Золотая роза добродетели
Поскольку Ватикан в эту эпоху действовал прежде всего как политическая сила, не стоит удивляться, что ему случалось использовать священные и почитаемые предметы для воздействия на оппонентов – или, говоря попросту, для подкупа. Один из таких предметов, которыми Ватикан время от времени награждал особенно верных «друзей», именовался Золотой розой добродетели. В иерархии римского арсенала Золотая роза стояла чрезвычайно высоко: это была, можно сказать, королева всех «святых» побрякушек.
И поскольку в Риме решили непременно привлечь Фридриха Мудрого Саксонского на свою сторону (в нескольких вопросах: получить его поддержку при избрании нового императора, одобрение так называемого «турецкого налога» и – пожалуй, самое важное – добиться наконец, чтобы он выдал этого волка в монашеской шкуре, взбаламутившего весь христианский мир своими рассуждениями об индульгенциях!), решено было оказать этому верному сыну Церкви необычайную и чрезвычайно лестную милость. Папский нунций по имени Карл фон Мильтиц был отряжен для того, чтобы вручить Фридриху благоухающую святыню.
Письмо Фридриху от папы гласило:
Возлюбленный сын, на четырнадцатый день святого поста была освящена нами святейшая золотая роза. Ее помазали священным миром и окадили благоуханным ладаном с благословения папы. Ее привезет вам возлюбленнейший сын наш Карл фон Мильтиц, человек благородного происхождения и благородных манер. Эта роза – символ драгоценнейшей крови Спасителя нашего, которою все мы искуплены. Роза эта – цветок среди цветов, прекраснейшая, благоуханнейшая на земле. Итак, дорогой сын, пусть благоухание ее внидет во внутренности сердца Вашего Величества, дабы смогли вы исполнить то, что вышеупомянутый Карл фон Мильтиц вам передаст.
О том, встречался ли в истории более бесстыдный и «благоуханный» подкуп, мы судить не станем. Однако, по правде сказать, был это не столько подкуп, сколько морковка, подвешенная перед носом: розу Фридриху так и не отдали – лишь обещали отдать, имея в виду, что она перейдет к нему во владение, как только он придет в чувство и согласится сотрудничать. Сам Фридрих говорил: «Должно быть, Мильтиц не отдаст мне золотую розу, пока я не объявлю этого монаха вне закона как еретика». Тем временем драгоценный предмет покоился во дворце Фуггеров в Аугсбурге.
К своей задаче Мильтиц подготовился как следует. На Лютера он шел, как на медведя, вооружившись письмами, где мятежный монах именовался «чадом сатаны, сыном погибели, зараженной овцой, плевелом в винограднике» и так далее. Однако по пути в Саксонию, куда двигался он, нагруженный целым арсеналом папских бреве и пресловутой Золотой розой, Мильтиц столкнулся с неприятной неожиданностью. Повсюду, где случалось ему остановиться в Германии, с удивлением и тревогой видел он, что симпатии всего народа – на стороне Лютера. Приехав 18 декабря в Нюрнберг, Мильтиц встретился здесь с Шерлем, который подтвердил эти неприятные наблюдения и постарался склонить Мильтица к более умеренной, примирительной позиции. Самого себя он предложил в качестве посредника, уведомив Спалатина, что Мильтиц едет с предложениями, которые Лютеру стоит принять благосклонно. Шерль, как видно, полагал, что это единственный способ избежать беды – того, что Лютера отошлют в Рим и заклеймят там как еретика; в то же время это не требовало от Лютера отречения и покаяния, которого, как ясно понимали все, кто его знал, от него ожидать не приходится.
По переговорам Шерля с Мильтицем можно судить, что ситуация на тот момент была намного сложнее, чем нам, быть может, представляется. Мильтиц объяснил Шерлю: на самом деле Рим очень недоволен проповедями Тетцеля, из-за которых и начался весь шум. Он дошел даже до того, что назвал Тетцеля «этот Schweinehund» (буквально «свинопес»). Мильтиц сообщил даже, что торопливым ответом Приериаса Лютеру в Риме были сильно недовольны и сурово его одернули. Он объяснил, что больше всего беспокоит Рим «Проповедь об индульгенциях и благодати», которая распространилась уже по всей Германии, ходит по рукам и наносит репутации Церкви серьезнейший урон в глазах верующих.
Мы видим здесь, как то, что позже будет названо Реформацией, шло вперед уже собственным ходом, вырвавшись из-под контроля основных игроков. Новая технология книгопечатания и голод по печатным книгам вызвали такое бурное распространение работ Лютера, какого ни сам Лютер, ни кто-либо другой не ожидали. Отдавая свою «Проповедь об индульгенциях и благодати» в печать, Лютер не подозревал, что она разойдется так широко, вырвется из контекста и в конечном счете нанесет удар по Церкви. И нам не дано понять, как расценивать это неконтролируемое распространение ключевых текстов: навредило ли оно делу Реформации – или, напротив, только благодаря ему Реформация и стала возможна.
5 января 1519 года Мильтиц встретился с Лютером в Аугсбурге, по всей видимости, в городском замке. Его поразило, как молодо выглядит Лютер. Было ему в то время тридцать пять лет (а самому Мильтицу двадцать восемь). Наши сведения об этой ранней и чрезвычайно важной встрече исходят от самого Лютера. В письме Спалатину от 20 февраля Лютер рассказывал, что Мильтиц приехал с поручением во что бы то ни стало и любым способом исправить ситуацию. В самой любезной манере Мильтиц пригласил Лютера вместе поужинать, за ужином развлекал непринужденной беседой, а прощаясь, обнял и по-дружески облобызал. Однако любопытно – и ярко характеризует Лютера, – что он не поддался на этот фонтан обаяния; по его словам, все это было «одно только итальянское притворство». Трудно сказать, чем было вызвано такое суждение: только ли более сдержанным немецким характером и воспитанием Лютера, – или его строгой приверженностью богословским вопросам, в сравнении с которыми все прочее казалось ему неважным, а светская болтовня, ласковые улыбки и выражения дружеской приязни пред лицом тяжкой и неразрешенной богословской проблемы выглядели просто оскорбительно.
К концу 1518 года папа в общении с Фридрихом перешел от уговоров к требованиям. Тогда он жестко настаивал на выдаче Лютера в Рим, где у того, как говорится, земля запылает под ногами – вполне возможно, и в буквальном смысле. Но теперь, когда близились выборы нового императора, Рим вдруг решил смягчить тон. Он как бы сказал себе: ладно, не будем спешить. В конце концов, может быть, нам удастся достичь дружеского соглашения? Чтобы проверить, возможно ли это, папа и отправил в Саксонию Мильтица. С одной стороны, он соблазнительно помашет у Фридриха перед носом Золотой розой; с другой, оказавшись поблизости, встретится с этим непрошибаемым упрямцем Лютером и попробует выяснить, нельзя ли все-таки добиться от него отречения. Лютер избежит Рима и костра – и даже публично отрекаться ему для этого не придется; однако придется выполнить ряд условий.
В письме Фридриху, написанном после этой встречи, Лютер рассказал, что предложил ему Мильтиц. Во-первых, Лютер должен согласиться молчать об индульгенциях, если его оппоненты (Тетцель и архиепископ Альбрехт) также прекратят нападать на него по этому вопросу. Так прекратится ущерб, наносимый Церкви и ее репутации лютеровыми писаниями, со сверхъестественной быстротой разлетающимися по свету. Во-вторых, Лютер должен склониться перед властью папы и написать папе об этом письмо. В-третьих, он должен написать «книжицу», в которой «призовет всех следовать Римской Церкви, почитать ее и повиноваться и все писания его понимать в смысле чести, а не бесчестья для святой Римской Церкви». В-четвертых, он не станет настаивать на том, чтобы его дело разбирал сам папа, как просил в апелляции, но примет суд и окончательное решение от архиепископа Зальцбургского. За этим предложением стояли Фейлитцш и Спалатин: считается, что архиепископом этим был Маттеус Ланг из Аугсбурга, которому они доверяли – мы помним его по «коронации» Барабалло.
Как ни удивительно, Лютер на все это согласился и 5 или 6 января написал папе Льву X письмо из замка Альтенбург. Вот этот примечательный документ:
Святейший отец!
Необходимость снова побуждает меня, ничтожнейшего из людей, горстку праха земного, обратиться к Вашему Святейшеству и Августейшему Величеству. Молю Ваше Святейшество быть ко мне благосклонным, на краткое время удостоить меня своего внимания и по-отечески выслушать блеяние овечки Вашей, ибо Вы поистине заменяете для нас Христа.
С нами пребывает сейчас достопочтенный господин Карл Мильтиц, секретарь Вашего Святейшества. В присутствии просвещеннейшего государя Фридриха он сурово упрекал меня от имени Вашего Святейшества в недостатке уважения и в безрассудстве по отношению к Римской Церкви и Вашему Святейшеству и требовал за это удовлетворения. Услышав это, я был глубоко опечален, что моя вернейшая служба имела такой несчастливый исход и то, что я предпринял ради сохранения чести Римской Церкви, привело к бесчестию и бросило на меня тень подозрений в злонамеренности, даже со стороны главы Церкви. Но что же мне делать, Святейший Отец? Не знаю, как мне теперь поступить: гнев Ваш выдержать я не в силах, но не ведаю, как его избегнуть. От меня требуют, чтобы я отрекся от своих тезисов. Если бы таким отречением можно было достичь того, чего я старался достичь своими тезисами – я совершил бы его без колебаний. Однако теперь, благодаря неприязни и давлению врагов, писания мои распространяются так широко, как сам я никогда и не думал их распространять, и так глубоко укореняются в сердцах такого множества людей, что отозвать их и сделать как бы небывшими уже невозможно. Кроме того, поскольку Германия наша ныне чудесно изобилует людьми талантливыми, учеными и здравомыслящими, я вижу, что ни при каких обстоятельствах не могу отрекаться от чего бы то ни было, если не хочу нанести бесчестия Римской Церкви – а это должно быть моей первейшей заботой. Таким отречением можно добиться лишь одного – очернить Римскую Церковь и вложить в уста людей обвинения и упреки ей. Вы сами видите, отче, какие раны, какие удары Римской Церкви наносят те, кому я противостою. Своими бессмысленными проповедями, произносимыми от имени Вашего Святейшества, взращивают они лишь самую постыдную алчность…
Святейший Отец, перед Богом и всем творением свидетельствую, что никогда не хотел и ныне не хочу каким-либо образом касаться авторитета Римской Церкви и Вашего Святейшества или подрывать его какими-либо ухищрениями. Напротив, исповедую, что авторитет Церкви я ставлю превыше всего на свете и не могу предпочесть ему ничто на земле или на небе, кроме одного лишь Иисуса Христа, Господа всех, – и молю Ваше Святейшество не верить клеветникам, кои, строя козни против бедного Мартина, твердят обратное.
Поскольку в этом случае я могу сделать только одно – с величайшей готовностью принесу Вашему Святейшеству обещание в будущем оставить вопрос об индульгенциях и никогда более его не касаться, если только [враги мои] также прекратят свои тщеславные и напыщенные речи. Кроме того, вскоре опубликую нечто для людей, дабы они поняли, что следует почитать Римскую Церковь, и постараюсь повлиять на них в этом отношении. [Я скажу им], чтобы не винили они Церковь за безрассудство этих [проповедников индульгенций] и не направляли против Римской Церкви мои острые слова, которые я обращал (быть может, напрасно) против этих шутов и с которыми, как вижу, зашел слишком далеко. Быть может, благодатью Божьей возникшее несогласие такими мерами удастся умирить. Желаю лишь одного: чтобы Римская Церковь, мать наша, не была замарана грязью неуместной и непристойной алчности и чтобы люди, введенные в заблуждение, не предпочитали индульгенции делам любви. Все прочее полагаю я не столь важным и даже безразличным. Если могу сделать что-то еще или если в дальнейшем пойму, что еще мне сделать, – с величайшей готовностью все это сделаю.
К несчастью, письмо так и не было отослано; вместо этого Мильтиц предложил, что напишет папе сам. И все же документ этот остается примечательным, даже поразительным – по нескольким причинам, и не в последнюю очередь потому, что мы видим: даже в это время, более чем через год после даты, которую многие сейчас празднуют как начало Реформации, ее еще можно было избежать. Лютер, очевидно, был глубоко и искренне предан Церкви; смиренный и примирительный тон в обращении к папе был для него естественным. Он надеялся принести Церкви как можно меньше вреда – и верил, что даже на данном этапе это еще возможно. Но, увы, примирения не произошло.
Однако и в этом письме – в словах о том, что Лютер ничто не ставит выше авторитета Церкви, «кроме одного лишь Иисуса Христа, Господа всех», – мы видим: он ясно сознает, что Христос и Церковь – не одно и то же, и что между ними возможно разногласие. Замечание богословски верное и в высшей степени уместное: именно эта трещина между Господом и Церковью, расхождение между ними, и стала причиной всех грядущих бед. Предположить, что глас Церкви не становится автоматически гласом Божьим – значит предположить, что Церковь способна заблуждаться. Именно это было важно для Лютера; и даже в этом своем письме, в других отношениях глубоко смиренном, от этого он не отступил.
Итак, теперь Лютер надеялся на долгожданный справедливый суд – и полагал, скорее всего, что судьей станет архиепископ Зальцбургский. А тем временем в мире происходили и другие события. 12 января пришла весть о смерти императора. Годы спустя Лютер вспоминал, что при этой новости «бушующая буря на время утихла».
