Начало лейпцигских дебатов. Aetatis 35
Начало дебатов было назначено на 27 июня; однако в этот же день имперский рейхстаг выбрал девятнадцатилетнего отпрыска Габсбургской династии, Карла I Испанского, новым императором Священной Римской империи. Карл унаследовал трон своего покойного деда Максимилиана I – и стал императором Карлом V. Немецкие княжества на рейхстаге сперва предлагали трон не кому иному, как Фридриху Мудрому Саксонскому; но Фридрих понимал, что ни у одного немецкого князя нет в руках власти, необходимой для успешного управления огромной империей, и оправдал свое прозвище, отдав голос юному Карлу I Испанскому, хоть папа Лев X и надеялся до последнего, что Фридрих этого не сделает. Историки часто восхваляют Фридриха как мудрого и благородного политика, думавшего о благе подданных больше, чем о собственном возвышении; здесь перед нами яркий пример их правоты. Однако и после избрания императора фигура Фридриха не утратила важность для папы: ведь ясно было, что новый император, занятый испанскими делами, не сможет уделять Германии много времени и внимания.
Дебаты должны были продлиться три недели, а погода в конце июня стояла прекрасная – и множество людей со всех концов Германии отправились в Лейпциг, чтобы насладиться редким зрелищем. Сам Эк прибыл вдвоем со слугой 22 июня, без всякой торжественности. Однако приехал он как раз вовремя: на следующий день состоялся праздник Праздник Тела и Крови Христовых – важное местное событие, и очень разумным ходом со стороны Эка было принять в нем участие. Вместе с другими клириками он прошел по городу в торжественной процессии – и, разумеется, не упустил случая со всеми познакомиться и постараться на всех произвести хорошее впечатление. Остановился он в доме у бургомистра – так что не оставалось сомнений в том, на чьей стороне симпатии местных властей.
Два дня спустя в городские ворота Гриммы куда более торжественно въехали гости из Виттенберга. На первой телеге ехал Карлштадт – и вез с собой такую гору книг, что телега стонала и прогибалась под их весом. На второй путешествовали Меланхтон и ректор Виттенбергского университета вместе с самим Лютером. Здесь же можно было увидеть Иоганна Агриколу и Николаса фон Амсдорфа, виттенбергских друзей и коллег Лютера, будущих видных деятелей Реформации. Но больше всего внимания привлекала пешая часть процессии: две сотни студентов из Виттенберга, вооруженных огромными, жутковатыми на вид алебардами (иначе они называются пиками или бердышами). Многие также несли с собой копья или посохи с заостренными наконечниками.
Перед самыми воротами случилось неприятное происшествие, напомнившее карикатуру Кранаха: телега Карлштадта, до краев набитая справочной литературой, застряла в грязи и сломала себе ось. Бедняга Карлштадт полетел с телеги в грязь. Быть может, это было дурное предзнаменование? Так или иначе, Карлштадт перепугался да и сильно ушибся – и именно этим многие объясняли его отнюдь не блестящее выступление.
Один из придворных клириков герцога Георга, некий Иероним Эмзер, огорчившись тому, что гости из Виттенберга прибыли в Лейпциг с такой помпой, а появление Эка прошло незамеченным, взял на себя организацию при первом публичном появлении Эка почетной стражи. Роль стражи и свиты для виттенбержцев выполняли студенты: они громко поддерживали своих профессоров – а заодно наводили шороху в городе. Однажды ночью они устроили кошачий концерт под окнами у бургомистра, где, как прекрасно знали, остановился Эк; после этого и до конца дебатов у дома бургомистра дежурила охрана.
Сам Лютер остановился в доме у печатника Мельхиора Лоттера – человека, которому в будущем предстояло на трудах Лютера сделать себе состояние. Двое видных горожан приняли Лютера у себя; однако в целом его и его коллег в Лейпциге встречали презрением и насмешками. «Граждане Лейпцига, – писал он позже, – нас не приветствовали и к себе не приглашали, а обращались с нами, словно со злейшими врагами». Как будто этого было недостаточно, стоило Лютеру войти в доминиканскую церковь – и клирики демонстративно и поспешно унесли прочь гостию, словно само присутствие Лютера представляло ей угрозу. В какой-то день в продолжение этих трех недель сам герцог Георг встретился с Лютером неофициально – и во время этой встречи, не стесняясь в выражениях, критиковал его взгляды. Словно желая подтвердить славу человека недалекого ума, одним махом разрешил он сложный богословский вопрос об авторитете папы, отрезав попросту: «Божественной властью или человеческой, а все одно папа – это папа!»
До начала дебатов требовалось обсудить условия дискуссии. Эк выступал за дебаты в «итальянском стиле», с более свободными правилами – но Карлштадт был против. Далее следовало решить, кто станет судьями. Лютер считал, что богословы, как правило, уже закостенели в своих взглядах и не готовы их менять, поэтому надеялся, что судьями станут представители не только богословского, но и других университетских факультетов. Он понимал, что здравомыслие и справедливые суждения скорее встретит за пределами узкого, ограниченного мирка схоластического богословия. Однако Эк решительно возражал. «Почему бы тогда не отдать дело на суд портным и сапожникам?» – в негодовании выпалил он. Практичный герцог Георг с ним согласился и отклонил предложение Лютера. Таким образом, единственными судьями на дебатах стали богословы.
На рассвете 27 июня начались дебаты – точнее, торжественная церемония их открытия. В шесть часов утра в церкви святого Фомы состоялось богослужение, была отслужена двенадцатичастная месса. Затем вся компания переместилась в замок XIII века Плейссенбург. Дебаты должны были состояться здесь, в главном зале, ибо ни одна университетская аудитория не вместила бы многолюдную толпу зрителей. Зал украсили гобеленами, вокруг расставили стражу из семидесяти шести местных жителей. Друг напротив друга поставили две кафедры. На кафедре Эка был изображен святой Георгий, убивающий дракона, на кафедре виттенбержцев – святой Мартин. Расписание было следующим: дебаты начинаются каждый день в семь утра и длятся до девяти, затем перерыв – и послеобеденная сессия с двух до пяти. Однако в первый день все началось с длиннейшей – более двух часов – вступительной речи, которую произнес видный лейпцигский гуманист и знаток греческого языка Петер Мосселанус. Очень большое внимание в своей речи уделил он призывам к обеим сторонам соблюдать приличия, спорить хладнокровно и корректно, в манере, подобающей поиску истины Божьей. Герцог Георг был поражен тем, что это приходится специально объяснять. Неужто эти богословы – такие дуралеи, что не понимают элементарных вещей?
Наконец речь завершилась… и тут настало время перерыва на обед. Рассказывают, что за столом герцог Георг лично «распоряжался угощением». Эку он любезно передал оленину, Карлштадту – сочную косулю. Лютер не получил ничего. После обеда начались собственно дебаты: первым обсуждался вопрос о свободе воли и о том, может ли человек сделать что-либо без помощи Божьей благодати. По ощущению Лютера, Карлштадт вел дискуссию вполне умело, постоянно подкрепляя свои слова цитатами из многочисленных книг. Однако Эк заметил, что не станет «спорить с библиотекой», и стал настаивать на том, чтобы Карлштадт отвечал ему своими словами, а не повторял, как попугай, чужие. Это вызвало большой спор и крик; но в конце концов Карлштадту пришлось отложить «библиотеку», проделавшую вместе с ним долгий путь из Виттенберга.
По причинам, оставшимся для нас неизвестными, в первые несколько дней Лютер в дебатах не участвовал, чем приводил в немалое нетерпение изрядную часть публики. Первые четыре дня Эк спорил с Карлштадтом; лишь 4 июля наконец настала очередь Лютера подняться на кафедру. Мосселанус оставил нам яркое описание всех участников дискуссии:
Мартин среднего роста, худ, столь изможден учеными трудами и скорбями, что можно пересчитать все его кости; однако вид у него мужественный и решительный. Говорит он высоким голосом, ясно и звучно. Он человек весьма ученый и чрезвычайно начитанный в Писании, ссылается на него с такой легкостью, словно знает его наизусть. Знает греческий и древнееврейский достаточно, чтобы судить о переводах. Обладает и богатыми фактическими знаниями, и большим запасом слов и мыслей. В жизни и в поведении он человек очень любезный и дружелюбный; нет в нем ничего ни от ворчуна, ни от угрюмого стоика. К любым положениям он легко приспосабливается. В обществе держится живо, весело, остроумно, всегда полон радости, всегда с улыбкой на лице, как бы серьезно ни угрожали ему противники. Глядя на него, видишь, что Бог воистину пребывает с ним и поддерживает его в нынешнем трудном положении. Единственный недостаток, за который его все порицают, – то, что он бывает чересчур резок и язвителен в словах, особенно во время споров, более, чем подобает тому, кто занят вещами божественными и ищет новые пути в богословии. Впрочем, слабость эта, возможно, свойственна всем, кто не с самых юных лет начал свое образование.
О Карлштадте можно сказать примерно то же самое, хоть и в меньшей степени. Ростом он поменьше Лютера, цветом лица напоминает копченую селедку. Голос у него грубый и неприятный. Он не так скор на разумные ответы, зато более скор на гнев.
Кто-то еще из присутствовавших отмечал, что у Карлштадта «отталкивающее безбородое лицо».
Эка Мосселанус описывает подробнее:
Эк, напротив, человек высокий, широкоплечий, крепкого телосложения и цветущего здоровья. Мощный, истинно немецкий голос, исходящий из мощной груди его, звучит словно у городского глашатая или у трагического актера. Однако он грубоват; изящества ему недостает. Благозвучия латинского языка, столь ценимого Фабием и Цицероном, в его речи совсем не слышно. Рот и глаза его, а точнее, вся физиономия таковы, что скорее напоминают мясника или солдата, чем богослова. Что же касается ума и способностей – память у него феноменальная, и он был бы воплощением самого совершенства, обладай он столь же острым пониманием. Однако ему недостает быстроты мысли и остроты суждений – качеств, без которых все прочие таланты ни к чему. По этой причине в споре он беспорядочно забрасывает противника аргументами без склада и лада – от разума, от текстов Писания, из цитат отцов – сам не понимая, сколь нелепо, бессмысленно и софистически звучит большая часть того, что он говорит. Он озабочен лишь тем, чтобы выказать как можно больше знаний, чтобы пустить пыль в глаза слушателям, большинство из которых неспособны судить об услышанном, и создать у них впечатление своего превосходства. Кроме того, обладает он невероятной наглостью, которую, впрочем, умеет искусно скрывать. Едва заметив, что сделал какое-либо опрометчивое суждение, он спешит направить дискуссию в другое русло. Иной раз он повторяет мнение противника, формулируя его иными словами, или наоборот, с поразительным бесстыдством приписывает противнику в измененной форме то, что сказал сам. Вот так и выходит, что даже Сократ на его фоне смотрелся бы глупцом, ибо Сократ сам говорил о своем невежестве и признавался, что многого доподлинно не знает, – Эк же полностью уверен в своих знаниях и не упускает ни одного случая ими блеснуть.
Один из виттенбергских студентов Лютера, Георг Бенедикт, также присутствовавший на диспуте, сделал на полях своей Библии такое замечание о Лютере: «Голос его мягок и в то же время резок: мягок по звучанию, резок в произнесении слогов, слов и пауз между словами. Говорит он энергично и выразительно, быстро находит остроумные ответы, и речь его всегда логична – каждое высказывание неизменно вытекает из предыдущего».
Итак, Лютер и Эк наконец встретились лицом к лицу; началось то, ради чего собралась здесь толпа зрителей. И, как и ожидалось, темп и настроение дискуссии изменились мгновенно, ибо Эк поднял горячий и болезненный вопрос о папском авторитете. Он нанес Лютеру удар по центру, процитировав шестнадцатую главу от Матфея, где Иисус говорит Петру: «Ты Петр, и на этом камне Я создам церковь Мою». Эти слова всегда понимались как указание на то, что Иисус метафорически отдал Петру «ключи», прежде принадлежавшие ему самому, так что Петр, первый папа, занял место Христа и получил такую же власть, как Христос. Услышав эти евангельские слова, многие зрители сочли, что на этом диспут и закончится, – Эк победил; победил так же явно, как если бы, победно воздев руки, вскричал: «Что и требовалось доказать!» Далее Эк сказал: отрицать это важнейшее учение – значит вставать на сторону еретика Яна Гуса, сто лет назад осужденного на Констанцском Соборе и сожженного на костре. Едкий дым ужасной смерти Гуса еще не вполне рассеялся в этой части света, столь близкой к Богемии, так что этот риторический выпад прозвучал сильно и зловеще. Разумеется, это был не аргумент, а обвинение и скрытая угроза – такими приемами Эк владел мастерски. Лютер, однако, невозмутимо его выслушал и принялся отвечать фактами. Он отвечал, что догмат о первенстве папы Церковь исповедует лишь последние четыреста лет. Предыдущую тысячу лет наравне с Римской существовала Церковь Греческая. Неужто Церковь верит, что все святые из тысячелетних греческих святцев горят в адском огне? На это Эк возразил очевидным вопросом: что же Лютер хочет сказать сейчас, при всем честном народе – уж не то ли, что церковный собор ошибся? Да это же ересь! Так логике снова пришлось отступить перед вопросом о власти.
В письме к Спалатину Лютер так описывал эту часть дебатов:
Здесь у нас начался долгий спор об авторитете собора. Я открыто исповедал, что [соборы] безбожно осудили некоторые статьи христианского вероучения, которым ясно и твердо учили Павел, Августин и даже сам Христос. Тут этот змей разъярился: в его глазах это увеличило мое преступление… Однако я доказал ему словами самого [Констанцского] Собора, что не все осужденные статьи были еретическими и ошибочными.
Когда Лютер заявил, что Констанцский Собор вместе с несколькими еретическими статьями осудил и статьи «благочестивые и христианские», герцог Георг почувствовал, что с него хватит. Подбоченясь, затряс он своей бородой и взревел: «Чума на все это!» И в самом деле: Лютер шел полным ходом по дороге, которую столетие назад протоптал Гус, – с чего было думать, что его ждет какой-то иной исход?
В какой-то момент Эк выложил на кафедру несколько посланий, заявив, что они написаны епископом Римским в первом веке и являются частью церковных канонов. Одно из них гласило: «Святая Римская и Апостольская Церковь получила первенство не от апостолов, но от самого Господа Спасителя нашего, и потому занимает первое место среди всех Церквей и всей паствы народа христианского». В выдержке из другого послания говорилось: «Этот священный порядок установлен во время Нового Завета самим Господом Христом, передавшим Петру понтификат, которым прежде владел Он Сам».
Однако Лютер к дебатам подготовился на «отлично» и не дал застать себя врасплох. Быть может, эти документы и входят в церковный канон, заявил он – но это еще не значит, что они подлинные. На самом деле, продолжал он, они относятся к «подложным Исидоровым декреталиям» – подделке, сфабрикованной в Средние века. Так оно и было.
В какой-то момент Лютер перешел с латыни на немецкий. Часть его гениальности и успеха, несомненно, была связана со способностью говорить простым языком с простыми людьми – теми, кто по большей части латыни не знал, однако нюхом чуял, что в Церкви не все ладно. «Позвольте мне говорить по-немецки! – воскликнул Лютер. – Не хочу, чтобы все эти люди понимали меня превратно».
Я утверждаю, что собор порой заблуждается и может заблуждаться. Кроме того, у собора нет власти, позволяющей вводить новые статьи вероучения. Собор не обладает божественным правом на то, что по природе божественным правом не является. Соборы противоречат друг другу: так, недавний Латеранский Собор отменил решения Соборов Констанцского и Базельского о том, что собор стоит превыше папы. Простому мирянину, вооруженному Писанием, следует верить более, чем папе или собору без Писания. Что же касается папских декреталий об индульгенциях – я утверждаю, что ни папа, ни собор не вправе устанавливать статьи вероучения. Они могут исходить только из Писания.
И действительно, недавний декрет об индульгенциях, второпях составленный Каэтаном – с конкретной задачей заставить Лютера замолчать, – стал ярким примером такого фальшивого вероучения, своего рода «Бога из курии», абсурдного и логически невозможного.
Горячие дебаты длились семнадцать дней; однако для тех, кто при этом присутствовал, зрелище было, скорее всего, не слишком увлекательное. Меланхтон настоял на том, чтобы велся протокол диспута. Эк был решительно против, но Меланхтон победил, и писцы начали записывать все происходящее. В результате после каждой фразы и участникам дискуссии, и слушателям приходилось ждать, пока ее запишут – и лишь затем продолжать. Многие лейпцигские богословы, обедавшие между сессиями, после обеда клевали носом: зачастую под конец дня их приходилось расталкивать – и, покинув зал дискуссии, они с облегчением отправлялись ужинать. Через несколько дней такой неторопливой процедуры большинство виттенбергских студентов решили, что видели и слышали достаточно – а кроме того, у них уже заканчивались деньги; так что, один за другим, потянулись они домой, в Виттенберг.
Но даже семнадцать дней спустя многие вопросы остались едва затронуты. Сказано было немало – но, чтобы отдать должное этим великим и важнейшим для вечного спасения предметам, требовалось гораздо больше времени. Однако герцог Георг, человек важный и занятой, не готов был отдать собственный замок под дискуссию, которая будет длиться до Страшного суда. Вскоре он собирался принимать у себя Иоахима, маркграфа Бранденбургского. Этот маркграф возвращался с рейхстага, где только что избрали нового императора, – и едва ли обрадовался бы, узнав, что ему придется гостить в замке, битком набитом богословами и всяким сбродом. Так что герцог решил положить Лейпцигскому диспуту конец.
Важнее всего для нас в этом диспуте следующее: на дебатах Лютер свободно говорил то, что, быть может, не решился бы сказать в иной обстановке. Здесь он чувствовал необходимость отбить все возражения и победить – и поэтому пускался в такие области, которые не стал бы затрагивать, будь у него выбор. Именно здесь, в пылу битвы, выдвинул он несколько новых и поразительных богословских позиций, от которых в дальнейшем уже не отступал. Так, он решительно заявил, что Библия по авторитетности стоит выше Церкви (так называемая идея Sola Scriptura). Высмеял учение о чистилище, заявив, что в Библии ни о чем подобном не говорится. Два года назад, когда в своих «Девяноста пяти тезисах» Лютер впервые высказался об индульгенциях, никто – включая его самого – и представить не мог, что со временем он займет столь провокационные и опасные позиции. Он, можно сказать, вынужден был обнажать все больше и больше сомнительных сторон церковного учения – и, как верный сын Церкви, понимал и чувствовал, что, говоря вслух горькую правду, оказывает Святой Церкви большую услугу. Он был уверен, что к этому его побуждает сам Бог. Но как объяснить это церковным вождям? Найдется ли в Риме хоть один человек, у которого достанет духу принять слова Лютера всерьез и ради блага всей Церкви последовать за ним нехожеными тропами назад, к истине?
