6
«От моего сердца тянется крепкая нить…»

Пациентов обстановка операционной, должно быть, ужасает, но мне она уже кажется нормой. Удивительно, к чему можно привыкнуть. Моя жизнь не всегда была такой.

Первая операция, которую мне приходится наблюдать, – это пересадка сердца и легких. Мне девятнадцать, я все еще студентка. Операция длится очень долго – больше двенадцати часов. В ней участвует целая бригада хирургов, которые перенимают друг у друга эстафету, вместо палочки передавая друг другу человеческое сердце и легкие. В этот день мне поручили ухаживать за пациентом, который ждал очереди на пересадку легких. Это четырнадцатилетний мальчик по имени Аарон, который страдает муковисцидозом (кистозным фиброзом), он прикован к постели, в его нос вставлены кислородные трубки, у него усталый, мокрый кашель и кожа пепельного, землисто-серого цвета. Я готовлю его к операции. Намазываю его сухие колени маслом какао, забираю у него портативную игровую приставку и клянусь, что буду охранять ее ценой собственной жизни. Промокаю его губы маленькой оранжево-розовой губочкой, смоченной стерильной водой, чтобы исключить риск попадания инфекции.

Палата Аарона освещена светильниками в форме звезд и месяцев, которые висят вокруг его больничной койки, а у него под подушкой спрятан дневник. Рядом висит пробковая доска, которую повесил на стену его отчим, а на ней – коллаж из фотографий, с которых глядят улыбающиеся лица Аарона и его друзей. В детских больничных палатах нередко пытаются создать атмосферу домашнего уюта. Если бы не проведенный через стену кислородопровод и медицинский отсос с толстыми прозрачными трубками, палата была бы похожа на комнату самого обычного подростка.

Мы болтаем почти как ни в чем не бывало, но, когда приходят санитары, чтобы помочь мне перевезти Аарона в анестезиологическую комнату, он вцепляется в мать.

– Не уходи, пока я не усну, – говорит он. Потом оглядывается на меня: – А вы будете там от начала до конца?

– Я буду рядом. Ты готов?

Он трясет головой – нет. Я все равно киваю санитарам, и они везут его каталку через дверной проем к выходу из отделения и дальше по коридору. Одна из санитарок, жизнерадостная молодая женщина, не переставая посвистывает. Стены раскрашены специально для маленьких пациентов: на них нарисованы животные и цветы. Мимо нас, толкая перед собой стойки с капельницами, проходят дети – кто с родителями, кто в сопровождении медсестры. Санитарка все еще посвистывает, Аарон снова трясет головой. Мама Аарона, держа его за руку, быстро идет рядом с каталкой. Я краем глаза слежу за установленным в конце каталки Аарона монитором, который показывает уровень кислорода у него в крови. Я молюсь, чтобы показатели не упали. «Не сейчас, – говорю я про себя. – Все в норме, так держать». Мне доводилось слышать истории о детях, которым становилось хуже, когда они застревали в лифте, о том, как внезапно заканчивался кислород, а врачи не могли оказать пациенту должной помощи при полной остановке сердца до тех пор, пока не удавалось отыскать лифтера. Я чувствую тревогу, но я уже научилась сохранять то самое спокойное выражение лица, которое отлично получается у медсестер. Я замедляю дыхание и движения и концентрируюсь на задаче демонстрировать расслабленный язык тела и мягкую улыбку. Как-то раз, рассказывая о том, как работа в больнице помогает медсестре набраться опыта, один из наших лекторов по сестринскому делу сказал нам, что, если пациент видит, что опытная медсестра переживает, скорее всего, это значит, что они оба уже мертвы.

Операционное отделение представляет собой лабиринт коридоров, которые заставлены каталками со стерильными голубыми простынями, встроенными дефибрилляторами и сложными наборами для коникотомии. Работающие в операционном отделении медсестры перемещаются очень быстро, их сабо тихонько поскрипывают на вымытом до блеска полу, а наполовину застегнутые хирургические халаты развеваются у них за спиной, словно мантии волшебников. Здесь бесчисленное количество подсобок с оборудованием. В одной из них медсестра стоит на коленях, держа в руках опись инструментов, которую она обязана подписывать каждое утро и каждый вечер, указывая дату истечения срока годности, количество наборов, дату заказа новой партии. В углу стоит автоклав, в котором стерилизуются инструменты, и анализатор газов артериальной крови, с помощью которого медсестра может определить, насколько хорошо анестезиолог справляется со своим делом и насыщена ли кровь пациента кислородом или же в ней полно углекислого газа. Воздух в этих запутанных, плохо освещенных коридорах кажется таким плотным, что он пропитывает память словно запах. Если прислушаться, можно услышать, как он рассказывает человеческие истории – о том, как пациенту удалили не ту почку, или о том, как выключили электричество, а резервный генератор не запустился, или о том, как пациента дефибриллировали, забыв отключить подачу кислорода, и произошел такой взрыв, что казалось, будто сработала бомба, в результате чего медсестра-анестезист получила серьезную черепно-мозговую травму, и ее пришлось отправить в отделение интенсивной терапии. Если бы только стены могли говорить.

Как правило, мы практически ничего не помним о том, что с нами происходило, пока мы находились в операционной. Мы засыпаем, а потом приходим в себя и не пытаемся подробно анализировать то, что происходило в промежутке. Операционным медсестрам приходится видеть всякое. А между тем иногда здесь происходят забавные вещи: как-то раз хирурга и медсестру застали раздетыми в шкафу для постельного белья. Когда мужчинам делают малые операции, из-за действия анестетика у них возникает эрекция, и пенис то встает, то опускается с каждым движением скальпеля – часто в такт с музыкой. Гораздо позже я работаю с хирургом, у которого в самый ответственный момент операции спадают брюки, причем оказывается, что на нем надеты трусы с изображением Барта Симпсона. Одна из медсестер предпринимает неловкую попытку натянуть брюки обратно, а хирург кричит: «Оставь, оставь, пускай так!»

Но операционная – это еще и место, где жизнь и смерть пациента в буквальном смысле оказываются в руках других людей. По большей части все происходит, как задумано, но если что-то идет не так – это настоящая катастрофа. Иногда, если состояние пациента внезапно ухудшается, это организованное, спокойное, стерильное место превращается в зону боевых действий. Анестезиологи делают все возможное, чтобы предсказать, с какими группами пациентов могут возникнуть проблемы – с теми, что страдают ожирением, курильщиками, беременными женщинами и прочее. Хотя от неожиданностей никто не застрахован. Есть пациенты, которые утверждают, что во время операции находились в сознании, но не могли пошевелиться, – это явление объясняется тем, что их организм реагирует на обездвиживающее вещество, а вот сопровождающий его седативный препарат на них не действует. Есть пациенты, которые плохо реагируют на анестетики, в результате чего у них резко падает давление, а иногда и вовсе происходит остановка сердца.

Мне приходилось ухаживать за такими пациентами, которым уже после хирургического вмешательства говорят, что операция прошла не совсем гладко, но хирургу удалось стабилизировать ситуацию. Иногда медсестрам бывает сложно подобрать правильные слова. Клетка сердечной мышцы пульсирует в чашке Петри. Одна-единственная клетка. А в другой чашке Петри еще одна клетка сердечной мышцы, принадлежащая другому человеку, пульсирует в другом ритме. Однако если эти клетки соприкоснутся, они начнут биться в унисон. Врач может объяснить это с точки зрения науки. Но медсестра знает, что языка науки здесь недостаточно. Фразу «Ваш муж / жена / ребенок трижды умирал во время операции, но сегодня удачный день, и с помощью большого количества электричества и нескольких компрессий грудной клетки, которые наверняка сломали ему/ей пару ребер, мы смогли его/ее вернуть» операционная медсестра переводит на понятный нам язык. Вот такая странная поэзия.

Я стараюсь не думать о том, что может случиться в операционной, обо всем том, что может пойти не так – и что уже не раз случалось. Я принимаю свою излюбленную позу под названием «расслаблена снаружи, паникует внутри» и сохраняю ее до тех пор, пока мы не прибываем в анестезиологическую комнату, где полно внушающего надежду оборудования и где уже ждет улыбающаяся, спокойная на вид врач-анестезиолог. «Ну ладно, мамаша, руку можно отпустить. Привет, Аарон». Анестезиолог представляется, стараясь поддерживать зрительный контакт с Аароном, а в это время на заднем плане суетится ассистент операционного отделения, подготавливая приборы мониторного наблюдения и помечая шприцы. Я стою в ногах у мальчика – достаточно близко, чтобы при необходимости можно было дотянуться и вывести маму Аарона. На это есть всего несколько секунд в промежутке между тем, как Аарон уснет от поступившего газа и воздуха, и прежде, чем ее придется выпроваживать за дверь. Мы не хотим, чтобы она видела то, что происходит потом, когда пациент засыпает: на веки пациента наклеивается пластырь, голова запрокидывается как можно дальше, а в трахею проталкивается трубка, в вены вводятся иглы, оставшаяся одежда полностью снимается. Затем кожа окрашивается повидон-йодом в грязно-медный цвет так, что пациент становится больше похож на кусок мяса, чем на человека. И вот он готов к встрече с хирургами, о которых член парламента лорд Терлоу в 1800 году сказал следующее: «В хирургии не больше науки, чем в работе мясника». Раньше хирургия считалась столь низменной профессией, что в Средние века в нее допускались даже женщины – до начала XVIII века, когда хирургов стали обучать в университетах, куда женщинам путь был заказан. Общепринятое мнение о профессии хирурга и ее восприятие обществом преобразились гораздо значительнее, чем отношение к работе медсестры, которое, по всей видимости, напротив, меняется вовсе не в положительную сторону.

Плотно сжав зубы, я жду того ужасного момента, который наступает после того, как ребенку делают наркоз, и перед тем, как родитель целует его на прощание и оставляет в руках чужих людей. Я восхищаюсь анестезиологом, которая ведет себя спокойно, невозмутимо и обнадеживающе, несмотря на то что она в одиночку несет ответственность за состояние пациента со сложным и влекущим большие риски заболеванием.

В следующий раз, когда я отправлюсь в операционную, я буду наблюдать за операцией вместе с еще одной студенткой-медсестрой по имени Джесс. В этот раз меня тоже впечатлит поведение анестезиолога, я буду им восхищаться до тех пор, пока Джесс не скажет мне, что у них была интрижка. Во время операции она будет поднимать свою хирургическую маску все выше и выше до тех пор, пока она почти не закроет ее глаза.

«Что ты делаешь?» – спрошу я ее. А она ответит: «Я спала со всеми, кто находится в операционной. Кроме пациента».

А пока я выхожу из операционной вместе с мамой Аарона и прохожу с ней несколько шагов по коридору, обнимаю ее, сожалея, что ничем не могу ей помочь, и пытаясь отыскать какие-нибудь утешающие слова.

– Это был самый ужасный момент в моей жизни, – говорит она. – Самый ужасный.

Я клянусь себе, что никогда не стану недооценивать то, насколько сложно доверить жизнь собственного ребенка незнакомцам, какими бы знатоками своего дела они ни были.

Какую больницу ни возьми, в коридорах операционного отделения всегда можно увидеть медсестер, обнимающих родственников какого-нибудь пациента и старающихся подбодрить их словами о том, что операция проходит успешно – ну, или нет. Мы покидаем белоснежные коридоры операционного отделения, и я провожаю маму Аарона обратно в палату, где она начинает плакать. Я какое-то время сижу с ней, ничего не говоря. В конце концов она смотрит на часы.

– Еще очень долго, – говорю я. – Целый день. Вам надо чем-то заняться. Я скоро пойду обратно, чтобы быть рядом с Аароном.

– Ко мне приедет сестра, – отвечает она. – Я постараюсь отвлечься.

Я улыбаюсь ей. Я не говорю ей того, что она хочет услышать. Этому я уже научилась. Неделей раньше одному из первых малышей, за которым мне поручили ухаживать, должны были делать относительно несложную операцию по устранению открытого овального окна в сердце. Я несколько раз повторяла родителям: «С ним все будет в порядке». Но их ребенок не был в порядке. Он умер на операционном столе. Я очень сильно ошиблась. Его родители были в смятении и замешательстве. Я рассказала дежурной медсестре о своей ошибке и плакала, не в силах остановиться. «Они даже не вспомнят, что ты им говорила, – сказала она. – Это не имеет никакого значения. Ты не сделала ничего плохого». Но я знаю, что мои слова принесли вред. Я и сейчас вижу его желтую кофточку.

Я не говорю матери Аарона, что с ее сыном все будет в порядке. Я больше никогда не скажу этого никому из родственников пациентов – я выучила урок. Потому что никто не может знать наверняка.

– Постарайтесь чем-нибудь себя занять, – говорю я. – Время будет идти очень медленно.

Время – странная штука. Когда мы ждем родственника, которому делают операцию, оно замедляется настолько, что каждая секунда превращается в минуту, а каждая минута – в час. А если мы находимся на месте пациента, ожидающего операции, время ускоряет темп – стоит досчитать до десяти, и вот оно уже истекло.

В большой операционной полно людей, но, несмотря на это, можно услышать, как на пол падает булавка. Высоко на полке, за спиной хирурга, стоит радио, но оно молчит. Нет обнадеживающих звуков музыки, которую включают, когда операция идет хорошо. Произнесенные в операционной слова «выключите музыку» означают, что дела обстоят плохо – задета артерия, началось кровотечение, упало давление или произошла остановка сердца. Но сегодня отсутствие музыки попросту отражает серьезность ситуации. Я стою на галерке вместе с кучкой студентов и младших врачей: интересные и инновационные операции всегда проводятся в большой операционной в присутствии немалого числа людей, а обучение во время операций – распространенная практика. Сегодня операции снимаются на видео и ведется прямая трансляция для хирургов, живущих в разных уголках земного шара, как в учебных целях, так и чтобы посоветоваться со специалистами из других стран. Знатоку, разбирающемуся в тонкостях проведения определенной процедуры, который работает, скажем, в Лос-Анджелесе, больше нет нужды покидать свой город. Есть экраны, на которых все видно, но они в основном предназначены для людей, находящихся непосредственно в операционной или неподалеку от места проведения операции. Большинство глаз направлено именно на экраны – они наблюдают за тем, как пальцы хирурга двигаются в теле пациента, поворачиваясь и извиваясь, как руки танцора, умело исполняя вокруг бьющегося сердца идеально выверенные движения. Мне кажется, я никогда не видела ничего более красивого, чем сердце Аарона, бьющееся у меня на глазах. Разумеется, несколько лет спустя мне доведется наблюдать нечто еще более красивое, когда во время УЗИ я увижу трепетание крохотного сердечка своего собственного ребенка.

Аарон лежит в центре комнаты. К этому моменту его тело стало похоже на долбленое каноэ. Руки хирурга находятся у него внутри. Какая странная привилегия – помещать свои руки внутрь другого человека, трогать его сердце кончиками пальцев, на какое-то короткое время становясь с ним одним целым. Я думаю об этом, пока наблюдаю за операцией – о том, что хирург и пациент образуют одно целое, как мать и ее еще не родившийся ребенок, которые в течение определенного времени делят одну физическую оболочку. В операционной пахнет хлором, дезинфицирующим раствором и потом. Есть еще странный, резкий, едкий металлический запах – скорее всего, кровь. Сейчас стены чистые, но я знаю, что как-то раз треснул прибор ЭКМО (экстракорпоральной мембранной оксигенации), через который во время некоторых операций целиком циркулирует весь объем крови пациента, и все стены и потолок, все сотрудники операционной и все оборудование – все было залито кровью. Настоящий фильм ужасов.

Меня передергивает, и я стараюсь сконцентрироваться на выбившейся пряди волос Аарона. Она напоминает мне о том, что это не туша, которую разделывает мясник. Это одержимый астрономией мальчик, чью побитую игровую приставку я надежно спрятала под замок. Хирург склонился над Аароном абсолютно неподвижно, единственные части его тела, которые двигаются, – это его руки. Остальные хирурги вокруг стола (всего я насчитываю четверых) стоят к нему лицом. У одного в руках дренажный катетер – он отсасывает кровь, скопившуюся вокруг рук хирурга, чтобы тому было лучше видно. Еще один хирург просто направляет большой операционный светильник так, чтобы свет падал точно на внутренности Аарона. Вся операционная ярко освещена, и в ней невыносимо жарко, даже в легкой хлопчатобумажной униформе. Но света всегда недостаточно. Я наблюдаю за всей операционной бригадой (большинство из них – седые мужчины в возрасте, но есть и пара женщин) и представляю себе, на каком этапе карьеры находится тот врач, что держит лампу, – какой путь необходимо пройти, чтобы перейти от держания лампы к отсасыванию крови, а затем – к исполнению хирургического танца. Должно быть, нужна целая жизнь. Хирургия меня завораживает, особенно в университетской больнице, где оказывается третичная медицинская помощь и где ни одну операцию нельзя назвать рутинной, а если и можно, то ее делают ребенку по сложным медицинским показаниям.

Но сегодня я пришла сюда наблюдать вовсе не за хирургом. Рядом с ним стоит широкоплечая женщина, у которой из-под шапочки виднеются заметно поредевшие волосы. Она держит одетые в две пары перчаток руки перед собой, растопырив пальцы, ладонями вниз. Перед ней стоит длинный стол с металлическими инструментами, которые бросают сверкающие бриллиантами блики на белоснежно-белый потолок. Время от времени главный хирург или один из ассистентов говорит что-то, не поднимая глаз, и тогда она берет один из металлических инструментов – скальпель, ножницы для наложения швов, щипцы или артериальный зажим – и подает его им, ручкой вперед, точно так же, как люди обычно делают, подавая друг другу ножницы. Иногда она протягивает нужный инструмент еще до того, как хирург успеет об этом попросить. Они обмениваются горящим взглядом. Это операционная медсестра. Когда инструмент больше не нужен, она поворачивает голову и бросает взгляд на медсестру, стоящую сзади и вооруженную пластиковым подносом. Тогда та ставит поднос на стол, стоящий за операционным столом. Из комнаты ничего не уносят. Все подсчитывается и пересчитывается несколько раз.

– На случай, если хирург случайно оставит в какой-нибудь полости марлевый тампон, забудет скальпель в легком или кусок марли в кишках, – на следующий день объясняет мне сиплым голосом операционная медсестра. – Но мы теряли и кое-что похуже. Когда дела идут плохо, хирург иногда бросает мои инструменты куда попало, и потом мы не можем их найти.

– Бросает?

– Да, бросает. Иногда даже в кого-нибудь из медсестер. – Она смотрит на меня, прищуривается и улыбается: – Это очень напряженная работа.

Я понятия не имею, говорит ли она правду и вообще имеет ли она в виду работу хирурга или свою собственную, но я слишком напугана, чтобы спросить.

В ее взгляде мерцает искорка, которую можно заметить, только стоя рядом. Раньше это от меня ускользало. У нее на носу, сбоку есть маленькая дырочка – дырка от пирсинга, а чуть позже я узнаю, что она до ужаса любит мотоциклы. Она выглядит совсем не так, как в моем представлении должна выглядеть типичная медсестра. На тот момент я уже достаточно знаю, чтобы понять: роль операционной медсестры не для меня. С тех пор круг обязанностей операционных медсестер расширился, и теперь они работают в разных отделениях больницы, включая приемную хирургического отделения, основные операционные, отделение послеоперационной реабилитации и дневной хирургический стационар, но в то время операционные медсестры ассистировали хирургам на протяжении всей своей карьеры точно так же, как ночные сиделки могли всю жизнь работать исключительно в ночную смену. Теперь все медсестры по очереди работают как днем, так и ночью. Я знаю, что я не слишком организованный человек, и у меня не очень хорошо получается часами стоять неподвижно, а в операционных стоит такая духота, что я с трудом ее выдерживаю. Но я часами наблюдаю за тем, как двигаются во время операции отекшие руки операционной медсестры, за тем, как они зависают в воздухе, абсолютно неподвижные, и вдруг приобретают почти агрессивную целеустремленность. Потом снова застывают на месте, двигаясь совсем не так, как красивые, изящные руки хирурга.

Я наблюдаю за глазами медсестры. Представляю, сколько всего она видела. Время от времени она следит за ходом операции, ради которой мы все здесь собрались, но потом ее взгляд начинает порхать по комнате, останавливаясь на висящих за спиной хирурга мониторах (я вижу, как ее глаза считывают основные показатели состояния пациента), потом на перфузиологе (специалисте, который отвечает за аппарат, перекачивающий кровь) – он повязал голову разноцветной банданой и сидит на табурете рядом с аппаратом искусственного кровообращения (АИК), лихорадочно строча что-то на своем планшете. АИК выглядит футуристично: изогнутые трубки переплетаются, образуя узор, словно водяные горки в луна-парке. Медсестра слегка поворачивает голову и бросает взгляд в сторону стоящих у двери ассистенток, а потом – на сестру, которая курирует донорские органы. Последняя держит в руках контейнер, в котором лежат чьи-то легкие и сердце. Это невзрачный квадратный белый контейнер, на котором написано «Человеческие ткани». Глаза операционной медсестры надолго останавливаются на белом ящике. Потом она переводит взгляд на медсестру, выполняющую роль трансплантационного координатора. Что-то проскальзывает между ними. Что-то, что на тот момент мне не совсем понятно. Но я осознаю важность происходящего. Эта комната полна чудес – технологических, хирургических, научных чудес и невероятной удачи, а также грусти и утрат, о которых очень хорошо известно этим медсестрам.

Координатор по трансплантации органов – это человек, стоящий прямо на пересечении дорог, ведущих к жизни и к смерти. Он обсуждает возможность донорства с родственниками недавно умершего, близкого для них человека, чтобы другой пациент смог выжить. Чтобы Аарон смог выжить. За годы работы в больнице я слушаю рассказы многих трансплантационных координаторов. Все они – медсестры с разным прошлым, они специализируются на операциях по пересадке сердца, общаются с живыми донорами или выполняют любые обязанности, связанные с различными видами донорства. Они координируют процесс взаимодействия между донором и пациентом в течение 24 часов, когда в любой момент может раздаться заветный звонок. И тем не менее каждый день в Великобритании три человека умирают, так и не дождавшись своей очереди на пересадку. Донорство должно быть обязательным в любой ситуации, за исключением случаев, когда человек сам от него отказывается. Должна предоставляться возможность отказаться, а не возможность согласиться – именно так делают в других странах. Если человек согласен принять донорский орган, то в случае угрозы смерти он сам должен зарегистрироваться в качестве донора. Кто предпочтет смерть пересадке органов? Никто не должен умирать, ожидая очереди на почку, которая разлагается под землей.

Сердце способно биться в течение семидесяти двух часов после того, как врачи объявляют о прекращении мозговой деятельности. Координатор обсуждает это с родственниками донора и пытается помочь им осознать тот факт, что их близкий человек умер, несмотря на то что его сердце продолжает биться. Медсестра обязана их поддержать, если они решат отказаться от донорства или захотят убедиться, что сердце полностью остановилось, после чего все еще остается возможность пересадки сердечных клапанов. Человек, решивший пожертвовать свои органы, может помочь бесчисленному количеству пациентов: одна почка уйдет пациенту из Саутгемптона, который подключен к аппарату диализа, другая – ребенку из Брэдфорда, страдающему почечной недостаточностью, печень – проходящему реабилитацию алкоголику из города Дамфрис. Кости, сухожилия, хрящи, кожный покров, роговица, поджелудочная железа, легкие и сердце будут поделены между отчаявшимися больными, некоторые из которых вот-вот умрут, так и не дождавшись своей очереди на пересадку. Можно ли представить себе более щедрый подарок? А есть люди, которые жертвуют почку при жизни, будучи абсолютно здоровыми, просто потому, что они хотят спасти жизнь другому человеку. Уровень доброты, который мне трудно даже вообразить.

Нечасто можно увидеть координатора по трансплантации в обществе получателя органов. Обычно медицинский курьер доставляет органы после того, как их помещают в упаковку с обогащенной питательными веществами жидкостью, которая на вид напоминает слегка размокший и превратившийся в кашицу фруктовый лед. Когда семья пациента соглашается на донорство (или же если пациент дал свое согласие перед смертью, как делается во многих странах), прежде чем органы будут изъяты, проходит какое-то время – период, отведенный для анализов и для того, чтобы родственники успели попрощаться. Трансплантационный координатор обязан сделать все возможное, чтобы облегчить стресс, который в это время переживают родственники умершего пациента. К примеру, координаторы донорского процесса в США иногда изготавливают слепки рук донора или даже допускают в больницу домашних питомцев. После этого трансплантационный координатор остается с донором и ухаживает за пациентом после смерти, проводит время с его семьей, пока его тело постепенно опустошается, превращаясь в костный каркас, а его органы продолжат жить в телесной оболочке другого человека.

Я стою до тех пор, пока не перестаю чувствовать пальцы на ногах. За это время сменяются три команды хирургов, включая операционную медсестру. Проходит много бесконечно длинных часов. Несмотря на то что я еще никогда не чувствовала такой усталости, мое сознание остается ясным. Мои глаза широко открыты.

Со дня операции прошло всего несколько недель, а Аарон уже выглядит как совершенно другой ребенок. Его кожа стала ярче, кислородные трубки исчезли, а мокрый отрывистый кашель полностью прекратился. Его спальня завалена книгами, играми и карточками.

– Обожаю клубничное мороженое, – говорит он. – Раньше я никогда его не любил, а теперь готов есть хоть целый день. На завтрак, обед и ужин. И в качестве перекуса. – Аарон одаривает меня многозначительным взглядом. Он убежден, что каким-то образом перенял черты характера и эмоции своего донора. Для лечения кистозного фиброза Аарону были нужны новые легкие, хотя он гораздо чаще думает о своем новом сердце.

Не он один верит, что сердце – это нечто большее, чем мышечная ткань, клетки и клапаны. Профессор Брюс Худ, специалист по когнитивной нейробиологии из Бристольского университета, изучал данные о потенциальном доноре и то, важна ли эта информация для получателя органов. Он обнаружил, что подавляющее большинство людей негативно реагируют на возможность получить сердце убийцы. Когда я впервые об этом прочла, я задалась вопросом: а согласилась бы я сама принять сердце убийцы? И если бы мои чувства по поводу того, что мне пересадили сердце такого человека, в дальнейшем каким-то образом повлияли на мою личность, имел бы значение источник произошедших со мной изменений?

Медики почти ко всему относятся скептически, в том числе и к идее о том, что в сердце хранится память человека. Что касается имеющихся данных, они свидетельствуют о следующем: сердце – это лишь горстка нервов, мышц и химических веществ. Результаты исследования с участием 47 пациентов, так же, как Аарон, перенесших пересадку сердца, показали, что, хотя около 15 % испытуемых почувствовали, что после операции их личностные качества изменились, даже этот факт объясняется тем, что они пережили сильные страдания и угрожающие их жизни события. Что касается домыслов о том, будто в сердце хранятся человеческие эмоции или что оно с ними как-то связано, – по большей части эти идеи основаны на рассказах о единичных случаях из жизни.

Однако литература, живопись и философия вот уже более четырех тысяч лет пытаются выявить более глубокий смысл, заложенный в человеческом сердце, – с тех самых пор, как египтяне провозгласили, что сердце символизирует правду. По их представлениям, человек после смерти представал перед судом в загробном мире, где его сердце взвешивали, положив на другую чашу весов олицетворяющее правду перо. Если сердце перевешивало, его съедал демон, а душа умершего была обречена вечно метаться, ища упокоения. Интересно, что должно произойти с нашими душами в современном мире, где правда ушла в прошлое. Нам нечего класть на другую чашу весов.

Нельзя назвать поиск смысла непосредственной задачей медсестер, и все же это неотъемлемая часть их ежедневной работы. Медсестры, без сомнения, используют язык сердца. Они видят, когда у пациента «разбито сердце», и, говоря о нем, используют эту формулировку. Многие медсестры видели таких людей. И лучшие из них руководствуются тем, что им подсказывает сердце, а вовсе не разум.

Аарон уговаривает меня помочь ему написать письмо матери того мальчика, который умер и отдал ему свое сердце. Письмо не должно попасть к ней напрямую: сначала трансплантационный координатор выяснит, хочет ли мать погибшего ребенка прочитать его, а потом, в случае если она согласится, обеспечит анонимную передачу письма в подходящий для этого момент. С того времени, когда я помогала Аарону писать это письмо, прошло целых двадцать лет, но я до сих пор помню написанные им строки, которые тогда рассмешили меня: «Ваш сын любил клубничное мороженое?» – и заставили меня плакать: «Несправедливо, что ваш сын умер, чтобы я выжил. Я клянусь вам, что никогда его не забуду».

Я думаю о том взгляде, которым на моих глазах обменялись операционная медсестра и трансплантационный координатор. О том, что иногда быть медсестрой – значит намывать руки, подавать хирургу инструменты и пересчитывать ватные тампоны. Иногда это значит завязывать лямки на халате хирурга, а в другие дни – протягивать ему инструмент, который он еще не успел попросить. Ну а временами быть медсестрой – значит видеть грусть и утрату и помогать мальчику-подростку писать непростое письмо.

В конце моей смены мама Аарона говорит мне, что ему всегда нравилось клубничное мороженое, но они старались избегать молочных продуктов, потому что из-за них у мальчика усиливалась выработка слизи.

Улыбка появляется на лице его матери в тысячный раз.

– Теперь Аарон может есть столько клубничного мороженого, сколько захочет.