9
Кости людские

Разумеется, не у всех историй счастливый конец. Я успела стать знатоком своего дела. Но мне еще многое предстоит узнать, и столько всего остается за рамками моего понимания. Я все время думаю о смерти. Она окружает меня. И я не понимаю, почему с хорошими людьми случаются ужасные вещи.

– Если сердце Жасмин остановится, она не переживет реанимацию, и, хотя мы готовы сделать для нее все возможное, мы бы не стали делать наружный массаж сердца и пытаться снова заставить его биться. – Дьюсан сидит рядом с тетей Жасмин и говорит, положив руку ей на плечо. Он мягко и медленно объясняет ей, что Жасмин перенесла кислородное голодание головного мозга – гипоксически-ишемическое поражение, когда уровень кислорода так сильно опустился, что часть ее мозга погибла. Повреждения столь серьезны, что она, скорее всего, не проснется, и нам следует позволить природе сделать свое дело.

– Любые наши усилия окажутся бесполезными, – говорит он. – Мне очень жаль.

Медсестра должна уметь верно оценить характер родственников пациента. Если представить информацию так, что близкие больного ее не поймут, это может привести к самым разным проблемам: иногда член семьи может не понять, что его родной человек умирает, а иногда они чувствуют, будто их обманули или, скажем так, обхитрили. Я рада, что именно Дьюсан сообщает этой бедной женщине новости о состоянии ее племянницы. Он – превосходный врач. Но он не произносит тех слов, которые, как я вижу, ей так нужно услышать.

– Подписывая согласие на отказ от реанимации, вы соглашаетесь, чтобы наступила естественная смерть, – говорит он.

– В этом нет ничего естественного. – Тетя Жасмин поворачивается ко мне: – Позволить природе сделать свое дело?

– Она умирает, – говорю я.

Тетя Жасмин слишком шокирована, чтобы воспринимать пространные описания. Ей необходима краткая прямолинейная формулировка, способная пробиться сквозь шок. Она всхлипывает. Начинает рыдать. Утыкается лицом в грудь Дьюсана, и он ее обнимает.

– Мне очень жаль.

В конце концов она выпрямляется, и Дьюсан протягивает ей салфетку.

– Может быть, вы хотите, чтобы мы кому-нибудь позвонили?

Она смотрит на меня и качает головой:

– Вы не могли бы позвонить священнику?

Жасмин – двенадцатилетняя девочка, которую привезли в ПОИТ и подключили к аппарату ИВЛ после произошедшего в доме пожара. От ее волос так сильно пахнет гарью, что мы не позволяем родственникам навестить ее, пока нам не удастся замаскировать запах. Брат Жасмин лежит неподалеку, на другой койке – он тоже подключен к аппарату ИВЛ, но его вот-вот отключат, ему становится лучше, он немного окреп. Их мать умерла. Жасмин находится без сознания под действием седативных препаратов, она умирает, но ее тетя ждет, когда можно будет войти и увидеть ее. Вместо привычного запаха антисептиков в палате стоит запах пожара. Медсестры закрывают лица марлевыми масками. Кто-то просит принести маски, использующиеся в операционных. Мы ничего не можем сделать, чтобы помочь этой бедной семье, но тете Жасмин явно не станет легче от стойкого запаха гари. Иногда единственное, чем мы можем помочь, – это сделать так, чтобы не стало еще хуже.

Жасмин находится в таком тяжелом состоянии, что ее вообще опасно двигать. Но я очень осторожно держу ее голову, пока моя коллега Надя старается промыть ей волосы мылом для рук, которое она выдавила в небольшой прозрачный пластиковый стакан. Этот запах навсегда останется со мной. Он щекочет мне ноздри и оседает где-то очень глубоко в моей памяти. Я держу Жасмин и вдруг чувствую, как что-то меняется. На мониторе все по-прежнему. Ее сердцебиение, артериальное давление и S_aO₂ (уровень насыщения крови кислородом) не изменились. Сигнал тревоги на аппарате ИВЛ не срабатывает, предупреждая нас о том, что может понадобиться отсос. Но что-то в Жасмин переменилось: кажется, будто ее голова в моих руках стала легче, что-то не так. Ее голова стала легкой как перышко. Я поднимаю взгляд на Надю, а она смотрит на меня, и мы обе понимаем, что Жасмин только что умерла. Несколько мгновений мы остаемся неподвижными. Выжидаем паузу. Затем продолжаем начатое: Надя пропускает крупный гребень (он принадлежит ее собственной дочери, она нашла его на дне своей сумки) через мыльные волосы Жасмин и аккуратно омывает их водой. Я держу голову девочки, пропуская почерневшую воду между пальцев и давая ей вылиться в пластиковое ведро, которое мы поставили на пол. Я уношу ведро с почерневшей водой и выливаю ее в унитаз, и меня снова обдает запах гари. Я закрываю глаза и представляю себе многоквартирный дом: Жасмин в одной комнате с братом, их мать отчаянно пытается их вытащить. Я слышу крики. Чувствую запах пожара. Сдерживаю слезы, втягиваю живот. Сейчас не время плакать.

Священник приедет не раньше чем через полчаса. Ждать нет возможности. Я объясняю тете Жасмин, что я могу для нее сделать. Она не спрашивает меня о том, к какой вере я принадлежу: ее больше интересует, есть ли у меня опыт. «Вам приходилось делать это раньше?»

Жасмин – не первый ребенок, которого мне выпало крестить. У нас в ПОИТ всегда есть немного святой воды на случай, когда ребенок оказывается при смерти, родители еще не успели его покрестить, а священник не успевает приехать вовремя. И вот я смачиваю пальцы святой водой и осеняю голову Жасмин крестом. Если Бог существует, он, без сомнения, простит мне это, говорю я себе.

Пациенты вроде Жасмин остаются со мной навсегда. Всю жизнь я буду помнить этот запах дыма и гари. Но ее история для меня – не самое тяжелое в работе медсестры. Каким бы ужасным, трагичным и абсурдным ни было сестринское дело, оно учит меня, что в жизни всегда есть нечто похуже. Моя ахиллесова пята – это уход за детьми и взрослыми, пережившими насилие, а также за теми, кто этому насилию их подверг. Обеспечение безопасности – одна из главных обязанностей медсестры. Пункт 17 Кодекса профессионального поведения медицинских сестер и акушерок, составленного Советом медицинских сестер и акушерок Великобритании, гласит, что медсестры должны «предпринимать любые разумные меры для защиты людей, если они уязвимы или находятся в опасности из-за причиненного им вреда, пренебрежения, жестокого обращения или насилия».

В любой больнице есть целая армия сотрудников, чья первоочередная задача заключается в том, чтобы гарантировать пациентам безопасность – защищать их от возможного вреда. Есть врачи и медсестры, специализирующиеся на защите ребенка, акушерки, отвечающие за меры по обеспечению безопасности, медсестры, являющиеся экспертами в области домашнего насилия, и семейные медсестры, работающие в районных больницах и оказывающие помощь социально незащищенным малолетним матерям.

Но людей, находящихся в наибольшей опасности, мы видим вовсе не в больнице. Мы проходим мимо одинокого бездомного подростка на вокзале. Переходим на другую сторону улицы, чтобы не подходить слишком близко к спящим под мостом румынским эмигрантам. Прибавляем звук на телевизоре, когда слышим, как ругаются соседи. Мы затыкаем уши и закрываем глаза на насилие – все мы.

Скай работает у нас младшей медсестрой. Когда она узнает, что беременна, то начинает регулярно брать отгулы, ссылаясь на недомогание и тошноту. Она возвращается на работу вся в синяках – их не до конца скрывает даже толстый слой тонального крема, а дышит она резко и прерывисто.

– Что случилось? – настойчиво спрашиваю я, застав ее в комнате для персонала.

Она держится за живот.

– Да ничего. В выходные разбирала вещи в квартире, а я ведь сейчас такая неуклюжая. – Она отводит глаза, потом снова бросает на меня взгляд, улыбается.

Есть и другие характерные признаки. Она никогда не ходит гулять с коллегами поздно вечером. Поэтому, чтобы проводить ее в декретный отпуск, мы предлагаем позавтракать всем вместе после ночной смены, надеясь, что это будет проще организовать, но Скай категорично заявляет, что не сможет прийти.

– Я нужна Гэвину дома, – говорит она. – Он сейчас так меня оберегает. Жутко мило.

Гэвин ждет в машине около больницы. Он заведует финансами Скай и выдает ей деньги на карманные расходы. Я о ней беспокоюсь, но закрываю глаза и затыкаю уши. Я тоже была неуклюжей, когда ходила беременная, говорю я себе. Гэвин ее боготворит.

Но три года и два ребенка спустя Скай рассказывает мне о том, какой ужасной была в тот момент ее жизнь. О том, что все началось с беременности. И что она боялась, как бы Гэвин ее не убил.

– Мне жаль, – это все, что мне удается из себя выдавить.

Я клянусь никогда больше не закрывать глаза на насилие и не притворяться, что не слышу. А ведь оно повсюду. Скай не зря боялась. Домашнее насилие – это основная причина гибели женщин в Европе в возрасте от 18 до 44 лет, даже автомобильные аварии и рак уносят меньше жизней. Я вижу много примеров домашнего насилия как на работе, так и вне больничных стен, и трое из моих подруг-медсестер стали его жертвами.

В учреждениях Национальной службы здравоохранения, как и везде, встречаются самые разные случаи, связанные с проблемами личной безопасности. В больницы обращаются пожилые пациенты с оставшимися от пальцев синяками на предплечьях, или с необъяснимыми переломами ребер, или с травмами головы. Однажды к нам поступил восьмидесятилетний мужчина, у которого на сломанной скуловой кости был след в форме лошадиной подковы. Более молодые пациенты тоже находятся в группе риска. Особенно уязвимы люди с нарушениями обучаемости и те, что приходят в кожно-венерологический диспансер с очередным ЗППП. Как-то раз во время учебных занятий одна работающая в венерологии медсестра рассказывает мне, что к ним регулярно наведывается какой-то мужчина, которого, несомненно, используют. «Он не говорит, кто именно, но приходит каждый месяц, и каждый раз с новой проблемой. В прошлом месяце у него на гениталиях были следы от зубов. От человеческих зубов. Сказал, что его укусила собака».

Все медсестры изучают основы обеспечения безопасности: как заметить признаки насилия, к кому направить пациента и как именно донести до него информацию о соответствующих специалистах. Но вот сами медсестры не проходят регулярные клинические обследования, которые организуются, скажем, для социальных работников. Никто не оказывает психологической помощи медсестре, которая вынуждена выслушивать рассказы жертв и видеть их физические страдания, ставшие результатом пережитого ими насилия. У медсестры душа разрывается и застывает каждый раз, когда ей приходится столкнуться с новым проявлением жестокости, а их чрезвычайно много. Моя душа совсем заледенела.

В 2015 году полиция Большого Манчестера принесла свои извинения за провал дела о банде педофилов, действовавших в городе Рочдейл в период с 2008 по 2010 год и подвергавших детей сексуальному насилию: сотрудники не стали проводить более подробное расследование на основе имевшихся обвинений и систематически игнорировали призывы жертв о помощи. Ни один из участвовавших в расследовании офицеров полиции не был привлечен к суду за ненадлежащее исполнение обязанностей, а вот Сара Роуботам, медсестра-венеролог, которая высказала опасения по поводу состояния более сотни жертв и которая ни на секунду не позволила себе закрыть на что-либо глаза или заткнуть уши, потеряла работу.

Кто же защищает медсестер?

За всю мою карьеру мне предлагали психологическую помощь дважды. Однажды мне и моим коллегам предоставили возможность получить психологическую консультацию после того, как одна из медсестер, которая пошла показывать родителю тело его умершего ребенка, обнаружила, что оно уже начало разлагаться, потому что холодильник в морге вышел из строя. Во второй раз помощь мне предложили после того, как треснул аппарат экстракорпоральной мембранной оксигенации, и вся кровь пациента в полном объеме разлилась, забрызгав стены, потолок, медработников и других пациентов. Оба раза я отказалась, как и мои коллеги. Смею надеяться, что сейчас дела в сестринском деле обстоят чуть лучше и что медсестры, которые вынуждены работать в таких экстремальных условиях, скажем в отделении интенсивной терапии или в неотложной помощи, имеют возможность проходить регулярные клинические обследования, но рассказы коллег свидетельствуют об обратном, да и времени на это в любом случае ни у кого нет.

Недостаток понимания и заботы по отношению к медсестрам, страдающим от психологических травм, это не новость. После Первой и Второй мировых войн огромное количество солдат проходили лечение от военного невроза или, другими словами, посттравматического стрессового расстройства. А вот медсестры, работавшие в зоне боевых действий, подобной помощи не получали. Исследования о том, как война влияет на психологическое здоровье, всегда касались лишь мужчин, несмотря на то что сотни женщин служили медсестрами бок о бок с солдатами. В своих письмах и дневниках эти женщины описывают время, проведенное на ничьей земле, сломанные кости, ампутации и газовые атаки, а также уход за солдатами с оторванными конечностями. Все это они видели воочию, совсем близко, нюхали и трогали. Военный невроз никогда не упоминался в отношении этих женщин, им его никогда не диагностировали, и лечения им никто не предлагал.

За долгие годы в профессии я немало всего узнала. И некоторые выученные мною уроки причиняют настоящую боль. Другие просто шокируют. Медсестры обязаны обеспечивать защиту, словно человеческий скелет. Но, как я узнаю, сломать кость ребенку очень сложно, потому что у детей они очень мягкие и гибкие и не должны ломаться даже под воздействием значительной силы. Но у некоторых детей скелета нет, нет заботливой медсестры, нет доброты, нет защиты. Вред им уже причинен.

Я узнаю, какую силу нужно приложить, чтобы сломать ребенку ногу. И что совсем не обязательно прикладывать большие усилия, чтобы вызвать кровоизлияние в мозг у младенца – достаточно его просто потрясти. В результате ребенок, скорее всего, получит такие серьезные повреждения мозга, что родитель или опекун, который, будучи не в силах справиться, решил его потрясти, впоследствии тем более не сможет справиться. Я узнаю, что потенциальные приемные родители не хотят усыновлять ребенка с серьезными повреждениями мозга. Ухаживая за девочкой, которую пыталась задушить ее приемная мать, я убеждаюсь: если малыша усыновили, это не значит, что отныне он в безопасности. Я учусь читать абстрактные узоры пятен на ножках и попе ребенка, которого опускали в ванну с кипятком и который внезапно задрал ножки, чтобы избежать ожога. Но по форме оставшихся на попе следов понятно, что его все равно опустили в воду.

Каково это, знать о таких вещах? О том, какую форму имеют ожоги на ножках младенца.

Я узнаю о делегированном синдроме Мюнхгаузена (или синдроме Мюнхгаузена «от третьего лица»), при котором человек (в 90 % случаев это мать) выдумывает заболевание, которым якобы болен его ребенок, чтобы того положили в больницу, после чего провели никому не нужные, а иногда болезненные и агрессивные диагностические процедуры.

Одна мать, которая лежит в педиатрическом отделении и за которой мне выпадает ухаживать, обманом заставляет врачей проводить ненужные болезненные анализы и оперировать ее сына. Каждый раз, когда я выхожу из отдельной палаты, где в своей кроватке лежит маленький Люк, я оставляю его спокойным, довольным и энергично пинающим ножками воздух. Каждый раз, когда я возвращаюсь, над ним стоит мать – она вздрагивает, увидев меня, а Люк кричит так громко, что его крик пронизывает до мозга костей. Я часами не выхожу из палаты, пропуская свой обеденный перерыв, пока не начнет урчать в животе, – я уверена, что мать Люка наносит сыну вред. Позднее у нее диагностируют делегированный синдром Мюнхгаузена, проводят интенсивное лечение, и она выздоравливает.

В больнице работает бригада социальных работников – специалистов по защите ребенка, оказанию психиатрической помощи и работе с пожилыми людьми. Социальный работник, специализирующийся на защите ребенка, как и патронажная медсестра, посещает еженедельные совещания в педиатрическом отделении, на которых обсуждаются случаи текущего или потенциального насилия – вопросы о нуждающихся, находящихся в опасности или уже страдающих от насилия детях. Иногда также приходит школьная медсестра. Она работает в нескольких школах в центре Лондона, который известен высоким уровнем преступности, и у нее почти нет свободного времени. Давно прошло то время, когда в каждой школе была своя медсестра, которая измеряла детям рост и вес и проверяла, нет ли у них вшей. Эта женщина работает школьной медсестрой уже много лет.

– Я скучаю по вывихнутым лодыжкам, – говорит она, – и по ингаляторам для астмы. Теперь школьные медсестры разбираются с групповыми изнасилованиями и обрядами посвящения в члены банды с помощью ключей (новичку разрезают предплечье, а точнее, втыкают в него ключ, чтобы оставить шрам требуемой формы). Приходится иметь дело с членовредительством и тревожными расстройствами, охранять подростков от педофилов, домогающихся их в интернете, и консультировать по вопросам наркозависимости, нежелательной беременности, ЗППП. И все это – с начальных классов школы. Я знаю двенадцатилетних подростков, которые принимают противозачаточные. Теперь мы, как и патронажные медсестры, по большей части занимаемся защитой ребенка.

Самые трудные уроки по обеспечению безопасности я усваиваю в ходе работы детской медсестрой, а именно: если швырнуть маленького ребенка об стену или сбросить его с лестницы, можно нанести ему настолько тяжелую травму, что он будет всю жизнь мучиться от болей – бесконечных, не поддающихся лечению припадков, а мышцы младенца могут так одеревенеть, что нельзя будет даже приподнять его, чтобы поменять подгузник. Я помню, как пыталась приподнять такого ребенка.

Кейти всего восемь месяцев, но она уже немало времени провела в педиатрическом отделении. Она родилась здоровой. Но к тому моменту, когда я с ней познакомилась, у нее была мышечная ригидность из-за повреждений мозга, которые произошли в результате множественных физических травм. Врачи назначают этому крохотному человечку девятнадцать рентгеновских снимков. Исследование скелета показало бесчисленное количество трещин. Она считается ребенком с задержкой в развитии, хотя с нами она набрала вес достаточно быстро, это говорит о том, что она голодала. Весь ее животик покрыт следами сигаретных ожогов. Она страдает от постоянных болей, несмотря на все мои попытки ее успокоить. Я часами глажу ее по голове, пытаясь надеть на нее подгузник, но это практически невозможно, ведь ее бедра совсем не гнутся, а ножки плотно прижаты друг к другу. Я рыдаю над ней, пока она кричит, и пытаюсь не думать о том, что с ней случилось. Что с ней делали родители. СМИ учат нас бояться незнакомцев. Нам говорят, что они причиняют детям вред и подвергают их насилию. Опыт работы медсестрой научил меня кое-чему еще: насилию детей подвергают члены их собственных семей, и они же их убивают. Родители. Опекуны. Родственники. Люди, которым мы должны доверять больше всего.

Люди способны на удивительную доброту. И невероятную жестокость. Медсестра обязана проявлять сочувствие, оставаться непредвзятой, вставать на место других людей. Но жестокость насилия над детьми меня ужасает. Я не могу представить себе человека, которого я бы презирала больше, чем родителей Кейти. Я провожу с ними много часов, стараясь концентрироваться на своем дыхании. Стараясь смотреть им в глаза и не осуждать их за содеянное.

Я не могу помочь Кейти.

Но в будущем я сама усыновлю чужого ребенка.

Процесс усыновления включает в себя двухдневные обучающие курсы под руководством социальных работников, которые рассказывают, какие дети нуждаются в приемных родителях, а также спрашивают о причинах, подтолкнувших потенциальных родителей к решению усыновить ребенка. Но я не могу подобрать слов, чтобы рассказать о Кейти или о других пострадавших семьях и детях, за которыми я ухаживала.

О том, почему ребенку могут понадобиться приемные родители, я знаю больше, чем большинство присутствующих. И хотя социальные работники не ставят перед собой цели напугать кандидатов в усыновители, они все же не раз подчеркивают, что в Великобритании кровные родители почти никогда не отказываются от своих детей добровольно. На самом деле ребенка забирают из семьи по причине насилия или угрозы насилия, которые могут возникнуть, если его родители страдают от серьезных проблем с психикой, имеют нарушения обучаемости, злоупотребляют алкоголем или наркотиками, или вследствие комбинации этих факторов. Речь может идти о сексуальном, эмоциональном или физическом насилии, безнадзорности или обо всем вышеперечисленном сразу. «Мы не имеем в виду семьи, в которых родители не умывают детей по утрам, – говорит мне социальный работник, объясняя, какую опасность таит в себе детская безнадзорность, – мы говорим о родителях, которые оставляют маленьких детей одних на несколько недель, в результате чего тем приходится питаться из мусорных баков, а иногда даже есть собственную рвоту».

У меня не возникает чувство отвращения. Я видела человеческую природу, как в ее лучших проявлениях, так и в худших, и, несмотря на все то, что мне довелось наблюдать (и я уверена, что со мной согласятся все медсестры), я верю в то, что люди по природе своей добры. Кровные родители, которые подвергают собственных детей насилию, как правило, тоже бывают приемными детьми. Я думаю о Мэнди из ОСУН. О том, что она – мать, которая и в утробе, и после родов подвергала насилию собственных детей, пусть и ненамеренно. О том, что мы никогда не обсуждали ни ее собственное детство, ни детство ее матери.

Наш сын приезжает домой полуторагодовалым, и еще полгода я ношу его на руках. Он уже довольно большой, но мне не довелось понянчиться с ним как с новорожденным. Поэтому я отношусь к нему так, будто он недавно родился, осознанно пытаясь наверстать то, что мы оба упустили. Я намеренно окутываю его заботой, а точнее, пытаюсь делать все возможное, чтобы мы с ним сблизились, как это могло бы произойти, если бы он вырос внутри меня. Он чувствует то же самое. Ему уже почти два года, так что, разумеется, он физически уже достаточно развит, чтобы самостоятельно держать бутылочку, но отказывается это делать. Вместо этого он жмется ко мне, словно ему всего две недели от роду, и я подношу бутылочку к его губам, глядя на него сверху вниз. Лишь в эти моменты он смотрит мне в глаза. Лишь в эти моменты он чувствует, что находится в безопасности. Я скармливаю ему огромное количество бутылочек, пока его ползунки не начинают в буквальном смысле трещать по швам, словно он Невероятный Халк. В это время я понимаю: смотреть друг другу в глаза – важнее всего.

Кроме него у меня есть еще четырехлетняя кровная дочь и недавно одобренная для публикации книга, которую нужно отредактировать. Попытки справиться с травмой моего маленького сына и одновременно удовлетворить все потребности дочери так меня изматывают, что никакой сон уже не помогает. И все же я каждый вечер, как и раньше, стараюсь читать своей дочке на ночь и иногда засыпаю, уронив голову на обложку «Тигра, который пришел выпить чаю» или «Очень голодной гусеницы». Однажды я просыпаюсь и обнаруживаю, что в комнате темно, а моя четырехлетняя дочь закрыла книжку, которую я ей читала, и укрыла меня одеялом.

Несмотря на все это, в течение долгого времени мой сын остается не моим ребенком. Он для меня чужой. Так мы живем в течение нескольких месяцев, и оба думаем об одном и том же. Он целует меня, но только сквозь стекло, переползая на другую сторону двери, чтобы можно было меня поцеловать. Мои стеклянные двери понизу сплошь испачканы следами от поцелуев. Я их не вытираю. Я вспоминаю мальчика по имени Роан, за которым ухаживала много лет назад. У него был тяжелый комбинированный иммунодефицит, и из-за болезни он должен был находиться за стеклом. Мой сын сам спрятался за защитное стекло. Он слишком боится полюбить меня.

Однако сестренку он любит. С первого дня. А она любит его. Она ходит за ним везде, куда бы он ни пошел, словно тень-телохранитель. Иногда по ночам я вижу, как она гладит его по голове, и его широко раскрытые глаза поблескивают, встречая ее взгляд. Она с ним нежна, как физически, так и эмоционально: понимает, что с ним надо обращаться аккуратно. Во время обучающих курсов мне говорят, что в семьях, где есть родные дети, выше риск возникновения проблем. У кровного ребенка может возникнуть сильное чувство ревности.

В нашем случае все совершенно наоборот. Моя дочь горячо его любит. Она злится на меня, когда я в чем-то ему отказываю. Если я его ругаю, она встает между нами, закрывая его спиной, словно защитный барьер. Она обладает безграничным терпением и снова и снова читает ему одну и ту же книжку, в которой изображены дети с разными эмоциями на лицах. Мне говорят, что приемным детям трудно проявлять сочувствие. Но мой сын чувствует то же, что и другие люди. Он смеется, когда видит картинку смеющегося ребенка. И плачет, когда видит плачущего малыша. Каждый раз. Я вижу, как моя дочь вырывает страницу, где изображен плачущий ребенок. Она смотрит на меня с вызовом: «Я не хочу, чтобы мой брат грустил».

Мы любим играть в игру: он забирается мне под джемпер, а потом снова вылезает – и так раз за разом. Он хочет оказаться у меня в животе, хочет, чтобы я его родила, – почти так же сильно, как этого хочу я сама. Но сестринское дело научило меня терпению. День за днем я оберегаю его, а он – меня. Как сломанной кости нужно время, чтобы срастись, так и мы прирастаем друг к другу медленно, но я умею ждать. Наши скелеты становятся одним целым благодаря добру, пониманию и играм. В нас течет разная кровь, но кости у нас одни на двоих – ломкие, острые и способные заживать. И, как и в работе медсестры, в конечном счете выходит, что вовсе не я спасаю его, а он меня. Мои острые края сглаживаются. Я чувствую все очень глубоко. Благодаря ему я становлюсь лучше. Как мать. И как человек.

Не каждой семье везет так, как повезло нам: 20 % приемных детей в результате возвращаются под опеку властей. «У всех детей, нуждающихся в приемных родителях, есть особые потребности, – объясняет мне социальный работник. – Им не нужны обычные или просто хорошие родители, им необходима благоприятная терапевтическая среда и отсутствие ожиданий».

– Усыновление – вещь печальная, как ее ни приукрашивай, – делится со мной подруга. Ее саму удочерили сорок лет назад. – Помочь ребенку не значит его спасти. Это значит любить его безоговорочно, одновременно принимая тот факт, что он, возможно, никогда не будет спасен.

Процесс усыновления очень похож на работу медсестры – нужно найти в себе силы полюбить незнакомца.

Как и сестринское дело, этот процесс всегда несет на себе отпечаток грусти, потому что каждый ребенок должен иметь возможность расти в безопасности под опекой родной матери, и потому что уход за кем-то означает, что этот кто-то, так или иначе, страдает. Но есть в этом и своеобразная красота. Мой сын растет, чувствуя защиту, и становится добрейшим человеком, которого вам когда-либо доведется встретить. Его доброта передается мне. И всем окружающим. В моей жизни есть две вещи, которыми я горжусь больше всего: доброта моего сына и любовь, которую испытывает по отношению к нему моя дочь. Его отношения с сестрой – это нечто более могущественное, чем все то, что мне когда-либо доводилось видеть. Мой сын впитал все благое, что есть в этом мире, а любви, подобной той, которую испытывает к нему моя дочь, этот мир еще не видел. Быть их матерью – самая большая честь, дарованная мне этой жизнью.