Книга: Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир
Назад: Начало лейпцигских дебатов. Aetatis 35
Дальше: Глава девятая Булла против Лютера
После Лейпцига
После дебатов Лютер получил письмо от нескольких учеников Гуса. Они приветствовали его усилия и восхваляли, называя «саксонским Гусом» – честь и именование, без которых Лютер вполне мог бы обойтись. К письму прилагались подарки: несколько ножей искусной работы и книжица, где объяснялись взгляды Гуса. Ответ Лютера звучал с предсказуемой осторожностью. Попасться на общении с ревностными последователями известного еретика – последнее, что было ему сейчас нужно. Свой ответ Лютер продиктовал Меланхтону и вложил во второе письмо, адресованное курьеру – чтобы, перехватив письмо, нельзя было вычислить автора. Однако, открыв наконец книжечку с изложением веры Гуса, Лютер был поражен до глубины души. Основная мысль ее состояла в том, что глава Церкви – один Христос, и папа не вправе занимать Его место. Далее Гус писал: от своих слов он не отречется, пока обвинители не покажут ясно от Писания, в чем он ошибается. И за это Гуса осудили и сожгли на костре! Лютера это как громом поразило. «Оказывается, все мы гуситы и сами того не ведаем!» – воскликнул он.
Мысль, что папа занял место Христа, – притом что, по убеждению Лютера, никто, кроме Христа, не может быть истинным главой Церкви, – побудила Лютера начать называть папу антихристом. Ведь быть антихристом и значит занимать место, которое может занимать один лишь Христос. Все более и более привыкал Лютер таким образом смотреть на папство – и все менее и менее стеснялся об этом говорить. Но не только в этом отношении тон его стал суровее и резче. После дебатов многие гуманисты, как, например, Мосселанус, глубоко впечатленные выступлением Лютера и его аргументацией, начали говорить и писать в его пользу, и часто – без того смирения перед Церковью и папой, которое проявлял сам Лютер. Те же, кто занял сторону Эка, разумеется, отвечали им резкой полемикой. После Лейпцига великие вопросы, обсуждаемые на этих дебатах, перешагнули обычные богословские границы и сделались всеобщим достоянием.
Однако сами Лютер и Эк продолжали спор своим чередом. После диспута оба опубликовали свои отчеты о происшедшем – и каждый постарался выставить себя победителем. Из-за агрессивного и откровенно манипулятивного стиля полемики, а также из-за нападок на Эразма репутация Эка немедленно пострадала, а Лютера – возросла. Например, один из будущих соработников Лютера, Юстус Йонас, перешел на его сторону после того, что увидел и услышал на Лейпцигском диспуте. Он был десятью годами моложе Лютера, блестяще знал греческий и латынь и только что стал ректором Эрфуртского университета. Лейпцигские дебаты изменили для него все: в дальнейшем он стал одним из ближайших друзей и союзников Лютера. Однако Эразм, узнав, что Йонас перешел на его сторону, был опечален и писал ему:
Ты спросишь меня, дражайший Йонас, зачем разразился я этой долгой жалобой теперь, когда дело уже решено. Вот почему: хоть все это зашло куда дальше, чем следовало бы, – надлежит нам не оставлять бдительности и по мере сил искать возможности усмирить эту ужасную бурю… Если и есть в людях, правящих человеческими делами, нечто такое, что нам не по душе, – по моему разумению, нам следует оставить их на усмотрение Господа и Владыки. Если приказы их справедливы, разумно им повиноваться; если несправедливы – долг доброго человека в том, чтобы терпеть, дабы не вышло худшего. Пусть наше поколение и не может вынести Христа во всей Его полноте – по крайней мере будем Его проповедовать, сколько можем.
Как видим, Эразм был реформатором совсем иного склада, не похожим на Лютера; поэтому их пути и разошлись.
После диспута Эк нанес визит Фридриху, чтобы сообщить ему, что не остановится в своих попытках положить конец опасной карьере Лютера-еретика. Он сказал, что отправляется в Рим и подаст там доклад против Лютера. И действительно, с этих пор и до самой смерти Лютера Эк оставался его злейшим непоколебимым врагом. Герцог Георг после дебатов также стал убежденным противником Лютера – и таким и оставался вплоть до собственной смерти в 1539 году.
По окончании диспута Георг пришел в ярость от того, что богословы Эрфуртского университета отказались вынести о нем свое суждение. Причины их отказа не вполне ясны. Они указывали на некоторые формальные препятствия – но на деле, возможно, просто не хотели выступать против Лютера, опасаясь, что за это придется заплатить, и предпочли остаться в стороне. Георг лично встречался с ними и пытался принудить вынести решение, но ничего не добился. Обратился он и к парижским богословам – но те, к его удивлению, прежде чем выносить решение, предъявили внушительный счет. Они назначили комиссию из двадцати четырех человек, и каждому предлагалось выплатить по тридцать золотых крон, а также выдать по печатному экземпляру протокола дебатов – что, в силу их продолжительности, также было весьма недешево. Георг решил, что такой наглости потакать нельзя, платить отказался – и не получил ответа.
Однако важен был не официальный исход дебатов, а то, какое впечатление произвели они в интеллектуальных кругах того времени, например, среди нюрнбергских гуманистов. Колесница Реформации стремительно набирала скорость. Писания Лютера, Эка и прочих, связанные с дебатами, печатались, широко распространялись, обсуждались, порождали вторичную литературу – и общественное мнение решительно склонялось на сторону Лютера. Еще сильнее дискредитировала Эка грубая, но блестящая сатира под заглавием «Эк без углов» (здесь игра слов: Eck по-немецки означает «угол»), принадлежащая, как считается, перу нюрнбергского гуманиста Виллибальда Пиркхеймера. Отчасти в результате распространения этой сатиры сочинения Эка начали продаваться все хуже и хуже. Издатели не хотели больше их печатать. Писания Лютера же, напротив, продавались отлично – поэтому их печатали снова и снова, все большими тиражами. Стоит отметить, что Лютер не получил за свои труды ни пфеннига – да к этому и не стремился. Он был счастлив уже тем, что мысли его расходятся по свету и находят себе множество сторонников. Когда герцог Георг запретил лейпцигским печатникам издавать книги Лютера, прибыль их резко сократилась. Читатели жадно поглощали сочинения Лютера, с нетерпением ждали новых – и пути назад уже не было. Мало того: Лютера читали не только в Германии. Он сделался сенсацией и в других странах; на него возникла мода, и другие авторы подхватывали его идеи и старались писать «по-лютеровски».
Привлекательность Лютера отчасти объяснялась его все возрастающей открытостью. Сказав А, он не стеснялся говорить и Б; высказав смелую мысль – не останавливался и перед тем, что из нее следовало. Казалось, сам дух времени едва мог за ним угнаться. Лютер все острее сознавал опасность своего положения – но от этого становился только смелее. «Что я теряю? – думал он. – Я уже рискую жизнью из-за того, что говорю правду: почему же не сказать всю правду?» И спешил думать и говорить, взбираясь на новые и новые головокружительные высоты, – пока ему не заткнули рот, спешил сказать как можно больше.
Например, в проповеди, опубликованной в декабре 1519 года, Лютер заявил – по-немецки, чтобы все его поняли, – что считает необходимым для мирян принимать во время причастия и хлеб, и вино. То же самое говорил и Гус, так что этим Лютер дразнил всех, кто уже называл его «гуситом», особенно Эка. Смысл и последствия этого заявления трудно переоценить. В сущности, Лютер восстановил библейскую мысль о том, что все верующие во Христа равны, а Церковь, уча, что священники чем-то принципиально отличаются от мирян на церковных скамьях, ошибается. Из Писания Лютер почерпнул идею «священства верующих». Всякий истинно верующий – христианин, равный другим христианам; так почему же вино причастия достается только священникам? В Греческой Церкви и других Восточных Церквях на протяжении пятнадцати веков такого разделения не существовало; не было его и у ранних христиан. Так с какой стати? Откуда взялась сама такая мысль? Проповедь свою Лютер опубликовал по-немецки, так что ее повсюду читали и широко обсуждали. Общее чувство недовольства и обиды мирян на клириков нашло себе конкретное приложение и, в каком-то смысле, обрело голос. В сущности, именно этот вопрос стал одним из основных путей, которыми Реформация распространялась от прихода к приходу: все больше и больше верующих требовали, чтобы их причащали не только облатками, но и вином.
На глазах людей – изумленных, не понимающих, что происходит, – таяли снега пятнадцати столетий. Журчащие ручейки становились все смелее, все полноводнее, сливались и превращались в бурный поток. Пройдет всего год – и Лютер разразится грохочущим водопадом таких писаний, каких еще за год до того никто, включая самого Лютера, и вообразить себе не мог. С октября 1519 года по октябрь 1520-го выйдут в свет, один за другим, три величайших его труда. Первый из них озаглавлен «К христианскому дворянству немецкой нации», второй – «О вавилонском пленении Церкви», и третий – «О свободе христианина». События в Лейпциге освободили Мартина Лютера. Именно в этот период – хотя мы точно не знаем, когда и как – он взял себе собственное гуманистическое имя: Элевтерос. Звучит словно латинизация фамилии «Лютер»; но на самом деле это греческое слово, означающее «свободный». Итак, Лютер стал «свободным» – тем, кого Христос освободил и дал возможность говорить правду. А тот, кого освободил Христос, воистину больше никому не раб.
Лютер в самом деле чувствовал себя освобожденным, получившим право говорить все, что считает нужным. Он ощущал, что Дух Святой подхватил его и несет вперед – Ему лучше знать, куда. Пользуясь новообретенной свободой – и временным прекращением огня из Рима, связанным с несколькими причинами, – Лютер начал торопливо переосмысливать все, что прежде казалось ему незыблемым, и об этом писать. До сих пор он писал смиренно и робко, старался сохранять сдержанность и умеренность. Теперь тон его писаний разительно изменился: Лютер заговорил страстно, яростно, агрессивно, нападал на все, на что считал нужным нападать, не задумываясь о последствиях. «Время молчать окончено! – писал он. – Настало время говорить!» Что же произошло с ним – что вызвало такой интеллектуальный и творческий взрыв?
Множество событий, но в особенности два. Первое – то, что в феврале 1520 года Лютер прочел предисловие Ульриха фон Гуттена к новому, от 1517 года, изданию труда Лоренцо Валлы, доказавшего, что знаменитый «Константинов дар» – подделка. Гуттен, знаменитый гуманист, не раз бывавший в Италии, испытывал к папству глубокое отвращение. Переизданием труда Валлы, написанного в минувшем веке, он стремился напомнить обществу то, о чем многие предпочли бы забыть: в течение тысячи лет Церковь использовала доказанный подлог, чтобы затыкать рот своим критикам. «Константиновым даром» именовался документ, написанный якобы императором Константином в начале IV века, в котором вся власть над Западной Европой отдавалась папе; столетиями Церковь ссылалась на этот документ, чтобы доказать нерушимость папской власти. Когда Лютер узнал, что это доказанный подлог, ярость его возросла многократно. Много веков Церковь заставляла людей молчать, внушая им откровенную ложь! Что за ужас, что за позор! Для верного сына Церкви это было предательство, удар в спину – и невольно возникал вопрос: «В чем еще Церковь нам лжет?»
А затем, в июне, Лютер прочитал второй опубликованный текст Приериаса, где повторялись все те же заезженные псевдоаргументы в пользу безусловного папского авторитета. И на этот раз Приериас не просто пренебрегал доводами от Священного Писания и от разума – нет, он отбрасывал и то и другое как нечто, недостойное даже минутного размышления. Авторитет папы попирал все. В своем желании защитить папство Приериас доходил до кощунственного абсурда: по его словам, папа не мог заблуждаться, «даже если бы высказал нечто такое, что отправило бы множество людей… к дьяволу в ад». Можно ли сильнее, резче выразить идею абсолютной власти, беспардонной и бессовестной – власти, не нуждающейся более ни в каких основаниях и оправданиях? Словно сам сатана предстал перед Лютером с обнаженным окровавленным мечом, с одним лишь ответом для всех искателей Бога и истины: «Дрожи и повинуйся».
Теперь Лютер чувствовал, что борется напрямую с силами ада. И что еще оставалось думать? Тому, что происходило до сих пор, еще можно было подыскать какие-то пристойные объяснения: но теперь Лютер направил фонарь в глубокую нору – и увидел там гнездо гадюк. Против него самого – и против того, что, как он знал без малейшего сомнения, и было доброй, святой и преславной Благой Вестью Иисусовой – принимались самые жестокие, самые подлые меры. Его противники больше не утруждали себя логическими доводами и рассуждениями; что же до Иисуса – и самый слабый след Его из их писаний исчез. Подтвердились худшие страхи Лютера: по всему выходило, что Церковь нынешнего века оказалась под властью антихриста. Молчать об этом или говорить обиняками – теперь, когда он ясно и безошибочно это увидел? Невозможно. Не просто невозможно: немыслимо! Это было бы предательством всего благого, истинного и прекрасного. Если близится конец света и Лютеру каким-то образом удалось заранее об этом узнать – молчать о таком нельзя. Бога он боялся больше, чем смерти, – а Бог приказывал ему говорить. В этот уникальный, переломный момент истории Лютер готов был на все, к чему призвал его Бог. Никаких извинений и отговорок для колебаний больше не было – и Лютер не колебался, ясно чувствуя, что Дух Божий водит его рукой.
Характерно, что лишь теперь он начал слышать в свой адрес прямые угрозы. В апреле Лютер писал Спалатину, что глава Нойеркского капитула в Галле «советовал ему быть осторожнее и предупреждал»:
Даже некоторые враги мои, жалея меня, прислали мне из Хальберштадта предупреждение о том, что есть некий доктор медицины, который умеет с помощью магии становиться невидимым и убивать незаметно; он [якобы] получил приказ убить Лютера и должен прибыть сюда в следующее воскресенье, к выносу реликвий. Такие здесь ходят слухи. Прощай.
Не стоит удивляться, что в мире, все еще дышавшем испарениями Средневековья, мысль об убийце-невидимке, появляющемся из пустоты, не казалась чем-то невозможным. В другом письме к Спалатину Лютер писал: «Думаю, все в Риме сошли с ума: они безумствуют, они превратились в маньяков, если не в бесов». В ответе на безумные писания Приериаса Лютер обличал Рим, словно ветхозаветный пророк: «Итак, прощай, богохульный, обреченный, проклятый Рим: гнев Божий над тобою!» Сам Лютер и его перо стали верным оружием этого гнева.
Главное, что произошло за эти двенадцать месяцев перерыва в гонениях – явление трех уже упомянутых сочинений Лютера; поговорим же о каждом из них в отдельности. Однако вполне возможно, что появление на свет этих трех громовых ударов, трех богословских прорывов, от которых у читателей и по сей день захватывает дух, было обусловлено еще одной, очень простой и обыденной причиной. Кажется, именно в это время монашеская практика Лютера, предполагавшая обязательное пение дневных «часов», начала соответствовать его богословию. Иными словами, он перестал ежедневно вычитывать и петь положенные молитвы. Десять лет спустя он писал:
Господь Бог силой отвел меня от канонических часов в 1520 году, когда я уже очень много писал: порой я пропускал свои часы по будням и откладывал на воскресенье, а в воскресенье читал их с утра до вечера, не прерываясь даже на еду и питье; в результате я так ослабел, что и спать не мог и вынужден был прибегнуть к снотворному настою доктора Эша, воздействие которого на свою голову ощущаю и по сей день.
Кончилось тем, рассказывал Лютер, что у него накопились непрочитанные часы за три месяца с лишком, – и одна мысль о том, как он будет их нагонять, приводила его в такое уныние, что наконец он совсем бросил эту практику, которую исполнял пятнадцать лет. Вполне возможно, что именно написание этих трех трактатов заставило его расстаться с давней монашеской привычкой, – или же он написал их уже после того, как бросил читать часы. В любом случае, ясно, что отказ от чтения часов значительно повысил его продуктивность.
Поразительна и непредсказуемость, и скорость, с какой Лютер швырнул в мир эти три бомбы. Словно вознаграждая себя за потерянное время, выкрикивал он во всеуслышание все, что хотел сказать, – и, пока его противники, кашляя в дыму первого взрыва, оглядывались и протирали глаза, пытаясь подсчитать ущерб, Лютер уже бросал вторую бомбу – другого рода и в неожиданном направлении, – так что им оставалось лишь в замешательстве смотреть на то, как рушатся их бастионы.
Первым большим трудом Лютера за этот год стало послание «К христианскому дворянству немецкой нации». Опубликовано оно было в августе 1520 года, и первым же изданием Мельхиор Лоттер выпустил не менее четырех тысяч экземпляров – для начала XVI века тираж весьма оптимистический. Однако рискованный шаг Лоттера полностью себя оправдал. Всего за две недели весь тираж был распродан. Второе издание, с небольшими авторскими исправлениями, вышло в том же месяце; всего появились, одно за другим, десять изданий – в Базеле, Страсбурге, Аугсбурге и Лейпциге, откуда новая книга и разлетелась по свету.
Портрет Лютера работы Лукаса Кранаха. 1520
В этом трактате Лютер взял резко полемический тон – по оценке его друга Иоганна Ланга, «пугающий и грозный» – и умело сыграл на беспокойстве немецкой аристократии о том, что папа и итальянцы из Рима с обычным своим итальянским коварством стремятся похитить то, что по праву принадлежит Германии, и установить тиранию над немецкими верующими. Обращаясь к этим аристократам, он призывал их «вернуть нашу землю себе» – то есть сделать Германию независимым государством или союзом независимых государств, с тем чтобы немецкие богатства не уходили больше в распахнутую пасть римской бюрократии. С обычной для себя яркостью образов Лютер называл эту огромную и жадную до денег папскую бюрократию «гнездом гадюк» и утверждал: у немцев нет иного выхода, кроме как с ним покончить.
Несмотря на свое заглавие, трактат, написанный не по-латыни, а по-немецки, был, несомненно, обращен ко всему немецкому народу. Воспользовавшись новой технологией книгопечатания, Лютер обратился через голову культурных элит, доселе составлявших нерушимую стену церковной власти, напрямую к народу. История в лице Гутенберга предоставила возможности, доселе не существовавшие, и Лютер мастерски и с большим успехом ими воспользовался. Эта стена между элитой и народом была для него «линией Мажино», которую он штурмовал своим пером. В письме Венцесласу Линку он так защищал свой резкий полемический тон:
Сыновья Ревекки [уже] во чреве матери соперничали и дрались друг с другом… Даже Павел именует своих врагов то «псами», то «увечными», то «пустыми болтунами», «лживыми бабами», «слугами сатаны» и прочими подобными словами… Кто же не видит, что пророки нападают [на грех народа] с величайшим гневом и яростью? Мы просто привыкли к этим [примерам], и потому они нас не тревожат.
Богословие Лютера вело его от переворота к перевороту. Например, новое понимание «священства всех верующих» означало, что вся структура Церкви безосновательна и излишня. Мысль, что существует особая каста людей, обладающих правом проповедовать, наставлять и принимать исповедь, не имеет оснований в Библии. Это – полностью человеческое изобретение, не основанное на Писании. Требование ко всем христианам подчиняться этой системе – особенно если она, как сейчас, используется для тирании, для того, чтобы силой и страхом подчинять людей власти и авторитету, исходящим не от Бога, – совершенно нестерпимо.
По названию империя принадлежит нам, в действительности – папе… Нам, немцам, преподан ясный немецкий урок. Именно тогда, когда думали достичь независимости, стали мы рабами самого безумного из тиранов; у нас есть имперское имя, титул, герб – но все наше достояние, наша власть, наши суды и законы принадлежат папе. Папа оставляет нам кожуру, а все плоды пожирает сам.
Лютер открыто провозгласил, что монополии Римской Церкви на духовность пора положить конец. Бог не отделял и не отделяет священников от мирян. Для того Иисус и сошел на землю, чтобы покончить с этими различиями, чтобы открыть врата небес для всех верующих и всех их призвать к «царственному священству». Все «заново рожденные» – часть Его Церкви; и мысль, что некоторым из них, чтобы служить Богу, нужно проходить рукоположение или пострижение в монахи – просто выдумка.
Это чистый вымысел – что папа, епископы, священники и монахи будто бы относятся к духовному сословию, а князья, господа, ремесленники и крестьяне к сословию мирскому… Все христиане воистину принадлежат к духовному сословию, и нет между ними иного различия, кроме различия по должности… Когда нам говорят, что один лишь папа может толковать Писание, – знайте, это возмутительная и вздорная ложь.
Основываясь на этом новом понимании, Лютер теперь делал то, что прежде счел бы немыслимым и невозможным. Обращаясь к немецким князьям и аристократам, он призывал их сбросить с себя оковы и освободиться. Затем шел еще дальше: раз они – князья в сем временном мире, то должны стать князьями и в мире духовном. К этому призывает их Бог; таков их долг перед Богом и перед подданными. Если папа и его представители не выполняют своих обязанностей – пусть вместо них займется этим немецкое дворянство. Лютер взывал к националистическим и антиримским чувствам, но лишь до определенного предела. Иные желали бы, чтобы он зашел в этом направлении гораздо дальше; однако, беря пример со Спасителя, который отказался, потворствуя желаниям тогдашних ревнителей, сделаться лидером политического сопротивления и попытаться силой сбросить ярмо языческого Рима – Лютер также отказался силой сбрасывать ярмо Рима «христианского». Очевидно, Лютер сознавал политические последствия своих открытий, однако мудро воздерживался от «политизации последних вещей», от попыток сделаться политическим вождем или создать утопическую националистическую программу, рядом с которой Благая Весть отступит на задний план. Лютер не сомневался: Благая Весть должна стоять в центре всего, что он делает.
Однако некоторые его союзники из лагеря гуманистов не боялись двигаться дальше в националистическом направлении. Это были Ульрих фон Гуттен и Франц фон Зикинген. Ульрих фон Гуттен – яркая фигура немецкого гуманизма, поэт, получивший от императора звание лауреата, – ненавидел Рим за его обращение с Германией. Он говорил, что Рим относится к Германии как к «корове в собственном хлеву» – безжалостно доит ее ради нечестивых итальянских излишеств и интриг; и призывал немецкие княжества и вольные города объединиться, создать единое государство, подобное Франции или Испании, и вместе противостоять ненасытной папской алчности. Гуттен надеялся привлечь на свою сторону императора Максимилиана – однако вместе с императором умерла и эта надежда. Но это не обескуражило Гуттена. Он продолжал клеймить папство, именуя его «гигантским кровососущим червем» и «ненасытным амбарным долгоносиком». Красочно описывал он, как этот «долгоносик» пробирается в амбар и…
…пожирает горы плодов земных, да еще и приводит с собой множество других обжор, что сперва сосут нашу кровь, потом поедают плоть, а под конец пытаются размолоть зубами наши кости и сожрать все, что от нас осталось. Неужто же немцы не возьмутся за оружие и не истребят эту прожорливую нечисть огнем и мечом?
Сам Гуттен был рыцарем – и о возможности «взяться за оружие» говорил отнюдь не теоретически. «Мы должны защитить нашу общую свободу, – писал он, – должны освободить наше давно порабощенное отечество». Для него это было дело свободы и справедливости – лозунгов, очень схожими с теми, под которыми развернулась борьба за свободу 250 лет спустя по другую сторону Атлантики. Как и там, речь шла о налогообложении без представительства. Многие другие рыцари в немецких землях разделяли возмущение Гуттена папской алчностью и тиранией и мечтали сбросить римское ярмо.
Предводителем этих рыцарей был Франц фон Зикинген – яркий персонаж, нечто вроде тевтонского Робин Гуда. Гуттен познакомил его с писаниями Лютера, и после этого оба, Гуттен и Зикинген, объединили свои силы. Позже, когда Лютер не знал, защитит ли его Фридрих, Зикинген дал знать, что в любой момент, если понадобится, сотня рыцарей выступит ему на помощь. Лютер не хотел принимать это предложение, но и отказывать не спешил. Он все еще старался разглядеть во всем происходящем руку Божью – и писал Спалатину: «Неприязни к ним у меня нет, однако не хотелось бы прибегать к их помощи, если только не пожелает того Христос, мой защитник, который, быть может, и вдохновляет этого рыцаря». В любом случае Лютер понимал, что сейчас перед ним открываются новые возможности: если Фридрих поддастся неотступному давлению папы и решит выдать Лютера, – тот найдет себе в Германии и другое безопасное убежище, где, свободный от тяжкой работы преподавателя и проповедника в Виттенберге, возможно, сможет причинить больше ущерба Риму.
Мы видим, что в 1520 году Лютер уже принял идею полного и невозвратного разрыва с Римом. Быть может, оставалась слабая надежда на то, что Рим все-таки найдет верное решение; но сам Лютер был убежден, что идет верным курсом и не должен отклоняться от выбранного направления ни на шаг. После Лейпцига все для него переменилось. Более, чем когда-либо, он ощущал уверенность в том, что Бог на его стороне, что он защищает истину, более того, что не защищать эту истину – и есть истинная ересь, в которой повинны папа и его приспешники. Это грех против Бога. Вот почему Лютер становился все смелее. «Пусть я не могу сжигать еретиков, – говорил он, – но сожгу все их каноны!»
События прошедшего года вывели его на более одинокие и опасные богословские пути; однако здесь, на территории новообретенной свободы, как никогда расцвела его вера. Теперь он знал и чувствовал, что Бог с ним, – так, как никогда не ощущал этого ранее; и если прежде его и мучал страх перед Римом, – теперь он рассеялся. Всем, что написал и совершил Лютер за этот год, он не просто разрушил все мосты с Римом – предал их огню. Время дискуссий закончилось: теперь он не стал бы продолжать разговор, даже если бы папские нунции толпой приплыли к нему через ров, полный крокодилов, с оливковыми ветвями в зубах!
Пожалуй, самый яркий пример этого видим мы во втором трактате Лютера, ««О вавилонском пленении Церкви»», где он разбирает богословские ошибки всей церковной системы, в которой право совершать семь таинств принадлежит только священникам. Сперва Лютер опрокидывает само старинное представление о «семи таинствах»: у него, говорит он, нет ни библейского основания, ни объективных причин. То ли с безумной гордостью, то ли с пророческой властью он подвергает его ревизии, выкидывает пять таинств из семи – и говорит, что истинными таинствами являются только оставшиеся два. Лишь они, пишет Лютер, установлены самим Христом: это крещение и причащение. Остальные пять – конфирмация, брак, рукоположение, покаяние и миропомазание – человеческие выдумки: пусть отправляются на помойку, где им и место. С точки зрения Эразма, это знаменовало конец всех надежд на то, что Лютер останется в Церкви.
Прежде чем закончить третью часть своего ядовитого триптиха, Лютер еще раз встретился с Мильтицем – который, казалось, все-таки решился переплыть зловонный ров с оливковой ветвью. Чрезвычайными усилиями удалось ему уговорить Лютера написать папе Льву X еще одно письмо. Лютер так и сделал – и это письмо добралось до папы. Лютер отправил его в Рим, приложив к своему трактату «О свободе христианина». В письме, демонстрируя благородство (или, как скажут иные, слабость), он отделяет папу от его окружения и отзывается о нем даже с сочувствием: мол, не столько сам он грешит, сколько против него грешат другие. Он – жертва злых льстецов, обступивших папский престол инкубов в кровавых шапках. В роли антихриста в этом письме выступает не сам Лев X, а папство как таковое, со всей своей церковной машинерией. Папу Лютер в письме по-прежнему называет «отцом» и «святейшим Львом», стараясь отделить его от того греховного фарса, что его окружает. Он пытается дать Льву X возможность сохранить лицо, перейти на правильную сторону и сделать нечто такое, что позволит Церкви преобразиться и выжить.
Но, говоря о самой падшей Церкви, Лютер в этом письме не скупится на яростные атаки:
Церковь Римская, в былые времена святейшая из всех Церквей, ныне сделалась самым беззаконным из разбойничьих притонов, самым бесстыдным из домов разврата, истинным царством греха, смерти и ада, так что даже антихрист, если явится, не сможет ничего добавить к ее порочности…Пусть не обманут вас эти люди, что называют вас властителем мира, уверяют, что без вашего позволения никто не может быть христианином, болтают, будто бы вы обладаете властью над небесами, адом и чистилищем… Те, что называют тебя блаженным – тебя обманывают. Они вводят тебя в заблуждение и губят пути твои.
Людей, обманывающих папу, Лютер именует «безбожными льстецами» и объясняет, что в силу сложившейся ситуации считает нужным обратиться к церковному собору. Он явно не хочет оскорблять папу лично. Однако и чувств своих не скрывает:
Ваш престол, римская курия воистину мне ненавистны. Ни вы, ни кто иной не в силах отрицать, что разврат ее превосходит былой разврат Вавилона и Содома. Безбожие ее, сколько мне видится, безнадежно и неисправимо.
Что же должен был со всем этим делать изнеженный Лев X? Вера Лютера, уверенность и смелость, с которой он обращается к самому папе, по меньшей мере впечатляют; пройдет немного времени – и так же смело будет он говорить лицом к лицу с императором. Несколькими месяцами ранее он написал новому императору письмо, где говорил:
Молю Ваше Светлейшее Величество, Карла, первейшего из царей земных, о том, чтобы вы соблаговолили принять под сень крыльев ваших не меня, но само дело истины, ибо только властью этой истины дан вам меч для наказания злых и поощрения добрых.
И к папе, и к императору Лютер неизменно обращался смиренно и уважительно, однако ясно давал понять: они тоже находятся под властью истины и Бога и, более того, сохраняют право на власть лишь до тех пор, пока действуют в соответствии с Богом и истиной. Можно сказать, что Лютер напоминал им об истинном, евангельском положении вещей: ни один человек не может встать над истиной или над законом Божьим, и даже он, скромный монах, вправе требовать от власть имущих, чтобы они правили в соответствии с истиной и Божьими законами. Так богословие Лютера, основываясь на поразительном евангельском призыве к равенству, актуализировало этот призыв, вывело его в политическую плоскость – и тем навеки изменило наш мир.
Сам трактат, однако – сочинение совсем иного толка. Начинается он с примечательного силлогизма или, говоря словами самого Лютера, «двух предпосылок о свободе и рабстве духа»:
Христианин является совершенно свободным господином всего сущего и не подвластен никому.Христианин является покорнейшим слугой всего сущего и подвластен всем.
В последнем из трех трактатов Лютер проговаривает последствия идеи sola fide (спасения одной верой), смело декларирующей, что спасение приносит нам вера в Иисуса, а не наши собственные нравственные усилия. Своей смертью на кресте Иисус уже сделал все необходимое, чтобы привести нас на небеса, – нам остается только ему довериться. Пытаться прибавить к тому, что сделал Иисус, какие-то собственные дела, – нелепо, не говоря уж о том, что это ересь, оскорбляющая Бога. Мы не можем заслужить рай своими делами; Иисус уже сделал это за нас. Все, что нам нужно – принять Его свободный дар. Увидев величие этого дара, мы начнем творить добрые дела свободно, в виде благодарности за уже дарованное Богом спасение, а не для того, чтобы его заслужить. Принимая свободный дар любви Божьей в Иисусе, мы испытываем естественное желание любить в ответ и Бога, и ближнего:
Когда Бог по чистому милосердию Своему, без всяких моих заслуг, одаривает меня несказанными богатствами, – неужели же я свободно, радостно, от всего сердца не поспешу сделать все, чем могу Его порадовать? Как Христос отдал Себя за меня, – так и я, подражая Христу, отдам себя ближнему.
Приняв Христа, мы немедленно становимся праведниками – благодаря Его праведности, а не тому, что сделали или можем сделать сами. Добрыми делами мы не в силах заслужить благоволение Божье. Это благоволение у нас уже есть – хоть мы и грешники, которые грешат и не могут перестать грешить. Верою обратиться к Богу – именно как грешники, понимая, что мы грешники, – и воззвать к Нему о помощи, признав свою беспомощность, – вот и все, что мы можем для себя сделать. И в этот миг – когда мы признаем свое положение и с верою обращаемся к Богу, – Бог немедля покрывает нас Своей праведностью. А наша благодарность Богу за этот свободный дар праведности и спасения вызывает в нас желание порадовать Его добрыми делами. Мы творим добрые дела не из какой-то тяжкой формальной обязанности, не в надежде заслужить этим благоволение Бога, но из чистой благодарности за то благоволение, что у нас уже есть. Наше служение Богу уже искуплено – и бескорыстно. Такова сила веры в Христа. Все низменное, все мертвое верою искупается и преображается в жизнь и славу.
Эту мысль Лютер выражает в типичном для него красочном образе. «Что за неравный брак! – восклицает он. – Христос – богатый, благородный, благочестивый жених – берет себе в жены нищую, грязную уличную потаскушку, искупает ее от всякого зла, осыпает своими сокровищами». Павел и Августин, возможно, никогда бы так не выразились – однако именно это неоспоримо и неизбежно вытекает из их богословия. Эта основная богословская мысль стала для Лютера плодородной почвой, из которой произросло все остальное. Если мы, грешники, обреченные на ад, полностью искуплены – значит, нет в нашем мире такого зла, такого уродства, какое невозможно было бы преобразить и искупить. Следовательно, нет в нашем мире ничего такого (включая и наши тела, и все телесные проявления, в том числе и сексуальность), от чего благочестивый человек должен бежать или стремиться это преодолеть; все, что есть в мире, нужно принимать с распростертыми объятиями, – так, как принимает и искупает весь мир Бог. Ничто в мире не должно погибнуть, исчезнуть, погрузиться в забвение – все в нем искуплено и радостно шествует в вечную славу Божью.
Однако рано или поздно этой бешеной продуктивности должен был настать конец. Новый император наконец обратил внимание на Германию; и Рим возобновил свои попытки изловить дикого кабана, разоряющего нежные папские виноградники.
