Месса
В Виттенберге внезапно воплотились в жизнь писания Лютера не только о браке, но и о мессе. Лютер писал, что католическая месса, представляющая собой воспроизведение жертвенной смерти Христа, основана на идее, не имеющей основания в Библии: следовательно, служить мессу так, как это делают сейчас католики, богословски ошибочно. Разумеется, идея была монументальная: отринуть то, что составляло самое сердце всей средневековой экклесиологии! Лютер ясно давал понять, что выделение священников в особую касту, отдельную от мирян – тоже не библейская идея, а следовательно, ошибочно и мнение, что только священники вправе причащаться хлебом и вином. Однако друзья Лютера в Виттенберге – Меланхтон, Карлштадт, а также некий августинец по имени Габриэль Цвиллинг – решили воплотить эту идею в жизнь. Они отслужили Вечерю Господню, на которой угощали всех пришедших и хлебом, и вином. Никогда до сих пор миряне не пили вина во время причастия – по крайней мере, такого не случалось уже много сотен лет. Виттенбержцы пошли и еще дальше: позволили мирянам самим держать евхаристическую чашу.
Лютер не был против всего этого; однако он всегда предпочитал двигаться вперед осторожно, ответственно, умеренным шагом. Но снова Карлштадт «побежал впереди паровоза»: объявил письменно, что всякий, кто не причащается и хлебом, и вином вместе, грешит. Узнав об этом, Лютер пришел в ярость. Одно дело – сказать, что мирянам позволено причащаться хлебом и вином, как священникам; с этим он, безусловно, был согласен. Но совсем другое – заявить, что это обязательно и что грешно так не делать! Ведь Евангелие дает нам право выбора и ни к чему нас не принуждает.
Затем Габриэль Цвиллинг начал произносить очень критические проповеди о монашестве и призвал своих собратьев из обители августинцев снимать сутаны. 12 ноября его призывам последовали не менее 13 монахов. К концу месяца ушли из монастыря еще 15. Это был настоящий переворот – и аббат монастыря Конрад Хельт, очень расстроенный, написал Фридриху, прося его о помощи. Лютер в письме к Спалатину писал, что испытывает по поводу этого массового исхода тревогу, аналогичную тревоге из-за неумелой экзегезы Карлштадта в вопросах брака и безбрачия. Он хочет быть уверен, что монахи, снявшие с себя обеты, впоследствии в этом не раскаются. В том и в другом случае Лютер предстает перед нами как вдумчивый и заботливый пастырь. Люди и их состояние для него важнее своей богословской правоты. Поэтому Лютер решил написать на эту тему, надеясь своим трудом снять тот ущерб, что мог быть нанесен «заместителями» в его отсутствие. Написанный им трактат назывался «Суждение Мартина Лютера о монашеских обетах». Трактату Лютер предпослал обширное предисловие, написанное в форме письма к отцу – и в нем фактически просил у отца прощения за монашеские обеты, необдуманно принятые им шестнадцать лет назад. И сам трактат, и само предисловие были написаны по-латыни – так что отец Лютера, не читавший по-латыни, скорее всего, о них даже не знал. Однако в этом предисловии перед нами раскрывается трогательная картина любви Лютера к отцу и его сожаления о давнем опрометчивом решении.
Дальше Цвиллинг перешел к вопросу о частных мессах: 6 октября заявил, что служить их более не будет, и объявил виттенбержцам, что они не обязаны ходить на такие мессы, где хлеб и вино не предлагаются всем. Лютер и сам писал, что частные мессы – идея не библейская, хотя бы потому, что Евхаристия в Новом Завете именуется греческим словом synaxis, означающим «собрание». Более того, сам этот обычай возник не ранее VII века. И все же характерно, что воплощение этой идеи в жизнь также произошло в отсутствии Лютера. Кроме того, виттенбержцы включили в мессу немецкий язык – начали произносить по-немецки те слова, что произнес Иисус, устанавливая причастие на Тайной Вечере. «Hoc est corpus meum» превратилось в «Das ist mein Körper» («Сие есть Тело Мое»). В кульминации мессы, в самый важный и святой ее миг слышать немецкую речь – для прихожан это было ново и удивительно и многих, возможно, даже шокировало; однако виттенбергские вожди рвались вперед по пути реформ, и Меланхтон, по-видимому, не считал себя вправе их останавливать.
Проблема Виттенберга состояла отчасти в том, что хоть Лютер и оставил Меланхтона своим «заместителем» на время отсутствия – четкого лидера и четкого согласия там не было. На роль вождя движения Меланхтон попросту не годился. Часто возникали споры и несогласия, в основном потому, что реформы продвигались слишком быстро и многие верующие оказывались не готовы к таким радикальным переменам. В отсутствие лидера вмешаться пришлось Фридриху. Он сурово приказал виттенбергским вождям оставить разногласия и все вопросы решать сообща и назначил комитет – в составе Меланхтона, Йонаса, Карлштадта, Шурффа и одного из своих советников – для оценки деятельности Цвиллинга.
Лютер все еще считал, что за происходящее в городе отвечает Меланхтон, и в знаменитом августовском письме призывал его руководить, не боясь ошибок, не боясь даже согрешить. Он писал:
Будь грешником и греши смело, но еще смелее верь во Христа и радуйся Христу, ибо Он – победитель греха, смерти и мира. Пока мы здесь [в этом мире], не грешить мы не можем. Жизнь наша – не то место, где обитает праведность; однако, по слову Петра, ждем мы нового неба и новой земли, где праведности найдется место. Сейчас же довольно того, что изобилием славы Божьей мы пришли к познанию Агнца, взявшего на себя грех мира. Никакой грех не отделит нас от Ангца, даже если бы мы совершали убийство и блудодеяние по тысяче раз на дню. Не думаешь же ты, что слишком мала цена, уплаченная Агнцем во искупление наших грехов?
Лютер не говорит здесь, как утверждают иные толкователи, что следует грешить сознательно, – лишь то, что необходимо оставить боязнь согрешить, поскольку жить на земле и не грешить в конечном счете невозможно. Необходимо понять: во всем, что делаем, мы, без сомнения, грешим, ибо мы грешники – однако, если верим в Христа, уже победившего грех и заплатившего за наши грехи на кресте, мы искуплены. Лютер надеялся, что Меланхтон оставит мелочные сомнения и опасения, свойственные книжнику, и станет лидером – пусть не безупречным, но решительным; но надежды его, очевидно, были тщетны. В эти месяцы Меланхтон подпал под сильнейшее влияние проповедей Цвиллинга – по всем отзывам, столь ярких и вдохновенных, что Цвиллинга называли «вторым Лютером», – и все яснее становилось, что иного выхода нет: Лютеру необходимо приехать и своими глазами посмотреть на то, что творится в Виттенберге.
Еще в сентябре Лютер попытался сделать Меланхтона главным виттенбергским проповедником. Он понимал: если проповедовать будет кто-то другой, ситуация может выйти из-под контроля – и в этом, несомненно, был прав. Проповедовал Меланхтон блестяще, а мысль, что нельзя произносить проповеди, не будучи рукоположенным, больше не имела смысла. Это было богословски неверно – а значит, не существовало ни единой причины, по которой Меланхтон не мог бы занять проповедническую кафедру и повести утлую лодочку Виттенберга по бурному морю реформ. В письме к Спалатину Лютер так объяснял свое намерение:
Ибо, если мы нарушили все законы человеческие и сбросили с себя всякое ярмо, какое дело нам до того, что Филипп не пострижен и не рукоположен, но женат? Несмотря на это, он воистину священник и исполняет священнические труды: разве не дело священника – учить слову Божьему? И сам Христос ведь не был священником, однако учил то в синагогах, то на корабле, то на морском берегу, то в горах… Итак, поскольку Филипп призван Богом и исполняет служение слова, чего никто отрицать не может, – что нам с того, что он не призван этими тиранами?.. Пусть Христос восполнит мое отсутствие и молчание проповедью и голосом Меланхтона, к посрамлению сатаны и апостолов его.
Лютер надеялся, что, если Кранах и Христиан Деринг обратятся с этой просьбой к городскому совету, Меланхтона поставят в проповедники. Поскольку он не священник, это поддержит идею «священничества всех верующих». Однако к такому повороту городской совет был пока не готов и в просьбе отказал. Важнейшую роль городского проповедника в отсутствие Лютера исполнял Цвиллинг, а затем Карлштадт – и в результате произошло многое из того, чего Лютер надеялся избежать. Пока он не смог вернуться в город насовсем, исправить ошибки и разобрать недоумения, – реформы в Виттенберге двигались через пень-колоду.
Случались в городе в этот период и эпизоды насилия. Так, 8 октября в Виттенберг прибыла группа монахов из монастыря святого Антония в Лихтенберге: как было у них заведено, пришли просить милостыню. Но на этот раз в городе их встретила непривычная атмосфера – определенно враждебная к нищенствующему ордену. Рассказывали даже, что студенты забросали их камнями и комьями земли.
Лютер был рад, что реформы движутся вперед; однако то, как они движутся, порой его огорчало. Чаще всего все менялось слишком быстро, однако в одном отношении не менялось вовсе. До Лютера дошла весть, что архиепископ Альбрехт Майнцский, тот самый, что, злоупотребляя индульгенциями, стал в 1517 году невольным двигателем Реформации, снова нуждается в деньгах и пытается выйти из положения, рекламируя свое обширное собрание реликвий – и предлагая индульгенции в обмен на их посещение, разумеется, не бесплатное. Узнав об этом, Лютер вскипел от ярости.
На рекламу своей коллекции Альбрехт не пожалел никаких денег. Гравированный портрет архиепископа для роскошно изданного каталога реликвий писал сам Дюрер. А список святынь своей пестротой и беззастенчивостью превосходил все, что мы читали до сих пор. Были здесь и два кувшина вина со свадьбы в Кане Галилейской, и два фиала грудного молока Девы Марии, и манна, которой питался Моисей в пустыне, и палец апостола Фомы, и перст Иоанна Крестителя, которым он указал на Иисуса, пришедшего креститься в Иордане, и еще один большой палец святой Анны, и новые веточки с Неопалимой Купины, и множество частей тела двенадцати апостолов (от одного Петра – общим числом сорок три), и девять шипов из тернового венца Христова, и пресуществленная частица Тела Христова, и, наконец, щепотка той самой земли, из которой был сотворен Адам.
Гнев Лютера на эскападу Альбрехта не знал себе равных. 1 декабря, подобно бородатому тюрингскому Зевсу с вершины Олимпа, из-за крепостных стен Вартбурга Лютер метнул в архиепископа эпистолярную молнию. В письме, обращаясь к заблудшему архиепископу, он сообщал, что жив – и не просто жив, а намерен с еще большим жаром, чем прежде, преследовать подобные извращения:
Быть может, ты думаешь, что я вышел из строя; но я сделаю то, чего требует христианская любовь, даже если на пути моем встанут врата ада – не говоря уж о невежественных папах, кардиналах и епископах. Молю тебя, покажи, что ты епископ, а не волк. Ныне всем ясно, что индульгенции – ложь и чушь. Взгляни, что за пожар разгорелся из одной презренной искры – пожар, подпаливший одеяния и самому папе. Жив Бог – Бог, поразивший четырех императоров, Бог, сокрушавший кедры ливанские и смирявший гордых фараонов; сможет он воспротивиться и кардиналу Майнца.
Не думай, что Лютер мертв. Я покажу тебе, чем епископ отличается от волка. Я требую немедленного ответа. Если ты не ответишь через две недели, я выпущу против тебя трактат.
С тем же успехом он мог бы сказать: «Тогда я сам приеду и разберусь…» В самом деле, благодаря этому и другим событиям Лютер все сильнее ощущал, что должен, если возможно, хоть на время вырваться из Вартбурга, показать своим друзьям, что с ним все в порядке, и собственными глазами взглянуть на то, что творится у него в Виттенберге.
