Лютера и Эразма завораживает. Публичная борьба между ними на этой величайшей работе Лютера завершилась – но не закончилась вражда. И, как ни старался Эразм дистанцироваться от Лютера, даже «De libero arbitrio» в глазах большинства католических критиков не отдалила его от еретика: Эразм для них оставался подозрительным криптолютеранином, и, чтобы опровергнуть это мнение, одной книги было недостаточно.
В 1559 году папа Павел IV опубликовал первый ватиканский «Индекс запрещенных книг». На почетном месте в нем, разумеется, стояли сочинения Мартина Лютера – иного и ожидать нельзя; но, приглядевшись, рядом с ними можно было обнаружить и сочинения Дезидерия Эразма.
