Глава восьмая
Лейпцигский диспут

Дело Лютера в Риме и Ватикане шло потихоньку своим чередом – а тем временем в Германии страсти накалялись. Лютер уже написал на «Обелиски» Эка ответ под названием «Астериски», однако предназначал его для немногих читателей; ему не хотелось раздувать спор. Быть может, так бы и вышло, если бы виттенбергский коллега Лютера Андреас Карлштадт, не раз в этой истории забегавший «поперек батьки в пекло», не опубликовал свой собственный ответ Эку в 406 (!) тезисах, причем Лютера об этом не предупредил. В действиях Карлштадта вообще нередко заметно стремление ускорить события и подтолкнуть Лютера к более крайней позиции: зачем он так делал, нам неизвестно – однако в этом случае результат был самый неблагоприятный. Скандал разгорелся вовсю, и Эк чувствовал себя вынужденным отвечать публично. В середине августа 1518 года вышел из печати его ответ Карлштадту, так и озаглавленный: «Ответ».

Новый опрометчивый шаг последовал уже от самого Эка. Бог знает почему, но тихая академическая дискуссия между Виттенбергским и Ингольштадтским университетами больше его не прельщала; ему нужен был грандиозный публичный спектакль. На титульном листе своего «Ответа» он предлагал диспут, председателем которого будет не кто иной, как сам папа, а пройти он должен в университете Парижа, Кельна или Рима! В качестве даты Эк предлагал апрель следующего, 1519 года. Виттенбержцы полагали, что намного дешевле будет провести дискуссию поближе к дому – тем более и атмосфера там более благоприятная, – и предложили Эрфурт или Лейпциг. Эк выбрал Лейпциг и немедленно обратился за разрешением на диспут к герцогу Саксонскому.

Герцог Георг (известный также как Георг Бородатый) был сыном Альберта Храброго, брата Эрнста, отца Фридриха. Следовательно, Георг и Фридрих приходились друг другу кузенами – и соперничали так же рьяно, как когда-то их отцы. В предстоящем диспуте Георг увидел отличную возможность доказать превосходство богословов из Лейпцигского университета, которые станут на дебатах судьями, над богословами Фридриха из Виттенберга. Кузена Георг откровенно не любил, его политическим успехам завидовал. Он открыто насмехался над терпимостью Фридриха к мятежным виттенбергским богословам, особенно к этому Лютеру. Обнаружив, что лейпцигские богословы по своим соображениям не слишком хотят становиться хозяевами и судьями такого мероприятия, Георг Бородатый пришел в ярость. Человек прямой и сурового нрава, он заявил напрямик, что таких глупостей не потерпит. Когда местный епископ сказал ему, что он тоже против дебатов, Георг взревел в ответ: «Кому нужен солдат, который не хочет драться, собака, которая не хочет лаять, и богослов, который не хочет дебатов?» Не обинуясь, обозвал он своих профессоров лентяями, умеющими только набивать брюхо, и закончил так: «Если богословы в Лейпциге не могут переварить эти дебаты и опасаются проиграть – что ж, посажу на их место старух с прялками, может, они справятся!» В конце концов богословы подчинились его воле.

На самом-то деле Эк желал дебатов не с Карлштадтом, а с самим Лютером. Его уклончивость и попытки действовать обиняками разозлили Лютера. В письме к Спалатину он писал:

В самом деле, из двенадцати тезисов, представленных Эком для защиты на дебатах, явственно следовало, что мишенью своей Эк считает скорее Лютера, чем Карлштадта. Один из этих тезисов касался утверждения Лютера, сделанного в «Резолюциях», что вплоть до правления папы Сильвестра в начале IV столетия Римская Церковь не ставила себя выше всех остальных Церквей. Следовательно, заявлять, что авторитет Церкви и папы абсолютен и по сути не отличается от авторитета самого Иисуса, ошибочно. Лютер был в ярости от того, что Эк вставил этот вопрос в программу дебатов: сам он вовсе не хотел публично обсуждать настолько провокационную тему. Однако усердие не по разуму Карлштадта дало Эку возможность заговорить об этом в открытую. До сих пор Лютер не обсуждал публично свои взгляды на церковные каноны и на возможные погрешности в «декреталиях» – официальных документах вроде того, что недавно выпустил Каэтан об индульгенциях, которые Лютер вовсе не считал обязательными для верующих так же, как обязательно Писание. Однако он вовсе не хотел смущать Церковь и усугублять и без того тяжелую ситуацию, рассуждая об этом публично. Но, спасибо Карлштадту, отступать теперь было некуда – и Лютер это понимал. Вопреки его намерениям, публичность всего спора вышла на новый уровень. Ему это совершенно не нравилось – однако он чувствовал: быть может, за таким развитием событий стоит Бог, понуждающий его идти вперед.

Итак, Лютер чувствовал себя обязанным ответить на тезисы Эка своими контртезисами и не уклоняться от боя. Он не собирался отрекаться от основной своей идеи: все наши добрые дела – ничто без Божьей благодати. Кроме того, серьезно усомнился он в учении о чистилище и снова напал на индульгенции. Позже, прочтя тезисы Эка, Лютер добавил к своим тезисам еще один. Он касался первенства Римской Церкви и границ папского авторитета. Вот как он звучал: «То, что Римская Церковь стоит выше всех прочих Церквей, подтверждается лишь бесполезными декретами последних четырехсот лет. Против этого выступают исторические свидетельства предыдущих 1100 лет, текст Священного Писания и решение Никейского Собора, святейшего из всех Соборов». Дело в том, что на Соборе в Никее Восточная Православная Церковь и Западная Римская Церковь были провозглашены равными.

Дебаты приближались – и накалялись страсти. Прежде всего, Лютер все еще не получил официального разрешения на участие в диспуте от герцога Георга, который, видя в нем протеже своего кузена-соперника Фридриха, был заранее настроен к нему враждебно. Вплоть до самых дебатов, назначенных на июнь, Лютер не знал, сможет ли в них участвовать. Тем временем Лютер и Эк вели ожесточенную переписку: оба не стеснялись в выражениях. Лютер обвинял Эка в том, что того интересует не истина, а лишь самореклама. Он называл Эка «фигляром и софистом»; видно было, что яростные атаки былого друга глубоко его задевают. Эк отвечал на это, что первейший его долг – защищать Мать-Церковь, и те, кто нападает на Церковь, ему не друзья.

Все друзья Лютера, в том числе и Карлштадт, считали, что поднимать на дебатах вопрос о первенстве папы – очень дурная идея, и делали все возможное, чтобы Лютера от этого отговорить. Особенно усердствовал Спалатин, считавший, что такой политически неосторожный шаг может вовлечь Лютера в большую беду. Но Лютер был непоколебим. «Молю тебя, мой Спалатин, – писал он, – не страшись ничего и не позволяй человеческим соображениям разрывать на части твое сердце. Ты же знаешь: если бы Христос не руководил мною и моим делом, я бы уже давным-давно проиграл». Во всем происходящем Лютер с благоговением и трепетом усматривал перст Божий. Для него не было сомнения: истина победит – даже если проиграет он сам. Он не просил об этой битве, но и бежать от нее не собирался. Чем яснее видел он, что факты на его стороне, тем смелее и громогласнее их высказывал, защищая истину. В особенный гнев приводила его мысль, что Церковь – и Эк – в попытках доказать свою ложную правоту искажают Писание. Именно это, как ничто иное, возмущало его чувство справедливости; это выходило за все границы – и Лютер не собирался оставлять это безнаказанным.

Чем глубже и серьезнее, готовясь к дебатам, исследовал Лютер вопрос о первенстве папы, тем больший ужас его охватывал. В марте 1519 года он полностью сосредоточился на этой теме, тщательно проследил ее в канонах и в истории Церкви; и чем больше открывалось ему, тем более он убеждался, что обязан разоблачить эту гибельную ложь. Поскольку в то время он был еще не уверен, что получит от герцога Георга разрешение на участие в дебатах, то опубликовал «Резолюцию на Тринадцатый тезис касательно власти папы». Он считал, что само по себе папство – не против воли Божьей, однако и не установлено Богом, как утверждает Церковь. Из всего, прочитанного Лютером по этой теме, ясно следовало: это чисто человеческое учреждение. В Писании невозможно найти ни единого свидетельства о его божественном происхождении. Такова истина; и, утверждая обратное, нынешний папа – как и Каэтан, и Эк – строят на гнилом основании. Кто любит Церковь, тот обязан исправить эту ошибку; а Лютер Церковь любил. По-видимому, этот месяц стал для него точкой невозврата. 13 марта в разговоре со Спалатином он сказал шепотом: «Не знаю, то ли папа – сам антихрист, то ли кто-то из его апостолов; столь бесстыдно он в своих декреталиях извращает и распинает Христа (то есть истину)!»

Очевидно, кризис, разгорающийся, как пожар, и особенно необходимость готовиться к дебатам заставили Лютера пуститься в такой богословский путь, в какой он никогда идти не собирался. Однако что-то подсказывало ему, что на эту дорогу направляет его Господь. Многолетнее изучение Библии позволило ему идти по этому пути с непоколебимой уверенностью. Начал он с индульгенций, но теперь бросил вызов величайшей из проблем Римской Церкви – вопросу о самой папской власти. Он пришел к мысли, что Римская Церковь, хоть и установлена Богом, не может претендовать на высший и безусловный авторитет, как делает она в последние четыреста лет. И, разумеется, не может воля Церкви стоять выше Писания. Для Лютера вера (см. Рим. 1:17) создает христианина, а за ним и христианскую общину, именуемую Церковью. Церковь есть везде, где есть вера в Христа, – в том числе и за пределами Римской Церкви, то есть в Церкви Греческой, Восточной.

Верно и обратное: сами по себе, без веры, и таинства, и Церковь пусты и не могут претендовать на какое-либо значение. Основание Церкви – вера в Христа; и вера эта исходит не от нас, падших грешников, а свободно даруется нам Богом. Следовательно, искажать Писание таким образом, чтобы представить Римскую Церковь, человеческое учреждение, неизбежно и неопровержимо божественной – само по себе ересь и лжеучение. Чем больше смотрел Лютер на то, что открывалось ему во всем своем величии и ужасе, тем более убеждался: в последние четыреста лет Церковь, подобно древнему Израилю, находится в некоем вавилонском плену. И если он, подобно пророку, не укажет на это, не призовет Церковь покаяться и вернуться к истине Божьей, то вина падет и на него. Значит, надо без страха идти вперед.

Готовясь к дебатам, которые должны были начаться в конце июня и растянуться на добрых три недели, уже в январе Карлштадт совместно с Лукасом Кранахом занялся афишей диспута – выдающимся образчиком ранней печатной пропаганды. Эта афиша должна была послужить рекламой будущего «спектакля». Огромная сатирическая гравюра под названием «Телега Карлштадта» изображала две телеги, влекомые запряженными в них лошадьми. Обе были полны народу, и над каждой фигурой – пояснительный текст в рамочке. В первом издании текст был по-латыни, но скоро появилось и второе издание, с немецким переводом. Плакат был разделен на две части: процессия в верхней части двигалась к Иисусу, снабженному пояснительной надписью «Unser Fri[e]d» («Наша Свобода»); над телегой ласково склонился Бог Отец, а под колесами ее извивался, корчась в муках, обезьяноподобный дьявол. Что же до процессии в нижней части гравюры – она направлялась прямиком в раззявленную пасть ада, полного языков пламени, гротескных бесов и корчащихся в огне грешников. И кто же сидел в этой второй телеге – с улыбкой на лице и с бесом за левым плечом? Не кто иной, как сам Эк; а на случай, если кто-либо не знал, в чем состоит его богословие, над ним красовалась подпись «Eigner Wil» («Моя воля»).