Глава пятнадцатая
Толстяку развязали руки, дали кусок хлеба и воды, а одежды и обуви не дали, затем усадили на лавку, посреди двора, перед ним поставили стол, накрыли рогожей, как скатертью, на скатерть поставили символ веры и Святую Книгу положили, тут же лежали четыре богомерзкие книги, что нашли у колдуна дома. Отец Семион вышел на средину двора и отлично поставленным голосом, как и положено священнику заговорил:
— Дети и братия мои, не волею своею, а токмо волею обстоятельств беру я на себя ответственность сию, и объявляю себя комиссаром Святой инквизиции, хотя и не достоин звания такого. Но более тут нет никого, и придется мне нести обузу эту. Вторым членом комиссии беру я себе монаха Деррингховского монастыря брата Ипполита.
Он указал на юного монаха, что стоял ни жив, ни мертв от понимания столь важного назначения.
— Третьим членом комиссии беру я себе доброго человека и славного рыцаря Иеронима Фолькофа, известного доблестью своею и твердостью веры своей. Есть ли среди честных людей и верующих, такой, что скажет слово против выбора моего?
Он осмотрел всех собравшихся вокруг: ни среди солдат Пруффа, ни среди людей Волкова возражать ни кто не собирался. Тем более не собирался возражать еретик-каменщик, что с семьей своей тоже присутствовал тут же и с интересом наблюдал за происходящим.
— Что ж, коли, нет слов против ни от кого, прошу членов трибунала сесть за стол, только сначала помолимся, дети и братия мои! — продолжил отец Семион.
И начал громко читать самую известную молитву.
Солдаты стали стягивать с себя подшлемники, начали приговаривать вслед за попом, Волков говорил молитву громко и уверенно. Люди его тоже старательно бубнили непонятные слова, как бубнили их всю жизнь. Жена каменщика осенила себя святым знамением, хотя и была еретичкой, дети ее, а затем и муж нехотя, последовали ее примеру, но молитвы на языке пращуров повторять не стали.
Комиссары расселись, отец Семион сидел в середине, Волков справа, брат Ипполит слева, он вел запись.
— Скажи имя свое и имя отца своего, — заговорил, наконец, отец Семион обращаясь к колдуну.
— Имя мое Ханс-Йоахим Зеппельт, — запищал колдун.
— Остановись, — приказал отец Семион, — и запомни: говорить ты должен громко, что бы всем слышно было, коли ты будешь говорить тихо, люди добрые, что стоят за тобой, будут тебя бить. А если ты надумаешь врать пред лицом святого трибунала, то ждут тебя казни лютые и вода и земля и железо каленое, говори нам, как перед Господом бы говорил, все без утайки. Понял ли меня ты?
— Да, — пропищал белокожий колдун.
Пропищал тихо, и капитан Пруфф подал знак своему человеку и тот тонкой палкой врезал несчастного по спине. Того аж передернуло и он взвыл.
— Говори громко, — сказал капитан, — как того требует святой отец.
— Зовут меня Ханс-Йоахим Зеппельт, — почти орал колдун, — а отца моего звали Оттон Зеппельт, он механик, строил мельницы в округе.
— Был ли он честным человеком, чтил Святую Церковь, мать нашу, ходил ли к причастию? Не впадал ли в ересь?
— Чтил, он чтил и жертвовал, — пищал Ханс-Йоахим, — много жертвовал церквям и монастырям. И еретиком он не был.
— Значит, отец твой был богобоязнен и тверд в вере, ну а ты, чтишь ли ты Церковь, чтишь ли ты святых отцов, ходишь ли к причастию, держишь тело свое в чистоте, блюдешь ли посты, не отрицал ли ты Святую троицу, и лики святых на иконах?
— Поначалу нет, — захныкал Зеппель, — все чтил, и даже служил подьячим в церкви Святой Богородицы, что у речного рынка.
— Вот как? — комиссары даже переглянулись от удивления. — Так ты рукоположен?
— Да святой отец, рукоположен, — ныл колдун, — самим епископом Ференбурга. Как окончил университет наш, кафедру богословия, так и рукоположен был.
Отец Семион опешил от такого развития событий, смотрел на колдуна с удивлением и молчал. Тогда волков взял в руки одну из книг, что лежали на столе, заглянул в нее и спросил:
— Это твоя книга?
— Да, — кивнул Зеппельт.
— Ты должен говорить: «Да, господин», — сказал капитан Пруфф. — Еще раз забудешь — получишь палкой.
— Да, господин, — тут же исправился колдун.
— Тут написано: «Книга, сея, откроет, умам упорным и смелым тайны, что другим не ведомы». Что за тайны открывает книга эта?
— Я думал, что книга эта поможет мне управлять материями, но все оказалось враньем, — произнес колдун. — Годы потрачены впустую.
— Какими же материями ты хотел управлять? — заинтересовался брат Ипполит.
— Я надеялся найти философский камень, но не нашел, все впустую.
— Ты хотел добывать золото из свинца? — спросил юный монах.
— Хотел, — невесело признался Зепельт.
— А знаешь ли ты, что сие грех великий? — спросил его отец Семион. — Ты хотел взять на себя промысел Божий! Где взял ты книгу эту?
— Купил по случаю на ярмарке, у бродячего торговца, — захныкал колдун.
— А это что за книга? — взял вторую книгу в руки Волков. Он читал, но понять мог только обрывки фраз и отдельные слова только. — Что тут написано?
— То списки ингредиентов и заклинания, — еле слышно промямлил Зепельт.
Капитан Пруфф понял, что никто не расслышал его слов и дал знак солдату с палкой.
— А-А-А-а-а-а-а, — заорал колдун, его передернуло от боли, и он попытался сползти со скамьи, на которой сидел, наземь, но солдаты вернули его на место.
— Повтори, — настоял Волков.
— То заклятия и заклинания, и еще списки ингредиентов для зелий, — почти проорал Зеппельт.
Волков брезглив, кинул книгу на стол, и потер руки, словно пытался очистить их от грязи.
— Творил ли ты, какие заклинания, творил ли ты какие-нибудь зелья? — спросил отец Семион.
— Творил, святой отец, — кивал почти плача колдун.
— Все слышали? — крикнул поп вставая. — Всем ли было слышно?
Собравшиеся люди слушали внимательно, с раскрытыми ртами, не каждому было дано хоть раз в жизни видеть, как судят колдуна. Они отвечали утвердительно, отец Семион доволен был и сел на место и продолжил:
— Насылал ли ты на людей заклятья порчи, на скот их, на имущество их? Желал ли зла отцам церкви, нобилям и другим честным людям?
— Нет, — отвечал колдун. Тряся головой, по белой, с синевой коже лица, по жирным щекам на жирные подбородки катились слезы, но то были не слезы раскаяния, то были слезы страха.
Он до смерти боялся говорить правду, но еще больше боялся, что его начнут пытать. Он боялся отца Семиона, но еще больше боялся он рыцаря, что сидел от попа по правую руку, даже доспехов не сняв, только освободив голову от шлема.
— Что нет? — спросил его кавалер. — Неужто ты ни применял заклятия и зелья? Зачем же тогда книга тебе эта?
— Я не желал зла нобилям и отцам церкви, — захныкал Зеппельт, — и имуществу и скоту порчи не посылал.
— А кому? — продолжал кавалер.
— Бабам и девкам только, и зелья я только привораживающие делал, и заклятия любви насылал.
— Значит, вожделел жен и дев? Вожделел ли ты жен, что прошли таинство и осенены были благостью брака?
— Да, святой отец? Обуревали меня демоны, привораживал я всех, кого мог. И замужних тоже.
— А вожделел ли ты детей? — спросил Волков.
— Да-а-а, господин, — завыл колдун.
— Многих ли приворожил? — строго спрашивал поп.
— Баб?
— Детей!
— Нет, не многих, господин, детей только двух, — Зеппельт опять рыдал.
— Только двух, почему только двух?
— Пена от зелья у них шла горлом, и бились они как при падучей, страшно с ними было, не стал больше на них ворожить.
— Умирали они?
— Не ведаю, выносил их ночью и клал у забора. Что у городской стены.
— Как же ты уговаривал их, зелье есть?
— Подманивал их разговорами, а потом пряники им с зельем давал.
— Зачем же ты вожделел детей, неужто жены тебя не прельщали?
— Прельщали, святой отец, только никто за меня идти не хотел, хотя мой отец был богат.
— А блудные девы не ходили с тобой?
— Только съев зелье, или в беспамятстве. Все говорили, что я больной, и болезнь моя заразна, никакая не шла со мной.
— Эй, еретик, — заговорил кавалер, — знаешь его?
Каменщик, чуть помедлили и ответил:
— Весь город его знал, звали его Белый поп, а как из храма его поперли, так стали звать его Белый Зепп или Вонючий Зепп. Папаша его и братья, большие мастера — любые мельницы ставили, а этот такой вот уродился, в попы подался. Дом поставил большой в месте, где голытьба проживает, другие люди его сторонились с девства, он уже в детстве жирен был и вонюч, вонял, говорят, так, что слеза пробивала.
— Господин, — крикнул один из солдат, что стоял за колдуном, — еретик не врет, тут с ним рядом стоять невмоготу, когда ветер не дует, сидит и смердит, паскуда.
— Потому и бабы его к себе не пускают, — добавил второй, морщась, — кто ж такого до себя допустит.
— Тихо вы, — прикрикнул на них Пруфф, — скажите, когда спросят вас.
Повисла небольшая пауза, но недолго она длилась, отец Семион обвел всех присутствующих взглядом и продолжил:
— А то клира тебя отлучили из-за хвори твоей? Из-за вони?
— Да, святой отец, — промямлил колдун, но с ответом тянул он слишком долго.
Не поверил ему Волков и спросил у каменщика:
— Еретик, ты знаешь, за что его отлучили от клира?
— Чего? — не понял тот.
— За что его выгнали из попов? — переспросил отец Семион.
— Только слухи, говорят, что он ночью, над покойниками не только псалтырь читал.
Ни кто даже не понял, о чем говорит еретик. Ни кто из людей, стоявших вокруг, и сидевших за столом не понимал, куда он клонит, а вот сам Ханс-Еоахим Зеппельт, все понимал.
Он своими жирными ручонками закрыл лицо, словно закрыл ворота, затворил, отгородился от злого мира, задрожал своим огромным чревом в ярких, алых, огромных прыщах и завыл приглушенно из-за рук, длинно и заунывно.
— Говори толком, — громко приказал рыцарь, обращаясь к каменщику, — за что его выперли из церкви?
— Ну, так, не знаю я точно… то ваша церковь… Что в вашей церкви творится, нас не касаемо..
— Говори, что слышал про него, а не про нашу церковь, — повысил голос кавалер.
— Ну, говорили люди, что он не псалтырь читал над покойниками… вернее над покойницами… Вернее псалтырь то он читал… наверное… но вот… — смущаясь бубнил еретик.
— Что ты мямлишь, — рыкнул Волков. — Говори дурак как есть.
— Говорят, он покойниц пользовал, по ночам, на том его родственники покойно девицы уличили, — с трудом выпалил каменщик и вздохнул с облегчением, словно большую работу сделал.
— А-А-А-А-а-а-а, — в голос заорал колдун, не отрывая рук от лица. Снова стал валиться наземь, и на сей раз его ни кто не поймал, оба солдата только и могли, что глядеть на него с ужасом. Он упал на землю и лежал там дрожащей и ревущей белой кучей.
— Так он мертвых баб пользовал? — Все еще не понимал кто то.
Все присутствующие уставились на него, а Волков крикнул:
— А ну отвечай, правду ли говорит каменщик?
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, — еще яростнее завыл колдун.
Противно было. Все что хотел сделать кавалер, так это взять секиру и рубить эту вонючую кучу, до тех пор, пока она не заткнется. Но он не мог так поступить, потому что в этом мертвом городе он представлял власть. И Церковь. Он встал и громко приказал:
— Капитан, велите разжечь огонь, и велите калить железо. Колдун без него говорить не желает.
— Я скажу, — заорал Ханс-Йоахим Зеппельт отрывая руки от лица. — Не надо костра жечь.
— Так говори, — заорал Волков.
— Так, что говорить? — испугался колдун, переставая рыдать.
— Встань и скажи, правду ли говорит этот горожанин, — произнес отец Спмион.
Толстяк с большим трудом, опираясь на лавку, стал подниматься на ноги, а поднявшись, снова попытался зарыдать, но Волков уже изрядно взбешенный опять заорал:
— Говори, дьявольское отродье!
— Правду, правду он говорит, — мямлил Зеппельт.
— Значит вместо исполнения обряда, ты вожделел упокоенных? Прямо в храме? — удивлялся брат Семион.
— Ну а где же еще то, — раздраженно произнес Волков. — Ему же в храм их приносили. Отвечай выродок, часто ты это дела? Были у тебя сообщники, были ли те, кто покрывал тебя, зная о твоих злодеяниях? Отвечай!
— Не часто, господин, — хныкал колдун, — только с молодыми бабами грешил.
— Понятное дело, старух то и я не жалую, — негромко сказал Еган стоя за спиной у кавалера.
Но Волков его услышал, оскалился зло и произнес так же тихо:
— Зубоскалишь, дурак, нашел время.
Еган умолк.
— Покрывал ли кто тебя? Знали кто о твоих проказах? — спрашивал отец Семион.
— Ни кто. Протоиерею родственники одной девки пожаловались, что платье у ней погребальное попорчено. Он меня и воспрошал про то, но я отрекался. А он все равно погнал меня от клира.
— Еретик, — сказал кавалер, — так все было? За то его погнал протоиерей из храма?
— А мне-то, откуда знать, — отвечал каменщик, — я не знаю, что ваши попы в ваших церквях творят. За что у вас принято попов выгонять. Может у вас и не грех то.
Волкову послышалась насмешка в его словах, он опять вскочил, лязгая доспехом, и произнес тихо, но так, что услышали все:
— С огнем играешь, собака. Гавкнешь еще раз, с ним рядом, — он кивнул на колдуна, — на лавку сядешь.
Один из солдат, что стоял рядом с еретиком, недолго думая, дал ему кулаком в ухо.
Замахнулся и еще, но кавалер рявкнул:
— Хватит, — и, садясь на лавку добавил: — Еган — вина.
Жена еретика схватила того за рукав, зашептала что то зло ему, а еретик кривился, стоял, да тер ухо.
Все ждали пока, Еган принесет господину рыцарю вина, тот принес только ему, больше никому стакана не поставил.
Волков сделал пару глотков, и отец Семион продолжил:
— Значит похотью своею, ты осквернял и храм и усопших? А что вот в этой книге написано?
Отец Семион поднял тяжеленую и самую большую книгу, что нашли у колдуна.
— Что молчишь, говори!
Толстяк прекративший было выть, снова завал, сил у него уже убавилось, и выл он уже не громко. Сидел, чуть раскачиваясь, и тряся жирными подбородками, глядел на огромный фолиант, что лежал перед отцом Семионм.
— Отвечай, Ханс-Йоахим Зеппельт, сын механика, — повысил голос поп.
Но он не отвечал, выл и раскачивался. А на город с востока, вместе с прохладой наползали сумерки.
— Капитан Пруфф, — сказал кавалер, — велите разжечь два костра. Еган — плащ.
— Брат Ипполит, — произнес отец Семион, — ты знаток книг, прочитай и скажи всем. Что за книга это.
Юный монах, что до сих пор только вел записи, немного перепугался, на мгновение, но тут же прочел короткую молитву про себя, встал, взял книгу и, стараясь, зычно начал говорить:
— Книга сия, зовется: «Слова для мертвецов». И говорится в ней: «Книга, сея, научит умного человека, как говорить, с мертвыми, звать их и принуждать слушать себя как дети слушают отца своего. Как видеть глазами мертвыми и слышать ушами мертвыми, а членами мертвыми двигать, словно мастер кукольник куклами своими движет. И как тело мертвое, что дух покинул, оживить, не призывая дух обратно». О, Господи, — брат Ипполит швырнул книгу на стол, — более черной книги я не видел в жизни.
Он сел на место, а солдаты стали понимать что-то, стали кричать кто со злорадством, кто с возмущением:
— Так это он паскуда, мертвяков водил!
— А! Вот он кто на нас мертвяков посылал!
— Сидит, теперь, боров, трясется.
— Чует, куда дело пошло.
— Ага, как дымом то завоняло, так и завыл, черт окаянный.
— Уже, попы-то тебя поджарят, с ними не забалуешь.
Колдун сидел, ни жив, ни мертв. Уже не выл, уже не трясся. Смотрел глазами, остекленевшими на стол с книгами, шевелил губами, будто рассказывал кому-то что-то.
— Отвечай, — наконец заговорил отец Семион, — оживлял ли ты мертвецов как учит книга эта?
— Оживлял, — признался колдун, он не дрожал более, говорил спокойно, но его писклявый голос все равно раздражал людей. — Я книгу эту купил у одного эгемца, задешево. Просто попробовать хотел, а оно и получилось. Мертвеца на парастас, на чтение, на заупокойную вечерню, принесли мне на ночь, а я думаю: «Подниму его, или не подниму, дай попробую». И попробовал, а он и встал, я поначалу даже перепугался, что он на меня смотрит, а потом, другой ночью, да с другим мертвецом приноровился, стал его водить, руками его брать свечи, как своими.
— Так ты, вместо того что бы покойника отпевать ночами, вместо псалтыря читал черную книгу эту, — ужаснулся отец Семион.
— Да, — ничуть не смутившись и не поняв возмущения священника, чуть ли не с гордость отвечал колдун, — сначала только водил их, глядел глазами их, выводил их ночью из храма, сам в храме был, а сам слышал и видел все, что на улице происходит.
— Господин, вот я что подумал, — зашептал Еган, — этот голос его… таким же, кажись, и вшивый доктор говорил.
Волков и сам уже давно об этом думал. Он кивнул в ответ.
И вдруг колдун первый раз улыбнулся, или оскалился:
— Забулдыгу ночью найду какого, что домой идет, подойду сзади мертвецом, тихонечко, и как дам ему затрещину! Ой как они орали… Или бабу какую гулящую у кабака дождусь. Стою в темноте, а она такая выйдет по нужде, подол задерет, сядет у забора, а я ее за голый зад да ледяными руками и хватаю, так они иной раз так визжали, будто на куски их резали… Одна со страху упала и лежала молча, лежа мочилась. Только глаза таращила на луну. Я иногда от смеха чуть не до смерти задыхался.
Ханс-Йоахим Зеппельт, сын механика, иерей, отлученный от клира, казалось, был рад рассказывать то, о чем ему было бы лучше и помолчать. Но он страха не знал, лишь бы похвастаться можно было. А его слушали, первый раз за всю его страшную жизнь, и он не мог заткнуться.
Да, все люди вокруг молча слушали его, кто ужасался, кто удивлялся, кто негодовал, но все это они делали в тишине. Только костры потрескивали, освещая людей, а вокруг был темный, мертвый город. И холодная ночь.
— А почему ты представлялся доктором Утти? — спросил кавалер.
— Так то и был доктор Утти, он в город приехал людишек от язвы исцелять, а сам дурак от нее и преставился. Долго не гнил, крепкий был, пока вы его не порубили.
— А откуда у тебя было золото. Твое? — продолжал Волков. — От отца осталось?
— От отца мне мало чего досталось, братья забрали себе все, а золото мне дети мои собирали, — простодушно отвечал колдун.
— Дети? Какие еще дети? Мертвецы, что ли? — не отставал от колдуна Волков, день у него выдался нелегкий, но спать он не хотел, он хотел знать, как этот человек жил, повелевая мертвецами.
— Да, я после узнал, что мертвых можно поднимать, так, что ими нет нужды руководить, они сами могут делать, то, что тебе нужно, скажешь ему по домам ходить, будет ходить добро искать, скажешь на улице стоять, не пускать по ней никого, так будет он тебе прохожих гонять. Они послушные и беззлобные как дети. Хотя добро собирать они так и не научились, тащили мне всякий хлам. Приходилось своими глазами добро отбирать.
— Значит, как чума пришла так тебе тут раздолье и настало? — спросил отец Семион. — Тут тебе и мертвецов, сколько хочешь и дома пустые.
— А что ж, да! Стал я детей своих по домам водить, думал золото, мертвым уже не надобно, а мне после чумы, так пригодится.
Волков слушал его и потихоньку, чувство брезгливой неприязни снова менялось в нем на чувство холодной ненависти. Он глядел на это мерзкое существо, что за жиром своим вонючим не мерзло на ночном ветру без одежды, хоть было и не близко от костра. И не скрывало оно мерзость свою, и говорить стало уверенно. Словно бахвалилось успехами своими. Забыло оно страх. И тогда кавалер сказал:
— Расскажи ка лучше, как ты язву по городу сеял?
— Что? — колдун осекся, замолчал. Глядел на Волкова глазками своими свинячьими, и боялся его.
А кавалер понял, что прав он, и продолжал холодно, глядя на толстяка исподлобья:
— Я-то знаю, но ты людям расскажи, как ты по городу чуму разносил.
— Я… я не разносил, — снова заскулил Зеппельт, — я просто…
— Не ври мне, забыл? Это я чумного доктора зарубил, видел я все, говори людям, как чуму по городу сеял, иначе велю с тебя кожу на кочергу каленую наматывать.
— Да я не сеял, — завыл колдун. — Я… я… я…
— Говори, пес смердячий, хотя нет, то псам обида большая, что их с тобой уравняли. Говори демон… Про крыс расскажи.
Волков встал, навалился на стол кулаками, и с такой свирепостью глядел на колдуна, что тот заныл:
— Да не сеял я. Само оно… Это крысы все… Те крысы, на трупах поотъедались, жирные стали. Крысу такую, или две во двор с живыми людьми кинуть, так они если там приживутся, то и все…
— Что все?
— Скоро и помрут там все. От язвы. А если крысы не приживутся или сбегут или убьют их хозяева и не помрут в том дворе люди то… — он замолчал.
— То?.. — продолжал кавалер.
— Дождаться надобно пока выйдет кто за едой или дровами или еще куда… — вдруг снова продолжил колдун и снова замолчал.
— И что с ним сделать? Говори демон, не заставляй тянуть из себя слова. Что ты делал с теми, кто выходил из домов?
— Так ждал его чумным мертвецом на улице и… — Зеппельт снова выл.
— Говори!
— Плевал в него или обнимал его, а через неделю шел в тот дом и смотрел, все ли там болеют.
— Монах, — волков устало сел на лавку, — ты все записал?
— Да господин, — отвечал брат Ипполит.
— А как же ты сам с чумными мертвецами дело то имел и язвой не занедужил, опять колдовство? — спросил отец Семион.
— А не имел я с ними дел, заклятием поднял его и все, он сам себе ходит.
— А золото как у них брал?
— Велел им золото в чан с уксусом кидать. А сам уже из уксуса брал.
Волков хотел еще спросить, много вопросов у него было, но тут громко закричал солдат, что стоял на страже, на бочках:
— Господин кавалер, капитан! Люди! Люди на улице! Сюда идут, к нам!
— Мертвые? — спросил кавалер, вставая и надевая подшлемник.
— Не знаю, — кричал солдат, — с огнями сюда идут. Мертвяки с огнями не ходили вроде.
Волков надел шлем и полез на бочки, что бы увидеть тех, кто ходит по мертвому городу ночью. Роха и Пруфф влезли к нему, стали рядом. Кавалер увидел четыре огня, что приближались по улице к винному двору с востока. Когда огни приблизились, Волков крикнул:
— Кто вы такие и что вам нужно?
— Мы люди ротмистра Брюнхвальда, нам нужен кавалер, тот что возил вино и еду в цитадель.
— Олухи, кавалера зовут Фольлоф, — крикнул Роха в ответ, — могли бы запомнить.
— Да, так и есть, — солдаты подошли и стали в десяти шагах от забора, — так есть среди вас кавалер Фолькоф?
— Я Фолькоф, что вам нужно, — крикнул кавалер.
— Господин, наш ротмистр, господин Брюнхвальд, просит приехать к нему в цитадель.
— Сейчас, что ли? Зачем?
— Сейчас, он вам хочет показать лагерь еретиков, что на той стороне реки. После того как вы их побили они что то затевают.
— Да что можно показать ночью, на той стороне реки? — крикнул Роха.
— Костры, — негромко произнес Волков и добавил, — капитан Пруфф, десять ваших людей пойдут со мной. Пусть готовятся.
— Ты, что и вправду пойдешь с ними? — искренне удивился Скарафаджо. — Ночью? А вдруг это еретики, вдруг готовят засаду?
— Я узнал голос того кто говорил с нами, он был караульным на башне, — отвечал кавалер, — и мы пойдем в цитадель сейчас же. И ты идешь со мной.
Ротмистр Брюнхальд был уже не мальчик. Как и положено людям, сидевшим почти год в осаде, он был бородат и космат. В косматых волосах и бороде было видно проседь. Он стоял у восточной стены, руки в боки и глядел на идущих к нему людей. Огонь факелов трепал ветер, а ротмистр был в одной рубахе и плаще, без доспеха. Значит, он не боялся кавалера. И не считал его врагом.
— Рад познакомится с вами, — сказал Волков, протягивая ему руку.
— Я совру, если отвечу так же, — отвечал Брюнхвальд, пожимая протянутую руку.
— Это мой сержант Роха, — представил спутника Волков.
Брюнхвальд пожал руку и ему, а Роха, Роха был на седьмом небе, он вдруг узнал, что он признан сержантом, и офицеры жмут ему руку, еще недавно он о таком и мечтать не мог.
Без лишних разговоров ротмистр повел их по лестнице наверх, на стену. И когда они почти поднялись на нее, он приказал своим солдатам, что шли с ними:
— С факелами тут останьтесь.
На стену они вошли втроем в полной темноте. И Волков сразу понял, зачем Брюнхвальд его позвал. На той стороне широкой реки горели костры:
— Двадцать шесть, — насчитал Роха.
— Да, двадцать шесть, — сказал Брюнхвальд, — а вчера было четыре.
— Человек сто пятьдесят, — прикидывал Роха.
— Да, — опять согласился с ним ротмистр, — не меньше. А вот палаток у них всего пять, для офицеров. Солдаты костры жгут, что б у реки не мерзнуть. Значит…
Он замолчал.
— Что? — спросил кавалер.
— Раз нет палаток, то долго они там сидеть не собираются. Сюда поплывут. Лодки у них есть, — Брюнхвальд помолчал и продолжил, — черт бы вас побрал, вы разворошили осиное гнездо, Фолькоф. Вы и правду убили Ливенбаха?
— Да, у меня его штандарт и его шатер, но это он мне устроил засаду, а не я ему, — отвечал кавалер.
Это звучало как оправдание.
— Вы молодец, Фольокф, — сухо сказал ротмистр, — этот мерзавец отправил много добрых людей на тот свет. А теперь родственнички решили за него отомстить, и они отомстят, уж будьте уверены.
— Вам-то чего переживать за такими стенами, — сказал Роха, — это нам волноваться нужно.
— Ты прав сержант, — холодно поглядел на него ротмистр, — но если бы сейчас был день, то ты увидел ты баржу, что он притащили сегодня вечером. Раньше у них только лодки были.
— Баржу? — Скарафаджо задумался. — Для лошадей что ли?
— На кой черт им лошади в городе, — зло сказал Брюнхвальд.
— Для пушек, — сказал Волков глядя за реку.
— Для пушек, — сказал ротмистр глядя туда же.
— Для пушек, — повторил Роха. — Тогда дело дрянь.
— Дело дрянь, — согласился ротмистр, — если у них сто тридцать человек, а я думаю их еще больше, то с двумя двадцатифунтовками, он разобьют мне ворота за день, у меня-то нет ни одной пушки. И все — мне и моим людям конец.
— Мы можем объединиться, — предложил Волков, он уже подумывал, как начать разговор про раку с мощами.
Но разговор начал сам ротмистр:
— Нет смысла, у вас тридцать человек, у меня тридцать, у них вдове больше, а может и не вдвое, у вас, я так понимаю, есть пушки, но и у них есть пушки, — он замолчал, глянул на Роху и сказал, — иди-ка, погуляй сержант.
Роха не двинулся с места, уставился на Волкова, ожидая его команды. Тот едва заметно кивнул, и Скарафаджо заковылял вниз по лестнице.
Ветер на небе разогнал облака. Появилась луна. Стало еще прохладнее.
— Знаете, что я сторожу? — спросил ротмистр глядя вслед Рохе.
— Деньги? — догадался Волков.
— Деньги, — Брюнхвальд кивнул, — у них тут казачество. И денег тут горы. Ну не горы, но много.
— Горы? Много? — кавалер хотел знать, сколько тут денег.
— Много, но не серебра, много меди, серебро они вывезли, как только чума началась. А вот меди ту полно, на два воза хватит, а может и больше. И монеты принца Карла и монеты архиепископа вашего и городские деньги, местные и черт знает, каких тут только нет. В общем, мне нужно их вывезти, мне не удержать цитадель, если сюда придет полторы сотни еретиков с пушками.
— Я помогу вам, — сказал кавалер.
— А я отдам вам мощи, — сказал ротмистр, — но вы мне напишите расписку, — он говорил как бы оправдываясь перед самим собой, — все равно еретики разобьют раку на серебро, а кости святого выбросят в канаву. Пусть уж лучше ваши попы хранят их. И отсюда придется, уходит.
— Начинать нужно уже сейчас, — сказал Волков.
— Да, тянуть не следует, не приведи Господь, эти безбожники начнут, переправятся поутру.
— У вас есть подводы по эту вашу медь?
— Подводу меня дюжина, у меня лошадей нет, мы их съели.
— У меня есть лошади, — сказал Волков.
— А как мы выйдем из города, — спросил Брюнхвальд, — люди курфюрста выпустят нас?
— Я немного подружился с офицером, — отвечал Волков, — думаю, он не станет нам мешать. Но посидеть перед его лагерем нам придется. Пока он не убедится, что среди нас нет чумных.
— Кстати, а ка вам удалось не подцепить язву?
— Я вам потом расскажу, — обещал Волков. — Сколько лошадей вам нужно для вывоза меди?
— Четыре коняги мне не помешали бы, — прикидывал Брюнхвальд.
— У вас будут лошади, а я хотел бы взглянуть на раку с мощами.
— Храм — вон он, — ротмистр указал рукой и добавил устало, — забирайте, не еретикам же мощи оставлять.
Храм был заперт, велев ломать двери своим людям, кавалер вернулся на винный двор за лошадьми. Пруффа и его люди не спали, все ждали возвращения командира, и когда он пришел и сказал, что мощи отдают без боя и нужно собираться, и что они покидают город, кто то из людей капитана крикнул:
— Слава, кавалеру!
— Слава, слава, — не дружно, но радостно отвечали все остальные.
А он оглядывал на них и думал, что люди, сейчас славящие его, совсем недавно собирались его убить. А еще он думал, что это первый раз, когда его славят, и славят заслужено, в другой раз кавалер этому бы порадовался, но сейчас он очень устал.
Когда утро едва забрезжило на востоке, первый караван подвод двинулся к южным воротам города. В первую очередь из горда вывозили медные деньги, пушки и конечно великолепную раку с мощами. Да этот ящик из шести пудов старого серебра и стекла был великолепен. Солдаты, да и офицеры приходили поглазеть на него, и все соглашались с тем, что делали раку великие мастера. На одной из сторон, раки была изображена, рельефная сцена казни святого великомученика Леопольда. Со всеми подробностями и мелочами. Другие стенки раки были тоже великолепны, на них были изображены события древние из Святой Книги.
Кавалер ехал рядом с подводой, то и дело глядел на это серебряное чудо, и понимал, что не только священные мощи так вожделел жирный Густав Адольф фон Филленбург епископ Вильбурга и Фринланда. И не будь так прекрасна рака, то может и не желал бы получить ее епископ любой ценой.
Когда они подъезжали к воротам, уже рассвело. А кавалер был не спокоен, он знал, что не сможет успокоиться, пока рака не будет в Вильбурге. И он был прав. Успокаиваться было рано.
Длинный солдатский стол, из неструганых досок в дюжину локтей, разделял их и Георга фон Пиллена третьего форшнейдера Его Высочества Карла Оттона четвертого герцога и курфюрста Ребенрее. Ротмистр Брюнхвальд и кавалер Фолькоф сидели на одном конце стола, Георг Фон Пиллен, офицер курфюрста с другого. Между ними, на столе, стояла жаровня с углями, как барьер между здоровьем и чумой. Брюнхвальд шлем снял, а подшлемник снимать не стал, назло негостеприимному фон Пиллену. Фон Пиллен и Волков сидели с непокрытыми головами, только в доспехе.
Фон Пиллен и не скрывал, что не очень-то рад им, смотрел на них исподлобья.
— Друг мой, вы же знаете, зачем я здесь, — начал Волков. — Не по своей воле, а по долгу рыцаря Божьего. Я забрал раку и хочу покинуть город, а это ротмистр Брюнхвальд, он охранял цитадель в городе и казначейство. По договору с городским магистром. Сейчас он тоже хочет покинуть город.
— Друг мой, — отвечал молодой офицер, чуть подумав, — и я здесь тоже не по своей воле. А по воле государя моего, коему я обещал, что язва не выйдет за стены этого города. Я не могу пренебречь словом, что дал Его Высочеству. Как могу я выпустить вас, если не знаю, что здоровы вы. Я уже и так преступил слово свое, пустив вас сюда, а вы еще и людишек своих хотите вывести. И начать чуму в землях наших по-новому? Нет, господа, сие решительно невозможно.
Волков глянул на Брюнхвальда, тот был не готов к такому приему, он надеялся, что кавалер устроит ему выход, раз он отдал ему раку.
А тут дело осложнялось. Ротмистр сидел, суров и хмур. Только ветер трепал бороду.
— Ну, что ж, — продолжил Волков, — вы вправе не пускать нас и держать слово свое, и мы предлагаем вам, вот что: — Мы поставим лагерь у реки, станем там, и будем ждать неделю, коли за неделю, в лагере нашем не будет ни одного хворого, вы нас пропустите. А за дружбу вашу, я готов подарить вам… — он сделал паузу, — пятьдесят талеров.
Волкову было не жаль этих денег, потому что он хотел во что бы то ни стало покинуть этот город, и потому что он собирался включить это в затраты, которые нужно будет вычесть из общей огромной добычи, что они захватили в городе.
Но предложение явно не заинтересовало молодого придворного, хотя по виду богатым он не был. Он чуть поморщился и спросил:
— А сколько же людей у вас?
— У нас будет меньше семи десятков, — отвечал Волков.
— О нет, господа, нет. Это невозможно. Нет, решительно невозможно.
— Послушайте, фон Пиллен, вы же знали, что я выйду из города, когда меня пускали в него, — сказал кавалер.
— Нет, не знал, до вас оттуда никто не выходил, — холодно отвечал фон Пиллен. — И я был огорчен тем, что вы туда идете, но не смел, препятствовать вам. А теперь, господа, я вынужден, извинится перед вами, но…
Он явно искал повод закончить разговор и уйти, но Волков его отпускать не собирался:
— Хорошо, велите принести бумагу и чернила, я думаю, у меня есть, чем умилостивить вас и вашего курфюрста.
Нехотя, фон Пиллен дал знак одному из своих офицеров и тот вскоре принес чернильницу, перо и лист серой бумаги. Волков взял его и собрался что-то писать, но тут он увидел их.
Да, они пришли, прекрасная Брунхильда и Агнес, причем Агнес за столь короткое время изменилась заметно. Она казалась выше, и полнее, чем недавно, более она не была костлявой, косоглазой замарашкой, мелкой и злой от постоянного недоедания. Теперь она выглядела дородной молодой девушкой из семьи с достатком. Ну а Брунхильда… Говорить тут было нечего, просто красавица. Статная, высокая, с золотыми волосами и все. Волков им улыбнулся и помахал рукой. Но на встречу не пошел, а они и готовы были кинуться к нему, да их не пустили солдаты. Брунхильда, как и всегда, сдаваться не собиралась, а крикнула звонко и требовательно:
— Господин Георг, рыцарь наш, велите своим дуболомам пустить нас.
И тут же Георг фон Пиллен изменился в лице, только что холодный и несговорчивый, вскочил, и, придерживая меч, едва не бегом кинулся к женщинам, с поклонами остановился и стал им что-то говорить. Но Брунхильда не была бы Брунхильдой, если бы не настаивала на своем, всем видом выказывая свое нетерпение. И тогда Волков встал и крикнул:
— Хильда, Агнес, господин фон Пиллен прав, не надо ко мне подходить, как из города выйдем, еще неделю в отдельном лагере мне посидеть придется.
Он специально так говорил, он понимал, что теперь фон Пиллену будет труднее им отказать. И фон Пиллен это понимал, он вернулся за стол еще более хмурый. Но на его хмурость Волков уже внимания не обращал, он уже писал что-то красивым почерком.
Написал быстро, и подал бумагу Брюнхвальду, тот машинально взял бумагу, но даже не заглянул в нее. Он смотрел на молодых женщин, что стояли невдалеке и не собирались уходить. Потом он спросил у Волкова:
— Одна из этих женщин ваша жена?
— Нет, — коротко ответил кавалер, не собираясь развивать тему.
— Родственницы? — продолжал Брюнхвальд, все еще не глядя в бумагу.
— Нет, ротмистр, читайте, что я написал. Фон Пиллен ждет.
Брюнхвальд оторвался от созерцания женщин и, хмурясь, стал читать. Дочитав до конца, он не произнес ни слова, взял перо, положил бумагу на стол и, разгладив ее тяжелой солдатской ладонью, стал приписывать свое после слов кавалера. Писал он плохо, марал бумагу, буквы были уродливы, в словах были ошибки, да и сам процесс давался ему с трудом. Но он дописал и протянул бумагу Волкову для прочтения. После всего письмо выглядело так:
Я, кавалер Иероним Фолькоф, милостью Господа рыцарь Божий волею епископа Вильбурга и с благословения архиепископа Ланна, прибыл в город Ференбург дабы спасти святые мощи великомученика Леопольда от поругания еретиками или ворам. И доставить их епископу Вильбурга. В городе встретил безбожников, что грабили городской арсенал, и, в бою побив их, взял у них бронзовую, добрую полукартауну на добром лафете под ядра на сорок фунтов. Прошу господина земли этой, принца Карла Оттона четвертого, курфюрста Ребенрее, сию полукартуну взять себе до срока, когда жители города Ференбург попросят вернуть ее обратно.
Кавалер Иероним Фолькоф
Дальше корявыми буквами шла приписка:
Я, Карл Брюнхвальд, ротмистр добрых людей из Эксонии, что верят в Истинного Бога и чтут Церковь, мать нашу, по договору с бургомистром города Ференбурга, охранял цитадель и казначейство. Более охранять сию цитадель не могу, ибо еретики пришли под город во множестве и с пушками, а у меня людей всего три дюжины. И чтобы не дать безбожникам побить меня и людей моих и пограбить казначейство, велел я людям своим вывезти деньги медные, что были мне доверены, и прошу принца Карла Оттона четвертого, курфюрста Ребенрее, принять сие деньги на хранение. Денег тех — три воза без счета. Все в мешках. И прошу офицера, кавалера фон Пиллена, выдать мне в том расписку.
Карл Брюнхвальд, ротмистр
Волков прочел, что приписал Брюнхвальд и с улыбкой подумал, что теперь фон Пиллену будет крайне сложно отказать им. Пусть попробует он отказаться от великолепной пушки и трех возов денег, будь они даже трижды медные. Кавалер протянул бумагу сержанту, что стоял рядом с фон Пилленом. Сержант нехотя подошел и брезгливо, двумя пальцами, взял листок бумаги и стал греть его над жаровней, поворачивая его к углям то одной стороной то другой. Так он жарил бумагу, пока лист не стал желтым в некоторых местах.
Фон Пиллен читал письмо, то и дело, поглядывая не господ офицеров, взгляд его был невесел, все это не нравилось ему. Но теперь ему и вправду было трудно отказать. Не хотелось ему принимать на себя сложные решения, но оставить пушку и деньги в городе, в котором бесчинствуют безбожные разбойники, он, конечно, не мог. Юный рыцарь отложил бумагу, подумал немного, опять поглядел на двух и сказал:
— Поступил бы я немилосердно, отказав добрым людям в выходе из столь опасного места, как этот город. То было бы не по-рыцарски и не по-Божески. Но коли вы и люди ваши выйдут из ворот, то прошу вас стать лагерем прямо у них. И далее не идти, и ждать неделю там. Согласны ли вы?
— Я согласен, — кивнул Брюнхвальд.
— Я тоже, — сказал Волков.
— И порошу вас следить за своими людьми, — продолжал фон Пиллен, — что среди них не было хворых, а коли такие будут провожать их в город обратно. Это обязательное условие, господа, — фон Пиллен встал. — Слышите, господа, никаких хворых.
— Так и будет, — заверил кавалер, вставая.
— Так и будет, — подтвердил ротмистр, тоже поднимаясь.
Первыми из города поехали пушки, за ними обозы с медными деньгами, все это стояло за воротами в ожидании решения фон Пиллена. Теперь, когда решение было принято, пушки и деньги остались у ворот под охраной, а подводы и лошади снова поехали в город, уж очень много всего нужно было вывезти с винного двора, да и из цитадели тоже.
Теперь, когда дело было сделано, Волков и Брюхальд ехали бок о бок и могли поговорить. Кавалер незаметно рассматривал ротмистра при свете дня и делал выводы. Ротмистр Брюнхвальд богат не был. Кираса гнутая и правленая не раз, кольчужка под ней древняя, старого плетения. Шлем и поручи, видавшие виды, вместо латных перчаток дорогих, дешевые рукавицы. Левая щека под щетиной помята, видно и зубам досталось. Но сам Карл Брюнхвальд был крепок и энергичен для своих сорока-сорока пяти лет. В суждениях своих был прост и строг. В общем старый и бедный воин.
— Вы все деньги отдадите курфюрсту? — спросил кавалер. — Себе ничего не оставите?
— То деньги не мои, — отвечал ротмистр. — Быстрее бы от них избавится. — Он покосился на собеседника. — А вы, что, не отдали бы деньги?
— Отдал бы, но я посчитал бы свои затраты и вычел бы их из этих денег.
— Затрат у меня нет, мне жалованье выплачено вперед до Рождества, мне еще цитадель два месяца охранять нужно.
Волков подумал, что солдаты этого честного и бедного офицера наверняка набрали себе меди в мешки, но говорить об этом не стал.
— Господин кавалер, — заговорил Брюнхвальд, чуть смущаясь, — дозволите ли спросить?
— Слушаю вас, — отвечал Волков, начиная догадываться, о чем пойдет разговор.
— А кем вам доводится одна из дам, что были сегодня там, на переговорах?
Кавалер усмехнулся, его догадка оказалась верной. Брюнхвальд заметил усмешку, насупился:
— Не подумайте чего плохого, я просто поинтересовался.
— Вы не первый и не последний, кто ей интересуется, — все еще улыбался кавалер, — и ничего плохого в этом нет. Она красавца.
— Редкая красавица, — согласился ротмистр.
— Да, из-за нее фон Пиллен нас и пустил в город.
— Что?! — Брюнхвальд вытаращил на Волкова глаза. Старый вояка не все понимал. — Так кем же она вам доводится?
— Не знаю, кем. Подруга, наверное, я подобрал ее в одной замызганной харчевне, она была гулящей девицей, вот теперь со мной ездит, хотя я велел ей ждать меня в гостинице в Ланне.
— Ах, она из гулящих, — понял Брюнхвальд, в его тоне послышалось разочарование, — она у вас вроде маркитантки?
— О чем вы, ротмистр? Маркитантки деньги зарабатывают, а эта только тратить умеет. Но полезна она бывает.
Брюнхвальд замолчал, не стал уточнять, в чем полезность этой прекрасной женщины, а Волков поглядывал на него и с усмешкой думал, что к этому разговору они еще вернутся.
Ханс-Йоахим Зеппельт, колдун и любитель мертвецов, был существом на редкость мерзким и вонючим, но даже ему какая-то добрая душа дала дерюгу в которую он кутался, пытаясь спрятаться от северного ветра. Он сидел на соломе, привязанный к колесу телеги за шею и дрожал. А отец Семион и брат Ипполит стояли рядом с ним, что-то ему говорили. А он смотрел на них красными глазами и, казалось, не понимал, что ему говорят. Только повторял и повторял:
— Не приму я причастия, нет, не приму я причастия.
Волков позвал к себе попов и спросил:
— Ну, обвинение, готово? Нужно писать решение трибунала.
— Так-то дело минутное, — как-то вяло отвечал отец Семион, — хоть сейчас все напишем да подписи поставим. Бумаги готовы.
— Ну, так давайте заканчивать дело. Да убираться отсюда.
Брат Ипполит молча поглядел на отца Семиона, сам говорить не решался, а тот вздохну и произнес:
— Дело придется заканчивать уже не здесь, придется его с собой брать.
— Куда? — зло спросил Волков. — Куда его с собой брать?
Отец Семион на этот раз промолчал.
— Ну, туда, куда мы пойдем из города, а там передадим его в руки истинного трибунала, — пролепетал брат Ипполит.
— Чтобы нас отсюда выпустили люди курфюрста, я отдал им пушку стоимостью в тысячу талеров. И они потребовали, что бы среди нас не было ни одного хворого. По-другому нас не выпустят. Он похож на здорового? — с раздражением говорил кавалер.
— Ну, может мы, вывезем его тайно? — предложил отец Семион.
— Ты ополоумел, поп? — заорал Волков. — Я дал слово. Тебе, может, и непонятно сие, но я, рыцарь, дал слово другому рыцарю.
Оба монаха молчали, а кавалер все еще с раздражением продолжал:
— Я не пойму, в чем дело, почему мы не можем его осудить прямо сейчас? Отвечайте.
— По закону церкви, не можем мы отпустить еретика не раскаявшимся и не принявшим причастия, — тоном умиротворения говорил отец Семион, — а если он в ереси или колдовстве своем упорен, то дается ему на раздумье сорок дней, а потом принуждают его. Молитвами и железом.
Волков поднял руку и указал на восток:
— На той стороне большой отряд еретиков. Человек сто пятьдесят, и баржу готовят, повезут в город пушки, иди, поп, и договорись с ними, попроси, чтобы не били нас сорок дней, пока это дьявол не раскается.
Их разговор стал привлекать внимание солдат, они останавливались и слушали, стали понимать, о чем идет речь.
— И жечь его нельзя и брать с собой нельзя, отпустить этого душегуба что ли? — спросил сержант Карл, выражая общее солдатское недоумение.
— А ну займитесь делом, — рявкнул на солдат кавалер, — ждете, пока безбожники переправятся, выкатывайте бочки из подвалов? Не ждите. Пруфф, какого черта они у вас прохлаждаются, дел у них нет? Пусть грузят ядра и картечь, чтобы, когда лошади освободятся, телеги уже были загружены.
— А ну-ка разойдитесь, займитесь делом, — командовал капитан.
— Я не знаю, как быть, — сказал отец Семион, — но мы не можем преступить закон. Впрочем, мы с братом Ипполитом, здесь власть духовная, а вы власть светская. Мы напишем решение трибунала, и подпишем его, а дальше… Вам решать.
— Ну, разумеется. Как же по-другому, — едко заметил кавалер. — Пишите решение.
Он отвернулся от священников:
— Пруфф, вон ту телегу не грузите, я заберу ее под раку, и коня покрепче в нее впрягите. И велите собрать мне дров на костер.
— Где ставить костер? — спросил капитан.
— Прямо здесь, посреди двора.
— Будет сделано, — заверил Пруфф.
— Еган, завтрак!
Рака была тяжелой и солдаты Пруффа, что кавалер взял с собой не, справились, и тогда своих людей дал Брюнхвальд. Только после этого удалось аккуратно поднять этот роскошный ящик с мощами и поставить его в телегу. После, туда же стали складывать всю дорогую церковную утварь, что нашли в храме. Накрыли все дерюгой и обвязали веревками. У Брюнхвальда все было готово, он вывез все деньги за первую ходку и теперь вывозил только вещи и оружие. И они покинули цитадель.
— Ненавижу осады, — сказал ротмистр, когда они покидали центр города. — Ни сидеть, ни осаждать не люблю.
Тут Волков был с ним солидарен, он кивнул головой и сказал:
— У меня что ни осада — то ранение.
Они ехали по безлюдным улицам города, вспоминая случаи из своих бесконечных войн и все больше проникались уважением друг к другу. А когда подъезжали к винному двору, Волков подозвал Роху и сказал:
— Ты теперь смотри за мощами, спать и есть будешь в этой телеге, пока мы этот ящик не сдадим епископу. А мне нужно закончить дело.
— Как скажешь, Яро, — соглашался Скарафаджо, — сожги этого дьявола.
— Какого дьявола? — услышал их разговор Брюнхвальд.
— Мы поймали одного колдуна, что поднимал мертвецов и сеял чуму в городе. Вчера судили его, мерзкая тварь, коих я за всю жизнь не видал, его бы вывезти из города, да сдать настоящей инквизиции, да фон Пиллен, не позволит нам его вывезти — он весь в волдырях и гнойниках, не сильно от чумного отличается.
— Вы поймали чумного доктора? — глаза старого воина округлились ни то от страха, ни то от восхищения.
— Нет, — отвечал кавалер, — чумного доктора я порубил на куски, чумной доктор был труп, которым управлял этот демон.
— Так это вы убили чумного доктора? — глаза Брюнхвальда еще больше округлились.
— Пришлось, он и его пара болванов на меня напали. Когда я был один.
— Да вы прямо рыцарь из баллад! — произнес Брюнхвальд безо всякой иронии. — Даже самые смелые из моих солдат бегали в нужник, когда этот визгливый выродок прыгал по крышам рядом с цитаделью.
— Любой бы стал рыцарем из баллады, если бы какая-нибудь вшивая нечисть зарезала бы под ним коня за сто талеров.
— За сто талеров?! — ужаснулся ротмистр.
— Да, конь был славный, — вспомнил Роха. — Редкой красоты.
— Да, я взял его после дуэли у одного из рыцарей курфюрста Ребенрее.
— Да зачем же вы ездили на таком коне, и тем более поехали на нем сюда?
Волков только вздохнул в ответ, а что он мог сказать, разве только то, что любил он покрасоваться. И считал, что, раз он теперь рыцарь, то и конь у него должен быть подобающий.
Они как раз подъехали к воротам винного двора, Брюнхвальд поднял руку и звонко крикнул:
— Колонна, стой на дороге! Отдыхать, оружие не складывать. Лошадей не распрягать.
И добавил, поворачивая в ворота:
— Хочу взглянуть, как будет коптить ваш колдун.
Все было готово, Сыч руководил делом и костер вышел такой, какой и нужно. Волков слез с коня, кинул поводья Егану. Брюнхвальд с коня тоже слез. Прошелся, разминая ноги, дошел до скулящего и кутающегося в дерюгу колдуна Зеппельта. Встал рядом, помахивал стеком, разглядывал его. И сказал:
— Да, фон Пиллен такого не выпустит. А ну, говори, мерзавец, ты чуму сеял по городу? А? Это ты был визгливым доктором?
— У-у-у-у, — завыл Ханс-Еоахим Зеппельт, — я не приму причастия, я не раскаюсь.
— Он даже не раскаивается! Какой упорный! — почти восхитился Брюнхвальд. — А по голосу я его узнал, да, такой же был мерзкий голосок у доктора.
— Дайте мне епитимью, — ныл колдун, — без епитимьи не приму причастия.
— Чего он хочет? Спросил ротмистр.
— Хочет, что бы я наложил на него епитимью, а он будет молиться и каяться, — сказал отец Семион, подходя и протягивая кавалеру бумагу. — Тянет время.
Волков взял бумагу, стал читать, и, прочтя, приказал:
— Перо мне.
Когда ему брат Ипполит подал перо и чернила, он подписал бумагу, и громко сказал, так, чтобы слышали все:
— Более черной души, чем ты, я не видал, трибунал святой Инквизиции признает тебя виновным. Ты чернокнижник и колдун, ты осквернял мертвых, ты попирал законы церкви и законы человеческие. Я, Иероним Фолкоф, рыцарь Божий, беру на себя суд, потому как тут нет других судей, и приговариваю тебя к сожжению. Раскайся в прегрешениях своих, и прими причастие.
— Нет, нет, я не приму причастия, положите на меня тяжкую епитимью, — захныкал колдун. — Мне надо помолиться.
— К дьяволу, ты свои грехи и за три жизни не замолишь, — сказал Волков. — Капитан Пруфф, велите своим людям тащить его на костер.
— Да, господин кавалер.
Тут же пара солдат подхватила колдуна под локти, стали ставить его на ноги, но тот не вставал, только завывал протяжно. Тогда к ним на помощь пришли еще два солдата, они потащили толстяка к костру, с того валилась дерюга, обнажая белое уродливое в страшных красных волдырях тело, а они тянули его по камням, а еще он и обгадился от ужаса перед предстоящим. Жирное рыло его заливали слезы, глаза были выпучены. И орал при этом, визжал так, что слышно было на милю вокруг:
— Дайте мне помолиться, дайте епитимью, не приму причастия, не приму, то грех вам. Грех ва-а-а-ам.
А солдаты встали было, оглядывались на кавалера, ждали, что он скажет, а тот нечего не говорил, молча глядел на колдуна, и они снова тащили его, морщились и тащили. Поднимали, ставили на костер боясь перемазаться в его кровь из разодранной кожи, в гной из его огромных прыщей и в его фекалии, которые продолжали литься из колдуна. Они кривились, привязывая его к столбу. А Ханс-Йоахим Зеппельд, еще недавно бывший владыкой мертвого города, визжал, не преставая:
— Не приму причастия без епитимьи и покаяния, то гре-е-е-ех вам, грех вам всем, все прокляты будете, за то, что душу мою погубили.
— Да нет у тебя никакой души, сжег ты ее давно, отдал дьяволу, — заорал Волков, который уже не мог выносить его визг. — Говори, примешь причастие, раскаиваешься?
— Нет! Нет! Не приму, будь ты проклят, будь ты проклят, — визжал колдун. — Будьте вы все прокляты!
— Ты никого не можешь проклясть, проклятые проклясть не могут, — в ответ ему крикнул кавалер и двинулся к костру. — Сыч, огня мне.
— Господин, — семенил рядом с ним отец Семион, — а колдун-то прав, — говорил он негромко, — нельзя без причастия, то грех.
— За свою жизнь, — начал Волков, беря у Сыча факел, — я убил не одного человека, кто-то умирал сразу, без причастия, молитв и раскаяния. Кто-то стонал от боли и тоже умирал без причастия, а кто-то ругался пред смертью, последними словами меня материл вместо молитвы, и я не помню ни одного, кто бы успел причаститься. И среди них были достойные люди, а уж этого, — он подошел к костру, — я отправлю в ад, где ему и место. И будь, что будет.
Он остановился и снова крикнул:
— Эй, ты, гнилая душа, вот тут наш поп волнуется за тебя, ты будешь причащаться?
— Нет, — заорал колдун, — нет. И то грех вам будет.
— Катись к своему хозяину, — сказал кавалер и поднес факел к мелким щепам.
— А-а-а-а-а, — снова заорал Зеппельт, — буду, буду причащаться, раскаяться хочу. Дозвольте раскаяться.
— Да поздно уже, — сказал Волков не отнимая факела, он хотел покончить побыстрее с этим делом и убираться из города.
— Не поздно, — вдруг произнес отец Семион, и осмелился отвести огонь от костра.
Волков не ожидал такой наглости и только уставился на попа:
— Умом тронулся, обнаглел? — только и смог проговорить кавалер.
— Господин, мы тут уже многие законы нарушили, — тихо заговорил монах, — а теперь вы пытаетесь совершить и грех, да еще и на глазах многих, кои могут и показания против вас дать, случись разбирательство.
— Какое еще разбирательство? — удивился Волков.
— Не извольте сомневаться, разбирательство будет обязательно, с нас с вами еще за все это спросят, — продолжал отец Семион. — Мы взяли на себя смелость судить от лица инквизиции, права такого, не имея, а зная сколь могущественны ваши враги, глупо было бы думать, что они упустят шанс не осудить вас, так давайте не дадим им лишнего повода, я причащу его, то времени много не займет.
Поп был прав, Волков опустил факел. Опять он был прав, кавалер подумал, что за все это его, действительно, спросят. А поп тем временем вооружился Святой книгой и символом веры, достал склянку с вином и хлеб для причастия. Подошел к колдуну, что был уже привязан к столбу и заговорил с ним. Он тихо говорил, колдун нудно выл, озираясь по сторонам со страхом и злобой. Волков боялся, что это будет тянуться долго, поэтому повернулся к солдатам и крикнул:
— Чего рты разинули, ждете пока еретики придут? Грузите оружие, на свободные подводы, не успеем до темна все вывезти, будем ночью возить. Ничего здесь не оставим.
Солдаты зашевелились, а кавалер сунул факел Сычу, и стал ждать, пока поп закончит таинство.
Отец Семион и рад был закончить побыстрее, да толстяк не спешил, он все говорил и говорил, признавался и признавался в страшных делах своих, вспоминая все новые и новые прегрешения. Уже вернулась партия людей, что уходили за город со вторым обозом, уже и загружены были почти все подводы, а колдун все не унимался. Говорил так что слюна на губах пеной становилась.
— Роха, — раздраженно позвал Волков.
— Да, я тут, — отвечал тот, подходя к кавалеру.
— Не жди, вези раку в лагерь, нечего лошадям простаивать, сгрузишь раку останешься при ней, а подводы сюда отправишь.
— Эх, — сказал Скарафаджо, — хотел костер поглядеть.
Он пошел к обозу, а Волков остался, сел на тюки с тряпками и одеялами, что взяли на квартирах после победы над еретиками.
Видимо болтовня колдуна и попу надоела, он уже не знал, как и закончить таинство. Не выдержав, отец Семион, улучшил момент и чуть не силой, воткнул гостию в незакрывающийся рот, колдун бодро прожевал святой хлеб, не прекращая говорить, а поп уже влез к нему на костер и заливал ему в рот вино из склянки, положил ему на голову руку и громко сказал:
— Отпускаю тебе грехи твои, и предаю тебя в руки мирского правосудия, да смилостивится над тобой Господь. Аминь.
Он осенил колдуна святым знамением, дал поцеловать символ веры и, спрыгнув с костра, начла громко читать молитву. Солдаты снимали с головы подшлемники и шлемы. Пытались вторить попу. Волков, кривясь от боли в ноге, тоже встал, снял шлем, и, не дожидаясь окончания молитвы, протянул руку к Сычу за факелом, но тот факел не отдал:
— Дозвольте я, экселенц. Уж больно он вонючая жаба, этот колдун, позвольте мне его подвалить. Может на суде перед Богом за это мне какой-нибудь грешок спишут.
Кавалер и не думал возражать, и Сыч твердым шагом пошел к костру и стал поджигать пучок щепы. И тут Ханс-Йоахим Зеппельт осквернитель, расстрига, чернокнижник и колдун заорал, так что Сыч заметно вздрогнул. Чуть факел не уронил.
— Не жги, не жги, прочь, прочь пошел пес. Отец мой, я не во всем покаялся, не во всем, остановите его, остановите подлеца, пусть прочь идет. Не жги! А-а-а-а, да Господи, не жгите меня. Я в монастырь пойду, грехи замаливать, только не жгите.
Отец Семион растерянно глядел на Волкова, а тот просто стоял, глядел на костер, и, не собираясь останавливать Сыча.
А пучок сухой щепы бодро занялся огнем, стал нагревать дрова из старой мебели, потянулся белый дымок.
Монах и хотел было остановить Сыча, да было поздно, языки заплясали по сухим обломкам лавок и столов, из которых костер и был сложен.
— Святой отец, остановите огонь, водой его, водой лейте, — надрывался расстрига и колдун, — я тайну вам поведать хочу, не все я вам рассказал.
Но отец Семион так и стоял в растерянности, глядя то на разгоравшийся костер то на кавалера ожидая, его приказа. Но Волков молчал, а ветер весело трепал языки, раздувал пламя, и оно уже шатаясь из стороны в сторону вслед за ветром быстро и шумно разрасталось, пожирая деревяшки все ближе к белым, пухлым стянутым веревками ногам колдуна.
— Да, что же вы святой отец, что же вы, — ревел тот, — велите тушить огонь, я не во всем покаялся. Велите воду нести!
Но костер уже разгорелся, и ветер выдул из глубины костра огромный и живой лепесток пламени, тот вырвался на свободу и как языком лизнул колдуна от ног и до головы, сальные патлы чернокнижника встали дыбом и загорелись. Вспыхнули, а как пламя улетело вверх, стали гореть сами по себе. Тот затряс головой пытаясь стряхнуть огонь, извивался, пытаясь освободиться от веревок и орал при этом:
— Господи, горю, горю же, воды, воды скорее, я ж горю, святой отец, отчего вы не велите тушить, велите, да что ж вы стоите, велите тушить, а-а-а-а-а-а… Ноги уже горят, ноги горят… Да будь те вы прокляты святой отец, все… Все будьте прокляты я же не во всем покаялся. Грех вам, грех вам… а-а-а-а…
Огонь загудел, звонко щелкали деревяшки, костер уже было не потушить, не остановить. Отец Семион смотрел на огонь с ужасом. И молился истово, осеняя себя, мелко, святыми знамениями.
А кавалер был на удивление спокоен. Он ждал только одного, когда колдун, наконец, прекратит орать, и ему было все равно во всех ли своих, многочисленных, грехах покаялся этот демон в человеческом обличии или не во всех. Волков от души желал ему места в аду и хотел, что бы все побыстрее закончилось. Особенно этот нескончаемый скулеж. И колдун замолчал, пламя закрыло ему уже все ноги до жирного чрева, и он обмяк, голова его повисла, а сам он стал дымиться белым жирным дымом с мерзким шипением.
Отец Семион снова громко и четко стал читать молитву, и снова солдаты и даже Пруфф и Брюнхвальд стали повторять ее. И когда дочитали в огне, что то хлопнуло, то было чрево колдуна, оно прорвалось, и огромный кишечник с требухой вывалился в костер, к ногам. А сам колдун вспыхнул, стал гореть с жирным щелканьем и свистом, и зачадил, пошел черный дым от него. Густой и страшный.
— Вон, какой дух то в нем черный был, — сказал Еган глядя на костер широко открытыми глазами, — чистая злоба.
— Вот так, дети мои выходят черные души, — громко говорил отец Семион, подняв палец к небу, словно в назидание, — а может и демон то был. И кто-бы он не был место ему в аду, и тот, кто помогал его туда отправлять, тому это на страшном суде зачтется. Помолимся дети мои.
Волков тоже прочел короткую молитву, осенил себя святым знамением. Все делали то же самое.
Больше ему тут нечего было делать, он сел на коня:
— Пруфф, проследите, что бы ничего тут не осталось, все забирайте.
— Не волнуйтесь, господин кавалер, до ночи управимся, — обещал капитан. — А этого, — он кивнул на костер, — хоронить не будет времени.
— Пусть его крысы хоронят, и псы бродячие, — сказал Волков и поехал догонять обоз, в котором за город катилась его драгоценность. Рака с мощами святого великомученика Леопольда.
Ротмистр Брюнхвальд был настоящим офицерам, не чета капитану Пруффу. Выехав из города, кавалер увидел как на месте у реки, где фон Пиллен дозволил им разбить лагерь вовсю шли работы. Одни люди ротмистра рубили деревья у реки, ставили рогатки вокруг лагеря и на берегу, заготавливали дрова, а другие капали землю, окапывались, словно собирались драться с кем то.
Когда Волков подъехал к лагерю, Брюнхвальд вышел к нему и стал объяснять:
— Одну полукаратуну поставим прямо напротив ворот, вторую, правее, а кулеврины вынесем ближе к берегу, думаю, что с воды они вряд ли полезут, но я велел и там выкопать капониры. Слева и сзади у нас будет фон Пиллен. Поставим караулы, у оврага и у реки врасплох нас не застанут. Мощи поставим в центре, у вашей палатки. Я велел сколотить помост вам под палатку. И окопать его.
В другой раз кавалер мог бы сказать ротмистру, что палатки у него нет, и что спит он в телеге, не постеснялся бы. Но теперь он захотел произвести на того впечатление. Глупая гордыня. Он кивнул в ответ Брюнхвальду и произнес:
— Лучше лагеря я бы не разбил.
Потом подъехав к Рохе сказал:
— Где то в телегах шатер Ливенбаха. Найди, и вели поставить мне. Брюнхвальд уже место приготовил.
— Брюнхвальд добрый офицер, — произнес Скарафаджо, — дело знает, а какой такой шатер, красный с гербами?
— Да. Поставь, зря, что ли человек место готовил.
— Сделаю.
Роха и четыре солдата едва поставили роскошный шатер, в котором могло запросто лечь спать десять человек, как пришел Брюнхвальд:
— Дьявол, Фолькоф, вы специально злите еретиков?
— Чего? — удивился кавалер. Он только собирался зайти внутрь палатки.
— Убили их вождя и ставите его шатер, у них на виду, что бы позлить их. Его же видно с того берега реки, — ротмистр смеялся.
— Да вряд ли они увидят с того берега, — отвечал кавалер. — К тому же другой палатки у меня нет, я до сего дня спал в телеге.
Теперь они смеялись вместе.
День уже покатился к вечеру, когда пришел очередной обоз с винного двора, солдаты, что пришли с ним сказали, что осталось вещей еще немало, но до темноты они все перевезут в лагерь у реки. Кавалер начал волноваться, он хотел сделать все сегодня и ничего не оставить в городе. И поэтому сам поехал сопровождать пустые телеги. Но волновался он напрасно, Пруфф уже собрал все, что осталось, ничего не бросил. И как только телеги прибыли, вещи быстро погрузили.
Последние вещи уже грузились на подводы, когда к кавалеру подошел брат Ипполит и произнес:
— Господин, а как же нам быть с тем солдатом?
— С каким солдатом? — не мог вспомнить Волков.
— С хворым, господин, что лежи в доме напротив винного двора. Может мне остаться с ним пока он не преставится?
— Пошли, поглядим, — кавалер слез с коня, что бы размять ноги.
Они, и Еган с ними, подошли к дому, что был напротив ворот склада, монах открыл дверь, и они вошли внутрь, там, в большой комнате прямо на столе, как покойник лежал солдат, он был без сознания, грудь его покрыта была язвами, на шее, под челюстью надулись огромные лиловые волдыри.
— Солдат, ты слышишь меня? — сказал кавалер.
— Он не слышит вас, господин, он почти все время в беспамятстве, приходит в себя — только воду пьет, — сказал монах. — Думаю, что останусь тут с ним на пару дней, более он не протянет.
Кавалер глянул на юношу и не ответил ему, он протянул руку Егану:
— Еган, арбалет.
— Господин! Что вы надумали? — монах в ужасе уставился на Волкова.
— Ты причащал его? — спросил тот, ожидая пока слуга натягивал тетиву.
— Нет, не по сану мне, только смотрел за ним да молился.
Волков взял взведенное оружие.
— Не делайте этого. Господин. Грех это.
— Он не выживет? — спросил Волков.
— Кто ж от чумы выживает.
— Ну, тогда то не грех, если я буду тяжко умирать, так не дайте мне мучится, — кавалер поднял оружие.
— Господин! — монах встал перед ним.
— Я не оставлю тебя тут, завтра поутру тут будут еретики, знаешь, что они делают с монахами?
— Что? — спросил юный монах. — Вешают?
— Бывает, что и вешают, бывает, что и жгут, а бывает, что и просто бьют, учитывая, что недавно мы убили их предводителя — бить тебя будут сильно, так что молись за этого бедолагу, монах, и уйди, — Волков рукой отодвинул монаха в сторону и, не целясь, выпустил болт. Солдат руку поднял вверх, как только болт вошел ему в голову, он словно пытался, что то схватить, то, что ускользало от него, и потом он сразу умер. Рука упала и свисла со стола.
Не говоря ни слова, кавалер сунул арбалет слуге и пошел прочь из провонявшего смертью дома.
Все уже было готово, все собрано и уложено. Телеги выходили со двора, двор опустел. Он был замусорен и загажен, он вонял. И теперь посреди двора чернела большая куча пепла и головешек, которую ни кто не ворошил, и убирать не собирался. Кости колдуна Волков оставил хозяевам двора, теперь это была их доля.
Он выехал со двора последним, с ним был Еган, а перед ним, за телегой с седлами, шел брат Ипполит, читая молитвы про себя. Волков так и ехал последним, и из ворот города выезжал последним.
Он победил, он взял, что хотел, он не оставил в городе своих людей, взял большую добычу, и получил славу. Поверг славного и сильного врага, сжег мерзкого и злобного колдуна. Рыцарь выезжал из ворот последним, и это был уже не тот рыцарь, что въезжал в них.
Тот был рыцарь авансом, рыцарь милостью жирного попа, волнующийся и неуверенный. А этот был настоящий рыцарь, с верными людьми, с уважением и богатством. Рыцарь уставший, но все еще сильный.
У самых ворот он остановился и обернулся. На город Фернебург опускались сумерки. Ему здесь было нелегко, но сейчас он был доволен тем, как все сложилось. Когда ехал он сюда, думал все время: пойдут ли за ним люди. Теперь он не сомневался в себе. Он знал, что он может многое. И люди за ним пойдут.
— Поедемте, господин, вон темень, какая идет, — заныл Еган, — чего мы тут? Да и жрать охота. Вам тоже, наверное.
Да есть ему действительно хотелось. Он повернул коня и поехал в лагерь. Там уже пылали костры, готовилась еда, у его великолепного шатра Волкова встретили Брюнхвальд, Пруфф и Роха.
— Господа, — сказал он, слезая с лошади, — велите всем вашим людям мыться уксусом и сарацинской водой. Скажите, что всех кто не захочет, будем выпроваживать в город. Хворые нам тут не нужны.
— Все помоются, как скажите, — заверил Брюнхвальд.
А кавалер с приятным удивлением отметил про себя, что, таким образом, этой фразой, старый ротмистр признал его главенство.
— Все будет сделано, — сказал Пруфф.
Теперь, когда они вышли из города с такими богатствами, Пруфф готов был выполнять любые прихоти Волкова.
— Я прослежу, — обещал Роха.
— Еган грей мне много воды, и готовь много вина. После мытья, я прошу вас всех господа к себе на ужин.
Все: и Пруфф и Брюнхвальд и Роха кланялись. Они были польщены приглашением.
Ночью, он даже не проснулся когда кто-то легко и бесшумно вошел в его шатер. Еган на входе пробубнил что-то тихо и чуть раздраженно, и все. Он даже не вздрогнул, ни к мечу не потянулся, когда кто-то горячий и сильный забрался к нему под плащ, улегся рядом, приник к нему, крепко обняв. Обдавая его сладкими запахами женской кожи и женских волос. Даже не открыв глаз Волков сказал:
— Я же велел не приходить, пока неделя не пройдет, не слышал что ли? Все мои слова слушают, а тебя они вроде и не касаются, что ли?
А она закинула на него ногу так, что его правая нога оказалась между ее ног, навалилась сладкой тяжесть сверху и, грея холодную свою руку об его живот, поцеловала в губы жадно и долго. Засыпав его сверху волосами. Потом оторвалась и сплюнула:
— Фу, а чего вы кислый то такой?
— Так уксусом мылся, — ответил он.
— Ишь ты, — шептала она совсем рядом, живая и горячая. — Нельзя уксусом мыться, кожу он сушит, шелуха пойдет. Зачем же им вы мылись?
— Что б язвой не пойти, доктор из Ланна советовал.
А он, лежа и млел, ощущая ее дыхание на щеке. И слушал ее глупости. Чувствуя, как ее рука опускается по животу вниз.
— И что ж, вы весь такой кислый?
— А ты попробуй.
— Сначала скажите, вы там, в городе скучали по мне?
Вообще-то в городе ему было совсем не до скуки, но говорить ей он об этом не стал:
— Скучал каждую ночь.
— Честно? Говорите как на духу, как на исповеди, — пытала Хильда.
Он обхватил ее одной рукой, прижал к себе, стал нюхать ее шею, и волосы, другой рукой гладил ее крепкий зад и бедро.
— Ну, говорите, че вы принюхиваетесь, скучали по мне? — не отставала она. — Честно говорите!
Он запустил руку ей между ног, и сказал:
— Только о тебе и думал.
— Честно?
— Честно.
Она стояла посреди шатра, оправляла нижнюю рубаху, собиралась платье одеть, кавалер лежал, ею любовался.
— Чего вы так глядите? — спросила девушка.
— Ничего, красивая ты.
— Да, прям красивая? — это был не вопрос, а требование продолжить восхищение.
— Да. Ты скажи как ты тут без меня жила?
— Да уж не тужила, — беззаботно заявила Брунхильда, — уж на мешках с горохом не спала, как с вами.
Кровати у кавалера не было, Еган сложил мешки с бобами и горохом, накрыл их попоной, вместо одеяла плащ, спать было можно.
— А на чем же спала?
— Да уж на кровати.
— У фон Пиллена?
— А хоть и у него, а что ж нельзя что ли? Он молодой да горячий, говорит что любит.
— А ты и уши развесила.
— А хоть и развесила, — вдруг зло сказала Хильда, и быстро накинула платье. — От вас такого сроду не слыхала, а он может, и женится, обещал.
— Женится? Он? На тебе? Ты умом тронулась, он из родовой знати. А ты из холопов. Женится… — Волков зло ухмылялся.
— Вы себе палатку то добрую отобрали, у кого то, отбирать то вы мастак, — холодно говорила девушка, оглядываюсь вокруг, — да вот кровати у вас нет, пока кровати не будет, больше к вам не приду. У Георга буду спать.
Она откинула полог и вышла вон, даже и «до свидания» не сказав.
— Дура, — крикнул кавалер ей в след.
Сел на кровати, посидел, разминая кости, прислушался к своим старым ранам, и сказал зло:
— Женится он ей обещал, вот дура.
И заорал:
— Еган, мыться и завтрак.
