Появление в Аугсбурге, 1518. Aetatis 34
Лютер от души радовался, что не едет в Рим; однако в Аугсбурге ему грозила столь же серьезная опасность. Встреча в Аугсбурге была не менее важной, чем в Риме: здесь Лютеру предстояло наконец предстать лицом к лицу перед представителем самого Его Святейшества, кардиналом, обладавшим всей полнотой папской власти – и способным что угодно сделать с дерзким монахом, бросившим вызов Церкви. Было вполне возможно, что через несколько дней Лютера ждет смертный приговор. Вера его была сильна, но не спасала от неотступной тревоги. Позднее он вспоминал, что, идя в Аугсбург, представлял себе собственную казнь. «Итак, мне предстоит умереть, – думал он. – Каким позором станет это для моих родителей!»
Кардинал Каэтан, представлявший папу на рейхстаге, был ярким и знаменитым богословом своего времени. Урожденный Джакопо де Вио из города Гаэта близ Неаполя – он, как часто случалось с людьми в те времена, имел много имен. Приняв в пятнадцать лет монашеские обеты, Джакопо взял себе имя Томмазо и с той поры стал именоваться Томмазо де Вио. Однако, поскольку в то время людей часто называли по месту их рождения, он стал Гаэтанусом – или Каэтаном. В наше время его чаще всего называют «Фома Каэтан» или «кардинал Каэтан». Для нашей истории особенно интересно, что на Пятом Латеранском Соборе (1512–1517) Каэтан играл ведущую роль – и именно он предложил решение, утверждающее, что авторитет папы стоит выше власти церковных соборов. После этого папа Лев X сделал его кардиналом – и еще много лет Каэтан оставался в Церкви важной и влиятельной фигурой.
Для наших целей важно отметить, что на рейхстаге в Аугсбурге Каэтан так и не убедил немецкие княжества согласиться выплатить «турецкий налог». Ватикан отчаянно нуждался в помощи против превосходящей военной силы ислама – и еще больше нуждался в деньгах. Однако с самого начала рейхстага немецкие князья ясно выражали недовольство бесконечными финансовыми запросами Церкви. На этом примере мы снова видим, какое влияние на церковные дела оказывали вопросы национальные и политические. Один за другим немецкие правители заявляли на рейхстаге, что платить «турецкий налог» не станут. Хватит с них этих крестовых походов, говорили они, хватит войн с неверными! Довольно уже Церковь пользовалась их щедростью! Если нужно, они изложат все свои претензии к Ватикану в письменном виде. Дошло даже до обвинений Церкви в коррупции: «Случается на церковных судах, – заявляли они, – что Римская Церковь улыбается обеим сторонам, ожидая от них мзды». Глубоко возмущало их, что «немецкие деньги, в противность всем законам природы, перелетают через Альпы». Жаловались они и на низкую квалификацию священников, присылаемых в Германию: «Многие из них – лишь по названию пастыри». Жалобы и претензии множились и множились – и Каэтану пришлось смиренно все это выслушать. Завершилось все простым требованием: «Пусть папа положит этим злоупотреблениям конец».
Однако единственными «злоупотреблениями», которым папа и Каэтан хотели положить конец, были здесь ереси, распространяемые «сыном погибели» из Виттенберга по имени Мартин Лютер. Поэтому Лев написал письмо Фридриху – одному из семи курфюрстов, и, следовательно, одному из влиятельнейших участников рейхстага. С помощью своего папского авторитета Лев надеялся убедить Фридриха – а с ним и весь рейхстаг – занять его сторону:
Возлюбленный сын, да пребудет над тобою апостольское благословение! Памятно нам, что главным украшением твоей благороднейшей семьи всегда была преданность вере в Бога и чести и достоинству Святого Престола. Ныне мы слышим, что некий сын нечестия, брат Мартин Лютер из числа отшельников-августинцев, воздвигающий клеветы на Церковь Божью, пользуется твоей поддержкой. Хоть мы и знаем, что это ложь, но хотим предупредить тебя об этом, дабы ты очистил репутацию своей благородной семьи от такой клеветы. Получив от магистра Священного дворца извещение о том, что учение Лютера содержит в себе ересь, мы призвали его предстать перед кардиналом Каэтаном. Просим тебя проследить за тем, чтобы Лютер был передан в руки и под юрисдикцию Святого Престола, дабы будущие поколения не упрекнули тебя в том, что ты пестовал в своих владениях погибельнейшую ересь против Церкви Божьей.
Как мы уже знаем, основная задача, ради которой Каэтан прибыл в Аугсбург, осталась невыполненной. Рейхстаг официально завершился; теперь предстояло разобраться с Лютером, этим «плевелом в винограднике Господнем». Фридриху удалось организовать Лютеру неофициальную встречу с Каэтаном; однако он опасался – и справедливо – что император и Каэтан, сговорившись между собой, схватят Лютера, закуют в цепи и отправят в Рим. Поэтому он не соглашался на приезд Лютера в Аугсбург, пока император не пообещал выдать ему «охранную грамоту». Однако, едва окончился рейхстаг, император отправился на охоту. Пришлось гоняться за ним по лесам и настаивать на исполнении обещания. Каэтану тоже пришлось дать обещание не вредить Лютеру, хоть такая просьба и показалась ему оскорбительной. Но в конце концов оба дали слово. Неофициальная встреча с Лютером должна была состояться у Каэтана на квартире, в роскошном аугсбургском доме сказочно богатых Фуггеров.
25 сентября Лютер покинул Виттенберг и шел пешком двенадцать дней; однако 7 октября, всего в трех милях от Аугсбурга, его поразили столь сильные боли в желудке, что он не мог идти дальше. Надо сказать, что различные недуги, поражавшие Лютера в течение жизни, были явно связаны со стрессами: вполне возможно, что и сейчас болезнь охватила его лишь тогда, когда впереди показался город, где Лютера, возможно, ждала смерть. По счастью, как раз в это время мимо проезжал в карете друг Лютера Венцеслас Линк. Лютер хорошо знал Линка по Виттенбергу – оба они преподавали на богословском факультете; и теперь Линк, конечно, предложил подвезти больного друга до города. Прибыв в Аугсбург, Лютер почувствовал себя немного лучше. Августинского монастыря в городе в то время не было, так что его устроили в кармелитской обители. Аббат ее, Иоганн Фрош, в свое время учился в Виттенберге и с Лютером был знаком.
Спалатин подготовил Лютеру торжественную встречу; его приветствовали и желали с ним познакомиться немало церковных светил, заинтересовавшихся этим отважным монахом, который осмелился острой палкой разворошить римский муравейник. Как требовал протокол, Лютер немедленно сообщил о своем прибытии в Аугсбург кардиналу Каэтану – однако кардинал пока не готов был его принять. Для начала Лютера попросили встретиться с Урбаном де Серралонгой, послом маркграфа Монферратского и доверенным лицом Каэтана. Возможно, полагал Каэтан, Серралонге удастся смягчить Лютера и подготовить его к встрече с кардиналом. Серралонга обошелся с Лютером очень ласково, постарался создать впечатление, что желает ему только добра и искренне хочет, чтобы они с кардиналом обо всем договорились – однако Лютер ощутил в его поведении «итальянский» душок неискренности и интриганства. Сын Ганса Людера был, возможно, немного неотесан – но отнюдь не простоват, и вкрадчивому ватиканскому дипломату едва ли удалось бы легко обвести его вокруг пальца.
Однако Серралонга сделал все что мог. Прежде всего он дал понять: никаких иных вариантов, кроме отречения и покаяния, для Лютера не предполагается. Все очень просто, и никаких отступлений от простого и ясного курса не будет. Ни о какой «полемике» с кардиналом Лютеру и думать нечего. В конце концов, это просто неприлично! Однако Лютеру – истинному немцу, прямому и откровенному – претила слащавая приторность Серралонги и его «разумные» советы. Он ответил напрямик: «отрекаться» не станет, пока ему не покажут, в чем он заблуждается – если он и впрямь заблуждается. Разумеется, римская курия считает именно так, иначе не пошла бы на столь решительные меры. Итак, продолжал Лютер, пусть ему покажут, где и в чем погрешает он в своих мыслях, – ведь, разумеется, у курии есть на это точный и определенный ответ. Только после этого можно будет перейти к «отречению» и «покаянию». Но, пока этого не произошло, каяться ему просто не в чем. Как мы увидим далее, этот рефрен будет звучать снова и снова в ходе нашей оперы.
Такого жесткого сопротивления Серралонга определенно не ожидал. Неужто все немцы такие? Он продолжал играть роль сдержанного и доброжелательного посредника, однако в обращении его с Лютером начало проступать напряжение. Теперь он заговорил яснее: единственное, что во всем этом деле имеет значение – вопрос о власти папы. Если папа объявил, что индульгенции соответствуют христианскому учению – значит, они по определению ему соответствуют. Значит, Лютер должен просто покаяться в том, что не признавал безусловного и нерушимого авторитета папы. Разумеется, это ересь, это любому дураку ясно! А Лютер – определенно не дурак. Теперь Серралонга умело ввернул и то, что, если Лютер не принесет полного покаяния, курфюрст Фридрих откажет ему в защите; это была неправда – и Лютер, скорее всего, это понимал. Но Серралонга на этом настаивал. «И где вы тогда окажетесь?» – спрашивал он. Но Лютер не замедлил с ответом, исполненным типичного саксонского остроумия. «Под небесами», – спокойно ответил он. Этот ответ положил конец притворному дружелюбию Серралонги. Потеряв терпение, ватиканский дипломат сделал презрительный жест и вышел вон.
Итак, смягчить Лютера Серралонге не удалось – напротив, он лишь укрепил его стальную решимость. Теперь Лютер был еще более прежнего готов высказать кардиналу все что думает – и плевать на последствия! На случай, если кардинал пригрозит ему папской властью, у монаха была церковно-юридическая карта в рукаве: он потребует созвать церковный собор. От такого у них волосы дыбом встанут! Знал ли Лютер, что именно Каэтан протолкнул решение, ставящее авторитет папы превыше авторитета соборов, нам неизвестно, и это другая история. Но о том, что папа и Рим в самом деле считают папскую власть выше и святее соборной, ему было известно – и он, несомненно, понимал, насколько провокационно и опасно прозвучит это требование. Когда требовалось, Лютер умел швырять бомбы – и эта бомба, брошенная его рукой, должна была разнести престол Льва X на клочки.
Итак, 12 октября Лютер, в сопровождении Венцесласа Линка и троих монахов из кармелитского монастыря, отправился в роскошный дворец Фуггеров. Обычно он о своей внешности не заботился, но в этот раз, чтобы выглядеть презентабельно, одолжил у Линка его более элегантную сутану.
Серралонга дал Лютеру тщательные наставления о том, как следует вести себя перед кардиналом: сперва простереться перед ним ниц, затем встать на колени. Так Лютер и поступил. Кардинал милостиво пригласил его встать и изложить свое дело, добавив к этому: он, мол, надеется, что разговор выйдет недолгий и простой. Надежды его, конечно, не сбылись. Каэтан был четырнадцатью годами старше Лютера и беседовал с ним тоном ласкового отца. Несколько раз назвал Лютера «дорогим сыном» – того, скорее всего, это только пуще злило. После того как Лютер встал, кардинал заговорил, без сомнения, все тем же покровительственно-снисходительным отеческим тоном. «Своими тезисами об индульгенциях ты потряс Германию, – сказал он. – Если хочешь быть послушным сыном и порадовать папу, отрекись от них и покайся. Ничего дурного с тобой не случится: я ведь знаю, что ты – доктор богословия и имеешь множество учеников».
Несмотря на отеческий тон, угроза пыток и смерти нависла над Лютером вполне ощутимо, и Каэтан это понимал. У него не было причин считать, что проблему не удастся разрешить быстро и легко. Однако – вот еще одна загвоздка в этой истории – Лютер каяться определенно не собирался и уже сообщил об этом Серралонге; но как Серралонга призывал Лютера не вступать с Каэтаном в диалог, так же и сам кардинал получил инструкцию ни в коем случае с Лютером в диалог не вступать. Даже если бы он вдруг захотел затеять с Лютером содержательный разговор, – не смог бы, ибо не имел таких полномочий. Ему было дано ясное и определенное поручение: привести непокорного монаха к повиновению. Только это, ничего более. Так что ни у Лютера, ни у Каэтана не было пространства для маневра. Одно слово – revoco, то есть, по-латыни, «отрекаюсь» – вот и все, что требовалось. Либо Лютер произнесет это слово – либо отправится в Рим, скорее всего, на костер; и еще хуже того, в огонь вечный, уготованный диаволу и аггелам его.
Однако отрекаться у Лютера и в мыслях не было. Вместо этого он сразу пошел не по сценарию – сделал то, о чем и предупреждал Серралонгу: попросил, чтобы Каэтан указал ему его ошибки. Как можно отречься, когда он не понимает, от чего именно следует отрекаться? Пусть ему объяснят, в чем он неправ. По-видимому, это еще не противоречило инструкциям, полученным Каэтаном: он быстро назвал два пункта, надеясь, что этого будет достаточно. Во-первых, Лютер отрицает, что «сокровищница Церкви» содержит в себе «заслуги Христа и святых». И во-вторых, говорит, что вера дарует уверенность в прощении даже прежде официального отпущения грехов священником в церкви. И то, и другое явно противоречит церковному учению. Вот они, две принципиальные ошибки – ну что, как теперь насчет отречения и покаяния?
Эти слова кардинала Лютера совершенно не тронули. Речь шла о вещах куда более глубоких, и сам кардинал, несомненно, это понимал. Первая проблема – отрицание Лютером того, что «сокровищница Церкви» содержит в себе «заслуги Христа и святых» – была связана с идеей, что труды Христа и святых якобы не только позволили им заработать спасение для себя, но и значительно превзошли необходимую для спасения меру, так что все «лишние» заслуги, созданные бесчисленными добрыми делами, отправились на хранение в церковную «сокровищницу». Следовательно, Церковь – которой, по Мф. 16:9, даны ключи от сокровищницы – может в любой момент открыть это хранилище и выдать любую «сумму» добродетелей тому, кому сочтет нужным. Согласно Церкви, право это принадлежит только ей. Следовательно, когда кто-либо платит за индульгенцию, Церковь властью, данной ей Христом, продает ему за эту плату кусочек «небесных сокровищ». Церковь получает деньги за то, чтобы прощать грехи и отменять нравственные обязательства.
Лютер согласился: да, именно это он отрицает – а затем попросил кардинала показать ему, где в Библии содержится эта идея. Лютер имел в виду не ту идею, что Церковь владеет ключами от Царства Небесного, но более конкретную – что Церкви позволено делать то, что делает она с индульгенциями. В каком писании, спрашивал он, сказано, что заслуги Христа хранятся в сокровищнице Церкви и Церковь вправе ими распоряжаться? Здесь Каэтан не стал обращаться к Библии. Вместо этого он вспомнил папскую буллу, принятую в 1343 году папой Климентом VI, в надежде, что этот авторитетный документ приведет Лютера к быстрому покаянию. Каэтан, разумеется, не ожидал, что ему придется дискутировать о содержании этого старинного документа. Вот булла, канонический закон: в нем сказано то, что сказано – чего еще желать? Теперь, когда Лютер получил ответ на все свои вопросы – может быть, перейдем наконец к тому, чего все так терпеливо ждут: к покаянию? Кардинал твердо решил, что не позволит втягивать себя в спор, и напирал на Лютера всем весом своего авторитета, подталкивая его к простому ответу. «Веришь ты в это или нет?» – спрашивал он снова и снова, все громче и громче.
Но для Лютера все было совсем не просто. С твердостью гранита стоял он на своем – на необходимости полностью прояснить все эти вопросы. Он не позволит себя запутать, он ни на что не станет закрывать глаза – ведь на кону стоят человеческие души, в том числе и его собственная. Он – доктор богословия: это важное положение и огромная ответственность. Он отвечает за души верующих. Так что кардинал так и не услышал от него простого «да» или «отрекаюсь», на которое так надеялся. Бессмысленный спор продолжался, напряжение возрастало; в какой-то миг Лютер попросил передышку, и продолжение встречи было отложено на следующий день.
В тот же вечер приехал из Нюрнберга Штаупиц: явился Лютеру на помощь – и, похоже, прибыл как раз вовремя. Вечером Штаупиц, Лютер и имперские советники Фридриха устроили совещание, чтобы решить, что делать дальше. Наконец решили, что Лютер должен защитить свои взгляды письменно. Это придаст ситуации ясность: в руках у него будет документ, на который можно ссылаться, который можно обсуждать.
Итак, на следующий день Лютер и его товарищи вернулись в дом Фуггеров к Каэтану и обратились к кардиналу с просьбой позволить Лютеру представить письменный ответ. Вчера были подняты два жизненно важных вопроса, сказали они, и лучше обсуждать их на бумаге – так будет яснее. Но Каэтан был решительно против. То, что переговоры с Лютером затянулись до следующего дня, уже сильно его разозлило. Полученные им инструкции были просты: получить от Лютера письменное отречение, отвезти его в Рим – и конец истории. Мысль провести еще день в пререканиях с этим бесстыжим монахом – и неизбежно впутаться с дискуссию с ним по существу, в которой Каэтан не чувствовал себя уверенно – едва ли его привлекала. Но в конечном счете выбора у Каэтана не было. Отрекаться Лютер не желал. А Каэтану нужно было уладить дело – и, без сомнения, внутренне содрогаясь и проклиная все на свете, он неохотно согласился принять письменное объяснение.
На третий день, 14 октября, Лютер вернулся на квартиру к Каэтану вместе со своей «свитой»: теперь в нее вошел и Филипп фон Фейлитцш, один из советников Фридриха, приехавший в Аугсбург специально на выручку Лютеру. Лютер представил Каэтану текст в свою защиту, а Фейлитцш самым серьезным тоном, «от имени государя», напомнил кардиналу, что, еще обсуждая возможность суда над Лютером в Риме, император Максимилиан потребовал для него «справедливого и милосердного суда». Однако здесь терпение кардинала лопнуло: он взорвался. Спокойствие, мягкость, «отеческий» тон – все исчезло без следа; настало время крика и скандала. Дальнейшее Лютер в письме к Спалатину описывал так:
В конце концов легат гневно швырнул мою бумагу мне в лицо и снова завопил, требуя от меня отречения. Он считал, что я обескуражен и разбит той пространной речью, что извлек он из историй святого Фомы. Добрый десяток раз пытался я что-то сказать – но каждый раз он рявкал на меня в ответ и вновь овладевал беседой. Наконец я тоже начал кричать, говоря: «Если мне покажут, что [папская булла «Unigenitus dei filius»] учит, что Христовы заслуги составляют сокровищницу индульгенций, тогда я отрекусь, как вы желаете». О Боже, какой тут начался хохот и махание руками!
Кардинал и его приближенные, как видно, сочли Лютера просто упрямым дурнем, не имеющим представления о том, с кем он взялся бодаться. Папский указ 1343 года, который Каэтан привел в свою защиту накануне, звучал достаточно невнятно и не всегда включался в церковные каноны; по-видимому, Каэтан и его команда надеялись, что Лютер с ним незнаком и проглотит этот аргумент не жуя. В папской булле написано!.. – о чем тут еще спорить? На том и делу конец. Но все предыдущие пятнадцать лет в университете, а затем в монастыре Мартин Лютер не семечки лущил. Буллу эту он прекрасно знал – и немедленно опроверг слова кардинала, заявив, что в булле нет того, что кардинал ей приписывает. Послушаем рассказ самого Лютера дальше:
Здесь я прервал его: «Взгляните, достопочтеннейший отче, и рассудите сами внимательно, что значит это слово: “Он приобрел”. Если Христос своими заслугами приобрел сокровищницу, значит, заслуги и сокровищница – разные вещи; сокровищница есть то, что приобретается заслугами, то есть ключи Церкви; а значит, мой тезис верен».
Лютер в совершенстве знал латынь, на которой была написана папская булла, так что запутать его не удалось. Смысл буллы был совсем не тот, какой приписывал ей кардинал. Лютер продолжает – и в рассказе его слышится нескрываемая гордость:
Здесь [Каэтан] вдруг смутился – и, поскольку ему не хотелось выглядеть смущенным, постарался поскорее спрыгнуть с этой темы и перейти на другой предмет. Я, однако, в волнении его прервал (уверен, что не слишком почтительно): «Достопочтеннейший отче, зря вы думаете, что мы, немцы, ничего не смыслим в грамматике! Между “быть сокровищницей” и “приобрести сокровищницу” разница несомненна и велика!»
Итак, Лютер одержал над Каэтаном верх – и, более того, не удержался при этом от националистической шпильки. Впрочем, еще интереснее было ему показать, что и сама папская булла не согласуется с Писанием. Однако, при всем возбуждении от этого спора и радости победы – сбывались самые мрачные страхи Лютера. Он ясно видел: на Священное Писание кардиналу плевать, тот на полном серьезе думает, что церковные решения и указы его превосходят. Это богословское безумие отвращало и пугало Лютера. Сбывались худшие его прогнозы – то, чего он страшился в глубине души, то, что, как надеялся, все-таки окажется неправдой: величайшие умы Церкви оторвались от незыблемой скалы Писания и сами этого не сознают – или даже хуже того, сознают, но остаются к этому равнодушны. Поток несет их в пропасть, но они плывут с безмятежной улыбкой, не замечая близкой и неотвратимой катастрофы. Лютер искренне надеялся, что сумеет каким-то образом пробудить их от сна, заставить увидеть опасность и пристать к берегу, пока еще не слишком поздно.
Вторая «проблема», названная Каэтаном в связи с тезисами Лютера, состояла в мысли, что вера сама по себе ведет к прощению грехов. Церковное учение ясно подразумевало: грехи прощаются благодаря не вере самого верующего, а тем действиям, что совершает священник вслед за исповедью. В миг, когда священник дарует отпущение грехов, человек, молящий о прощении, оказывается прощен. Власть Бога, позволяющая прощать грехи, дарована Церкви, и вне Церкви прощения грехов не существует. Церковь и священник – посредники между Богом и человеком, ничто не может произойти помимо них и без их воли. В конце концов, именно Церкви даны ключи. Однако Лютер утверждал: это невозможно. Даже если отпущение грехов дарует священник – верующий при этом должен искренне веровать, иначе отпущение ничего не будет стоить и станет бессмысленным. Выходит, вера верующего значит больше, чем действия священника. Лютер подкрепил свою позицию несколькими ссылками на Писание, самой значительной из которых стал его любимый, очень значимый для него стих, Рим. 1:17: «В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: “Праведный верою жив будет”». Здесь ни прямо, ни косвенно не говорится о том, что в этом процессе должна принимать какое-то участие Церковь; нет никаких упоминаний об этом и в других местах Писания. Напротив, Лютер полагал, что священник лишь «ратифицирует» то, что уже произошло благодаря вере между верующим и Богом.
Переговоры продолжались, но не двигались с места – и Каэтан все более впадал в ярость. У него разве что пар из ушей не шел. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он взорвался и потребовал, чтобы наглый немецкий монах убирался вон, добавив: «И пока не захочешь отречься и покаяться – не возвращайся!»
С тем Лютер и ушел, вместе со Штаупицем и остальными, а затем они со Штаупицем пообедали вместе. Каэтан тем временем негодовал, не в силах понять, что же ему теперь делать. Как получить от этого монаха то, что ему нужно? Платить «турецкий налог» немецкие княжества отказались; раз так, нужна хотя бы победа масштабом поменьше – хоть какой-то результат, с которым не стыдно будет показаться в Риме! Но как этого добиться? После обеда Каэтан вызвал к себе Линка и Штаупица. Они – не то, что этот наглый выскочка Лютер, с ними-то, наверное, легче будет договориться! Присутствовал на встрече и Серралонга; и вдвоем с Каэтаном они несколько часов потратили на то, чтобы убедить Линка и Штаупица убедить Лютера покаяться. Все вместе сочинили даже черновик возможного отречения – Лютеру оставалось только его подписать. Каэтан сосредоточился на вопросе о ключах, то есть о папской власти: все остальное, сказал он, куда меньше его волнует. Однако Штаупиц и Линк не доверяли Каэтану, так что в конечном счете и эти переговоры окончились ничем.
Тем временем прошел слух, что в дело хотят вмешаться руководители ордена августинцев. В конце концов, они подчинялись власти Рима – и не могли допустить, чтобы какой-то волк-одиночка порочил имя их ордена перед всем христианским миром. Некоторые рассказывали даже, что руководители августинцев уже едут из Рима в Аугсбург, чтобы задержать и заточить Линка, Штаупица – и, очевидно, самого Лютера. В этот момент Штаупиц сделал нечто экстраординарное: вызвав к себе Лютера, освободил его от обета повиноваться ему. Теперь они могли действовать независимо друг от друга. Ослушавшись Штаупица, Лютер больше не был бы перед ним виноват – а Штаупиц более не отвечал за действия Лютера. Решение было блестящее и поистине драматическое. Сделав это, Штаупиц, а с ним и Линк покинули Аугсбург с почти комической поспешностью. Это, пожалуй, было странно: ведь Лютер теперь остался один, не зная, чего ждать дальше. Шли дни; Лютера никуда больше не вызывали; он отдыхал в кармелитском монастыре и ждал развития событий.
Наконец Лютер решил поступить так, как советовали ему Штаупиц и саксонцы: подать формальную апелляцию напрямую папе. Так он и сделал. В апелляции он ясно дал понять, что приехал в Аугсбург, надеясь на справедливое слушание, где ему дадут подробно объяснить свою позицию, выслушают и рассудят по совести – но этого не произошло. Поэтому в своем обращении к папе он просил нового слушания, окончательное решение по которому папа вынесет сам. Лютер считал: что бы ни произошло дальше, эта апелляция, по крайней мере, дает ему пространство для маневра. Однако друзья его, оставшиеся в Аугсбурге, понимали: в любой момент его могут арестовать и отправить в Рим – так что из города надо бежать, и чем скорее, тем лучше. Лютер с этим согласился. Но, чтобы не создавать впечатления, что бежит от правосудия, как преступник, отправил Каэтану очень смиренное письмо, в котором сообщал о своем отъезде. Причину отъезда он объяснял так: Церковь не вынесла ему осуждения, которое требовало бы отречения и покаяния, так что о покаянии с его стороны речь пока не идет. И добавлял соображение более практическое: у него закончились деньги, и сейчас он живет в Аугсбурге за счет братьев-кармелитов, которые и сами стеснены в средствах. Сообщал он кардиналу и важную новость о том, что подал апелляцию в Рим. Высказав все это, он стал ждать от Каэтана ответа. Прошло два дня – ответа не было. Напряжение становилось нестерпимым. Быть может, кардинал молчит, потому что уже планирует похитить Лютера и тайно отправить в Рим? Этого Лютер не знал – и выяснять на практике не собирался. Он решил бежать.
Был вечер 20 октября. Городские ворота были уже закрыты и заперты на засовы – быть может, именно чтобы предотвратить то, что сейчас намеревался сделать Лютер. По-видимому, его в самом деле собирались арестовать. Однако Лютер не дал им такой возможности. Как именно он перебрался через стены Аугсбурга, мы точно не знаем. По всей видимости, то ли как-то проскользнул в калитку в северной стене города, то ли даже перебрался через стену – а по ту сторону стены уже ждала его оседланная лошадь. Во всяком случае, как-то он выбрался из города – и в сопровождении охранника, специально ради этого нанятого, что было сил поскакал в ночи. Лошадь, по-видимому, одолженная ему кем-то из друзей-саксонцев, оказалась резвой и непослушной, а Лютер не слишком уверенно держался в седле, так что эта ночная поездка стала для него тяжелым испытанием. Должно быть, еще несколько дней после этого ему было нелегко ходить! За ночь они проскакали тряской рысью сорок миль. Спешившись, Лютер не мог стоять на ногах. На следующий день преодолели еще сорок пять миль. Наконец Лютер достиг Грефенталя, на полпути к Виттенбергу: здесь встретил он графа Альбрехта Мансфельдского, который громко расхохотался, увидав, как обессиленный монах сползает с седла. 31 октября Лютер наконец вернулся в Виттенберг: теперь он был в безопасности. Но что дальше?
Если Лютер полагал, что его письмо Каэтану, отправленное перед отъездом, смягчит ситуацию, то ошибался. 24 октября Каэтан написал письмо Фридриху, в котором требовал отправить Лютера в Рим. С точки зрения Каэтана, ничего другого не оставалось. Что вообразил о себе этот монах – с чего он взял, что может водить вокруг пальца кардинала? Лютер не покаялся, не взял назад свои еретические утверждения – значит, должен отправиться на суд в Ватикан. Ему дали шанс – он им не воспользовался. В беседах с Каэтаном Лютер ссылался, в том числе, на то, что Церковь никогда еще не обсуждала и не решала напрямую вопрос об индульгенциях – и он, как доктор богословия, видит свой долг в том, чтобы поставить перед Церковью нелегкие вопросы об этом предмете, вынудить ее увидеть здесь богословские провалы и позаботиться о том, чтобы их закрыть, пока они не привели к дальнейшим печальным последствиям. Лютер надеялся, что, требуя, чтобы ему объяснили, в чем его ошибка, наконец побудит Церковь к правильному решению – к обсуждению этой темы по существу; Церковь увидит ясно, что допускает существование богословски порочной практики, практики, уводящей верующих прочь от истины – будет благодарна Лютеру за то, что он указал на ошибку, и, разумеется, ее исправит. Однако – по причинам, которые истории понять не дано – Каэтан и Церковь воспринимали эту ситуацию совершенно иначе. Они уперлись; и это привело к Реформации, которой, действуя более гибко и разумно, они вполне могли бы избежать.
Яркий пример такого бессмысленного упорства продемонстрировал Каэтан дальше. Лютер говорил, что Церковь никогда не обсуждала вопроса об индульгенциях и не принимала по нему определенного решения; в доказательство своих слов он указывал на то, что никаких папских булл или указов об этом предмете не существует. Составление такого документа, разумеется, заставило бы Церковь прежде всего задуматься о богословских основаниях индульгенций – и, задумавшись об этом, она немедленно увидела бы проблемы, на которые указывал Лютер. Именно в этом и состояло принципиальное требование его «Девяноста пяти тезисов»: провести на эту тему дебаты и обсудить богословскую сторону дела. И далее: пока такого документа не существовало, как могла Церковь обвинять Лютера в ереси? Какому документу, вышедшему из папской канцелярии, противоречило то, что говорил Лютер?
Поэтому Каэтан, страстно желая как можно скорее заткнуть рот этому немецкому еретику, пришел к решению неожиданному и, пожалуй, чересчур смелому: составить такой документ самому. Он торопливо набросал черновик и 9 ноября отослал его в Рим. Однако документ Каэтана ни в малой мере не касался ни искренних вопросов и возражений Лютера, ни поднятых им сложных проблем. Вместо этого он высокомерно – и, с богословской точки зрения, бессмысленно – призывал себе на помощь папский авторитет. В сущности, говорилось там всего-навсего: «Молчи и делай, что тебе говорят! Хватит вопросов. Никаких ответов и разъяснений ты от нас все равно не услышишь. Великий и могучий папа сказал, аминь».
Разумеется, этим Лютера было не одурачить. В этих попытках заткнуть ему рот он видел не истинный глас Божий, а лишь «великую и ужасную» подделку, машину, изрыгающую дым и пламя. Но дым и пламя эти исходили не со святой горы святого Бога: извергали их люди, напыщенные и гордые, но снедаемые тайным страхом, люди, что, спрятавшись за красно-золотым занавесом, дергали за церковные и юридические рычаги. Настоящей власти, на которую они ссылались – власти и авторитета Бога и истины, – у них не было; и Лютер, подобно бдительному песику, лаял, лаял и лаял, стремясь предупредить мир о мошенничестве, убедить людей отдернуть занавес и обнажить скрытую за ним нехитрую механику обмана.
Самоуверенность Лютера приводила кардинала Каэтана в ярость. Ему это казалось вопиющей наглостью. Но Лютер верил не в себя, а в Бога. Он не сомневался, что есть Бог, которого надлежит страшиться, власти которого должны повиноваться все и каждый. К этому Богу – а также к истине и здравому рассудку – Лютер готов был прислушаться. Но, пока Каэтан и остальные на примере Писаний не укажут Лютеру, в чем его позиция расходится с истиной Божьей – слушать их Лютер не собирался. Эта-то принципиальная разница между позициями Лютера и Церкви привела к тектоническому разлому: давление нарастало с каждым днем – и вскоре должно было вызвать великое землетрясение. Лютер понимал, почему не может сдвинуться ни на дюйм: но почему же папская власть не видит проблему так же ясно, как он, и не пытается исправить ситуацию? Что он упускает? Но понять Лютера они не хотели – или, быть может, не могли; и с необъяснимым узколобым упрямством требовали от искреннего и благонамеренного монаха лишь одного латинского слова. Одно слово – и всем бедам конец. Одно слово – и все утихнет. Скажи лишь одно слово: revoco!
Усилилось давление и на Фридриха с требованием выдать Лютера; однако по каким-то своим причинам он этого делать не стал – напротив, решил Лютера защищать. Почему именно, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Разумеется, нам известно, что идее индульгенций сам Фридрих отдал немало времени, трудов и средств. Но, быть может, по совету многих виттенбергских богословов – и прежде всего Спалатина, которому полностью доверял, – курфюрст предпочел защищать Лютера от Рима.
Однако Лютер понимал, что, оставаясь в Виттенберге, наносит урон репутации Фридриха. Ситуация принимала все более политический оборот. Рим понимал, что ему грозит огромный имиджевый скандал, и готов был на все, чтобы прекратить неудобные вопросы, толки и пересуды, растущие день ото дня и наносящие власти и авторитету Церкви большой урон, возможно, с катастрофическими последствиями в будущем. Более всего, быть может, тревожило Рим то, как скажется все это на грядущих выборах нового императора. Как мы уже упоминали, для Рима было чрезвычайно важно, чтобы императорский трон не занял юный Карл I Испанский, внук Фердинанда и Изабеллы Испанских. Став императором, этот юноша сосредоточил бы в своих руках поистине безграничную власть – и Рим это очень тревожило. В глазах папы эти политические треволнения были куда важнее и «истины», и богословской ясности. Выборы приближались – и ни о чем другом в Риме уже не думали.
Итак, Рим принял роковое решение поставить все на политику. К черту прошлое, к черту будущее! Настоящее – вот единственное, что сейчас его волновало. Поэтому Церкви было необходимо, чтобы Лютер явился в Рим, покаялся – или отправился на костер. И папа изо всех сил давил на Фридриха, требуя от него дистанцироваться от Лютера и передать этого возмутителя спокойствия в руки Рима. Но что мог сделать Рим, чтобы убедить Фридриха себе подчиниться?
Тем временем Лютер, вполне понимая, что происходит, благородно поставил интересы Фридриха выше своих. Чтобы вывести курфюрста из-под огня, он решил покинуть Виттенберг и Саксонию. Он знал, что опасность велика; но из уважения к своему государю – и веря в Бога, который не покинет его в беде, – предпочел уехать. Вот еще один яркий пример веры Лютера: не зная, что ждет его впереди, он все же поступил так, как подсказывала совесть, – и положился на Бога. В письме Спалатину от 25 ноября он писал:
Каждодневно ожидаю я осуждения из Рима; поэтому привел в порядок свои дела и обо всем распорядился, на случай, если придется мне, как Аврааму, покинуть все и идти в страну незнаемую. Но я не страшусь – ведь Бог повсюду с нами. Разумеется, оставлю тебе прощальное письмо: прочти его, если у тебя достанет мужества читать письмо человека осужденного и отлученного.
Теперь же прощай – и помолись обо мне.
Штаупиц находился в это время в Австрии, в Зальцбурге; он прислал Лютеру письмо с нарочным, приглашая скрыться у себя:
Мир ненавидит истину. Эта ненависть распяла Христа; и поистине не знаю, что ждет теперь тебя, если не крест. Друзей у тебя немного, да и они, боюсь, попрячутся из страха перед противником. Оставь Виттенберг и приезжай ко мне, дабы могли мы жить и умереть вместе. Князь знает об этом и согласен. Как отшельники в пустыне, последуем за Христом.
То, что этот человек, так рано разглядевший в Лютере гениальность и огромный потенциал, теперь подбадривал его в подобных выражениях – приравнивая папскую власть к «миру», возненавидевшему и убившему Спасителя, к фарисеям, составившим заговор, чтобы казнить Иисуса, к римской толпе, требовавшей освободить Варавву – поистине поразительно. По-видимому, человек этот четко различал истинную Церковь Божью – и огромную бюрократически-политическую корпорацию, обосновавшуюся в Риме и назвавшую себя Церковью. Но еще поразительнее, что, несмотря на столь ясное понимание происходящего, Штаупиц так и не последовал за Лютером: он оставался верным сыном Церкви до конца своих дней. Любого объективного наблюдателя истории это должно убедить в том, что глубоко принципиальных и богобоязненных людей можно было встретить на обеих сторонах великого грядущего раскола.
Лютер не знал, что принесет будущее – ни ему самому, ни Церкви, которую он любил и оплакивал. Но точно знал одно: то, что творится сейчас в Риме – ужас и позор. Да, испорченность и развращенность в мире сем неизбежны – но это уж ни в какие ворота не лезет! Как может Церковь упрямо отворачиваться от очевидной проблемы, которая явно нуждается в рассмотрении и решении? В декабре Лютер писал своему другу Венцесласу Линку: «Думаю, я смогу показать, что Рим нынче стал хуже турок». Для августинского монаха слова очень серьезные и жесткие: сказать, что центр западного христианства именем Христовым приносит верующим больше вреда, чем мусульманские войска, с боями рвущиеся на запад, – это не шутка. Но Лютер, как видно, наконец начал понимать, что на Рим надежды нет.
И был прав: ведь в то самое время, когда он писал это письмо, Римская Церковь уже приняла решение не отвечать на призыв Лютера к открытости и переменам, а вместо этого сделать все возможное, чтобы затушить разгорающийся скандал в зародыше. Все остальное неважно. Итак, как же привести к повиновению саксонского курфюрста? Подумав, папа нашел выход: потрясти перед носом у Фридриха, страстного любителя реликвий, чем-то таким, перед чем он не сможет устоять. Пусть забудет обо всем на свете в надежде заполучить уникальную, сказочную реликвию. Приманим его Золотой розой добродетели.
