Целибат или брак?
Некоторые священники решили, что настало время принять всерьез взгляды Лютера на брак – и, не посоветовавшись ни с Лютером, ни с кем-либо еще, быстренько нашли себе жен и женились. Услышав об этом, Лютер был удивлен, хотя скорее приятно удивлен. Такие поступки казались ему прежде всего смелыми – ведь женатых священников могли ожидать серьезные последствия. И действительно, одного из них архиепископ Альбрехт Майнцский призвал на суд, а другого герцог Георг арестовал и отправил к его епископу в Майсен.
Женились не только эти двое священников, но и один монах – и это сделало ситуацию еще более запутанной. В книге «К христианскому дворянству немецкой нации» Лютер не пожалел труда, постаравшись отделить священнические обеты от монашеских. Он ясно дал понять, что требование безбрачия для священников не имеет оснований в Библии, – однако о монахах, свободно и сознательно выбравших особый безбрачный образ жизни, такого не говорил. Но прежде чем Лютер успел разобраться в этом запутанном вопросе и прислать из Вартбурга свое суждение, Карлштадт снова забежал вперед: опубликовал памфлет о том, что и священнические, и монашеские обеты ничего не стоят. Это привело к тому, что в Виттенберге те и другие оказались фактически аннулированы. Меланхтон был с Карлштадтом согласен; Лютер сомневался. Он чувствовал необходимость хорошенько все продумать и прояснить. Но Карлштадт уже написал то, что написал, – и Лютеру оставалось только отбивать подачу.
Вообще Карлштадту не раз случалось вот так «бежать впереди паровоза» – и можно даже подумать, что он пытался в отсутствие Лютера возглавить Реформацию. Пока что серьезных проблем это не приносило; однако, прочтя сочинение Карлштадта об обетах священников и монахов, Лютер сразу заметил в нем ложку дегтя. В письме к Меланхтону от 3 августа он говорил, что обеспокоен той сомнительной библейской экзегезой, которую приводит Карлштадт в подтверждение своего мнения о ничтожности монашеских обетов:
Разумеется, я высоко ценю его усердие и труды, однако предпочел бы, чтобы он не искажал библейский отрывок о «семени», принесенном в жертву Молоху, превращая его в упоминание об истечении семени. Враги [наши] посмеются над таким искажением этого отрывка, ибо яснее ясного, что речь здесь идет о сыновьях и дочерях, приносимых в жертву идолу.
Слово «семя» в Писании часто означает «потомство» – как в Быт. 3, где Бог говорит змею: «Положу вражду между тобой и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее». Увидев слово «семя» в отрывке о Молохе, идоле, которому языческие племена приносили в жертву детей, Карлштадт представил себе малопристойную картину семяизвержения. Лютер немедленно заметил эту глупую ошибку и был обеспокоен тем, что она бросает тень на всю аргументацию Карлштадта, заставляя усомниться и в других его умозаключениях. А ведь эта ошибка была не единственной.
Три дня спустя Лютер так жаловался на труд Карлштадта Спалатину:
Хотел бы я, чтобы Карлштадт опровергал необходимость безбрачия более подходящими для этого цитатами из Писания! Боюсь, сделанное им возбудит много толков и о нем, и о нас. Что это за экзегеза: принести семя в жертву Молоху – будто бы то же самое, что стать нечистым от естественного истечения семени? Каждому ясно, что «семя» в этом отрывке означает «дети» или «потомство»… Тему он поднял важную, защищает ее усердно, но хотелось бы, чтобы защита эта звучала более грамотно и разумно. Ты ведь видишь, какой ясности и силы требуют от нас враги: даже самые очевидные и понятные [наши] утверждения они перетолковывают на свой лад.
Далее он выражает беспокойство о тех, кто мог оставить обеты и жениться под влиянием труда Карлштадта:
Ибо что может быть опаснее, чем побудить большую толпу неженатых людей к браку на основе столь ненадежных и неподходящих цитат из Писания? Ведь это значит – обречь их в дальнейшем на сожаления и муки совести, куда более тяжкие, чем тот крест, что несут они ныне. Я также хочу, чтобы безбрачие стало делом свободного выбора, как того и требует Благая Весть. Однако пока не вижу ясно, как этого достичь. Но все мои предостережения напрасны. Быть может, [Карлштадт] не хочет, чтобы его останавливали. Что ж, тогда нам остается лишь позволить ему продолжать.
Поучительно видеть, как ответственно подходит Лютер к своей задаче. Он хочет, чтобы каждое действие его приверженцев имело под собой основание, надежное, как скала – и без этого не считает возможным двигаться вперед. Далее различия между ним и Карлштадтом все росли; но пока Лютер решил оставить все как есть. В конце концов, он безотлучно сидел в Вартбурге и не мог управлять процессами в далеком Виттенберге – хотя все что мог, конечно, делал. Любопытно, что в этот период Лютер написал бесчисленное множество писем Спалатину, довольно много – Меланхтону, но Карлштадту – ни одного. Да и весной не приглашал Карлштадта поехать с ним в Вормс.
Позднее в пространном письме Лютер рассказывал Спалатину, как выехал вместе с несколькими рыцарями на охоту с ночевкой. «Добыли двух зайцев и нескольких бедолаг-куропаток», – писал он; для нескольких человек, охотившихся два дня, добыча, конечно, очень скудная. Сам Лютер писал, что предпочел бы «медведей, волков, кабанов, лис [и так далее]», и добавлял, что это «вполне достойное занятие для людей, которым нечего больше делать». Далее Лютер рассказывает Спалатину, как спас маленького зайчонка, спрятав его в рукав своего плаща. Но гончие и там его учуяли – и, «прокусив плащ насквозь, сломали ему правую заднюю лапу и задавили». В этом случае, как и во многих других, Лютер увидел аллегорию: «Так папа и Сатана ярятся, стремясь погубить даже уже спасенные души, – и мои усилия для них ничто».
В сентябрьском письме к Спалатину Лютер вновь возвращается к жалобам на проблемы с кишечником:
Сегодня, на шестой день, мне удалось опорожниться, но с таким трудом, что я едва не лишился чувств. Теперь сижу, страдая, словно женщина в родах: внутри все изранено, все болит и ноет, и чувствую, что заснуть мне сегодня не удастся. Благодарю Христа, который не оставил меня без частицы святого Своего Креста. Я бы исцелился, если бы прекратился запор, – а так все раны, за четыре дня уже поджившие, при каждом испражнении открываются вновь.
Но в начале октября Лютер делится хорошими новостями. Упрямые запоры смягчились – и, мало того, зажили наконец и столь болезненные анальные трещины. «Наконец и зад мой, и кишки со мной примирились!» – писал он и в восторге добавлял, что лекарства ему больше не нужны. Дальше в том же письме Лютер просит Спалатина присмотреть за Меланхтоном; своего младшего друга Лютер всегда опекал, а теперь известие о разразившейся в Виттенберге чуме навело его на мысль вывезти Меланхтона, хрупкого и слабого здоровьем, куда-нибудь подальше из зараженного города. «Эту голову, – писал он, – необходимо сохранить, дабы не погибло слово, доверенное ему Господом ради спасения душ». В конце письма Лютер упоминает о вартбургском священнике, который «ежедневно служит мессу с великим идолопоклонством». Можно только вообразить, как содрогнулся бы этот священник, случись ему узнать, что один из рыцарей, бывающих у него на службах – вон тот, молчаливый, бородатый, – не кто иной, как Мартин Лютер из Виттенберга.
