11
«Пусть гневом встретит старость свой конец»

Смерть – не всегда худший исход. Многим из нас выпадет ужасная доля прожить долгую жизнь и страдать от жестокости в старости. Все мы однажды умрем от какой-нибудь болезни или, по крайней мере, сначала состаримся. Мы можем лишь надеяться на то, что те, кто будет о нас заботиться, отнесутся к нам с добротой, сочувствием и самоотверженностью. Но можно ли привить эти качества? Присущи ли они человеку по природе или преходящи?

С тех пор как Дарвин заявил, что нравственность предшествовала религии, альтруизм изучался учеными, теологами, математиками, сторонниками теории эволюции и даже политиками, но истоки человеческой доброты все еще остаются загадкой. Сам Дарвин признавал, что теория о выживании наиболее приспособленных, вероятно, предполагает также выживание добрейших. Чтобы цивилизация была сильной и имела шансы на выживание, ее представители должны проявлять коллективную доброту – жертвовать личными интересами ради общего благополучия группы. В дальнейшем ученый и журналист Джордж Р. Прайс составил уравнение, доказывающее, что самоотверженность является составляющей более масштабной стратегии выживания, а альтруизм сам по себе является вовсе не проявлением бескорыстия и нравственности, а скорее эгоизма и наследственности. Он никак не мог смириться с этой мыслью. Ему хотелось верить, что человек добр по природе, что в нас изначально заложено благое. Прайс посвятил остаток жизни борьбе за общественную справедливость и бескорыстным и добрым делам, а затем, в конце концов, покончил жизнь самоубийством, вскрыв себе артерию, почти так же, как пытался сделать Дерек. Он так и не смог постичь сути этого мира.

Я отчаянно пытаюсь разобраться хоть в чем-нибудь и наконец понимаю, что такое работа медсестры. Я усваиваю урок самым трудным из всех возможных способов. Я словно ястреб наблюдаю за Шерил – так же внимательно, как наблюдала за первыми увиденными мной медсестрами много лет назад. Но теперь это личное. Лишь оказавшись по другую сторону баррикад, я начинаю по-настоящему понимать важность доброты. Лишь после того, как умирает мой отец, я начинаю видеть, как драгоценен, хрупок и уязвим каждый из нас – не только лежащие в больнице пациенты, но все мы, и осознаю, что однажды придет и наш черед полагаться на доброту незнакомцев. Понять это – значит осознать тот факт, что мой отец однажды окажется вашим отцом, а может быть, уже оказался. Что мы с вами однажды окажемся на месте Глэдис, Дерека или тети Жасмин. Суть профессии медсестры оказалась куда более незамысловатой, чем я думала. На самом деле не нужно никаких теорий. Работа медсестры заключается в том, чтобы помогать тому, кому нужна помощь.

Но все мы знаем, что, как и в любой другой общественной сфере, безусловно, есть медсестры, которых добрыми назвать никак нельзя. Многие случаи неэтичного поведения медсестер, упомянутые на сайте Совета медсестер и акушерок, связаны с уходом за пожилыми людьми: шокирующие примеры ненадлежащего выполнения сестринских обязанностей, жестокость, нанесение физического вреда пациентам, попытки ограничить их свободу со стороны медсестер, крики, ругань, пинки и удары.

Уход за пожилыми людьми – это самый что ни на есть подлинный пример сестринского дела. В заботе о престарелых технологии отходят на второй план. Как и медицина. И даже выздоровление. Истинное значение имеет сама суть сестринского дела – сохранение личного достоинства, поддержка, забота, мягкость и уважение. Но сейчас ситуация сложилась критическая. Число пожилых граждан в Англии растет быстрее, чем мы успеваем справляться, а по прогнозам Министерства здравоохранения Великобритании, в течение следующих десяти лет их количество увеличится на 20 %. По мере того как население стареет, геронтологические отделения в больницах начинают трещать по швам, а учитывая сокращение расходов на социальные нужды, здорового с точки зрения медицины пожилого человека, которому нужен стандартный уход, часто бывает некуда направить, поэтому он остается в больнице и занимает койку другого пациента, которому, возможно, необходима более серьезная врачебная помощь. Национальная служба здравоохранения Великобритании ежегодно тратит 820 миллионов фунтов на содержание пациентов, которые больше не нуждаются в срочном лечении, но все еще находятся в больнице. В больницах общего профиля чувствуется нехватка бюджетного финансирования, и система здравоохранения грозит вот-вот рухнуть под таким давлением. Состояние попавших в больницу пожилых людей, как правило, быстро ухудшается. Скажем, за каждый день, проведенный на больничной койке, они в среднем теряют 5 % своей мышечной силы. Чем дольше их не выписывают, тем слабее они становятся и тем меньше вероятность, что их вообще выпишут.

Медицинский уход за пожилыми людьми постепенно меняется. Больница становится местом, где престарелым пациентам делают сложные операции с целью сохранить или улучшить качество их жизни. Бланки с надписью «Отказ от реанимационных мероприятий» все еще широко используются в геронтологических отделениях, но врачи стали гораздо реже указывать в качестве причины отказа «пожилой возраст, слабое состояние здоровья» и «большую вероятность неудачного исхода реанимационных мероприятий». Теперь, если не считать случаев прогрессирующего рака, терминальной стадии почечной или сердечной недостаточности, пациентам дается одинаковая возможность прожить остаток своих дней достойно, будь им шестьдесят пять или девяносто пять лет, а врачи предлагают пожилым гражданам все более рискованные и сложные виды лечения.

Эти социокультурные изменения, связанные со старением общества, заметно сказываются на любой системе здравоохранения. Уход за пожилыми людьми – это тяжелый труд: приходится, без устали болтая, поднимать страдающих недержанием пациентов с помощью лебедки и пересаживать их на кресло, мыть и переодевать их, помогать им пользоваться туалетом, чистить вставную челюсть, расчесывать волосы, помогать держать ложку или чашку, взбивать им подушки и держать их за руку. Многие пожилые люди долго лежат в больнице, а затем их преждевременно отправляют домой. Не получив необходимой помощи и не пройдя соответствующего лечения, они вскоре снова попадают в больницу в еще более тяжелом состоянии. Медсестры снуют от одного пациента к другому, выполняя нескончаемый поток обязанностей – это похоже на своеобразный конвейер: мытье, раздача лекарств, переворачивание, смена постельного белья, раздача еды, которой вы не стали бы кормить даже собаку, и время от времени (как часто делала одна медсестра) – угощение пациентов домашней лазаньей. Раздача лекарств занимает целую вечность. Численность сотрудников часто не соответствует требованиям безопасности, несмотря на сделанные после доклада Роберта Фрэнсиса заявления правительства о том, что «пожилых людей следует ценить и должным образом к ним прислушиваться, при любых обстоятельствах относиться к ним с сочувствием и уважением и не ущемлять их личное достоинство».

Большинство медсестер, с которыми мне доводилось работать, – это добрые, сострадательные и заботливые люди. Однако, как и у представителей любой другой профессии, даже у хорошей сестры может выдаться плохой день. Это может быть вызвано событиями в ее личной жизни, а также внешними и социальными факторами. Сложно оставаться доброй, когда общество, работодатели и СМИ постоянно тебя недооценивают. Сложно всегда оставаться доброй, если ты смертельно устала и долгое время работаешь в опасных для здоровья условиях. Профессиональное выгорание – накопившийся стресс от работы, который никак не удается снять, – явление распространенное и очень серьезное: по данным исследований, оно может служить причиной психических заболеваний, а также ишемической болезни сердца. Медсестрам грозит и другая опасность – заболевание, известное под названием «вторичное посттравматическое стрессовое расстройство», или притупление чувства сострадания. Это расстройство, впервые диагностированное у медсестер в 1950 году, может служить причиной постоянного стресса и тревожности, а также чудовищным образом сказываться на способности медработника обеспечивать уход за пациентами на должном уровне и при этом проявлять доброту и сочувствие, в которых те так нуждаются и которых заслуживают. Согласно результатам одного исследования, до 85 % медсестер, работающих в отделениях экстренной помощи, страдают притуплением чувства сострадания. Это состояние отличается от профессионального выгорания, которое представляет собой длительный и медленный процесс и считается разновидностью депрессии. Притупление чувства сострадания часто возникает у медработников во время ухода за людьми, пережившими травму. Медсестра регулярно впитывает частицы этой травмы – она рискует заразиться, точно так же как медсестра, ухаживающая за пациентом, подхватившим инфекцию. Заботясь о пациенте, переживающем негативные эмоции, она сталкивается с угрозой почувствовать то же самое. А если человек в течение всей своей профессиональной карьеры на регулярной основе впитывает пусть даже очень маленькие дозы трагедии и горя, одиночества и печали, это становится изнурительным и опасным.

И все же оправданий плохому сестринскому уходу быть не может. Никаких. Я всегда испытываю ужас при виде плохой медсестры. И я благодарна судьбе за то, что за всю мою карьеру мне лишь несколько раз довелось с ними встретиться, а абсолютное большинство медсестер при любых обстоятельствах проявляют доброту, сострадание и заботу. Добро, к счастью, заразительно. При этом я уйму раз видела хороших медсестер, у которых выдался плохой день. И вот тут уже следует взглянуть на гораздо более широкий политический контекст. В отделении по уходу за пожилыми людьми может быть тридцать коек и всего две квалифицированных медсестры.

Позднее одна из работающих в отделении медсестер говорит мне, что на этой неделе персонала у них настолько мало, что медсестрам часто приходится работать целый день без передышки. Моя знакомая медсестра, которая здесь работает, носит в кармане таблетки глюкозы, на случай если сахар в ее крови упадет до опасного уровня: она уже несколько раз падала в обморок на рабочем месте в те дни, когда не было времени ни пообедать, ни поужинать. У другой то и дело начинается цистит, и, как ей объяснили, причина заключается в том, что она слишком часто терпела, когда ей сильно хотелось в туалет. Временами у сестер в буквальном смысле нет ни минутки, чтобы сходить в уборную: бывают дни, когда они намеренно не пьют воду, потому что знают, что у них не будет времени отлучиться.

Конечно же мир меняется: помимо ужасающей нехватки персонала, в нашем обществе есть более глубинные проблемы. Мы – отстранившиеся друг от друга сепаратисты, и наши социальные ценности постепенно меняются. Мы превозносим молодость. У нас люди в возрасте не считаются мудрыми и важными членами общества, как, скажем, в Западной Африке и других частях света. У нас к пенсионерам относятся как к обузе. Мы страшимся старости. И не зря. Несмотря на то что пожилые люди приносят экономике 61 миллиард фунтов, по данным благотворительной организации Age UK, на данный момент почти 900 000 престарелых граждан Великобритании, нуждающихся в социальной защите, ее не получают.

Мне кажется, будто во мне уже совсем не осталось доброты. Я выдохлась. Я разошлась с отцом своих детей, нам пришлось продать дом, и мне едва удается сводить концы с концами, денег хватает, лишь чтобы покрыть квартплату. Я очень много работаю – ухаживаю за больными, пишу и преподаю, но даже этого недостаточно. В отличие от немалого числа медсестер я пока не беру кредит до зарплаты и не хожу в продуктовые банки, хотя я уже опасно близка к этому. Однажды я вижу, как моя дочь заклеивает туфли скотчем. Она вздрагивает, увидев меня, и пытается спрятать туфлю за спиной. Ее школьная обувь протерлась до дыр. Дочь обнимает меня за плечи. «Ничего страшного, мам, – говорит она, – теперь, когда идет дождь, внутрь больше не попадает вода». Ей десять лет.

Я – неудачница. Я чувствую себя самой никудышной матерью на свете.

Я скучаю по отцу.

Наконец я знаю и понимаю, что такое сестринское дело, у меня достаточно опыта и навыков, чтобы быть экспертом в своем деле, но я не уверена, что у меня хватит на это сил. У меня депрессия, я выдохлась и устала. И чувство сострадания у меня уж точно притупилось.

Запах геронтологического отделения часто чувствуется еще с улицы. Здешние пациенты, как правило, страдают недержанием, а поскольку персонала обычно катастрофически не хватает, в экстренной ситуации первым делом отпадает задача мыть пациентов, помогать им ходить в туалет и сохранять их достоинство. Я иду сквозь смрад – настолько сильный, что у меня слезятся глаза, и направляюсь к группе людей, собравшихся вокруг одной из коек, где врач делает массаж сердца настолько крохотному мужчине, что слышно, как у него трещат ребра. Характерный хрустящий звук, похожий на скрип свежевыпавшего снега под ногами. Вокруг кровати довольно много людей, и вполне вероятно, что большинству из них вовсе нет необходимости здесь находиться.

Вместо того чтобы остаться, я, увидев один из многочисленных мигающих сигналов экстренного вызова, направляюсь к другому больному, который явно мучается от боли. Проходя мимо пациентов геронтологического отделения, учишься проживать жизнь сполна. В Книге Иова говорится, что человеческая жизнь по природе своей конечна. Но мы продолжаем существовать после того, как наше тело прекращает функционировать. Все пациенты в этом отделении выглядят так, будто они уже наполовину разложились, будто они превращаются обратно в прах земной. Иногда кажется, будто больничная койка целиком заглатывает лежащего на ней человека. Во всех отделениях больницы есть пожилые пациенты: и в хирургии, и в терапевтическом отделении, и в амбулаторных отделениях, и в онкологии, и в психиатрии. Но именно в геронтологии можно увидеть очень, очень старых и невероятно слабых здоровьем людей. Именно здесь лежат пациенты, которые восстанавливаются после падения у себя дома, больные со спутанным сознанием или с рецидивами инфекций дыхательных путей. С обеих сторон от меня на огороженных занавесками койках лежат чрезвычайно старые мужчины. Женская палата расположена по другую сторону коридора.

Старик с тонкой, как бумага, кожей и впалыми щеками с трудом протягивает трясущуюся руку к подносу, на котором стоит чай в пластиковой чашке-непроливайке со следами зубов на носике – ее поставили слишком далеко, и теперь он не может до нее дотянуться. Он молчит – возможно потому, что не может говорить. Над его головой на большой маркерной доске жутким почерком написаны его данные. Над сестринским постом висит похожая доска с надписью: «Помните: говорите по-английски».

На доске пациента зеленым маркером написано: «Мистер Гильдер. Аллергии нет». Надпись на доске гласит: «Время посещения: с 15:00 до 17:00», но никаких посетителей не видно – ни рядом с ним, ни вообще где-либо в отделении. Моих зарубежных коллег поражает тот факт, что пожилых пациентов редко навещают члены их семей. В других странах такого не увидишь. Чтобы рядом с пожилым человеком никого не было. Чтобы он жил один. Чтобы за ним ухаживали чужие люди.

Я останавливаюсь, делаю глубокий вдох и пытаюсь найти в себе силы ему помочь. Глаза слипаются и слезятся из-за того, что я так измотана. Но я не могу пройти мимо. Работающие в отделении медсестры слишком заняты, и поблизости никого нет, хотя я вижу, что дверь в одну из палат открыта и кто-то за дверью сваливает в кучу грязное белье в ярко-желтых пакетах.

Я смотрю на часы. Мне надо забирать сына и дочку из продленки, опаздывать нельзя. Я представляю, как они сидят там – как всегда, последние – и упорно смотрят в окно, пока наконец не увидят меня, и их лица озаряются улыбками. «Простите», – говорю я им. «Не волнуйся, мама», – всегда отвечают они. Они никогда не жалуются. И от этого мне становится еще хуже.

Но потом я смотрю на мужчину, лежащего на больничной койке, вижу выражение его лица, его одиночество.

У меня в голове всплывает образ мамы, я вспоминаю, как она возвращалась после долгих дней обучения на роль социального работника, как она трудилась по выходным на заводе, чтобы оплачивать курсы, как работала волонтером в ночную смену в благотворительной организации. Должно быть, она жутко уставала, но каким-то образом ей всегда удавалось оставаться доброй. Я вспоминаю Шерил и то, как дорога она была моему отцу, как много времени она проводила рядом с ним – часто в выходные, отодвигая собственную жизнь на второй план и ставя на первое место доброту по отношению к моему отцу – доброту, в которой он так отчаянно нуждался.

– Здравствуйте, мистер Гильдер, – говорю я, наполовину отдергивая занавеску, отделяющую его койку от царящего в отделении хаоса, снующего туда-сюда персонала и сигналов экстренного вызова. Я сажусь на стул рядом с его койкой, стараясь не слишком задумываться над тем, почему сиденье сырое. Беру в руки непроливайку с еле теплым чаем и протягиваю ее мистеру Гильдеру. У него сильно трясутся руки. – Давайте помогу.

Одной рукой придерживая ему голову, я наклоняю кружку к его сухим, потрескавшимся губам. Он пьет как человек, уже давно испытывающий невероятную жажду. Я стараюсь не думать о том, когда он пил в последний раз. Совсем не обязательно, что в этом виноваты медсестры. Сегодня здесь очень мало персонала. Но мистеру Гильдеру от этого не легче. Он пьет, и его лицо немного расслабляется, а дрожь утихает. Допив свой чай, он откидывается на спинку койки – он истратил слишком много сил просто на попытку выжить. Он улыбается и становится чуть более умиротворенным.

И все же он дрожит. Одеяло, которым он укрыт, почти такое же тонкое, как его собственная, похожая на бумагу кожа.

– Я принесу вам другое одеяло, – говорю я ему. – Сегодня холодно.

Я прохожу мимо запертых шкафчиков с лекарствами, мимо двойных умывальников и больших маркерных досок, на которых написаны имена пациентов и врачей, а рядом выделено много места, где медсестры теперь должны указывать число падений за последний месяц, число заболевших золотистым стафилококком за последний месяц, число пролежней и прочие предотвратимые ужасы, которых не должно быть в больницах, но они случаются очень часто. Я прохожу мимо уборной для пациентов и направляюсь к стеллажу с постельным бельем: здесь сложены простыни и наволочки, но одеял нет. Мимо спешит дежурная медсестра:

– Одеяла позже привезут. Я им уже звонила. Придется взять из другого отделения.

Дальше по коридору расположено динамично разрастающееся отделение для пациентов с частной страховкой. Это совсем другой мир. У них, похоже, есть все, что нужно, их запасы никогда не иссякают. Моя бригада регулярно проводит ревизию местных каталок для оказания помощи при остановке сердца, чтобы убедиться, что у них есть все необходимое и нет ничего лишнего (никаких дополнительных коробок с перчатками, запрещенных устаревших назофарингеальных трубок, старых батареек, электродов для дефибрилляторов с истекшим сроком годности, однажды мы даже нашли набитую пуговицами шкатулку). Каждая каталка оснащена (ну или должна быть оснащена) набором для оказания помощи при гипогликемии на случай, если сахар в крови пациента упадет до угрожающе низкого уровня. В наборе помимо всего прочего есть бутылка энергетического напитка, которого, правда, там часто не оказывается, и сестры обычно сваливают вину на младших врачей, работающих в ночную смену, – после двенадцати часов на ногах им не хватает энергии.

В отличие от соседнего отделения в корпус для пациентов с частной страховкой можно попасть, только введя соответствующий код на двери. Подобные отделения в больницах Национальной службы здравоохранения постоянно расширяются, а иногда пациентов, чье лечение оплачивается государством, кладут сюда просто потому, что в обычном отделении для них не нашлось свободной койки. Это подрывает репутацию Национальной службы здравоохранения. Работающая здесь медсестра по имени Тайфи как-то раз отметила: «Если делать что-то у всех на глазах, никто ничего не поймет». Приватизация происходит прямо у нас под носом.

Я нажимаю на звонок и жду – мне отвечает бодрый голос секретаря. Я иду по безупречно чистому коридору мимо родственников здешних больных – в основном мне встречаются мужчины с Ближнего Востока, одетые в дизайнерские брюки и шлепанцы. Разумеется, многие пациенты предпочитают оставаться дома, и часто за ними ухаживают женщины-европейки и врачи с Ближнего Востока. Большое число медсестер работали в странах вроде Саудовской Аравии и провели там год или два, зарабатывая деньги, чтобы погасить долг или скопить немного на покупку квартиры у себя на родине. Там можно неплохо заработать, ведь, как правило, не нужно платить подоходный налог, при этом на жизнь тратятся минимальные суммы. Я бы никогда так не смогла. Вот что по возвращении рассказала мне одна подруга: «Поскольку ты медсестра-женщина, мужчины тебя игнорируют, не уважают или попросту не слушают. Иногда плюют. Отношения полов и разница культур в разных частях света – дело сложное. Много чего узнаешь, и не все из этого – положительное».

Мой друг-врач Мухаммед родом из Омана, и он совсем с иного ракурса описывает сестринское дело и медицину на Ближнем Востоке. «Все меняется. Отношение к женщинам постепенно улучшается. Люди питают уважение к медсестрам. Деньги там платят хорошие, но жара страшная. Мне гораздо больше нравится здесь, под английским дождем». Он собирает зонтики разных цветов и размеров, и вместо фотографии его улыбающегося лица на доске приветствий над его именем висит изображение желтого зонтика.

В отделении для пациентов с частной страховкой каждому больному отводится отдельная палата с личной ванной и телевизором. Здесь все безупречно чисто, есть письменный стол, удобное кресло и большое зеркало. На столе рядом с кроватью лежит меню с бесчисленным количеством блюд, в том числе кошерных и халяльных, а на обратной стороне напечатан перевод на арабский. Рядом с меню лежит маленькая прозрачная упаковка туалетных принадлежностей от компании Molton Brown и пара пушистых тапочек. На каждой кровати лежит дополнительное одеяло и две подушки в безукоризненно белых мягких наволочках. Если бы не отсос и аппарат для подачи кислорода, можно было бы подумать, что вы оказались в номере пятизвездочного отеля. Я беру пятиминутную передышку, смотрю в окно и думаю о еле теплом чае в старой пластиковой кружке, до которой не может дотянуться пожилой пациент, лежащий в соседнем отделении. Отыскав шкаф с постельным бельем и убедившись, что вокруг никого нет, я без лишних церемоний беру два одеяла для мистера Гильдера и засовываю их под мышку.

Вернувшись, я вижу, что больничный парикмахер причесывает волосы пациенту, лежащему на соседней койке. Я им улыбаюсь. Какая важная работа. Мы часто говорим о тактильном голоде – недостатке физического контакта с другими людьми, который порой испытывают пожилые люди. Представьте, что к вам никто никогда не прикасается. Согласно исследованиям, позитивные физические контакты, например объятия, ведут к значительному снижению давления и сердечного ритма у взрослых людей.

Мистер Гильдер спит. Он кажется почти мертвым – рот разинут, как если бы он пытался ухватить побольше воздуха, но пожилые люди часто так спят.

Я оставляю его и отправляюсь в женскую палату, к пациентке по имени миссис Джонс, которая напоминает мне многих женщин из моей собственной семьи, особенно бабушку по материнской линии – это такая же прямолинейная валлийка с идеальными кудрями и глазами, которые так и искрятся чувством юмора. И, как и многие женщины из моей семьи, миссис Джонс – тот еще персонаж, она очень старая и чрезвычайно боевая. У нее хроническая обструктивная болезнь легких (ХОБЛ), поэтому, чтобы она могла дышать, ей круглые сутки необходима подача кислорода. Из-за болезни легких она все время лежит, и ее мышцы настолько атрофировались, что она потеряла способность ходить и теперь прикована к инвалидному креслу. Помимо этого, у нее еще целый букет других болезней, в том числе сердечная недостаточность и диабет, но она не перестает наслаждаться жизнью. Ей девяносто два года, и она щелкает кроссворды как орешки за считаные секунды.

– Сестра, вколите мне сегодня побольше инсулина, – с улыбкой подбивает меня миссис Джонс. – Я в последнее время вела себя немного безответственно.

Я останавливаюсь, чтобы взглянуть на ее карту. Вчера вечером ей вызывали бригаду экстренной помощи, но остановки сердца не было.

– Снова налегали на джин, миссис Джонс?

Внезапно миссис Джонс начинает смеяться. Она хихикает, закрывая рот рукой. Следов старости нет и в помине, и кажется, будто ей снова двадцать.

– Есть у меня кое-что, – говорит она. – Мне приносят.

Пациенты контрабандой проносят в больницу самые разные вещи: выпивку, лекарства, косметику Avon, которую потом продают другим пациентам. Хуже того, пациенты и их родственники могут и вынести что-нибудь из больницы – сумочки медсестер, лекарства, телевизоры, контрабандные товары других пациентов, однажды даже вынесли трехметровые напольные часы. Те, что заняли их место, теперь прикреплены цепью к полу. «Нет ничего печальнее, – отмечает одна из коллег, – чем видеть, как в больнице Национальной службы здравоохранения вещи приковывают цепями, чтобы кто-нибудь их не стащил». Но воровство распространено повсеместно. Во время Рождества все подарки, оставленные в больнице благотворительными службами для детей, борющихся за жизнь в отделении интенсивной терапии, пропадают. Однажды ночью у медсестры украли кошелек из сумки, которую та положила прямо в изголовье, решив вздремнуть. Медсестры стараются не брать на работу наличные и всегда проверяют, чтобы их сумки были надежно заперты во врачебном кабинете, на случай если кто-нибудь попытается вытащить из них деньги, пока они работают.

– Нет, кое-что похуже джина, – сознается миссис Джонс. – Мороженое.

Я поднимаю брови. Чуть раньше одна из младших медсестер сказала мне: «По всей видимости, у нее полный шкаф всяких сладостей. Нам никак не удается дознаться, где она достает конфеты и шоколад, но я подозреваю одну из пациенток, которая повадилась залезать в чужие койки – иногда вместе с другими пациентами».

И все-таки – мороженое? Впечатляет. Миссис Джонс удается не только протаскивать в больницу контрабанду, но еще и смешить других пациентов. Она всегда жизнерадостна, несмотря на боль, которую она должна испытывать, учитывая ее обострившуюся ХОБЛ, но тут улыбка внезапно исчезает с ее лица. Я вижу, что к нам приближается группа людей.

Доктор Робертсон проводит обход. Как и некоторые медсестры, врачи тоже иногда не отличаются добротой. А доктора Робертсона поголовно ненавидят как пациенты, так и медперсонал. Рисуясь, он расхаживает по отделению, рявкая на первого попавшегося сотрудника и раздавая указания (как-то раз он попросил у уборщицы результаты анализов крови одного из пациентов и пришел в ярость, когда та ответила, что пришла заварить чай: «Вы что, не можете их найти? Или найти кого-нибудь, кому это под силу?» Из всех, с кем мне доводилось работать, он отвратительнее всего обращается с пациентами. Даже хуже хирурга, который швыряется инструментами, и врача-консультанта, которая улыбается каждый раз, когда сообщает пациенту плохие новости. Но подавляющее большинство врачей, с которыми я работала, – это добрые, необыкновенно талантливые и часто довольно эксцентричные люди.

Доктор Робертсон, однако, человек не просто эксцентричный, а злой. Мы часами придумываем, как бы ему навредить, как бы его разыграть, чтобы хоть немного восстановить справедливость. Но неуважение и злобу по отношению к пациентам проявляет не только доктор Робертсон.

– Миссис Джонс – девяностодвухлетняя женщина с ХОБЛ и обширными сопутствующими осложнениями. Мы ее осмотрим, а потом вы все рассчитаете ее лейкограмму, – говорит доктор Робертсон столпившимся вокруг студентам, но на саму миссис Джонс он ни разу даже не взглянул.

Джейн, медсестра, проводящая обход, насупилась. Студенты-медики – это кучка молодых индийцев с серьезным видом и белых женщин в обуви на высоких каблуках. Студентки, по-видимому, предпочитают носить на работу юбки-карандаши, блузки с глубоким вырезом и каблуки. Я понятия не имею почему. Пройдет пара лет, и, набегавшись по больничным коридорам, испачканные физиологическими жидкостями, они, вероятно, захотят надеть туфли на плоской подошве и менее дорогую одежду.

– Миссис Джонс, сейчас мы вас осмотрим, – кричит Джейн. – Сядьте, пожалуйста, повыше. Вот умничка.

Я закрываю глаза. Удивительно, что миссис Джонс еще не отправила ее куда подальше. Однако, открыв глаза, я вижу, что она улыбается.

– Что, милая?

– Пришел доктор Робертсон, – кричит Джейн. – Сейчас он будет вас осматривать, дорогая. – Она кричит на пределе своих возможностей.

Миссис Джонс поворачивается одним ухом. Слегка обхватывает это ухо ладонью. Джейн наклоняется ближе. Студенты как по команде склоняются за ней, словно связанные невидимой нитью.

– Доктор осмотрит вас, дорогая. Вам станет лучше.

Джейн кричит так громко, что из врачебного кабинета выглядывают младшие медсестры, пациентка на соседней койке начинает цокать языком, а потом и сама начинает кричать: «Да что же это такое, отдохнуть не дадут!»

Миссис Джонс роняет руку на одеяло.

– Я, черт возьми, не глухая, – говорит она. – И вылечить меня вам уже не удастся, милая. Я ведь и не тупая тоже, черт побери.

Вся группа суматошно удаляется, включая покрасневшую Джейн. К сожалению, это не единственный раз, когда мне доводилось наблюдать, как медсестры проявляют снисхождение, пренебрежение, равнодушие, а иногда и банальную жестокость по отношению к пациентам. Среди моих коллег есть медсестра, которой, откровенно говоря, я бы не доверила ухаживать даже за хомячком. Она грубо разговаривает с больными, фыркает каждый раз, когда ее просят что-нибудь сделать, и сидит на посту, листая журналы, пока над ее головой мигает красный сигнал экстренного вызова. В результате страдают ее пациенты. Иногда им даже становится хуже. Или, по крайней мере, они поправляются не так быстро, как могли бы. Как говорила Флоренс Найтингейл, «если выздоравливающий жалуется на озноб или жар, если он чувствует себя нехорошо после еды, если у него обнаруживаются пролежни, то вовсе не следует это приписывать болезни, но исключительно неправильному уходу».

Я спрашиваю себя, не ухудшается ли ситуация, не становятся ли врачи и медсестры менее добрыми по отношению к пациентам, или же, вспоминая о старых добрых временах, мы попросту надеваем розовые очки. Я спрашиваю себя, не страдает ли наше общество коллективной формой притупления сострадания. Слово hiraeth на валлийском означает ностальгию или сильное желание чего-то, к чему нельзя вернуться, или чего никогда не было. Я надеюсь, мы еще можем вернуться к доброте, если она вообще существовала. А если нет, я надеюсь, что все мы способны жить как миссис Джонс. Что все мы можем бунтовать, когда слабеет свет.