Глава тринадцатая
Близится революция
Сколько можно спорить о слове Божьем и воздерживаться от действий? Что толку разговаривать с глухими?
Из письма Мартина Лютера к Спалатину
Итак, в декабре рыцарь, известный как «юнкер Георг», решил спуститься с Вартбургских высот в долины, к простым верующим, тщательно скрывая, что он – не кто иной, как прославленный еретик, монах по имени Мартин Лютер. От Виттенберга Вартбург отделяло почти 150 миль; однако, играя роль рыцаря, Лютер не обязан был более трястись в медленной и неудобной карете – теперь он путешествовал верхом на лошади, в сопровождении слуги. В сером рыцарском плаще, в шляпе поверх красного берета, несся этот бородатый дух времени по холмам и долам, никем не примеченный, никем не узнанный. Известно, что в Лейпциге он остановился в гостинице Иоганна Вагнера, а на следующий день въехал в ворота Виттенберга – города, который покинул восемь месяцев назад, 3 апреля, направляясь в Вормс.
Как раз за день до появления Лютера досада виттенбержцев на упорное нежелание клириков принимать реформы перелилась через край. Ранним утром студенты и с ними городской люд встали стеной у дверей городского собора и не дали верующим пройти на мессу. Нескольким священникам все же удалось проникнуть в собор; но, когда они запели «Величит душа моя…», в них полетели камни, а затем толпа окружила их и вырвала из рук молитвенники. На следующий день на стенах францисканской обители появились плакаты с карикатурами; чуть позже бунтовщики явились в обитель, начали оскорблять братьев и даже ворвались в часовню и разломали деревянный алтарь.
Лютер надеялся, что его визит в Виттенберг будет недолгим и сугубо тайным. Остановился он не в августинской обители, а в доме у своего друга Николаса фон Амсдорфа. О том, что он в городе, знали очень немногие. Много времени провел с ним Меланхтон. Очевидно, кому-то пришла в голову мысль, что, раз уж он здесь, имеет смысл Кранаху написать портрет такого Лютера – бородатого и в дублете. Но и сам Кранах поначалу не знал, кого ему придется писать. Созданные им портрет и гравюра, ясно показывающие, каким был Лютер в тот период, дошли до нашего времени. В это же время, как говорят, Меланхтон предложил Лютеру оставшееся время в Вартбурге посвятить переводу на немецкий язык Нового Завета.
То, что увидел Лютер в Виттенберге, не особенно его смутило и совсем не расстроило. Еще в ходе путешествия из Вартбурга он видел, что простой народ повсюду возбужден надвигающимися переменами, так что известия о насильственных выходках не слишком его встревожили. Одна из таких выходок произошла во время его пребывания в Виттенберге: сорок студентов и горожан прошли по городу толпой, вооруженные короткими мечами, оскорбляя монахов и угрожая разгромить францисканскую обитель. Однако Лютер верил, что в конечном счете все устаканится. Быть может, он был поражен и обрадован, собственными глазами увидев, как его мечта – пусть и не без некоторых заминок и треволнений – становится явью. В любом случае он обещал друзьям, что немедленно по возвращении в Вартбург выпустит строгое увещевание против насилия. Из его уст такое увещевание должно было иметь успех. Но в целом, по мнению Лютера, все шло очень неплохо. Так что он решил вернуться в Вартбург, остаться там до Пасхи и посвятить это время переводу Нового Завета.
Единственное, что сильно обеспокоило Лютера в период его пребывания в Виттенберге – известие о том, что некоторые его труды, направленные Спалатину для публикации, так и не увидели свет. 5 декабря, в день своего прибытия, он написал Спалатину об этом – и таким суровым тоном, каким никогда ни до, ни после к нему не обращался. «В радости возвращения к друзьям и пребывания с ними, – писал он, – нашлась для меня капля горечи: а именно, оказалось, что никто из них не видел моих книжек и писем и ничего о них не слыхал. Суди сам, оправдано ли [мое] разочарование». Далее в письме он объясняет:
Я присылал тебе, вместе с письмами, [рукописи] книжиц об обетах, о мессах, а также против тирана Майнцского [Альбрехта]. Я надеялся, что все они попадут к нужным людям. Теперь оказалось, что этого не произошло, и мне приходится делать собственные выводы… Ничто не беспокоит меня сейчас больше мысли о том, что [рукописи] дошли до тебя, но ты предпочел их утаить, поскольку в этих книжечках я говорю о таких вещах, разговор о которых не терпит отлагательства. Итак, если они у тебя – ради всего святого, отложи нерешительность и боязнь, которую я в тебе подозреваю: ты ничего не достигнешь, пытаясь грести против течения. То, что я написал, должно быть опубликовано, – если не в Виттенберге, то где-то еще. Если же рукописи потеряны или если ты предпочтешь оставить их у себя, я буду столь огорчен, что еще раз напишу по каждому из этих вопросов, и уже намного резче прежнего. Можешь уничтожить бездушную бумагу, но не заставишь умолкнуть дух.
Снова мы видим, что Лютер не терпел несогласия определенного сорта – того, что, на его взгляд, вытекало из недостатка страха Божьего и чрезмерного «страха человеческого». Он как будто чувствовал, что перемены должны идти с определенной скоростью, – и решительно противился тем, кто пытался их задержать или остановить. По всей видимости, Спалатин согласился отдать в печать две «книжицы», однако сумел убедить Лютера немного придержать резкое письмо архиепископу Альбрехту. Но Лютер настоял на том, чтобы Спалатин переправил это письмо Меланхтону: пусть, мол, тот решит, не слишком ли оно резко, и при необходимости его отредактирует. Убеждая Лютера повременить с этим письмом, Спалатин упирал на то, что архиепископ вроде бы уже исправляется, и в доказательство этому приводил то, что он выпустил из тюрьмы арестованных женатых священников. Но Лютер увидел во всем этом лишь недостаток веры Спалатина – и пришел в ярость. Он резко отвечал: «Жив Господь, которому вы, царедворцы, не поверите, пока Он не начнет все делать по-вашему, так что и вера уже станет не нужна». Никогда прежде он так не разговаривал со Спалатином; однако в эти месяцы заточения в Лютере появились пыл и суровость, которых не было прежде. Он давно перешел Рубикон, и мирская осмотрительность – как у Спалатина – казалась ему уже не просто оскорблением Бога, но почти что переходом на сторону дьявола:
Сколько можно спорить о слове Божьем и воздерживаться от действий? Что толку разговаривать с глухими? В тебе нет веры: ум твой слишком занят придворными делами, он и чересчур утончен, и чересчур робок… Теперь я понимаю, что в таких делах не следует слушать советов людей. До сих пор людские советы во многом сдерживали меня и останавливали; но не стоит людям опасаться за Божье дело.
Вернувшись в Вартбург, Лютер за два дня написал обещанный трактат, «Искреннее увещание ко всем христианам беречься от беспорядков и мятежей». В нем он писал: Бога в делах Его остановить невозможно, и любые попытки «поддержать» дело Божье силой оружия или насилием обличают недостаток веры. В сущности, это дьявольская ловушка, имеющая целью скомпрометировать Благую Весть. «Я всегда буду на стороне тех, против кого направлен мятеж», – писал он. Пусть дело Божье совершает сам Бог – люди в любом случае Ему помешать не смогут.
Взгляните же на то, чего достигли мы за последний год, когда проповедовали и писали истину. Взгляните, как сморщивается и съеживается шкура папистов… Что же произойдет, если молотилка Христова Духом Святым проработает еще пару лет?
В этом же трактате Лютер осуждает название «лютеране», принятое многими его сторонниками. Он просит этих людей называть себя просто христианами. «Что такое Лютер? – спрашивает он. – В конце концов, учение это не мое. И не я был распят за вас… Как могу я, зловонный червь, допустить, чтобы дети Христовы звались моим презренным именем?» Как мы знаем, просьба эта осталась неисполненной.
22 декабря Карлштадт, вечно торопящий события, объявил, что в день новолетия в Замковой церкви будет проведена простая евангелическая Вечеря Господня с задействованием всех последних нововведений. Хлеб и вино раздадут всем. Чаши для причастия члены общины будут держать сами, а слова обряда причастия – произносить на разговорном немецком языке. Возносить гостию, как на католической мессе, разумеется, тоже не будут. Конечно, будет проповедь. Услышав об этих планах, советники Фридриха ясно дали понять, что этому не бывать. Одно дело – предпринимать такие смелые шаги где-нибудь на частной территории, и совсем другое – в Замковой церкви: это как-то… уж слишком. Однако Карлштадт не зевал: прежде чем Вечерю успели официально запретить, он передвинул ее дату на неделю вперед, в Рождественский сочельник. И не просто сделал все, что обещал, – еще и снял священническую сутану и служил в профессорской мантии. На Вечерю собрались сотни людей – говорили даже, что не меньше тысячи. Поговаривали еще, что перед принятием причастия многие не постились и не ходили к исповеди: и то, и другое было решительным нарушением правил. Дважды во время этой знаковой службы освященную облатку роняли на пол; один раз мирянин, уронивший облатку, был так напуган своим кощунством, что не решался наклониться и ее поднять – и за него это сделал сам Карлштадт. Это подлило масла в огонь толков и пересудов вокруг этого события.
В целом все прошло гладко, и Карлштадт, осмелев, объявил, что в Новый год проведет такую же службу в Виттенбергском городском соборе. Тамошний настоятель был не против; однако такая быстрая поступь реформ возбуждала революционную атмосферу в городе и не успокаивала, а, напротив, возбуждала толпу. Так, в сочельник какие-то хулиганы, без сомнения, пьяные, разбили в церкви несколько светильников, а потом шатались по улицам и орали песни. На следующий день после Рождества, словно спеша одним махом покончить со всеми условностями, Карлштадт объявил о своей помолвке с пятнадцатилетней девушкой. Самому ему было тридцать пять; в то время среди дворян (а невеста его происходила из дворянской семьи) были приняты браки зрелых мужчин с молоденькими девушками. Такой бешеный темп реформ кружил головы, возбуждал страсти – и делал столкновение Карштадта и Цвиллинга с традиционалистами неизбежным.
