27 декабря, в разгар набирающей силу бури, в Виттенберг явились трое из Цвиккау, текстильного центра в девяноста милях к югу. Они заявили, что напрямую общаются с Богом, – и недолго думая явились домой к Меланхтону, чтобы ему об этом рассказать. Первые два, Николас Шторх и Томас Дрехзель, были по ремеслу ткачами; третий, Маркус Штюбнер, прежде учился у Меланхтона. Отец его был банщиком, и Маркус принял себе в качестве фамилии немецкое название этой профессии.

Город Цвиккау уже пару лет внимательно прислушивался к учениям Лютера, так что Реформация там быстро пустила корни. Однако имелись там и куда более радикальные настроения, вдохновляемые в основном ярким, но очень неоднозначным человеком по имени Томас Мюнцер. Лютера этот Мюнцер называл своим духовным отцом. О темных глубинах его души Лютер пока не ведал, так что без сомнения рекомендовал его на место проповедника в церкви Святой Марии в Цвиккау. Однако в этом городе Мюнцер сошелся с ткачом по имени Николас Шторх. Шторх, по описаниям современников, «тощий и с выпученными глазами», рассказывал о видениях и откровениях, которые ему являются, – и, в отличие от многих других чудаков и маргиналов, обладал необычайным умением внушать к своим чудесным историям доверие и привлекать к себе людей. Увлек он и Мюнцера – и уже вдвоем они сколотили настоящую секту, отступившую не только от Римско-Католической Церкви, но и от лютеровской Реформации, и от Библии. Мюнцер восхвалял Шторха с кафедры и благословлял его на проведение секретных собраний, где Шторх учил всех желающих «прямому пути к Богу». Он был убежден, что существуют несколько ступеней, пройдя которые, можно мистическим путем достичь «праведности Божьей». Первая из них, говорил он, «изумление», дальше идет «освобождение», затем «созерцание», «претерпевание» и, наконец, сама «праведность Божья». Учение это не только не имело никаких оснований в Библии, но и было прямо противоположно всему, чему учил Лютер. Нужно бежать, – говорил он, – от мысли о какой-то лестнице «религиозного делания», по которой можно взойти к Богу. Наоборот, необходимо ясно понять, что подняться к Богу своими силами ты не можешь: лишь тогда откроется чудесная дверь веры и Бог снизойдет к тебе сам. Однако в Цвиккау не было никого, кто указал бы на это Мюнцеру и Шторху, – так что они пустились в плавание по бурным богословским водам без руля и без ветрил. Ходили даже слухи, что они, как когда-то Христос, назначили дюжину апостолов и сверх того учеников, коих было семьдесят два, для проповеди своего нового «евангелия».

События в Цвиккау приняли мрачный оборот, когда во время проповеди Мюнцер сурово обличил какого-то грешника, а разгоряченная этой проповедью толпа набросилась на этого «грешника» и избила до полусмерти. Здесь пришлось вмешаться городскому совету; однако и после этой отвратительной истории Мюнцер был уверен, что все делает правильно. За первой вспышкой насилия последовали новые – и наконец городские власти решили просто изгнать Мюнцера из города, чем привели в бешенство его учеников. Начались беспорядки; пятьдесят шесть подмастерьев и учеников ткачей были схвачены и брошены в тюрьму. Сам Мюнцер бежал в Богемию. Однако и после его отъезда некоторые его ученики, и в особенности сам Шторх, продолжали мутить воду. Даже герцог Георг увидел, что с этим надо что-то делать, и надавил на своего кузена, герцога Иоганна, чтобы тот начал расследование. Не желая, чтобы его допрашивали, Шторх бежал из города, взяв с собой друзей Дрехзеля и Штюбнера. А куда было бежать в то время всем вольнодумцам и еретикам? Куда же еще, если не в Виттенберг!

Так эта троица объявилась в доме у Меланхтона – и вскоре совсем заморочила робкого ученого уверенными толкованиями Библии и рассказами о райских видениях. Подпал под их влияние и Амсдорф. Отсюда легко понять, насколько взвинченной и нездоровой была в целом атмосфера в городе: Меланхтон и другие, вполне разумные и образованные люди, всерьез задавались вопросом, не наступила ли новая апостольская эра, в которой возможны любые чудеса, – тем более что Шторх и его последователи вещали очень уверенно и рядом не было Лютера, который указал бы им на дверь. Мысль, что трое из Цвиккау снискали духовные дары Древней Церкви, ни Меланхтону, ни Амсдорфу не казалась невозможной. Что же тут такого? Видения бывали и у Павла, и у Петра, и у других апостолов. Этого никто не отрицает – как и того, что апостолы обладали даром говорения на языках. Кто знает – быть может, Господь решил вернуть человечеству эти дары и начал с этих троих? Кто знает – быть может, все это свидетельствует лишь о том, что мы живем в последние дни перед обещанным пришествием Господним? Странным образом откровенная чушь, которую несли «пророки» из Цвиккау, не настораживала ученых богословов – вплоть до того, как они поделились с Меланхтоном своими взглядами на крещение младенцев, которое решительно отвергали. Вот это почему-то его насторожило. Хотя и без этого было чем обеспокоиться: ведь «пророки» утверждали, что прямое откровение от Бога следует ставить выше Библии. В конце концов, говорили они, будь Библия так необходима, Бог сам дал бы нам ее прямо с небес. Но зачем? Ведь есть Святой Дух! Меланхтон был в затруднении. Он не мог понять, святые перед ним или мошенники – и страстно желал возвращения Лютера, который во всем разберется. Того же хотели, даже агрессивно требовали и сами «пророки». Где Лютер? Им нужно с ним встретиться! Так что Меланхтон написал Фридриху, прося его вызвать Лютера назад в Виттенберг:

Очевидно, мягкого и ведомого Меланхтона «пророки» сумели уболтать. Однако Фридрих был из иного теста. Для него ситуация была ясной: трое из Цвиккау выдумывают Бог весть что и их нужно строго наставить от Писания. Однако с тем, что Лютеру пора возвращаться, Фридрих был согласен полностью: политическая ситуация становилась слишком опасной. В ответном письме Фридрих жестко потребовал от Меланхтона и других прогнать агитаторов из Цвиккау и не иметь с ними более никаких дел – и Меланхтон покорно подчинился.

Разумеется, о своих гостях из Цвиккау он написал и Лютеру – и тот, прочтя об этом, вышел из терпения. В ответном письме он, во-первых, бог знает какой по счету раз упрекнул Меланхтона за его вечную робость: ты, писал он, куда лучше меня знаешь Писание, так что мог бы такой вопрос разрешить и сам, не дожидаясь моего приезда. Дальше он писал, что Писание заповедует нам «испытывать духов» (1 Ин. 4:1) и не принимать о них поспешных решений. Сначала пусть докажут, что они от Бога. Пока что, продолжал он, ничто из услышанного не говорит о том, что видения этих «пророков» – от Бога, а не от дьявола. Дальше он подробно объясняет: признак того, что человек действительно встретил Бога или призван Богом – страдание. Испытывают ли самозваные пророки из Цвиккау Anfechtungen? Случается ли им в присутствии Бога испытывать ужас, как многим при встрече с Богом и ангелами Его, – или их видения всегда радостны и приятны? Если им является только рай и исключительно в розовых тонах, то лучше поостеречься.

Тем временем Карлштадт продолжал делать то, что у него лучше всего получалось – забегать вперед. Лютер ему больше не мешал, и, должно быть, он ощущал себя единоличным лидером бурно растущего движения. События набирали головокружительную быстроту. Свадьба Карлштадта – которую Лютер одобрил, прибавив: «Я знаю эту девушку», – состоялась 19 января; на роскошный свадебный пир было приглашено множество самых знатных гостей, в том числе и сам курфюрст Фридрих (он, правда, не пришел). А месяц спустя тем же счастливым курсом последовал и Юстус Йонас.

Однако на триумфальном пути Карлштадта встречались и зловещие знаки. Время от времени возбуждение и пыл горожан прорывались в насилии; во время одной из таких вспышек ярости толпа погромщиков ворвалась в дом местного священника. А затем, 6 января, в августинском монастыре в Виттенберге собралась конгрегация реформированной части августинского ордена. Председательствовал на этом мероприятии друг Лютера Венцеслас Линк, приехавший из Нюрнберга, делегатом из Эрфурта выступал Иоганн Ланг. Однако августинцы пошли неожиданным путем. Обитель их в Виттенберге опустела уже почти на треть – и на съезде лидеры ордена решили принять серьезнейшие реформы, которые, словно круги на воде, дошли и до других монастырей и изменили монашескую жизнь повсюду. Теперь любому монаху, пожелавшему выйти из монастыря, официально разрешалось уйти: в результате монашеские обеты, принимаемые всерьез и на всю жизнь, сделались практически бессмысленными. В сущности, Лютер надеялся, что так и будет. Однако его не было рядом – и некому было проследить за тем, чтобы реформы не выходили из берегов.

Например, через несколько дней после съезда августинцев Цвиллинг решил, что настало время для публичного перформанса. Он организовал уничтожение некоторых прежде почитаемых в обители предметов. Статуям святых отрубали головы, руки и ноги; картины и иконы с ними бросали в огонь. Карлштадт в своих проповедях возбуждал слушателей против образов в церкви, требуя выполнения заповеди: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения…»: по его словам, зримые представления не приносили никакой пользы, а лишь соблазняли на грех. Он считал, что из церквей следует убрать даже распятия. Кое с чем из слов Карлштадта Лютер, быть может, и готов был согласиться – но не хотел, чтобы изменения происходили так быстро и резко, и уж точно не желал уничтожения образов и статуй. Однако ревностные сторонники реформ, врываясь в церкви, уничтожали не только изображения: они разбивали деревянные алтари, рвали и топтали церковные покровы, даже жгли освященное масло, используемое при миропомазании.

Взгляд Карлштадта на изображения был намного радикальнее, чем у Лютера, и отдавал своего рода гностическим дуализмом, в котором все чувственное находится под подозрением или вне закона. «Взоры наши любят [изображения] и услаждаются ими, – писал он. – Истина в том, что всякий, кто почитает образы, ищет у них помощи и поклоняется им – распутник и прелюбодей». Мы знаем, что Лютер такой суровой иконоборческой позиции не разделял; но Карлштадт пошел еще дальше – объявил вне закона и музыку в церквях. «Органы, рога и лютни оставьте для театра, – писал он. – Вкрадчивые звуки органа пробуждают мысли о земном». В вопросе о богослужебной музыке царь Давид определенно с ним бы не согласился. Однако Карлштадт вообще не отличался ни умеренностью, ни рассудительностью. «Если все же и петь в церквях, – добавлял он в виде большого одолжения, – то петь не более чем одним голосом». С этим Лютер не просто не соглашался: мы помним, что вскоре после этого он возродил музыку и хоровое пение в церкви и положил начало богатой культуре церковных гимнов, распространившейся по всему миру. Но в эти месяцы ветер в Виттенберге дул туда, куда хотел Карлштадт, – в сторону мрачного мироотрицания: и кто мог бы ему противостоять?

Впрочем, на пути его неожиданно встал герцог Георг. Услышав о таком варварстве, герцог (в то время он был на рейхстаге в Нюрнберге), и прежде раздраженный всеми этими нововведениями, просто впал в ярость, заявил, что так дальше продолжаться не может, и потребовал немедленно принять меры. Он убедил рейхстаг сделать своему кузену Фридриху и епископу Мейсенскому официальный разнос:

Фридриха, должно быть, и самого все это не радовало. Неудивительно, что он прислушался к предостережению рейхстага и согласился: бесчинствам надо положить конец. Что, если об этих диких эксцессах услышат папа и император? А они непременно услышат. Фридрих понимал: если так будет продолжаться, рано или поздно его ждут серьезные последствия. Возможно, придется даже лишиться своих владений – они отойдут к кузену, который только этого и ждет. Так что 13 февраля Фридрих написал два письма, в университет и в Замковую церковь. «Мы идем вперед слишком быстро», – писал он. И дальше требовал, чтобы изображениям в церквях не причиняли вреда – с этим Лютер бы согласился, – а из мессы не выпускали «важнейшие слова». Наконец, он потребовал, чтобы Карлштадт больше не произносил проповедей. Едва ли Фридрих хотел остановить Реформацию – всего лишь стремился охладить горячие головы и снизить темп. Однако для Карлштадта это был чувствительный удар: скорее всего, он ощутил, что в сложной ситуации его сделали козлом отпущения.

Но виттенбергский городской совет счел такие указания курфюрста себе за обиду и отказался повиноваться. Именно так всегда влияло и влияет на людей Евангелие: учит жить своим умом, властно требует свободы от властей предержащих – или хотя бы подсказывает, что им не следует подчиняться бездумно и беспрекословно. Так произошло и в Виттенберге, где люди осмелились пойти против своего князя. Они ощущали реформы своим общим делом и горячо стояли за них – а Карлштадт и Цвиллинг, несомненно, от всего сердца их в этом поддерживали. Невзирая на эксцессы и порой явные ошибки своих лидеров, люди чувствовали, что в целом они правы – и более того, чувствовали, что и сами могут занять место лидеров и решать свою судьбу самостоятельно. Так что теперь, оскорбленный требованием Фридриха, городской совет издал указ о том, чтобы церковные службы и дальше шли именно так, как проводит их Карлштадт. Более того: он решил разобраться с аморальными явлениями в городской жизни. Следующим указом была запрещена проституция и закрыты все бордели; заодно запретили и нищенство. Однако виттенбержцы помнили, что Бог заповедовал помогать бедным, – и учредили для бедняков специальную общественную кассу. Были введены и другие решительные меры. По-видимому, Карлштадт стремился построить некую христианскую утопию. Так Виттенберг стал первым в череде самоуправляющихся христианских городов.

Меланхтон во всем этом активного участия не принимал. Он понимал, что Карлштадт и Цвиллинг совершают ошибку за ошибкой, что события в целом приобретают неблагоприятный оборот. Однако по своей натуре он был не из тех, кто способен бороться, командовать или наводить порядок. Он думал даже о том, чтобы вовсе уехать из Виттенберга. «Плотина прорвана, – писал он в отчаянии, – воды хлынули, и я не могу их остановить». Многие университетские студенты, захваченные общим брожением умов и апокалиптическими настроениями, приходили к выводу, что учение – пустая трата времени. Атмосферу близкого конца света подогревала и разразившаяся в Виттенберге очередная эпидемия. Если миру вот-вот придет конец и единственное, что сейчас имеет значение – проповедь Благой Вести и спасение душ, какой смысл в гуманистических штудиях? К чему копаться в темных мыслях древних поэтов, когда перед тобою – вечность? Так впервые подняла свою дубовую голову чума ревностных евангелистов – антиинтеллектуализм. Еще одна причина, по которой вышли из университета многие студенты, была финансовой: здесь, как и в других университетских городах Германии, они добывали себе хлеб нищенством. Но нищенство в Виттенберге запретили – и что осталось делать? Многие студенты, не имевшие собственных средств, попросту разъехались по домам. Теперь в Виттенберге начался подлинный кризис, и городской совет видел лишь один выход: призвать на помощь Лютера. В городе не было иного лидера, способного даже отдаленно с ним сравниться; а значит, настало для Лютера время оставить Вартбург в прошлом.