Глава четырнадцатая
Та подвода, которую кавалер велел отдать еретикам ничего бы не решила. В арсенале и лагере Ливенбаха было всего столько, что ни за один, ни за два раза даже на оставшихся одиннадцати подводах, привезти все не получилось бы. Когда кавалер с Сычом вернулись к арсеналу, Пруфф только один раз съездил в лагерь и теперь снова грузил седла, фураж для лошадей, латы и оружие, мешки и бочки с едой, и многое другое.
— Пруфф, пушки не отвезли, а бобы и сало грузите, — ворчал кавалер.
— Мы и пушки заберем, — заверил его капитан.
— День к вечеру пошел, успеете все до ночи перевезти?
— Не знаю, трофеев много.
— Тогда займитесь пушками, и порохом, а не салом.
— Как пожелаете господин кавалер, — сказал капитан.
Волкова конечно волновали пушки, но еще больше его волновал бочонок с серебром, который сторожил Еган.
Люди Пруффа стали выкатывать пушки из арсенала, стали таскать бочонки с ядрами, порохом, картечью. Ставить их на подводы. Волков следил за этим, не слезая с коня. И успокоился только тогда когда бочонок с картечью и серебром, Еган и солдаты взгромоздили на подводу. И сам уселся радом с бочонком. И не собираясь отходить от него. Когда подвода тронулась, кавалер ехал рядом до самого винного двора.
Как и полагал кавалер вывезти все до темна, не получилось. Много осталось в арсенале, и седел, и болтов к арбалетам, и пик, и сбруй и еще Бог знает чего. Все стоило денег, а пока солдаты Пруффа от души пили, пили, как не пили ни одного раза, что были в этом городе.
— Капитан, сказал кавалер, — они у вас пьяные уже, велите прекратить.
— Те, кому в ночь, в стражу — те не пьют, — заверил Пруфф.
— Пусть и остальные прекращают, — ворчал Волков.
Хотя он был не против, того, что бы солдаты выпили, он видел, что настроение у солдат резко изменилось. Они теперь не злились, не собирались бежать из города спозаранку, да еще обзывали дурнями тех, кто сбежал недавно. Они пили отличное вино, ели вкусную еду и делили добычу, старались посчитать, кому сколько причитается. Считали неправильно, ну да Волков их после поправит, объяснит, как и что считать. Когда выберутся из города. Случись с ним такое год или два назад, так он сидел бы и считал свою долю вместе с этими солдатами, и радовался бы, да нет, он был бы счастлив.
А сейчас, он думал о том, что у него есть еще один день, а может и два, на то что бы вытащить все-таки раку с мощами из цитадели из цепких лап ротмистра Брюнхвальда. И не мог понять, что с ним произошло. Куда делось то ощущение счастья, которым он наслаждался, предвкушая получение даже десяти серебряных монет. А сейчас, в бочонке, рядом с которым сидели Еган и Сыч, лежали сотни талеров, сотни! Даже если не считать пушек и трофеев, коней и подвод и роскошного шатра, что был сложен в телегу и накрыт рогожей. Даже без всего этого он был уже богачом. А он думал, о каких то мощах. И о том, как попасть в цитадель. Вместо того, что бы радоваться.
— Эй, — он окликнул одного солдата, что проходил мимо, — как там тебя?..
— Франц Ринхвальт, господин, — напомнил солдат.
— Да, Франц, а скажи ка мне, ты ворота цитадели видел?
— Это те, куда мы воду возили?
— Да, те.
— Да, видал. Крепкие.
— Крепкие, вот я думаю, сколько времени тебе нужно, что бы разбить их из пушек?
— Из полукаратун? Из этих? — солдат указал на бронзовых красавиц, что стояли во дворе.
— Да. Из них.
— Так десять ядер, и в щепы ворота разнесу, нет таких ворот, что устоят против сорока фунтов.
— Разнесешь? При плохом порохе?
— Разнесу, поставим ста пятидесяти шагах, прямо у моста, напротив ворот, другого доброго места там нет, чтобы арбалеты не донимали, там место неудобное, но если сжечь дом, то по воротам попадем. Полтора совка на ядро и все, десять ядер и считайте, что нет ворот.
— Хорошо, — кивал кавалер, — ступай, только пока никому не говори о нашем разговоре.
Что ж, если Брюнхвальд не откроет ворота, он попытается их выломать. Но сначала, он хотел решить дело с серебром. А с ним все было не так уж и просто. Серебра было много, очень много, но делить его с Пруффом и его сбродом он не собирался. Он собирался дать денег тем солдатам, что проявили себя, тем, что не ныли и не паниковали, он дал бы денег канониру Францу Ринхвальту, Дал бы Рохе. Хилли-Вилли тоже заслуживали, ну и, конечно же, Егану с Сычом. Даже монахам брату Ипполиту и брату Семиону дал бы по паре монет, а всех остальных он легко бы послал к черту. Поэтому нужно было серебро вывезти из города так, что бы ни одна собака о нем не пронюхала. И так, что бы офицер курфюрста, тот, что сторожит городские ворота, о серебре не узнал. А ведь он мог узнать, мог устроить проверку всего что они вывезут из города. Конечно, Волков бы сказал, что взял серебро у еретиков, но тогда его пришлось бы делить с Пруффом и его бандой. Нет рисковать такими деньгами кавалер не собирался.
Он встал, прошелся, что бы размять ноги, подошел к Сычу и Егану и тихо сказал:
— Переложите серебро в мешок, в бочке мы его не вывезем.
Те обещали это сделать ночью.
Как вывезти серебро из города кавалер пока только думал. Он завалился в пустую телегу, в старую, слежавшуюся солому, и ему было так хорошо и уютно, что ничего придумать он не успел. Уж больно тяжелый был день.
Утро следующего дня было пасмурным, дождя не было, но резкий ветер приносил с востока, от реки, влажный холодный воздух. Кавалер удобно уселся на мешках с овсом, почти как в мягком кресле. Ждал когда, Еган принесет еду от кашевара. Весь винный двор был забит лошадями, подводами, вещами, пушками и бочками с порохом, седлами и палатками, и многое из всего этого принадлежала ему, значительная часть всего этого, четвертая часть, по сути, была его собственностью. Но кавалер опять ловил себя на мысли, что он не радуется этому так, как радуются солдаты Пруффа.
Они были и без вина пьяны, от мысли, что какую-то часть трофеев, пусть и малую, они получат. Для них это была неслыханная удача. А Волков думал не о том, что нужно уезжать из города, вывезти все богатство с серебром, а о том, что нужно ехать к воротам цитадели и посмотреть, куда поставить пушки. Ну и в последний раз попытаться договорится с ротмистром Брюнхвальдом.
Это стало каким то проклятьем для него, но ему нужны были эти мощи, и не потому, что он боялся епископа из Вильбурга, а потому что… Потому что эти мощи были реальной частью его рыцарской сути. Все его рыцарское достоинство умещалось в серебряную раку с костями мертвеца, не будь их, и его рыцарство будет поставлено под сомнение. Кем? Да им самим. В общем, сейчас ему позарез нужны были эти мощи.
Но как заставить трусливый этот сброд пойти на штурм цитадели, они и раньше не хотели ничего делать, а теперь, когда эти мерзавцы завалены трофеями, все их мысли сводятся только к одному: «Как вынести из города все эти богатства».
Еган принес еду, хорошую еду. На тарелке. Жареное сало с яйцами, захватили вчера у кашеваров еретиков, кровяную колбасу, овечий сыр, молодой, сушеные фрукты, утренний белый хлеб, вино. Поставив это на мешок с овсом, что служил столом, для его господина, он тихо сказал:
— Деньги мы Сычом переложили из бочки в мешок, мешок укутали в старый потник, он в нашей телеге лежит, Сыч сторожит его.
В другое время Волков бы спросил у него что-нибудь: «Тяжел ли мешок, сколько денег там приблизительно», а сейчас его это не интересовало. Кавалер только кивнул едва заметно и произнес:
— Сыча позови.
Сам стал, есть, и глядеть на счастливых солдат, что кормили и поили лошадей, переговаривались, завтракали. Да, эти мерзавцы точно не захотели бы лезть в разбитые ворота цитадели. И тут его осенила мысль: «Если эти мерзавцы и трусы не захотят идти с ним на цитадель он будет считать контракт не выполненным, и ничего из трофеев им не даст, на эти деньги он наймет сотню, а может и две, хороших солдат придет сюда снова выбьет ворота и заберет мощи».
Пока он обдумывал все это пришел Сыч:
— Звали, экселенц?
— Ты думал, как деньгу отсюда вывезти? — спросил кавалер, макая свежий хлеб в яичный желток.
— А чего думать, в подводу спрячем да повезем. Авось ни кто не заметит.
— Авось, — кавалер перестал жевать, — я тебя умным полагал. Никаких «авось» быть не должно. А если ротмистр фон Пиллен решит досмотреть подводы на выезде из города. Он честный человек, его не подкупить.
— Так не отдадим. То наше, мы вроде в бою, у еретиков взяли.
— У него людей под сотню, а нас тридцать едва, он офицер курфюрста, а мы на земле курфюрста выезжаем из чумного города, в который въезд воспрещен. Он может все у нас забрать и предать в казну курфюрста. Не отдаст он, — бурчал Волков, — думай хоть немного.
— Что ж делать, экселенц?
— Седлай лошадей, я распоряжусь, возьмешь у Пруффа пару людей.
Найди место, где на западную стену подняться можно. И где спустится удобнее с нее.
— Больно мудрено, экселенц, может лучше в доки пойти, да лодчонку там поискать, по реке то сподручнее вывезти деньгу будет.
— Думал я об этом, там, в доках и на пирсах на еретиков можно напороться, да и на том берегу они будут, увидят лодку. Так, что езжай к западной стене, ищи место, где перелезть через нее можно.
— Хорошо, экселенц, поеду.
— А пока позови мне вон того солдата, канонира, Францем его кличут.
Пока солдаты сгружали еду и вино у ворот цитадели, канонир внимательно осматривал место, куда собирался ставить пушки. А солдаты на башне завели разговор с солдатами Прцффа:
— Эй, ребята, а что вчера за пальба была в нижнем городе, — орал один из людей Брюнхвальда. — Слышали, там пушки били и аркебузы?
— Так это мы еретиков резали, — с важностью отвечал ему солдат Пруффа, останавливаясь для передышки.
Другие тоже остановились, стали бахвалится:
— Шестнадцать, а то и двадцать до смерти убили, да девятерых в плен побрали!
— А у нас только царапины!
— Ишь ты! — восхищались солдаты не башне. — Выбили их из малого города? А пушки взяли? А других трофеев взяли?
— Все взяли, все, вчера весь день все к нам свозили, и все не свезли, сегодня опять поехали остатнее забирать.
— Молодцы, — с завистью и нехорошими мыслями о своем командире говорили солдаты Брюнхальда.
Волков и отец Семион молчали, не встревали в разговор, но разговор развивался так, как им и хотелось бы.
— Конечно молодцы, не вам чета, — дразнили их люди Пруффа, — уж мы дважды безбожников побили, и рыцаря их угомонили. Не то, что вы, сидите там, зады свои сторожите.
— Так вы что Ливенбаха побили? — не верили им люди Брюнхвальда. — Врете, небось?
— А чего врать, побили! У господина кавалера нашего и штандарт его, и шатер его. А сам он сдох, и наш господин кавалер его разрешили забрать. Пусть безбожника похоронят. А мы все их добро себе возим второй день.
Известие это повергло защитников цитадели, толи в уныние то ли в ступор, больше они с солдатами Пруффа говорить не стали. А больше было и не нужно, люди Пруффа сгрузили еду, канонир высмотрел и вымерил место для пушек и Волков отправил всех в лагерь и когда они отъехали, он позвал солдат с башни:
— Эй, братья-солдаты!
— Чего вам, — невесело спросил один солдат с башни.
— Вчера я бил еретиков, сегодня у меня есть пушки и порох, у меня четырнадцать аркебуз и двадцать арбалетов, и мне нужны мощи из храма. Я не уйду без них отсюда.
— А еще у господина рыцаря есть деньги, и он готов купить мощи, — заговорил отец Семион, — он считает, что негоже нам ссорится, вы, чай, не еретики. Только мощи нам очень нужны, без них нам — никак.
— Да мы бы и рады, — кричал с башни один солдат, — да ротмистр наш дуркует.
— Ну, так вы уговорите его, — не отступал монах.
— Да как его уговорить.
— Да уж, как-нибудь, уговорите. Солдаты вы или кто.
На сей раз попу ни кто не ответил, уж больно непрозрачен был намек. А кавалер подумал, что поп такой умный нужен ему.
Сыч приехал и сразу доложил:
— Нашел место, где на стену влезем, только как спустится с нее, да еще с мешком, не знаю, разве на веревке.
— Найди крепкую веревку и лопату, с собой возьмем Егана и монахов обоих. Седлай коней.
Если от Портовой улицы поехать на запад к стене, то можно увидеть и районы голытьбы. Здесь дома были хлипкие, и улицы не замощены, а колодцы убогие. И трупы. Чумной доктор сюда, видно, не заходил, так что гниющих трупов здесь было много, валялись прямо на проезде, и у колодцев, и у ворот церквей, куда они приходили в последней надежде и приносили больных детей.
Абсолютно тихо было тут, и ничего живого не было: ни псов уличных, ни крыс жирных, только ветер качал двери и ставни. А вот вороны здесь пировали от души и сидели на заборах и коньках крыш, оставляя после себя белые потеки, но не сейчас. Сейчас тут жизни не было, только ветер да гнилой запах мертвечины.
Волков ехал первым, ехал шагом, конь сам искал путь, кавалер его не принуждал, смотрел по сторонам, меч из ножен достал и положил его поперек седла, щит на левой руке. За ним ехал Еган с арбалетом в руках, с ним рядом Сыч. У Сыча на передке увязанный веревкой старый потник, в котором тяжелый мешок. А за ними и два монаха, молодой брат Ипполит и умудренный муж отец Семион. Никто не разговаривал, только монахи негромко читали молитвы.
Все в этом месте было пропитано скорбью, здесь пировала смерть.
Наконец, без всяких приключений они доехали до стены, тут была небольшая башня.
— Еган, бери куль, веревку и лопату, Сыч с монахами останутся тут, — приказал кавалер, спешиваясь.
Они вдвоем пошли в башню и по винтовой лестнице поднялись на стену. Кавалер встал у зубца и долго глядел вдаль, за стену. Еган, скинув мешок с деньгами, тоже стал смотреть.
— Видишь хоть кого-нибудь? — спросил Волков.
— Никого, даже ворон нету, — отвечал бывший крестьянин. — Пусто, раньше тут пахали, и выпас был, а сейчас заросло все.
Да, ни одной живой души вокруг не было, и кавалер сказал:
— Вон, кустарник, у овражка, там деньгу закапаешь, камень найди, положишь сверху.
— Ага, — отвечал слуга, обвязываясь веревкой.
Конец веревки скинули монахам и Сычу, а Еган стал спускаться по стене. Потом ему, так же, на веревке, спустили тюк с серебром, и кавалер скинул лопату. Еган с трудом взвалил себе на плечо тюк, и пошел к кустам. Вскоре скрылся в них.
Еган ковырял землю в кустах, монахи и Сыч терпеливо ждали внизу, а Волков с арбалетом в одной руке и с болтом в другой со стены приглядывал за Еганом, вернее, он оглядывал округу, выискивая людей, которые могли увидать или помешать Егану. Но вокруг было пустынно, не было ни одной живой души, ничто не двигалось, ничто не шевелилось.
Наконец, Еган закончил свое дело. Подошел к стене, обвязал себя веревкой и крикнул:
— Ну, тяните!
Монахи и Сыч, стоявшие по другую сторону стены, ухватились за веревку, потянули.
Еган был мужик крепкий, пудов на шесть, да кольчуга на нем. А стена была в двадцать локтей высотой. Дело было не простое. Монахи и Сыч пыхтели, старались, Еган как мог помогал, цеплялся, за стену, но ему лопата мешала. Волков стал помогать одной рукой. Второй, левой, он не решался браться, она у него была нездорова. Не чувствовал он силы в ней. Кавалер стал лицом к городу и подтягивал веревку. И случайно, краем глаза, увидал вдалеке, меж хлипких хибар, по проулку, прошмыгнул кто-то. Волков бросил веревку, стал вглядываться. Но ничего не видал более. Только уныние пустынных улиц да убогие хибары, и ничего не двигалось там больше. Лишь один дом среди хибар и развалюх выделялся. Был крепок и двухэтажен, и еще вокруг него был двор с забором. Небольшой, но двор. В этом районе, никто себе такой роскоши позволить не мог. И именно в этом дворе и видел кавалер движение.
Прилетела лопата, звякнув о камни стены:
— Господин, подсобите, — тянул руку Еган.
Волков затянул его на стену. А сам опять уставился на тот дом.
— Кусты заприметили? Найдем их?
— Найдем, они напротив башни, — говорил слуга, снимая с себя веревку. — А в кустах не заблудимся, я там камень положил, как вы велели.
Волков не слушал, он продолжал смотреть на дом.
— Чего вы там разглядываете? — спросил Еган.
— В том доме… кажется, шевелился кто-то, во дворе.
— Ну, чумной, там, может, какой, не помер еще, Бог с ним, господин.
— Надо глянуть будет, кто это, боюсь, видел он нас. Мы тут как на ладони.
— Господин, вот неугомонная вы душа, ну даже ежели и видал нас кто, разве он подумает, что мы тут деньги прячем. Он либо и сам напуган.
— А что, по-твоему, люди в тюках могут через стену чумного города переваливать, как не деньгу? Нет, именно так он и подумал. Уедем, а он пойдет место смотреть, а там земля сырая в кустах. Пойдем, глянем, кто это.
— Да уж, пойдем, — согласился Еган, — а то вы покоя не найдете, и мне не дадите.
Они спустились со стены, сели на лошадей и поехали. Сычу и монахам ничего не говорили, просто, когда было нужно, Волков свернул в проулок, что вел к большому дому.
Тут было еще тише, чем везде. Ну, Волкову так казалось. А мертвецов еще больше, почти у каждого дома лежал мертвец. Большинство были уже старые, костяки обтянутые кожей.
— Видно, чума отсюда пошла, — сказал отец Семион.
— Чума всегда начинается в районах порта и в районах, где живет голытьба, — произнес брат Ипполит. — Нобилей она ест в последнюю очередь.
Больше ни кто ничего не говорил, не до разговоров было, уж больно тяжкие тут были места.
Вскоре они повернули на улицу и остановились, вынуждены были остановиться. По дороге, что вела к воротам двухэтажного дома, нельзя было ехать. Лошади сами встали, не смея идти дальше.
— Святая Матерь Божья, — проговорил Сыч, осеняя себя святым знамением.
За все время, что Волков знал Сыча, такое он видел впервые. Кавалер вообще думал, что Сыч не шибко верующий человек. Но теперь поведение Фрица Ламме его не удивило. Он и сам, скороговоркой, пробубнил короткую молитву, оглядывая улицу. Еган же сидел на коне, открыв рот и выпучив глаза, а монахи истово молились.
Вся улица была завалена истлевшими телами, нельзя было пройти по ней, чтобы не переступить через кости. А еще мертвецы сидели, привалившись к стенам домов. Словно пришли сюда зачем-то и ждали чего-то. Многие из сидевших были женщины, прижимавшие к груди умерших и истлевших детей. Тут их было больше, чем у церквей, куда люди приходили в надежде на спасение.
— Господин, — заныл Еган, — может, не надо нам туда ехать? Это ж чистый погост. Хуже в жизни не видал, даже у нас в деревне такого не было.
Волков и сам такого не видал, и даже не был готов к виду такого. А он был солдатом и картин смерти уж насмотрелся к своим годам немало. Но такого количества мертвых истлевших матерей с мертвыми истлевшими младенцами он даже и представить себе не мог. Он хотел уже повернуть коня, уж больно тягостна была картина, но тут заговорил отец Семион:
— Брат Ипполит, Господь не зря нас сюда привел, спешимся, брат мой, и проведем службу в меру сил. Люди эти преставились, не имея причастия, давай хоть помолимся за упокой их.
— Вы правы, брат Семион, — отвечал юный монах, слезая с коня, — давайте помолимся.
— Рехнулись, что ли, — заныл Еган, — в лагере за них не помолитесь? Уж нашли местечко для молитв.
— А ты что, сдрейфил, деревенщина, — почему-то разозлился Сыч, — смотри в портки не наложи.
— Я сейчас тебе наложу, — так же зло отвечал Еган.
— Угомонитесь, — произнес Волков, — Сыч, спешивайся, до ворот дойдем. Глянем.
— А этот что? — кивнул Фриц Ламме на Егана.
— Пусть коней сторожит. Он тюк закапывал.
Еган победно зыркнул на Сыча и сказал злорадно:
— Иди, мослы свои разомни, а то от злобы коробит тебя уже.
Сыч не ответил, кинул Егану повод своего коня и пошел за кавалером. Он аккуратно перешагивал через мертвецов и говорил, морщась:
— Экселенц, а чего глядеть-то будем, вы хоть скажите? Чего ищем?
— Шевелился тут кто-то, когда я на стене стоял, видел что-то. Не знаю, что, правда. Боюсь, как бы и он меня не увидал.
— Да кто ж тут шевелиться будет, одни ж мертвецы кругом?
— А по-твоему мертвецы не шевелятся? Забыл, что ли? — произнес кавалер, приближаясь к воротам дома.
— О Господи, — Сыч опять осенил себя святым знамением, — как вспомню, так опять жуть пробирает.
— Ты последнее время часто Бога стал вспоминать, раньше за тобой такого не водилось, — заметил Волков, останавливаясь у ворот и разглядывая их.
— Так раньше на то надобности не было, а в это городишке только и делать, что Бога вспоминать, отродясь таких ужасов не видал.
Ворота были старые, но крепкие. Заперты были надежно. Привалившись к ним, сидел мертвец.
— Да, — задумчиво произнес кавалер, — может и примерещилось мне, может, нет тут никого живого.
Сыч подошел вдруг совсем близко к нему и произнес тихо-тихо, почти неслышно:
— Не примерещилось вам, экселенц. Есть тут кто-то. Только пойдемте отсюда, и делайте вид, что ничего не нашли. — Тут он значительно повысил голос, — мертвяки тут одни. Нечего тут делать, господин.
Они оба повернулись и пошли к лошадям. И только там Сыч заговорил:
— Есть там кто-то живой.
— Откуда знаешь? — спросил кавалер, садясь на коня.
— Поедемте отсюда, думаю, смотрит он на нас.
Когда они свернули с ужасной улицы, Сыч остановил коня и заговорил тихо, будто кто-то даже тут мог их услышать:
— В доме есть кто-то, думаю, он на нас смотрел.
— Откуда знаешь? — спросил кавалер.
— Ворота давно не открывались, а вот калитка рядом, так совсем недавно отворялась. След от двери на земле остался, да и зола свежая, дождем не прибитая, может, вчера, а может и сегодня кто ее выбросил.
— А откуда знаешь, что на нас смотрел кто-то?
— То не знаю я, а думаю, в чердачном окне стекла нету, а верх окна закопчен, словно лампа там все время горит, а из окна того видно, что за забором делается и всю улицу видно и еще много чего. Думаю, кто-то у окна днем сидит и ночью сидит там же — лампу жжет.
— А может и не жжет, мало ли, — сомневался кавалер.
— Может и не жжет, но калитку на улицу отпирали если не сегодня то вчера, на то побиться об заклад могу.
— А мог он нас на стене увидеть?
— Так разве угадаешь? Вот если взять его да спросить, или подержать при себе пока деньгу не заберем.
— Так и сделаем.
— Как скажите, экселенц, тогда за людьми съездим да вернемся, возьмем его да спросим.
— Некогда за людьми ездить, сами возьмем.
— Сами? — удивился Сыч. — А вдруг их там много.
— Много? А что они жрали бы с зимы-то, будь их там много, немного их там.
— Отчаянный вы, экселенц, безрассудный. Как вы такой столько войн прошли и живой вышли — не пойму. Видать Господь вас хранит.
То, что Сыч в очередной раз упомянул Бога, кавалера и остановило:
— Ладно, — произнес он, — пошлем монахов за людьми.
— Так-то лучше будет, экселенц, — кивал Сыч.
Они не стали далеко уезжать от страшной улицы, дождались, когда пришили им на помощь пять человек и сержант, и оба монаха приехали обратно. И снова пошли на улицу заваленную трупами.
Сыч и еще один солдат перелезли через ворота и открыли их:
— Эселенц, уж и не знаю, кто тут живет, — Сыч таращил глаза от ужаса и, отворяя ворота, впускал кавалера. — Что за злоба тут поселилась, зачем им это?
Он указал в сторону забора, и там Волков увидел десятки иссохших трупов детей и матерей, аккуратно сложенных у забора, словно дрова в поленнице.
Кавалеру только глянул на это и отвернулся, и крикнул зло на солдат, что стояли и рассматривали трупы:
— Ну, что стали, рты разинули, обыскать дом!
Сам спешился, кинул повод Егану и все еще зло продолжил:
— Двери и ставни заперты, ищите, чем выломать.
А попробуй тут найди. Искали долго, пробовали дверь и окна, все бестолку, все было прочное. Обошли дом, но кроме новых мертвецов на заднем дворе ничего не нашли, пошли в соседний дом и там нашли большую крепкую лавку. Вот ею и стали бить дверь. Но дверь не поддавалась. В гробовой тишине улиц громкие удары казались кощунством. А солдаты сопели и били, даже не ругались. Про себя, молча, ненавидели кавалера. Они б ушли отсюда, да и не зашли бы сюда, не будь тут этого неугомонного. А кавалер не мог уйти, и уже не спрятанные деньги были тому причиной. Он просто хотел знать, что за мерзость здесь прячется. Почему тут столько мертвецов. И почему он чувствует, что на него смотрят. Четыре солдата раз за разом били в дверь торцом тяжелой лавки, пока доска одна в двери не треснула. Выломали доску, отперли засовы. И вошли. И первым вошел Волков, меч и щит в руках. Сам настороже. Стал приглядываться.
В доме стояла невыносимая вонь, но пахло не трупами, а человеческими фекалиями и мочой. Было темно, едва что видно:
— Ставни отоприте, — приказал кавалер.
Появился свет, и все увидели длинный стол, завальный грязной посудой, очаг, лавки и сундуки вдоль стен.
— Экселенц, очаг теплый, — Сыч присел возле очага. — Есть тут кто-то. Прячется. Интересно, кто он.
— Животное он, — морщась, сказал брат Семион, — гадил прямо тут.
— Сержант и еще двое — найдите огонь и за мной наверх, Еган, арбалет, — произнес Волков и двинулся к лестнице.
Он хотел знать, кто тут прятался. Не спеша, стал подниматься по лестнице, что вела на второй этаж. Он неотрывно смотрел вверх, следом шел сержант Карл с лампой, а за ним Еган с арбалетом. И когда до следующего этажа оставалось десять ступенек, когда шлем кавалера уж было видно на втором этаже, там, на верху, раздался ужасный грохот. Волков вздрогнул от неожиданности, но, как и положено опытному воину, прикрыл голову щитом. Отступил на пару ступеней вниз. Все еще прикрывая голову щитом. А за грохотом последовал истерический визг:
— Пропадите вы пропадом, прокляты, будьте, прокляты! Уходите! Зачем пришли, убийцы. Уходите, инквизиторы.
Кавалер в удивлении и недоумении уставился на своих людей в надежде, что те ему, что-то пояснят. Но люди его смотрели на него с таким же недоумением, да еще и с долей испуга.
— Не поднимайтесь сюда. Погибель тут ваша! — продолжал визжать кто-то на втором этаже.
— Узнали? — наконец спросил кавалер у своих людей.
Те только качали головами в ответ.
— Болваны, это ж голос чумного доктора. Пошли, взглянем на него.
Он снова двинулся по лестнице вверх, ожидая нападения, но никакого нападения не произошло, он только увидел ноги в белых штанах, что скрывались на лестнице ведущей еще выше, на чердак.
Они поднялись в комнату, огляделись, и кавалер, уже без особой боязни, крикнул вниз:
— Монах, иди, глянь, тут книги умные какие-то, — он разглядывал большую книгу, — я таких слов и не припомню.
И действительно в комнате было несколько толстых книг, много необычных предметов, и пока монах стучал по лестнице деревянными башмаками, Волков крикнул наверх, в сторону чердака:
— Эй, ты, ты чего орать перестал, мы идем за тобой.
— Да будьте вы прокляты, — снова завизжал кто-то сверху, — не ходите ко мне, чума у меня.
— А мы сейчас глянем, — отвечал Волков, который уже совсем не боялся крикуна, да и не верил ему.
Тяжко ступая по хлипким и скрипящим доскам чердака, он шел к светлому окну, у которого огромной, бесформенной кучей, перед маленьким столиком с лампой, лежал прежирнейший человек. Он лежал и скулил, и вздрагивал с подвизгом при каждом шаге кавалера, при этом он не смотрел на рыцаря, лежал, отвернувшись, словно видеть его не желал.
Кавалер сначала думал, что сей тучный человек, одет в белые и грязные одежды, но когда приблизился к тому, то понял, одежд на нем не было, а был он бел по какой-то дурной болезни. Кожа его была так бела, как выбеленное полотно. И вся была покрыта язвами и волдырями. А один был просто огромен, расцвел прямо меж лопаток, он был лиловый и готов прорваться в любой момент.
Кавалер остановился, боясь приближаться к чумному, но и уходить не собирался, постоял, подумал, поглядел, как дрожит от всхлипов жирная спина этого уродца, и сказал:
— Еган, арбалет!
Слуга протянул ему арбалет с уже, уложенным на ложе болтом.
Уродец ни как не реагировал на это, толи не слышал, толи не понимал, что это касается его. Лежал, скулил, да подрагивал жирной спиной. Нужно было заканчивать, оставить его кавалер не мог, брать с собой чумного боялся.
Волков готов был уже стрелять, как снизу, громыхая деревянными башмаками по лестнице, прибежал брат Ипполит, крича при этом:
— Господин, не спешите, господин!
Он растолковал всех и пробился к кавалеру. Тот смотрел на него, ожидая пояснений.
— Книги, что мы нашли тут, господин — страшные, — заговорил молодой монах возбужденно, — надобно знать, кто чтец их и хозяин.
— Да тут один всего есть, — заявил Еган, указывая на толстяка, — других покуда, не сыскали. Лежит вон зараза, воет.
— Оттого и воет, что знает за собой грех большой, — пафосно заговорил монах и, указав на толстяка, крикнул, — чернокнижник он, слуга сатаны.
Белокожий человек как услышал это, так и завыл в голос, но лица своего к людям не повернул, выл в угол. Высоко и противно. А кавалеру захотелось всадить болт прямо в огромный прыщ. Едва сдерживался.
— Его нужно в трибунал доставить, чтобы выведали подлости его, — продолжал брат Ипполит. — Пусть инквизиция им займется.
— Он чумной, не видишь, что ли, — вставил Еган, — кто ж его чумного из города выпустит?
— Да какой же он чумной, — брат Ипполит подошел поближе, стал рассматривать жирного человека, — он не чумной, это не бубоны у него, а фурункулы, прыщи. Отверг он Господа и храм души своей — тело свое тоже отверг, не мылся он давно, вот и пошел, волдырями гнилыми весь.
— Пошел прочь, — вдруг завизжал толстяк и повернул первый раз лицо к людям, — прочь пошел, крыса монастырская. Сдохни, сдохни, пес церковный.
А лицо у него было почти детское, мальчишеское, прыщавое.
Брат Семион, молчавший до сих пор, спросил:
— Сын мой, принимаешь ли ты Святое причастие, чтишь ли Господа нашего, чтишь ли святую Церковь, мать нашу?
— Пошел, пошел отсюда, крыса монастырская. Проклинаю тебя, всех вас проклинаю, — визжал толстяк.
— Проклятые, проклясть не могут, — холодно произнес кавалер и даже поднял арбалет, чтобы заткнуть пасть этому вонючему уроду.
Чтобы больше не слышать его воя.
— Стойте, стойте, господин, — молодой монах встал меду ним и толстяком, — его судить нужно, в трибунал его доставить.
— Ни кто не выпустит его из чумного города, — отвечал Волков, — отойди монах.
— Подождите господин, — продолжал брат Ипполит, — тогда сами его осудим, и выясним, какие злодеяния он творил. Это важно, это нужно знать, господин, вы же сами чтец книг, должны понимать, что пока мы не знаем их, чернокнижников, так и бороться с ним не сможем.
— Господин, брат Ипполит прав, — заговорил отец Семион, — нужно выяснить, что за злодейства тут чинил этот человек. И потом осудить его.
— Ну, уж нет, я один раз уже сам брался судить, так, меня потом уже дважды упрекали этим, и еще упрекать будут. А может еще и спросят.
— Тогда я буду его судить, — твердо сказал поп. — И поможет мне брат Ипполит.
— Я помогу, — согласился молодой монах.
— Ну как знаете, — сказал кавалер, и приказал сержанту, — бери его, коли противно руками не касайся, веревку на шею, а коли артачится, вздумает, плетью его и палками. Милосердствовать нет нужды с ним.
Сержанту помогал Сыч, уж он-то знал, как выламывать локти. Белокожий толстяк завывал, бился, тряся жиром, не останавливался, пока ему скручивали руки, и этим только злил всех вокруг. А Сыч бил его умело, что б заткнулся. Другой бы от побоев Фрица Ламме, может и замолчал бы, но этот не останавливался, скулил не преставая, чем бесил всех еще сильнее. Когда его подняли на ноги, и подвели к лестнице, воя и причитаний сержант больше не выдержал и толкнул его с лестницы, толстяк кубарем полетел вниз с грохотом и визгом.
— Дурак, — зло сказал Волков, — мослы сломает, так сам тащить будешь.
Все стали спускаться с чердака, а вой и стоны внизу не прекращались.
— На кой черт ты это все затеял, — раздраженно говорил кавалер отцу Семиону, — всадил бы я ему болт в хребет и дело с концом.
— Как спустимся вниз, вы все узнает, кавалер, — отвечал поп. — Ваши люди нашли кое-что. Пойдемте.
— Надеюсь, узнаю, — сказал Волков и стал спускаться.
На первом этаже, про толстяка все забыли, он валялся на полу, а люди окружили одного из солдат, что то разглядывали. Увидав Волкова, они расступились.
— Господин, — сказал Еган, — гляньте, что мы нашли тут.
Кавалер увидал у одного из солдат на руках небольшой, доброй выделки ларец. Ларец был открыт, он заглянул внутрь. Света было мало в комнате, лишь одна лампа, но этого было достаточно, что бы разглядеть содержимое ларца. Ларец до половины был наполнен золотом. Кавалер запустил туда пальцы. Перебирал монеты. Там были папские флорины, и гульдены из земель еретиков, флорины с лилиями, затертые и новые, толстые цехины и кроны с отличной чеканкой, новенькие эскудо и тяжелые дублоны.
Волков поднял глаза на солдата, что держал шкатулку, хотел было спросить, где он ее взял, а тот опередил его и ошалело улыбаясь, спросил:
— Господин рыцарь, это же трофей?
— Трофей, — ответил кавалер не сразу, а прикинув в уме, какова будет его доля, а доля его, если считать по чести, будет не малой, как главному ему принадлежит четвертая часть.
— То не трофей, — вдруг твердо произнес отец Семион.
Он захлопнул шкатулку и уверенно забрал ее из рук опешившего солдата.
— Как, — крикнул сержант Карл, — почему еще?
— Эй, поп, ты слышал, что сказал рыцарь? — возмутился еще один солдат. — Он сказал, что это трофей, мы на всех делить будем.
— Имущество еретика или, осужденного трибуналом святой инквизиции, принадлежит инквизиции и святой Матери Церкви, — сухо и четок произнес отец Семион.
— Это ты, расстрига, что ли святая инквизиция? — обозлился сержант.
Солдаты смотрели на попа с ненавистью, а тот не боялся, говорил уверенно и твердо:
— Коли прихода у меня нет, так то не значит, что я расстрига, да и не бывает расстриг, и рукоположение мое незыблемо, даже если я не в храме служу, а с вами, в чумном городе, слово Божье несу. На то и послан я с добрым рыцарем божьим, в помощь ему, его высокопреосвященством архиепископам Ланна. И коли, нет тут святого трибунала, что бы судить колдуна, я буду таким трибуналом. И негоже вам, добрым людям верующим, вставать на пути святой инквизиции из-за глупой корысти.
Возразить попу ни кто не решился.
Вопрос был исчерпан, как бы не злились солдаты, ни один из них не осмелился перечить попу. Связываться с инквизицией — шутка ли! Они только поглядели на кавалера, но тот произнес:
— Я рыцарь Божий, не мне перечить отцу Церкви. Берите колдуна, едем в лагерь.
Он ехал на лошади, глядел на жирную, абсолютно белую спину и на жирный зад толстяка, что покрыты были крупными и зрелыми фурункулами, отворачивался, чтобы не видеть этого, но тут же снова бросал взгляд. Морщился и снова отворачивался. А толстяк не прекращал скулить, он был привязан за шею к седлу сержанта, пыхтел и ныл, просил остановиться — дыхание перевести, видно не привык ходить так много, но ни кто не останавливался. Он ныл еще больше и тогда Сыч, что ехал за ним следом с оттягом, из-за спины, хлестал его плетью, не милосердствовал, как и велел господин. И на выбеленный как холст, спине появилась новая багровая полоса. После каждого удара толстяк заливался, щенячьим визгом и ускорял шаг, но ненадолго, чуть пробежав, снова начинал скулить и замедлять шаг.
Волков бы его убил, так он был ему омерзителен. И меч бы поганить об него не стал бы, подъехал бы к сержанту и врезал бы его коню по крупу плетью, да так, что бы конь испугался да понес, что бы белая туша полетела бы за ним, оставляя на камнях мостовой свою гнилую шкуру.
Но надо было терпеть, кавалер опять глянул на отца Семиона, что ехал чуть впереди, держа перед собой тяжелую шкатулку. Надо было терпеть.
Так и доехали они до винного двора, там толстяка кинули в угол, где он и затих. И кавалер потребовал обед. Тем временем, вернулся Пруфф въехал на двух подводах, во двор и, подойдя к кавалеру доложил:
— В малом городе, где жили еретики, и в арсенале ничего ценного больше не осталось. Думаю, что после обеда, можно будет первую партию трофеев вывозить из города. Подвод все вывезти сразу не хватит, думаю, три раза ездить придется.
Волков смотрел на него, этого надутого, довольного собой хряка с мерзкими усами, и едва сдерживался, чтобы не наорать на него.
Сдержав гнев спросил:
— А для мощей, подводу вы приготовили?
Пруфф как обычно стал топорщить усы, пыхтеть, но ничего не говорил.
— Вижу, что не приготовили, — холодно продолжал кавалер. — А куда ж вы собрались без мощей, мы вроде за мощами сюда пришли.
— Вы обещали, что мы уйдем, еще вчера должны были уходить, — просипел капитан багровея.
Волков оглядел двор заставленный подвоями, лошадьми, пушками, грудами доспехов и оружия, бочками с порохом и ядрами, обвел все это рукой и спросил:
— И что, вы жалеете, что не ушли?
— Нет не жалею, — выдавил Пруфф, — но люди мои на грани бунта.
— Значит люди ваши неблагодарные свиньи, и если они хотят уйти, пусть проваливают, я заплачу им все что положено по контракту, а трофеи продам и найму других.
Пруфф стоял пунцовый едва не взрывался от злости, а тем временем Еган стал ставить пред кавалером тарелки с едой.
— Вы нас опять хотите обмануть, — наконец прошипел капитан. — Так честные люди себя не ведут.
— Как, — заорал кавалер, — как я вас обманул? Мы должны были забрать мощи и привезти их в Вильбург, к тамошнему попу. Где мощи капитан? Что я повезу к попу? Рассказы про то, что мы не смогли взять цитадель?
— Мы не должны были брать цитадель, вы наняли нас сопроводить вас из одного города в другой.
Волков вскочил:
— Только сопроводить? — орал он.
— Только сопроводить! — в ответ орал капитан.
— Только сопроводить и все?
— Только сопроводить и все!
Кавалер вдруг успокоился, сел на мешки и произнес:
— Либо завтра на рассвете, мы выкатим пушки на мост, выбьем ворота и возьмем раку с мощами, либо вы уходите без трофеев, и считайте, что вы меня сопроводили, контракт я оплачу.
— Вы играете с огнем! — прошипел капитан Пруфф.
— Угрожаете мне? — холодно произнес кавалер, снова вставая.
— Нет, — нехотя отвечал капитан, — но за своих людей я больше не ручаюсь.
— Убирайтесь, Пруфф, — сквозь зубы прошипел Волков.
Он уселся на свое место, но есть ему больше не хотелось, его едва не трясло. Он огляделся по сторонам и понял, что все, все кто был на винном дворе, видели их разговор. И люди Пруффа сбились в кучу, стали разговаривать. И косится на него. А он отпивал вино, глоток за глотком и едва мог себя успокоить. Не успокаивало его вино.
Сзади к нему подошел Роха, склонился и заговорил, дыша чесноком:
— Они не шутят, брат-солдат. Двое за складом арбалеты взяли.
Волков и сам видел, как один из солдат взял алебарду и зло глянул в его сторону. Пошел к куче остальных, тех, что приговаривались.
— Ты слышал, о чем я с Пруффом говорил? — спросил кавалер.
— Весь двор слыхал, как вы орали.
— Пусть Хилли-Вилли зарядят мушкет.
— Значит, не отступим?
— Нет, — сухо сказал Волков и заорал, — Еган!
— Перебьют нас, у них арбалетов и аркебуз хватает.
— Не перебьют, если дойдем до края я отступлю, а выйдем из города, так я их обвиню в бунте, ротмистр, что на воротах стоит, возьмет их под стражу, уж я его уговорю. Лучше с ним поделюсь, чем с этими псами.
— Мудро, а если они сдадутся, на цитадель пойдем?
— Да. Ворота канонир сказал, выбьет десятью ядрами.
— А если там людей больше будет, чем нас?
— Отступим, выйдем из города, еще людей наймем и вернемся.
— Значит, не отступим, — констатировал Роха. И ушел готовиться.
— Мне нужны эти мощи, — как заклинание говорил кавалер самому себе, — Мне нужны эти мощи.
— Господин, звали? — прибежал Еган.
— Арбалет принеси, и оденьте с Сычом кирасы, шлемы оружие возьмите.
Еган застыл, стоял, смотрел в сторону людей Пруффа, как те, что то обсуждали.
— Ну? Чего стоишь то? Испугался, что ли? — окликнул его господин.
— Да не… Я уже с вами пугаться разучусь скоро, вспоминаю, в какую телегу арбалет положил, — беззаботно отвечал слуга.
— Вот если потеряешь мой арбалет, то тебе лучше испугаться, — сказал Волков.
— Ба не боитесь, господин, найду я его, куда ему деться.
Вскоре переговоры солдат и Пруффа завершились. Кавалер видел, как солдаты стали брать оружие в руки, и все алебарды, да аркебузы заряжать, прямо у него на глазах. С вызовом поглядывали на него.
— Не осмелитесь, псы, — говорил Волков негромко.
Он их не боялся, может и зря, но ни сколько не боялся.
Он встал и за его спиной стали собираться его люди. Роха стал, чуть за ним, Хилли-Вилли запалили фитиль, Еган и Сыч одели броню и тоже встали рядом, оба монаха были безоружны, но оба были на его стороне. И тогда он крикнул, обращаясь к людям капитана Пруффа:
— Эй, вы, мерзавцы, трусливые бабы и подонки, какого черта вы заряжаете аркебузы, с кем вы собрались воевать?
— Фолькоф, ты бы не злил их, — зашептал Скарафаджо.
Но кавалер его не слушал:
— Я спросил, с кем вы собрались воевать? — орал он.
Солдаты молчали. Глядели с ненавистью. Продолжали готовиться.
— Капитан Пруфф, подойдите сюда, немедленно, — крикнул Волков.
— Я не подойду к вам, кавалер, Фолькоф, — в ответ прокричал Пруфф. — Вы бесчестный человек, я буду со своими людьми.
Наконец аркебузы были заряжены, арбалеты натянуты, Пруфф и его люди пошли к Волкову и встали в пяти шагах готовые драться.
— Ну, — спросил кавалер, — что вам нужно?
— Нам нужны наши трофеи, мы не пойдем на цитадель, мы хотим забрать все, что нам причитается и уйти, — сказал капитан.
— Вам придется меня убить, — сказал Волков, — это не ваши трофеи.
Солдаты негодующе загудели, а сержант Карл крикнул:
— Убьем, раз придется. Это наши трофеи и мы их вам не отдадим, ваша здесь только четвертая часть.
— А людей моих тоже убьете? — с вызовом спросил кавалер.
— Коли встанут, на пути убьем, — продолжал сержант.
— А куда потом пойдете, а, болваны? В Ланн? Или к еретикам подадитесь? Или в Вильбург? Вы ведь собираетесь убить, божьего рыцаря, который пришел сюда по велению епископа Вильбурга, и с благословения архиепископа Ланна. Вам придется нас всех убивать, и монахов обоих тоже. Иначе выдадут они вас. И вас, — он указал на капитана, — вас Пруфф спросят, обязательно спросят: а где люди, что были с вами в городе? Что вы скажите? Что померли от язвы или еретики всех порезали? А потом спросят сержанта вашего вшивого, а потом еще одного из вас и кто ни будь да проговориться. Нет в Ланн вам нельзя, и в Вильбург вам не следует идти. Куда пойдете, а? Да вас уже ротмистр на выходе из города спросит, куда я делся? Что вы ему скажите, или его вы тоже собираетесь убить? Или вы думаете, что проскочите мимо него с подводами гружеными железом и пушками, и лошадьми? Нет, вам только на тот берег уходить, на север, к еретикам. Но прежде, — он забрал арбалет у Егана, — вам нужно убить меня. А я не буду стоять, сложа руки, когда меня убивают, и клянусь Господом, что убью вас столько, сколько только смогу.
Он глядел на них держа в руках арбалет, они глядели на него, тоже держали взведенные арбалеты в руках, на правых руках аркебузеров дымились фитили, алебардщики готовы были начать работать своим страшным оружием, но былой решимости у них у же не было. Они все его ненавидели, и не мудрено, он стоял между ними и их трофеями. Он собирался кинуть их в кровавую кашу, вместо того, что бы пойти домой и поделить эти огромные богатства. И валятся дома на лавке с женой и детишками, или под лавкой в трактире с пьяными девками. Им хватило бы денег на год, два или даже три года безбедной жизни с жареной свининой пивом и медом к завтраку. Но между свининой с пивом и ими стоял этот непреклонный человек, поганый, церковный рыцаришка, бывший солдафон, как и они, шваль безродная которую нужно прикончить прямо здесь, и сейчас.
Но вся беда была в том, что он был прав, его убивать нельзя и они это понимали. Тем не менее, они ненавидели его так, что нашпиговали болтами и пулями прямо сейчас, и плевать им было на благословение архиепископа, но что бы начать, им нужен был приказ. Приказ человека, который взял бы на себя ответственность, а приказа не было. Пруфф, стоял, только усами шевелил, да пыхтел по своей привычке, потому что понимал, лучше, чем его солдаты, что за мятеж и убийство божьего рыцаря в Ланне могут спросить, и еще как!
Так и стояли все, солдаты ждали приказа, Пруфф закипал от бессильной злости, а Волков думал, выдержит ли его кираса выстрел из аркебузы с пяти шагов. Но потом он решил, что из аркебуз ему будут стрелять в ноги и бедра, где железо тоньше, чем на кирасе, или в лицо, где железа нет вовсе, и он продолжил:
— Завтра, на заре мы выкатим пушки к мосту, вынесем ворота и поглядим, что за ними, если там «коридор» — мы отступим, я не поведу вас под пули и арбалеты, если их больше чем нас — мы отступим, если у них есть хоть одна пушка — мы отступим. А если нам удастся дойти до церкви и забрать мощи — я отдам вам свою долю, — он замолчал, оглядывая их еще раз. — А если нет, я заберу половину трофеев, и пушки продам их и вернусь сюда с другими людьми, а вы пойдете домой с половиной всего что тут есть, но мы будем считать, что вы выполнили контракт. Будем считать, что вы честные люди.
— Мы то и так честные люди, за то вы бесчестный человек, — крикнул один из солдат все еще раздраженно.
— Да как вы не поймете, мы сюда пришли за мощами, а не за трофеями. Я не могу уйти отсюда без мощей! — что было сил, заорал кавалер. — Я не уйду отсюда без мощей, слышите!
— Да будь они прокляты, ваши мощи, вместе с вашими попами, — крикнул другой солдат.
— А еще ваш поп наше золото забрал, — заорал сержант Карл.
Волков глянул на отца Семиона, что стоял слева от него и вдруг произнес с ухмылкой:
— Да убейте его, и золото себе верните, я вам за это и слова не скажу. Но мощи мы должны взять.
Снова повисла гробовая тишина. Кавалер кожей на лице чувствовал удивленный взгляд монаха, но продолжал улыбаться. А солдаты смотрели на него с недоверием, ища в его словах подвох, и он нашелся:
— Только когда вернетесь в Ланн, придумайте, что скажите в трибунале инквизиции, когда вас спросят об этом попе и этом золоте.
Солдаты поняли, что он над ними издевается, но весь пыл у них стал проходить, Пруфф так и не отважился взять на себя смелость, хоть и считал его Роха дураком, круглым дураком он все-таки не был.
— Расходитесь, — сказал кавалер понимая, что выиграл, — а вы Пруфф подготовьте место, отец Семион собирает трибунал для расследования действий вон того колдуна.
— Вы прямо сейчас собираетесь начать инквизицию? — недовольно спросил Прцфф.
— А чего тянуть? Ротмистр герцога на заставе не выпустит его из города, оставить его мы не можем, а вы с вашими людьми хотите побыстрее начать вывозить трофеи из города. Так, что, начнем расследование сегодня, завтра у нас будет много дел.
Немного посовещавшись, монахи, Пруфф, Роха и Волков решили, что трибунал лучше проводить прямо во дворе, и солдаты стали выносить мебель. Аркебузы стали стрелять в воздух, нельзя отставлять заряд в стволе. Арбалетчики снимали болты с ложа. На том мятеж и закончился. Волков разряди и свой арбалет, передал его Егану.
Глядя на это Роха произнес:
— А ты молодец, Фолькоф, ух и молодец, я уж думал, придется драться. А ты их уговорил без железа.
Волков ему не ответил, он не знал Роху как следует, и не знал, честно ли он восхищается или льстит, а вот в Егане он был уверен, Еган был простым деревенским мужиком. И Еган произнес слова, которые Волкову польстили:
— А я и не думал, что эти, — он кивнул на солдат, — начнут. Когда господин говорит, так его слушаешь и слушаешь, и мысли в голову не придет перечить. Он похлеще попов разговаривать умеет.
На том мятеж и закончился. Кавалер сел на свой мешок с горохом и стал, есть, хотя есть ему все еще не хотелось. А хотелось ему завалиться спать в перины, в мягкие, воздушные перины, перины без клопов и вони, такие как в старом замке Рютте, наполненном сквозняками и запахами прекрасной дочери барона. На худой конец, вместо дочери барона, его бы устроила и красавица Брунхильда, теплая и развратная. Но не было тут ни перин, ни красавиц, а были постные морды недовольных солдат, да злой и краснощекий капитан Пруфф, да мрачный город без людей, да белокожий уродец, что валялся в грязи, выл и просил то еды, то воды, то смилостивиться над ним, а то и слал проклятия. Волков подумал, что он очень устал, и что рыцарское достоинство дается ему нелегко, нет, нелегко, но отступить он не мог. И завтра на заре он собирался идти на штурм цитадели.
