Глава восьмая
Пруфф повел своих людей в город, они уходили в хорошем настроении. А вот Волков не сказать, что был весел, он скептически смотрел им в след. Видя это Роха произнес:
— Ты сам просил их привести.
— Я ни чего и не говорю, — отвечал кавалер.
— Мог бы выгнать их к чертям.
Волков промолчал.
— Добренький ты стал, — продолжал Роха.
— Ты говорил, что Пруфф дурак, не такой он уж и дурак оказался.
— Не волнуйся, он себя еще покажет, — заверил Скарафаджо. — Да где эти чертовы Хилли и Вилли?
— Кто? — не понял кавалер.
— Да эти два вчерашних сопляка, одного из них зовут Хельмут, другого Вильгельм, а вон они плетутся, ладно, пойду, научу их пользоваться мушкетом. Может, успеют выстрелить хоть раз, прежде чем их прикончат.
Кавалер увидал, как из городских ворот вышли два мальчишки тащивших мушкет, завернутый в тряпку и какое то ведро. Дожидаться их Волков не стал, поехал в город, при встрече с мальчишками кивнул им в ответ на их низкие поклоны.
Кавалер был не весел. Нет, не таким видел он свой отряд, не таким. Да винить тут было не кого. Кроме себя самого, да жадного епископа, который выделил на все так мало денег.
Агнес вошла в покои, где полураздетая Брунхильда подшивала подол исподней батистовой рубахи и напевала при этом. Агнес встала рядом, всем своим видом показывая раздражение. Хильда не могла не заметить этого, а заметив, спросила с вызовом:
— Чего?
— Господин нас с собой брать не хочет, без нас поедет, — сказала Агнес.
— Ой, да нехай катится, — с заметным разрежением отвечала Брунхильда. — Хоть отдохну от него. А то одни запреты, я ему жена, что ли. Денег оставит то нам?
— Он едет в чумной город, он там сгинет, — зло сказала Агнес.
— Да откуда ты знаешь? — язвительно спросила красавица девочку.
— Знаю.
— В шаре своем видела?
— Видела.
— Так скажи ему.
— Говорила — не слушает, — заорала Агнес. — Упрямый он.
— Что ты орешь то? — разозлилась Хильда и, откинув шитье вскочила. — Чего разоралась, дура блаженная?
— Я не блаженная! — злилась девочка. — Это ты шалава трактирная.
— Да хоть и так, — Хильда встала руки в боки, и с улыбочкой, — зато не косоглазая.
— Зато беззубая, — заорала Агнес.
И едва не получила пощечину, Брунхильда сдержалась. Пошла села на кровать взялась за шитье. Агнес села рядом и начала:
— Он там сгинет.
— Да и ладно, — холодно сказала красавица.
— Мне-то не ври, — Агнес смотрела на нее пристально, — знаю я, что ты его все время ждешь.
— А чего мне его ждать, он мне не ровня. И раньше был не ровня, а теперь и подавно, — девушка начала шить да уже не шилось ей, — ему и раньше дочки баронов грезились, а теперь и вовсе принцесс подавай.
— Хильда, — Агнес притронулась к руке красавицы, — сгинет он там без нас. Куда пойдешь, когда одна останешься?
— А что делать то? Ты скажи. Упросить его?
— Не упросим мы его, не возьмет он нас в чумной город. Мы сами поедем, следом за ним.
— Сами? Да на чем же?
— На пекаре твоем, — зло сказала девочка. — Он от тебя совсем сомлел, — говорила она с едва скрываемой завистью, Агнес тоже становилась взрослой, — телегу с лошадью наймем, а пекарь твой с нами поедет. Поговори с ним, поедет, сможет?
— Поманю, так пешком побежит, — надменно сказала Брунхильда и отбросив шитье стала расчесывать волосы. — Сегодня придет и поговорю.
Агнес согласно кивала:
— Пообещай ему, что давать ему будешь всю дорогу, что с нами будет.
— Да уж не учила бы ты меня, — высокомерно заявила красавица.
— Нет, ты ему пообещай, — настояла Агнес, — а то не согласится.
— Ладно, ладно, — сказала Хильда, лишь бы девочка отстала.
А та сидела рядом, смотрела, как красавица расчесывает волосы. Явно она не закончила разговор.
— Ну чего еще то? — спросила Брунхильда, подвязав свои роскошные волосы лентой.
— Надо будет взять у господина стекло, — твердо сказала Агнес.
— Так я и знала, а говоришь, что ты не блаженная, а ты блаженная, только и думаешь, как в шар пялиться. А потом будешь валяться день с ночью. А глаза твои косые будет ломить… Вот не плачься мне потом.
— Да дура ты, я для дела. Только, что бы знать, что с господином случится. И с нами. И с тобой.
Брунхильда молчала. Потом сказала:
— Ну, так иди да возьми, он целыми днями настается где то. В покоях его никого. Чего проще то.
— Боюсь я, — сказал девочка, — вдруг поймает, или прознает как. Накажет, или выгонит.
— А меня не накажет?
— Да кто из мужиков тебя-то накажет? У них для тебя только одно наказание — ляжки тебе раздвинуть. О том только и мечтают, — говорила Агнес.
Брунхильде польстили эти слова, она помолчала для важности и потом сказала:
— Ладно, возьму для тебя шар.
— И с пекарем поговори, — не забыла Агнес.
— Поговорю, — сказала красавица, скинула рубаху из полотна, стала одевать батистовую, потом глянула на девочку, — а что ж ты свой батист не носишь?
— А мне и не перед кем, — отвечала девочка.
Все завертелось, дела пошли, деньги улетали с неимоверной быстротой. Несмотря на свою прижимистость Волков не жалел их.
Отряд получился немалый, пришлось докупить пару телег и четыре мерина, только после этого он смог взять, все, что считал нужным. Бочки с уксусом и сарацинской водой, провиант для людей, фураж для лошадей, дешевые, рабочие перчатки и рукавицы, которые монах с попом скупали аж сорок пар. Он тратил свои деньги, хотя не получил еще письмо от епископа, который бы благословил лишение траты, и обещал бы их возместить. Даже если бы епископ не возместил бы их, кавалер не расстроился бы сильно. Он был уверен, что в случае успеха он вытрясет из епископа деньги. А в случае неуспеха… Он все время думал о неуспехе. Эта мысль приходила к нему с пробуждением, изводила весь день, и не покидала, пока он не засыпал. Он все время вспоминал солдата из отряда корпорала Литбарски и его слова о чуме. Тот солдат был прав.
С чумой Волков был знаком немного, во время южных войн, она быстро прошла мимо него на север, выжгла, засыпала трупами один портовый город, и ушла. Его рота вошла в тот городок, что бы в порту принять с корабля ядра и порох, и картечь, которые были нужны для осады. Город был тих и пустынен, и даже солнце и весна не избавляли солдат шедших по нему от гнетущего ощущения смерти. И это ощущение начиналось с запаха. Неистребимый, не выдуваемый весенним ветром запах мертвечины, старой падали, что клубился вокруг черных пятен на мостовой и черных луж над которыми роились мухи. Молодой солдат Ярослав Волков уже давно знал этот запах, так воняли рвы у крепостей, переживших штурм, или большие поля под солнцем, где недавно еще насмерть рубились люди. Но под крепости и на поля сражений нобили сгоняли мужичье, что бы похоронить мертвых. Непримиримые враги даже устраивали перемирия для этого, а тут ни кто мертвых не хоронил, они и в домах и на улицах лежали неделями, превращаясь на солнце в черные зловонные лужи со скелетами в которых пировали тысячи разнообразных червей.
И тут солдаты увидали того кто убирал мертвецов в этом городе. На одной из улочек, что пересекала главную дорогу, стоял приземистый человек. Был он в кожаном переднике до земли и с лицом замотанном тряпкой до глаз. Он глядел на солдат, а его руки в огромных рукавицах сжимали палку в восемь локтей с большим крюком на конце. А перед ним, на мостовой лежал труп. Это был изможденный мужчина, в грязной, с черными пятнами, одежде. Сам он был худ, но его багровая с буграми и кровоточинами шея, была толщиной с ляжку крепкого мужа. Шире его головы.
И тут, вдруг, «труп» попытался согнуть ногу в колене. Пошевелил рукой. Мужик с крюком это заметил, он ткнул беднягу торцом своего орудия, для острастки, а потом зацепил его крюком под мышку, и поволок прочь, прилагая усилие, еще живого, по мостовой. Уже к вечеру рота молодого солдата покинула этот город, сопровождая сорок шесть подвод с пушечным припасом.
По молодости Волков почти забыл эту картину, а теперь вспоминал и вспоминал. Теперь он понимал, что от чумы нельзя отбиться, и договориться с ней нельзя, и в плен задаться тоже. От чумы можно было только бежать, а вот бежать от нее он как раз и не собирался. Он собирался идти в нее. И вести в нее людей.
За всю свою жизнь Волков не видел, что бы кто-то умел так быстро писать и считать, как это делал писарь дома Ренальди и Кальяри. Этот молодой человек, под присмотром убеленного сединами мужа, сидевшего за его спиной в высоком кресле, обложенного множеством подушек, просто творил чудеса. Седой муж внимательно глядел не на своего писаря, а на Волкова. Кавалер чувствовал, что этот человек его изучает.
А погода была отличной, и все действие проходило в райском саду, который окружала высокая стена. Еще на въезде, кавалер понял, куда приехал. Кто мог позволить себе огромный дом в центре города, в двух шагах от городской ратуши и ста шагах от дворца архиепископа, да еще с садом, да еще с небольшим фонтаном. Только старый и большой банк, каким и был дом Ренальди и Кальяри.
Список получателей — людей капитана Пруффа был составлен за минуты, деньги были приняты и пересчитаны, расписки была передана капитану, и тот удовлетворенно спрятал ее у себя под камзолом.
— Спасибо, — сказал кавалер, когда капитан ушел. Сам он уходить не собирался.
— Комиссия с вашего дела составит всего шестьдесят крейцеров, — сказал молодой человек.
Волоков достал деньги, он уже не считал расходов.
И чуть подумав, достал и вексель от дома Рицци на сто талеров и протянул его юноше:
— Примите ли вы такой вексель?
Писарь взял вексель прочитал его и, встав, передал его седому мужу. Что-то стал шептать ему. Тот понимающе кивнул и заговорил:
— Дом Рицци мы хорошо знаем и принимаем все его обязательства, на любые суммы. Но в этом векселе стоит имя Яро Фолькоф, а сегодняшние бумаги вы подписывали именем Иероним Фолькоф.
— Имя Иероним дано мне монахами при акколаде и посвящении в рыцари Божьи, — Волков достал бумагу, протянул ее седому мужу, — здесь все написано.
Тот прочитал бумагу и, кивая, продолжил:
— Могу только вас поздравить, тем не мене, нам нужно будет сделать запрос в дом Рицци с почтовой оказией. Это займет неделю, не больше. К сожалению, по-другому нельзя. Рицци должен ратифицировать вексель и ваше новое имя. Вы должны понять, ваше имя и имя на векселе не совпадают. Но ждать придется всего неделю.
— Через неделю меня здесь не будет, — сказал кавалер.
— Тогда, — он протянул Волкову бумагу, — вам лучше обратиться к самому Рицци.
Волков бумагу не взял:
— Проверяйте, если я через месяц вернусь, заберу деньги.
— А если нет? — седой муж смотрел на него пристально, видимо он, все еще изучал Волкова.
— По пять талеров из этих денег…
— Пиши, — приказал седой муж писарю, тот стал записывать.
— Агнес и Брунхильде, что живут сейчас в трактире «Три висельника».
— Есть ли у них фамилии? — спросил писарь.
— Нет, пиши Рютте обеим.
— Они сестры?
— Нет, из одной деревни.
— Хорошо, — сказал седой муж, — а что делать с остальными деньгами?
— Остальные, передать Марте Фолькоф, из Руусдорфа, матери моей. Сможете найти?
— Сможем, но если в нашем городе мы бы передали деньги без комиссии, то дело в Руусдофе будет для нас затратно. Люди дороги, корреспонденция, прочие траты.
— Пусть, если не будет матери моей в живых, передать деньги сестрам моим Марте и Герде урожденным Фолькоф.
— Хорошо, мы все сделаем, — сказал муж убеленный сединами и с трудом вылез из кресла, — простите мое любопытство, неужели вы и в правду собираетесь идти в чумной город?
— Да, — коротко отвечал кавалер.
— Я Фабио Кальяри, партнер этого дома, восхищаюсь вашей храбростью, и у меня к вам дело, — он взял Волкова под локоть и повел по саду. — Расскажите мне о себе, уважьте просьбу старика.
— Что вы хотите знать?
— Хотел бы знать все, но это займет много времени, расскажите, что вы хотели сделать, покупая землю в городе. Дом там вряд ли будет удобен.
— Вы знаете про землю?
— Это мое ремесло, невежды думают, что банковское дело это деньги, а на самом деле банковское дело это знания и выстраивание связей. И знания тут главные. Все сделки с землей в нашем герцогстве, и тем более в городе, привлекают наше внимание.
— Значит, вы и обо мне разузнали?
— Разузнали, разумеется, но мне бы хотелось послушать и ваш рассказ.
— Мне скрывать нечего, и ничего нового вы от меня обо мне не услышите, кроме того, что слышали. Я на войне с четырнадцати лет, то есть почти двадцать лет в солдатах. Долго воевал в южных войнах, ну и с еретиками тоже, потом пошел на службу в гвардию герцога да Приньи, там воевал на севере только с еретиками. Избран корпоралом роты, был правофланговым, на последнем годе службы герцог оказал мне милость, я был зачислен в охрану его штандарта, и был глашатаем его приказов. По ранению покинул гвардию, служил одному барону в земле Ребенрее. Был замечен епископом Вильбурга, он послал меня сюда, архиепископ произвел меня в рыцари Божьи. Все. Если у вас есть ко мне дело — говорите.
— Думает, что у меня к вам дело? — улыбался Фабио Кальяри.
— И оно, как я понимаю, конфиденциальное, — произнес кавалер.
— Да, у меня к вам есть дело. И, как и все дела, которые затрагивают дома подобные нам, оно конфиденциально, — произнес Кальяри. — Я должен был узнать о вас больше. Я хочу убедиться, что ни кто никогда не узнает о том, о чем я вас буду просить.
— Я должен написать расписку? — усмехнулся Волков. — У вас богатых господ расписки заменяют слова.
— У нас — да, так и есть, но у вас, у рыцарей, ведь все по другому, и поэтому мне будет достаточно вашего слова.
— Разговор идет о преступлении? — спросил рыцарь.
— Разговор идет о преступлении, — отвечал банкир, кивая головой и улыбаясь.
— Я рыцарь Божий, не к лицу мне порочить себя разбоем или, кровью.
— Ни какой крови, ни какого разбоя, я бы вам такого и не предложил бы. Мне нужно, что бы вы сожгли один дом в Фернебурге. Всего один дом.
— Дом?
— Да, большой и красивый дом.
— Может его лучше обыскать? Может там, что то вам нужно?
— Нет, ничего вы там не найдете ценного, хозяева вывезли все когда пришел мор. Кроме архивов. Архивы большие вывезти их не удалось. Архивы должны сгореть, знаете, что это?
— Бумаги.
— Бумаги. Бумаги, которых не должно быть. Пусть они сгорят.
Рыцарь молчал, ждал, пока банкир скажет главное. И тот сказал:
— Двадцать гульденов еретиков, или двадцать шесть эгемских крон, или двадцать два цехина. Любое золото, какое пожелаете.
— Надеюсь это не церковь. Такой же банк, как и ваш?
— Хуже, это дом Хаима, Хаимы безбожники. Жгите спокойно. Он в самом северном, конце города, недалеко от северных ворот, рядом с их вместилищем безбожия, с синагогой. Синагога справа от дома, похожа не на храм, а на склад. На воротах дома роза. Розы прекрасной работы, прекрасны, вы их узнаете сразу. Это герб Хаимов. Вы не ошибетесь.
Кальяри замолчал, ждал решения рыцаря.
— Сжечь банк ростовщиков-безбожников дело богоугодное, — сказал рыцарь, чуть подумав. — Я возьмусь за такое дело. — Он помолчал и продолжил, — А не найдется ли у вас старой имперской марки, если есть, то дайте мне ее, как аванс. Такая марка пару раз спасала меня.
— Да прибудет с вами Господь, — сказал банкир. — А марку получите у моего писаря, и не как аванс, а как подарок. Пусть она принесет вам удачу.
Это была щедрость, банкир искал расположения рыцаря. Золото всегда нуждается в железе. Они поклонились друг другу.
Когда они выехал из дома Ренальди и Кальяри, у Волкова заметно улучшилось настроение, а у Егана за пазухой лежала большая и тяжелая, черная от старости имперская марка, отчеканенная еще в прошлом веке. И он поехал искать кузнеца, что бы сделать то, что делал им умелый кузнец из деревни Рютте. Почему то кавалеру казалось, что это может пригодиться ему в будущем деле.
Тот огромный котел, что купил Виченцо Пилескт для выварки селитры, пришелся кстати. Его вывезли за ворота города, поставили у большого ручья, налили его, почти доверху, водой и стали ее греть.
Всем этим руководил молодой монах Ипполит, более зрелый монах отец Симеон выступал его помощником. Люди капитана Пруффа сначала не знали, что затеял монахи, и шутили, но когда монахи предложили им снять всю одежду кинуть ее в котел и поварить, как следует, солдаты заупрямились. Но к тому времени к этому месту приехал сам кавалер и все объяснил:
— Делайте, что велят монахи, то не блажь, а совет умного мужа, ученого! Коли хотите, что бы язва вас миновала, делайте что велено. Сказано варить одежду — варите, скажут монахи бриться наголо — брейтесь, мыться — мойтесь, на вас ни одной вши, ни одной гниды быть не должно. А кто откажется того вычеркну из похода, я не допущу, что бы из-за одного, все от язвы сгинули.
Теперь перечить ни кто не осмелился, солдаты раздевались догола, кидали одежду в огромный чан, сами же раздобыли где то щелок, шли к ручью мыться.
А кавалер заказал у трактирщика свинины, пива, хлебов хороших. Все это приехало с ним. Кашевар Пруффа затеял огонь, стал варить бобы в солдатском котле жарить мясо на углях. Бочка с пивом была огромной. На пять ведер. Солдаты видели все это, радовались. А Вшивый Карл стоял у ручья голый, перемазанный щелоком и глиной, с пучком травы в руке кричал громко:
— Господин рыцарь, ни как завтра выходим, раз сегодня нам такое угощение готовите.
— Ты Вшивый Карл, сделай так, что бы все твои вши остались на берегу этого ручья, — отвечал кавалер, — а ты без них пошел, а когда нужно будет выходить — ты узнаешь.
Солдаты посмеялись, а капитан Пруфф был серьезен, он подошел к Волкову и спросил тихо:
— Так, что завтра выходим?
— Да, — отвечал кавалер, — до зари будьте со всеми у «Трех висельников», погрузимся и пойдем, что бы к рассвету быть у ворот.
— Виват! — капитан отсалютовал пивной кружкой.
— Виват! — отвечал ему рыцарь. — Пруфф, а почему вы не приварили свою одежду?
— Потому что нет у меня никаких вшей, — чуть раздраженно отвечал капитан. Ему явно было не по вкусу, что кавалер ставит его, капитана, на одну доску с солдатней.
— Ну, тогда виват, — еще раз поднял свою кружку Волков.
На кровати лежали два сюрко в цветах лазури и серебра, в его цветах, Еган съездил к художнику забрал, пока он был за городом. И рядом, тут же на кровати лежали болты серебряными наконечниками и главная вещь. Его штандарт. Это был не большой штандарт, большой ему был не нужен, но удивительно красивый. Он уселся на кровать, взял его в руки стал рассматривать герб. Пришла Брунхильда:
— Звали господин? — спросила она без обычного вызова.
— Утром ухожу, — просто сказал Волков.
Он думал, что она опять начнет канючить, что то просить, выторговывать, злится и причитать. Но девушка ни чего не сказала, стала снимать с себя платье, и рубаху скинула, села на кровать рядом с ним голая, обворожительно красивая и, поглядев на его штандарт произнесла:
— Красота какая, синенький цвет такой яркий, и белый тоже.
— Они называются лазурь и серебро.
— А у птички глаз, какой алый! Страшная птица у вас.
— Глаз называется рубиновый.
— Рубиновый, — повторила она. — Как будто глядит на меня.
— Я оставил вам деньги, если не вернусь, через месяц пойдете в банк Ренальди и Кальяри. Вам с Агнес дадут по пять монет.
— Хорошо, — просто сказала красавица.
И больше ничего.
Ее поведение все больше удивило кавалера.
Он смотрел на нее и не узнавал, до тех пор, пока рука сама не потянулась к ее груди. Грудь была тяжелая и твердая как камень, только теплый камень. Так он и держал ее грудь, словно взвешивал.
— А за месяц я за вашу комнату заплатил, и за конюшню заплатил, двух коней дорогих брать с собой не буду. Если не вернусь — продадите. Они пятьдесят талеров стоят.
Он замолчал, ожидая слов благодарности, а она смотрела на него и молчала, а потом скинула штандарт, что лежал на его коленях, на пол, обхватила его шею руками, притянула и поцеловала в губы, так как ни когда его еще не целовала. Нежно. И не выпускала долго.
Была уже ночь, в трактире никого не было, Волков сидел один, да еще трактирщик сидел за соседним столом — маялся. Про себя проклинал постояльца. Проклинал да не уходил, жадность не позволила бы ему лечь пока постоялец пьет его самое дорогое вино. А постоялец вторую бутылку пил. Сидел один и пил. Он не мог понять, почему девица, так спокойно воспринимала его отъезд. Словно ей было все равно, словно он ехал в соседнюю деревню купить корову. Видно она нашла кого, может это пекарь. А может еще кто. Гадать, кавалер не хотел. Ему было не до того, ведь помимо странного поведения девицы, ему нужно было завтра вести людей в город, съедаемый моровой язвой. И как только он об этом вспоминал, тут же на ум ему приходили слова Агнес:
— Сгинете вы там, — повторил он невесело вслух слова девочки в который раз.
И эти пророчества его совсем не удивляли. Он допил вторую бутылку, он был уже пьян. Скоро нужно было уже вставать. Скоро солдаты его должны были прийти и начать грузить подводы, запрягать лошадей, завтракать плотно в дорогу. А он еще не ложился. Он встал и пошел в свои покои, где в теплой кровати спала красивая молодая женщина. И трактирщик пошел, не понимая до конца рад он, что можно лечь спать или не рад, что больше не сможет продать сегодня такого дорогого вина.
