Глава шестнадцатая
— Пруфф, трофеи мы взяли богатые, несмотря на то, что вы хотели из города сбежать со своими людьми.
Кавалер не пригласил капитана за стол, Пруфф стоял, и изображал из себя смирную овечку, хотя пару дней назад едва не отдал приказ напасть на Волкова. Ну, а теперь, когда речь шла о дележе добычи, он был кроток и смиренен.
— Я как старший офицер возьму себе четверть всего, Роха получит сержантскую порцию, все остальные мои люди получат солдатскую порцию. Все остальное ваше.
— И попы тоже получат порции? — Пруфф скептически топорщил усы.
— Брат Семион, дрался у арсенала, не хуже боевых орденских братьев, только символа веры на одеждах не доставало, брат Ипполит лечил ваших бездельников, и следил, что бы они мылись. Считаете, что они не заслуживают своей доли?
— Ну не знаю, может вы и правы, я спорить не буду.
— Конечно, не будете, — соглашался кавалер улыбаясь. — Сегодня я думаю посчитать все, что мы взяли. Все, Пруфф. Считать будем и ржавые наконечники для пик, что я видел в одной бочке, и грязные стеганки и гнутые стремена, и болты для арбалетов и те доспехи, что ваши люди нацепили в арсенале, их мы тоже посчитаем.
— Как вам будет угодно, — сказал капитан Пруфф.
— Монах, — крикнул кавалер.
Брат Ипполит уже был готов, и перо с чернилами и бумага все ждало начала работы.
— Тут я, господин, — отозвался монах.
— Пошли, — Волков встал, — начнем с пушек.
Они втроем пошли к пушкам.
— Что ж пушки наша главная удача, — на ходу говорил Пруфф, — бронзовая полукартауна лучшая из пушек. Она при осаде хороша, и в поле выкатить ее можно, не шибко тяжела. А в осаде и стену ею бить можно и на стену поставить, на все эта пушка годна. Стоимость такой пушки тысяча шестьсот талеров и думать не нужно, куда ее пристроить, всегда покупатель найдется.
Дело было в том, что пушки Волков хотел оставить себе, очень, очень они ему нравились, и он сказал:
— Не стоит она столько денег, война уже на убыль пошла, нет у синьоров денег, больше тысячи за нее не выручим.
Пруфф насупился и произнес упрямо:
— Выручим, я займусь этим.
Волков только вздохнул, денек обещал быть тяжелым.
Он намучался с Пруффом, терпел его весь день, весь день тот бурчал, ныл и торговался, за каждую ржавую железяку. Как офицер Пруфф был далеко не блестящ, но как торгаш дело знал. Конечно, где мог, Волков свое брал. Не во всем капитан разбирался. Полторы бочки хорошего вина, кавалер оценил в два талера и двадцать крейцеров, как винные помои. А стоили эти бочки минимум восемь. Битые и ломаные доспехи он тоже оценил удачно, но все равно сумма набралась огромная. Лошади, подводы, доспехи, оружие, восемь бочек пороха, гамбезоны и стеганки, седла, сбруи и потники, ярда и картечь, пули и аркебузы, в общем, всего набралось на огромную сумму, без малого три тысячи серебряных монет доброго курфюрста Ребенрее. Четверть, всего этого, по закону войны принадлежала ему самому, как старшему офицеру, то есть остальных трофеев было на две тысячи двести. И Волков прекрасно понимал, что все это можно продать намного дороже в городе, поэтому ему очень хотелось выкупить у солдат все прямо тут. Они бы согласились отдать все ему за две тысячи, солдаты люди простые, на том всегда и богатели маркитанты, что солдату не досуг ждать. Солдату деньги нужны сразу. В общем, к вечеру он устал больше, чем в день, когда пришлось драться у арсенала. Он ужинал и прикидывал, сколько денег у него есть. Но все дело было в том, что он точно не знал, сколько у него денег. Он знал, что у него есть один мешок серебра.
На рассвете они долго не могли отыскать то место у стены, где Еган зарыл серебро. Одно дело смотреть сверху и другое ездить по кустам. Волков медленно наливался злостью, видя, как Еган опять не находит камня, под которым были зарыты деньги. Он уже начинал волноваться.
— Господи, да где ж они? — причитал слуга. — Господи, какие деньжищи, куда ж я их спрятал.
— И поделом тебе, дураку, — выговаривал ему Сыч, — не мог места запомнить. Деревня.
— Да запоминал я, — орал Еган. — Со стены то все по-другому виделось. А теперь снизу то — все не так!
Кавалер уже подумывал вернуться в город на стену и оттуда поглядеть на место, но тут голова Егана показалась над кустами, он был рад, светился просто:
— Господин, нашел я камень.
— Ты деньги мои найди, — сухо сказал Волков.
— Да уж теперь-то найду, — говорил слуга, берясь за лопату. — О, Господи, какого страху натерпелся, сердце замирало, как представлю, что потерял их. Вот сразу я думал, что не нужно их сюда было приносить, лежали бы себе в телеге, да лежали бы. Стражу к ним поставили бы и все.
— Балда, ты, — снова заговорил Сыч, скрываясь в кустах, где копал землю Еган, — вот прознал бы Пруфф и рыцарь здешний про деньгу, так ее бы с ним и его бездельниками пришлось бы делить.
— Ах вот оно как? — понял слуга. — А я-то думал, зачем городулины городим. Прячем его, зачем-то. А теперь чего, не будем делиться с ними?
— Теперь то уж не будем, — они вышли из кустов, не без труда таща тюк с серебром, — теперь то уж ни кто не узнает, где мы его взяли, даже если и узнает что оно у нас.
— Может мы нашли, — предложи Еган.
— Или украли.
— Или кто в долг дал господину.
Они закинули тюк на холку лошади Волкова.
— Вы бы поменьше болтали, — сказал кавалер и тронул коня, — а если и спросит кто, так скажите, что неизвестный купец привез сегодня утром. Сами вы купца не видели, ждали меня, пока я с ним говорил.
В шатре у Волкова Еган расстели попону на полу и высыпал деньги на нее. Никогда в жизни у Волкова не было столько денег, он даже и не мечтал о таком богатстве. А про Сыча и Егана и говорить не приходится.
— Считайте, — сказал кавалер, усаживаясь на мешок с горохом.
— Экселенц, да как же их считать? — недоумевал Сыч. — Тут меняла нужен знающий, все деньги разные, со всего света. Я, так многих, и не видал никогда. И новые, и потертые, и вообще вон, — он достал одну затертую монету толщиной в лист бумаги, — вон какие.
— Ну, хоть как то посчитайте, — ответил Волков. — Отберите те, что знаете.
Сыч был прав. Они с Еганом сидели на земле, копошились в куче серебра оба то и дело, поглядывали на господина. Они явно хотели начать разговор.
— Ну, — произнес кавалер, — чего в гляделки-то играете, хотите говорить — так говорите.
Сыч был хитрый, он промолчал, только покосился на Егана. А Еган был прост, он был из деревни:
— Господин, а нам то, что будет из этих деньжищ?
— Будет, — ответил Волков, — возьмите себе по двадцать монет.
— По двадцать? — спросил Еган с удивлением и восхищением.
— По двадцать? — спросил Сыч с разочарованием.
— Да, остальные мне понадобятся, нужно пушки у Пруффа выкупить. Моей доли на них не хватит.
— По двадцать! — повторил слуга мечтательно.
— Ну, по двадцать — так по двадцать, — не весело произнес Сыч.
— Еще получите после, я велел Пруффу считать вам порцию наравне с его солдатами. Вы двое, Роха, Хилли-Вилли и оба попа получат свои доли из добычи, так что не нойте. — Произнес Волков строго.
— Да мы и не наем господин, — заверил Еган.
— Ну раз так, то тогда… А сколько там еще денег нам будет? — спросил Сыч.
— Там добычи на две тысячи монет, минус капитанская доля, да две сержантские, остается тысячи полторы. Вас всех, с людьми Пруффа, человек тридцать монет по сорок-пятьдесят еще получите.
У Егана, что всю жизнь горбатил на барина, денег таких отродясь не было, он глядел на господина круглыми глазами. Да и Сыч, после подсчетов уже не так кисло выглядел.
Но больше он давать им не собирался, несмотря на то, что это они нашли эти деньги. Почему? Да потому что он был рыцарь и глава отряда, и главное — он был их господин. А значит он забрал себе кучу серебра почти на тысячу полновесных талеров, что чеканятся в славной земле Ребенрее.
Но все равно этого ему было мало. Кто бы ему сказал, полгода назад, что тысячи монет ему будет мало он того посчитал бы дураком. А теперь тысячи ему было мало, он сидел и думал, где взять еще тысячу. Ему нужно было выкупить весь трофей у Пруффа и его солдат. Если все починить, да все привести в надлежащий вид и продавать не спеша, то можно взять еще полцены. Император южные войны и не собирался заканчивать, и еретики на севере создали большую лигу не для мира. Так что латы оружие и снаряжение будут в цене еще долго. В общем, деньги были ему нужны. И он знал, где их взять:
— Еган, давай-ка обедать, а ты Сыч, найди попа, позови его.
— Молодого попа, Ипполита? — Уточнил Сыч.
— Нет, отца Семиона.
Волков уже обедал, все считая и прикидывая, когда пришел Сыч и заявил:
— Екселенц. Не нашел я попа. Нету его нигде.
— Как нету? — кавалер помрачнел, смотрел на Сыча, поставил стакан с вином на перевернутую бочку, что служила ему солом. — Как нигде?
— Нет его в лагере, я уж думал, он у людей Брюнхвадьда, так и там его нет.
— Может он в городе остался? Надо будет съездить, — все еще надеялся Волков, что поп не сбежал.
— Да не в городе он, экселенц, я поспрашивал, он при мощах, с Рохой из города пошел, Роха помнит. Он шел с Хилли-Вилли. Но вот ни кто не помнит, что бы он ночевал в лагере.
— Сбежал! — выдохнул Еган. — Ох, сразу он мне не мил был, уж больно весь он такой… — Он не нашел правильного слова и замолчал.
— Больно вы добрый, экселенц, — заявил Сыч, — его еще в прошлый раз надо было порешить, повесили бы его на суке и дело с концом. Хитрая вша он, нельзя таким доверять.
— Помолчи ты, — буркнул кавалер. — Иди еще раз всех поспроси. Может, кто видел, куда он делся. Хоть в какую сторону пошел.
Его затрясло. Он готов был вскочить и ехать за попом, поп, наверное, пошел в Ланн, куда ему еще пойти. Хотя с целым ларцом золота, что они нашли у колдуна, он мог отправиться куда угодно. Нужно было седлать коней, да скакать в разные стороны, можно было бы его попытаться сыскать, да слово он дал фон Пиллену, что ни кто не покинет лагерь неделю. И слово нужно было держать. Он взял стакан и сал пить вино, Еган, позже докладывал, что пришел к нему Брюнхвальд, да кавалер велел сказать, что занят. А сам занят не был, вино сидел пил, да от злобы трясся. Уже день к вечеру клонился когда, пришел Сыч и сказал:
— Ни кто не помнит, что бы поп, ужинал, думаю, он еще вчера днем сбежал.
Золота больше не было, а он на него так рассчитывал. Волков сидел черный от вина и злобы. Он злился и на попа, который украл золото, и на фон Пиллена, который взял с него слово не покидать лагерь. И на Сыча, который за попом не уследил, хотя и не обязан был следить, и даже на Егана, который устроил ему кровать из мешков с едой.
— Иди, — коротко бросил он Сычу, а Егану сказал, — ты бы дурак, кровать, какую мне бы соорудил, чего я сплю как маркитантка на мешках.
— Господин, так Брюнхальд к вам днем приходил, спрашивал, не нужна ли вам мебель, у его солдат инструмент есть, они уже и стол и лавки соорудили, а вы велели сказать, что заняты. Хороший офицер Брюнхвальд, у него уже за столом все солдаты едят, не то, что у Пруффа. А я…
— Иди дурак, — заорал кавалер, — иди, скажи ему, что кровать мне нужна! И перину спроси, к людям фон Пиллена сходи на заставу, скажи, что перину купить хочешь, пусть сыщут.
Он не дождался когда вернется слуга, солнце еще не село, как он заснул, пьяный от вина и черный от злобы. И кровать ему была не нужна, завалился на мешки с горохом, и заснул как простой солдафон. Сапог не сняв.
Ветер трепал шатер, ветер был холодный, и с дождем. Осень пришла, настоящая осень, предвестница зимы. А в шатре было тепло, Еган раздобыл, где то печку, небольшую, железную, с трубой.
Не простую жаровню, от которой дым бы коптил купол шатра, и выедал глаза до слез, а печку, такие Волков видал у богатых офицеров в палатках, да у знатных сеньоров.
Кавалер лежал в тепле, и слушал, как бесится ветер, там за стенами шатра. Еган пришел и, улыбаясь, как старому друг сказал:
— Проснулись, господин, а нам печку дали. Теплая, хоть и махонькая, дров надо совсем малость, а греет как большая.
— Брюнхвальд дал?
— Зачем Брюнхвальд, Брюнхвальд нам кровать и стол с лавкой делает, а печку дал кавалер фон Пиллен. Я как к его людям сходил — перину попросить, так фон Пиллен велел нам дать перину и печку, бесплатно. Сам с ними приехал, и как увидел наш шатер, так прям, разволновался весь, спрашивал меня все. Откуда у нас такой шатер с гербами, да где мы его взяли. А я говорю, так с боем взяли у арсенала, хозяина побили и взяли с трофеями. И штандарт с такими же гербами взяли. А он так еще больше разволновался, все спрашивал, а видели мы, что хозяин шатра мертв? А я говорю: как же не видели, когда мы его труп дозволили его людям забрать с собой. Они его на тот берег отвезли. И он был совсем мертвый. А он у меня спрашивает: «А кто ж убил хозяина, не вы ли сами?» А говорю: «То мне не ведомо». А фон Пиллен сказал, что раньше, этот Ливенбах, ихнему курфюрсту служил, и земля у него тут была, а потом он к еретикам убег, родственники у него там в еретиках. И курфюрста он здешнего порицал.
— Монах. Монах не объявлялся? — спросил кавалер, морщась от плохого самочувствия.
— Не-е, сбежал, паскуда, — беззаботно отвечал слуга, — я так думаю, мы его теперь уже и не увидим. А вы что морщитесь, хвораете? Я знал, что хворать будете, я знаю, как такую хворь утреннюю превозмочь, сам мучился не раз. Особливо после свадьбы брата, ох как меня трясло да полоскало, страх вспоминать. Скажу вам, надо поесть и пива выпить, завсегда помогает, я вам колбасы нажарил доброй, кровяной, а человек Брюнхвальда хлеб напек белый, и пиво есть у нас. Уже с утра купчины тут вокруг лагеря ошиваются, прознали, что мы добрый трофей в городе взяли, уже солдатам всякую снедь да выпивку несут, и девки уже тоже в лагере фон Пиллена гогочут. Ждут, когда он их к нам пустит. А он не пускает, говорит им, что ждать нужно. А у Брюнхвальда…
— Господи, да заткнешь ты его сегодня? — взмолился Волков, негромко и поворачиваясь на бок.
— Чего? — не понял Еган. — Кого?
— Умываться неси и еду давай.
— А, ага, сейчас.
Он вышел, а кавалер остался лежать в шатре, в тепле. Лежал, слушал, как ветер треплет палатку, как невдалеке разговаривают солдаты, палят костры, готовят еду. Лошади ржут, недовольны, что им не дали до сих пор, есть или пить. Все как всегда, все как обычно. Сколько было таких у него дней как этот. Почти год прошел, как он ушел со службы, а ничего не изменилось. Он мечтал жить в городе или тихой деревне, и навсегда забыть утреней шум солдатского лагеря.
Но пока что не получалось, он опять просыпался в военном лагере.
Как и год, и два, и три, и девятнадцать лет назад. И ничего не менялось.
Хотя нет. Нет. Теперь все было не так, раньше он просыпался в телеге или на земле, или в холодной палатке, прикрытый мокры или присыпанным снегом плащом. Просыпался на заре, завтракал куском хлеба, хорошо, если с сыром. И шел кормить и чистить коня, заступать в караул, а то и браться за заступ или топор, что бы окопать, что то или рубить что то. А теперь солнце встало уже давно, а он валяется в теплом, роскошном шатре, с печью, а слуга ушел за завтраком с колбасой и пивом, а он лежит на тюке серебра. И грустит сильно, что какой-то хитрый поп-расстрига, увел у него шкатулку с золотом.
Волков подумал, что он Бога он гневит своей жадностью. Он вышел из чумного города, сохранив почти всех своих людей. Вышел, выполнив волю больших сеньоров. Взяв, там то, что им нужно, хотя все было против него. С богатством вышел! Со славой! И скажи он сейчас слово семьдесят человек встанут под его руку, коли нужда случится.
И черт с ним с этим золотом, и черт с ним с трофеем, который он не сможет выкупить у Пруффа и его людей полностью. Он и так теперь богат. А еще у него в городе Ланне, есть кусок своей земли и мастерские. Чего он грустил? Попу то золото добром не выйдет. Черт с ним. Да, жадностью и скорбью по злату он гневил Господа. И больше гневить не собирался, чувствовал он себя еще плохо и поэтому заорал, морщась от боли:
— Еган, черт тебя дери, где ты там пропал?!
После завтрака и пива кавалер почувствовал себя лучше, поговорил с Брюнхвальдом, принял в дар от него свежеструганный крепкий стол и лавки, хорошая была мебель. Попросил, что бы солдаты сделали ему кровать, обещал платить, но ротмистр сказал, что и без корысти люди его для кавалера заделают кровать, так как помнят добро его, помнят, что в цитадель им добрую еду возил и вино. И уважают его сильно за то что побил Якоба фон Бранца, фон Ливенбаха, который до того многих их братьев и друзей побил.
Все это было очень приятно слышать. А тут Еган принес перины, стал показывать их кавалеру:
— Не чета, тем, что в Рютте у нас были. Ну, хоть без клопов и то ладно.
Все было вроде хорошо, но не давали ему покоя беглый поп и пропавшее золото. Не давали, и все! Думал о попе Волков все время: И когда с ротмистром беседовал и когда завтракал. И сейчас глядел на перины, слушал слугу в пол-уха, а думал об отце Семионе. А Еган бубнил, что то, как всегда, пока кавалер его не перебил:
— Агнес мне позови.
— Агнес?
— Да.
— С шаром? — понизив голос, уточнил Еган.
— Да.
— Попа искать думаете?
— Молчи, не дай Бог сболтнешь где.
— Я — могила, — заверил слуга.
— Будешь — могила, но сначала на дыбе повисишь, на дыбе, да с кнутом, да с каленым железом, коли попы, про шар узнают.
— Могила! — повторил Еган и для убедительности осенил себя святым знамением.
Он бы ее не узнал, если бы не платье. Агнес была серая, как будто работала днями и ночами, блеклая, хмурая. Волосы сальные, про гребень забывшие. И платье в пятнах. Поздоровалась сухо, села на только что уложенную перину, скинула туфли:
— Принесла я стекло, чего знать желаете?
— Я смотрю, ты каждый день в шар таращилась, ты себя видела? — недовольно говорил Волков.
— А чего мне себя смотреть?
— Выглядишь как будто тебе лет тридцать. Как ты к кавалеру фон Пиллену за стол садилась, меня грязью своей позорила.
— А я и не садилась, Хильда ему сказала, что хвораю я, мне еду в палатку носили, — с заметным безразличием говорила девушка. — Ну, так, что раздеваться мне?
— Раздевайся, — он смотрел на нее неодобрительно, — ты мне, конечно, помогла колдуна найти и даже жизнь спасла, может быть, но я тебе спуску не дам, гнить в парше не дозволю, сегодня же что бы мылась и стирала одежду, — он поднял ее нижнюю юбку, та была грязной, — что это? Пол ты ею мыла? Хороша девка, нечего сказать, поломойка трактирная и то чище была, когда я ее нашел.
Агнес уже разделась догола, сидела на перинах, достала шар из бархатного мешка, держала его на коленях, смотрела в стену шатра, отрешенно ждала, когда господин выговорится. Он, наконец, умолк и она тогда спросила:
— Что мне глядеть в стекле?
— Попа.
— Который отравить вас хотел?
— Его.
— Опять набедокурил, нужно повесить его было, когда яд у него нашли, а вы все в Господа Всепрощающего игрались, — холодно говорила девица.
— Смотри где он, — буркнул Волков.
Она стала поднимать шар к глазам, не спеша, понемногу. Не так как раньше. Кавалер понял, что она уже научилась им пользоваться, все ее движения были другими, взгляд ее был иным, все было другое, и она сама уже была другая. Он сидел рядом и не узнавал эту молодую женщину, девочку. А она вскоре бросила шар на перину, и сама завалилась на нее же, на живот, лицом вниз. Застыла. И тут Волков замер, застыл, окаменел. Он смотрел на обнаженное тело Агнес и не верил своим глазам. Он увидал, то чего еще совсем недавно не было. Там где кончалась спина, и начинался девичий зад, в ложбине между ягодицами, торчал отросток. Длинной в фалангу пальца, да и похожий на палец, только без ногтя и с острым концом. И не лежал этот отросток спокойно, он подрагивал, и то вставал, то снова плотно ложился в ложбинку. Кавалер не мог глаз от него оторвать. Пока Агнес вдруг не оторвала лицо от перины и не сказала:
— Увидите вы своего попа. Ни куда он не денется.
— Когда, где? — машинально спросил кавалер, хотя сейчас он хотел спросить ее о другом. Совсем о другом.
— Не знаю когда, и не знаю где, — девушка села на кровати потянула к себе нижнюю юбку, — много раз увидитесь вы с ним.
— Точно?
— Да, устала я, — она накинула платье, — пойду.
Обулась, и взялась было за шар, но кавалер, отобрал его у нее:
— У меня останется, — стал прятать его в мешок из синего бархата.
— Зачем это, — вдруг зло сказала Агнес и вцепилась в мешок.
— Затем, — Волков вырвал мешок из рук девицы. И добавил так же зло: — Пошла, мыться и стираться. Быстро.
Агнес и хотела было спорить, да попробуй с таким поспорь. Зло фыркнула, что то пробубнила, и, не прощаясь, выскочила из палатки.
А Волков сел на перину, и не без опаски поглядывал на синий мешок. А потом позвал Егана и велел сходить за монахом, он думал, что брат Ипполит, скажет ему что-нибудь. Брат Ипполит был человеком сведущим.
Юный монах оказался занят, посиневший от холодного ветра, он стоял и читал солдатам Святое Писание, тут же переводя его с языка пращуров на имперский. Солдаты Пруффа и Брюнхвальда сидели на мешках, кутались в плащи и одеяла и внимательно слушали монаха. После сожжения колдуна они стали больше говорить с монахом, у них появился интерес, ко всему, что касалось души. Брат Ипполит от души этому радовался. И где мог, читал им Писание.
Кавалер стоял, ждал, ежился от зимнего ветра, что прилетал от реки и жалел, что не взял плаща. Да и подшлемник был бы сейчас кстати. Наконец монах увидел его, и, закончив чтение, поспешил к рыцарю, шлепая по ледяной грязи своими скорбными сандалиями.
— Куда деревянные башмаки дел? В сандалиях не холодно? — спросил кавалер глядя на пальцы босых ног торчащих из сандалий.
— Холодно, но терзания тела укрепляют дух, господин.
— Ты не заболей, смотри.
— Не заболею, господин.
Волков не знал, как начать тот разговор, из-за которого он пришел к монаху. Они пошли в шатер, кавалер спросил:
— Хворых в лагере нет?
— Да нет, есть простуженные, но все на ногах, жара нет ни у кого.
— Думаешь, не вынесли мы чуму из города.
— Молю Бога каждый день, думаю, что не вынесли.
Они зашли в теплый шатер, сели возле печки, кавалер приказал Егану согреть вина. И начать разговор не решался, пока сам Ипполит, не задал вопрос:
— Господин, случилось, что?
— Да нет, просто давно мы с тобой не разговаривали.
— Может вы об аутодафе, о колдуне поговорить желаете? Думаете, если в Ланне нас на трибунал вызовут, что будем говорить?
— Говорить будем только правду, — твердо произнес рыцарь. — Нам нечего боятся, ты ведь хранишь записи нашего суда?
— Храню господин, не извольте волноваться.
— Хорошо, но я о другом хотел спросить.
— Да, господин.
— Ты когда-нибудь, слыхал о хвостах у баб, или девок?
— Каких хвостах, господин? — не понял монах. — Из меха, я в махах не больно смыслю, в действе в горах мы носили меха, да то все из козлов, да баранов, а что за меха из хвостов женщин прельщают, я и не знаю.
— Да какие меха, — морщился кавалер, — я тебе про хвосты, вот если у бабы есть хвост, ну, к примеру, раньше не было, а тут вдруг появился. Или… Ну не знаю, есть ли хвосты у баб? Бывают? Ты слыхал про такое?
— Так у ведьм, хвосты бывают, — произнес брат Ипполит. — Про то в книге моей писано.
— Врешь, — не верил Волков, — я в Рютте ведьму пытал, не было у нее хвоста.
— Так не у всех они бывают, только у самых лютых. У меня в книге сказано: коли есть подозрение, что баба ведьма, смотри рыжая ли она, — как по писаному говорил монах, — а потом так ставь ее на колени, и склоняй к земле, подними подол и гляди крестец. Гляди есть ли хвост. Или шрам или ожог. Ведьма завсегда хвост свой прячет, либо во чрево свое женское, чем тешит беса своего, либо в анус, а самые ушлые режут его, и огнем прижигают. На том и след остается. Так, что у той ведьмы в Рютте может и был хвост, да выжгла она его, вы ж ее крестец не глядели?
— Не глядели, — задумчиво говорил кавалер.
— Но даже если и нет хвоста, не верь бабе на слова ее, — продолжал монах, — естество бабы лживо. И без хвоста ведьмы есть. А где вы увидали хвостатых баб, господин?
— Сон дурной видал, — все так же задумчиво отвечал Волков.
— Плохой сон господин, видеть во сне ведьму — то к лиху, — сказал молодой монах. — Хотя настоятель наш говорил, что сны толковать, то лукавого тешить.
Еган принес горячее вино, бросил туда меда, брат Ипполит был тому рад, благодарил и пил вино с удовольствием. А кавалер пил не замечая, как воду и думал молча:
— Значит, хвостатую бабу видели, — продолжал монах.
— Да, — отвечал рыцарь, — говоришь самые лютые ведьмы так все с хвостами?
— Да господин, в книге так и писано, а еще там писано, как такую бабу увидишь так, нужно святому отцу сказать. Он знает, как с ней быть.
— Так и мы с тобой знаем, как с ней быть, — кавалер уставился пристально на юношу.
— С кем? — растерянно спросил брат Ипполит.
— С хвостатой бабой, дурень, — усмехнулся Волков. — Ты если о такой узнаешь или услышишь где, ты сначала мне сажи, а не первому святому отцу какого встретишь. Понял?
— Понял, господин, — отвечал монах, ставя пустой стакан на стол.
— Ну что согрелся?
— Согрелся, господин.
— Ступай, гляди за хворыми.
Монах ушел, а Волков все сидел, и седел вертя пустой стакан, из-под вина, в руке. Долго сидел, пока не пришел Брюнхвальд и не сказал, что кровать готова. Тогда кавалер велел Егану, собирать обед. И пригласил Брюнхвальда есть с ним.
Ночью, он лежал на новой кровати, в перинах и думал об Агнес, он не знал, как с ней быть. Стала она своевольна, разговаривала с ним теперь как с равным. Злая стала как дурная кошка, готовая выпустить когти, когда вздумается, но опасна она, становилась не по этому. Тут он ее смог бы держать в узде. Не сама она, конечно, ему угрожала, он ее не боялся. Но…
Хвост! Дурь, да срам. Смешно сказать, хвост у бабы растет. Предмет скабрезных шуток, да сальных рассказов, а как вдуматься, то ясно становится, что дело то не шуточное. Какие уж тут шутки. Ведьма! ВЕДЬМА! Тут, костром пахнет или цепями, да подвалом. Держать при себе, ему рыцарю Божьему, ведьму, да еще и хвостатую, как говорил монах — лютую, шутка ли. Хвост у нее растет! Ведь узнают рано или поздно, узнают. Хитры и изворотливы попы из Ланна, они выяснят, пронюхают. И что тогда? Подвал да железо. Вряд ли его на костер поволокут, хотя желающие сделать так будут. Ну, уж нет. Погнать ее нужно, по-другому никак.
А как он будет без нее? Ногу кто ему лечить будет, когда ее снова крутить начнет от усталости или от холодов? А кто в шар глядеть будет, кто ему подскажет будущее? Кто от беды предостережет? Хотя теперь у него опасностей поубавится, сядет он в городе тихонько, да будет порох варить, да мушкеты делать. Деньга теперь у него есть. Больше, военным делом, у него нужды заниматься нет. На сей раз обошлось без ран, и то Богу спасибо. Может теперь он и обойдется без нее. Может, обойдется… А боль в ноге… Ну так что ж боль дело солдатское — потерпит.
В общем, ворочался кавалер, мучился, сон к нему не шел. А мысли в голову лезли. И Брунхильда, шалава гулящая не пришла, хотя и кровать и перина у него уже были, для нее все делали.
Заснул он только глубокой ночью.
— Хорошее у вас вино, — говорил Брюнхвальд.
— Хорошее, — соглашался кавалер, — я долго на юге был, там знают толк в винах. Сегодня поутру посла ведро вина нашему стражу фон Пиллену. Надеюсь, он будет доволен. Вчера он мне перины прислал.
— Он добрый человек, выпьем за его здоровье.
— Выпьем.
Они выпили, стали есть.
— Значит, с императором на юге воевали? — спрашивал ротмистр. — В рыцарях?
— Нет, рыцарское достоинство я получил месяц назад, а до того в солдатах.
— Вот как? — Брюнхвальд удивился. — Заслужили, значит, рыцарство?
Волков не захотел рассказывать историю про мощи, просто ответил:
— Ну, раз дали может и заслужил.
— Зная ваше упорство, думаю, что заслужили честно, — произнес ротмистр. — На юге в ландскнехтах были?
— Когда у вашего родственника служил, полюбил коней, и на юг на коне приехал, хотел к иберским хинетам пойти, или в имперскую кавалерию, если бы взяли, да украли коня у меня там сразу. Денег наскреб на арбалет, так с арбалетом и воевал всю жизнь. Ну а вы, как и где служили?
— Я только с еретиками воевал. Как началось все, так и пошел воевать, с тех пор воюю, — отвечал Брюнхвальд невесело.
— И как все у вас началось?
— Я и мои люди из Эксонии. Как сын сатаны, монах черта, прибил свои тезисы к воротам храма в Эрбереге, так и у нас безбожники, появились. Их бы сразу перевешать, да мы дурнями были, думали, одумаются. А через полгода банда еретиков пришли в наш храм поругали нашего попа, плевали и били наши иконы, и стали бахвалится и ругаться. Я и другие добрые верующие побили их. Они взяли дреколье и опять пришли, и тогда мы пошли, разбили их поганую молельню, и их лжепопа проучили. Они затаились, но престали пускать наших на рынок, что был у восточной стены. Говорили, что торгуют наши тухлятиной, да еще и выбрали торгового голову, а он был ярый еретик, и стал чинить беззакония, всем нашим. Выгонять с рынков, требовать мзду неправую.
Ротмистр замолчал, отпивая вино, видимо эти воспоминания ему нелегко давались, был он мрачен. Но рассказ продолжал:
— Вот тогда мы и поднялись. Бургомистр, наш был трусоват, боялся курфюрста, хотя наш город был свободный, в общем, не одернул еретических собак, вовремя, и все дошло до крови. Побили мы их, многих до смерти. Тут они собрались все и решили нам отомстить.
Многие из еретиков поднялись, а оба князя Эксонии их поддержали людьми и оружием, князья наши исконные враги всегда радовались, если горожане начинали друг с другом биться. Князь Максимилиан прислал восемьдесят людей и шестнадцать арбалетчиков в помощь еретикам. Тогда многие старые семьи города, что не изменили веры встали. Правда, из Брюнхвальдов только я пошел воевать, мы побили многих еретиков, и людей князя, а он прислал новых, а мы и их побили, и когда били их второй раз, я был старшим офицером. А через год еще раз их бил, и тогда князья еретиков про меня прознали и меня запомнили. С тех пор я ними я и воюю. А семья моя нет. Два моих старших сына, сначала в магистрат пошли служить, к еретикам, а потом и сами еретиками стали, поругали свои души. Да еще и дочь мою единственную за еретика отдали, пока я на войнах был. И два моих брата и две моих сестры тоже отреклись от Бога истинного.
— И что ж, все ваши родственники теперь у еретиков? — спросил кавалер.
— Нет, не все. Сын мой, четырнадцати лет, с матерью, женой моей живет, и верует рьяно, на все посулы, предать Матерь Церковь, отвечает бранью. Он у меня молодец. Не видал их пять лет.
— Наверное, вам нельзя возвращаться домой?
— Старый друг мой, друг девства, с кем мы прошли все войны, два года назад вернулся в город тайно, что бы на могилу отца сходить, так схватили его по навету, судили неправедно, по лжи. Четвертовали!
— Да, хранит Господь душу доброго воина, — Волков поднял стакан.
— Да хранит Господь душу, моего друга Ханса.
Они выпили. А Еган поставил на стол им новое блюдо, хорошо сваренного петуха в густом бульоне с чесноком. Положил ложки. И свежайший белый хлеб.
— Откуда это? — спросил Волков с удивлением.
— Кавалер фон Пиллен передал, от своего повара, — отвечал слуга.
— Спасибо фон Пиллену!
— Спасибо ему.
Они стали хлебать вкуснейший суп из одного горшка.
— Изумительно, — нахваливал ротмистр, — сидя в цитадели уже и забыл, что так вкусно бывает.
— Да, повар у фон Пиллена знает толк в готовке, — соглашался кавалер. Ну, а теперь вы куда? Думаю домой вам нельзя.
— Не знаю, посоветуюсь с людьми своими и решим. Может к вам в Вильбург.
— Я собираюсь жить в Ланне.
— О! Ланн славный город. Богатый?
— Чрезмерно, но без больших денег там нет прожить.
— Больших денег у нас нет, — вздохнул ротмистр. — Тогда поищем другое место.
Кавалер помолчал, подумал немного. Ротмистр и его люди ему нравились, и он предложил, да и полезны, могли быть:
— У меня есть клочок земли в Ланне, прикупило по случаю, у стены. Место глухое, но колодец будет, коли надумаете, станете там, правда, у меня там мастерские, но место под барак там осталось. Поставите барак и живите, денег с вас не возьму.
— Не возьмете? — переспросил Брюнхвальд.
— Зачем спрашиваете? Я ж не купец, сказал не возьму, значит, не возьму.
— Я скажу своим людям, — ротмистр поднял стакан, — наверное, мы примем ваше предложение, нам особо больше и некуда пойти.
— Буду рад помочь, добрым людям и честным верующим, — отвечал кавалер.
Он тоже поднял стакан.
— А с работой, сможете помочь, нам бы службу найти, может курфюрст ищет добрых людей? — спросил ротмистр, выпив вино до дна.
— Вот тут нет, не смогу, думаю уйти на покой, ни служить, ни воевать не хочу. Буду делать порох и мушкеты, а с нобилями больше дел иметь не желаю.
— Эх, могу только позавидовать вам, — сказал Брюнхвальд, залезая ложкой в горшок. — Отличный каплун! Прекрасный суп! Повар у фон Пиллена, что надо!
Купчишки были разочарованы, привозили хорошую еду и пиво, и одежды яркие, а солдаты не брали ничего. Люди Брюнхвальда деньги имели, но ротмистр настрого запретил тратить серебро, неизвестно как им предстояло жить дальше, ни службы, ни дома у них не было. А люди Пруффа, дом может, и имели, да вот денег у них не было. Пруфф убеждал их не торопиться, и все трофеи продать в Ланне с большой выгодой, а пока ничего не трогать, терпеть да ждать. А ждать солдатам не хотелось, тем более, что Волков велел им вина больше не давать, его мало осталось. Одна бочка только. А вино было хорошим, и он хотел забрать его себе, выкупив как трофей. Солдаты терпели и ждали, когда фон Пиллен дозволит всем пойти домой. Может и дождались бы да уж больно настырны были блудные девки, что пришли к лагерю. Поначалу, фон Пиллен настрого запретил им приближаться к людям, что вышли из города, чтобы не захворать язвой, но женщинам нужны были деньги и всеми правдами и неправдами они проникали в лагерь Волкова. Ходили от костра к костру, сидели с солдатами, обнимались, задирали подолы при первой возможности, когда грели ноги у огня, пели похабные песни и, не стесняясь, садились справлять малую нужду прямо на глазах у солдат. А солдаты к ним лезли и получали отказы, без денег девки не желали отдаваться. Видя все это кавалер, сел у себя в шатре с Еганом, раскрыли тюк с серебром и, отсчитав серебра на шестьсот талеров, сложили деньги в рогожу и пошли с рогожей этой к солдатам Пруффа.
— Сержант, — произнес Волков, подходя к костру, где сидело больше всего солдат и девок, — собери своих людей.
Сержант Карл, по прозвищу Вшивый, поглядывая на мешок, что с трудом держал Еган, окликнул солдат от соседних костров, все стали собираться вокруг кавалера. И когда собрались тот сказал:
— Мне принесли серебро, хотят купить наши пушки, что мы взяли трофеем в арсенале. Одну из кратаун мы отдадим курфюрсту, три остальные наши. За них нам предложили восемь сотен монет.
Он сделал знак рукой и Еган бросил рогожу наземь, на бугорок. Рогожа раскрылась и перед солдатами и девками, что стояли кругом, развалилась целая куча серебра. Чуть стекла по неровности, шелестя и разливаясь. И застыла. Куча денег была огромна. Все смотрели на нее завороженно, и солдаты и женщины. Все молчали. А Волков обвел взглядом людей внимательно и спросил:
— Ну, так что, отдаем картауну и две кулеврины за восемь сотен?
— Берите ребята, — громко и звонко крикнула молодая и рыжая девица, — берите серебро, купим вина согреемся и вы не пожалеете, клянусь! — Она задорно задрала подол до самого бесстыдства. Показала всем.
И дружно, сразу все вместе загалдели солдаты. Стали обсуждать, большинство хотело взять деньги, но были и те, кого не соблазнила рыжая, ни лобком, ни вином. Те, кто понимал, что пушки больше стоят.
— Чего галдите, дураки, Пруфф говорил, что пушки больше стоят, — перекрикивал всех старый корпорал Фриззи, — потерпеть не можете? Как рыжим, волосатым пирогом запахло, так бошки потеряли?
— Чего ждать то? Опять обещания про богатое завтра, а тут деньга вот она лежит, — не соглашались с ним другие. — Вот она. И пусть, что меньше.
— Берите деньги ребята, — визжала рыжая, тряся подолом над огнем, — вина купим!
— Мало, — громко говорил сержант, — господин кавалер, пусть купец накинет деньжат, восемь сотен мало.
— Да, да, — подтверждали другие солдаты, — мало, пусть даст еще!
— Сколько еще хотите? — спросил кавалер.
— Сотню! — не мелочась, выпалил сержант.
— Да, сотню, сотню, — снова поддержали его люди.
— Купец добавит сотню, — сразу согласился Волков, — монах, брат Ипполит, иди сюда. Писать и считать будешь. И того все три пушки мы отдаем за девятьсот монет, согласны?
— Согласны, согласны, — говорили солдаты.
— Мне как старшему офицеру — четверть, и людей всех моих посчитайте, они дрались не хуже вас, а Хилли-Вилли, так и вовсе всех офицеров у них побили. А господину Рохе, сержантскую порцию.
Он мог кричать уже что угодно, его почти ни кто не слушал, все сгрудились вокруг старого корпорала, сержанта и монаха, которые уже уселись на мешки, достали бумагу и чернила и стали считать людей. И доли. Тут расталкивая девок и солдат, вперед пробился капитан Пруфф, он был в одной рубахе и шоссах и босой, несмотря на холод:
— Что за деньги, — вопрошал он, — откуда они? Откуда серебро?
— Пушки мы продали, — крикнул ему кто то.
— Пушки? За сколько? — он заволновался. — За сколько, кто купил?
— За девятисот монет, — с гордостью ответил сержант.
— Девятьсот? — заорал Пруфф. — Девятьсот?! Что вы наделали дураки, почему без меня, кто так решил? Кто решил я спрашиваю?
Но его не слушали, отвечали, лишь бы отстал:
— Корпорация решила, — коротко ответил Старый Фриззи.
— А купец, кто? — орал Пруфф.
— Нам не ведомо, господин кавалер его знает.
Пруфф кинулся к Волкову, стал распихивать людей, но тот ждать его не стал, пошел к своему шатру, улыбаясь, и слушая, как капитан орет:
— Дураки, дураки, эти пушки полторы тысячи стоят, полторы тысячи! Какие девять сотен? Там одна полукартауна на тысячу тянет! Кавалер, господин кавалер, постойте.
Он догнал Волкова, схватил за рукав:
— Постойте, остановите сделку, мы теряем много денег.
— Ну, — кавалер высвободил руку, — вы так простудитесь капитан. Гляньте, босой, и почти раздетый.
— Мы теряем деньги, где этот купец, остановите сделку.
— Я купец, — просто сказал кавалер, — пушки эти мне нужны.
— Вы? — удивился Пруфф. — Так это вы всех обманули?
— Никого я не обманывал, предложил деньги и все. Корпорация могла не соглашаться.
— Но ведь вы даже меня не позвали! — возмущался капитана. — Разве так можно?
— Я не знаю правил вашей корпорации, если вас не позвали, то значит так можно.
— Так это же бесчестно!
— Полегче Пруфф, — сурово сказал Волков, глядя как босые ноги капитана тонут в ледяной грязи. — Не говорите таких слов, это не шутка. И чего же тут нечестного, я пришел к вашим людям предложил им денег, они приняли решение без вас, причем тут я? Вы сами виноваты, что люди ваши решают без вас.
— Но вы ж ко мне должны были прийти, ко мне, — искренне удивлялся капитан, — я старший офицер в корпорации.
— Что ж вы за офицер, если решения принимаются без вас, и вас даже не позевали за советом. Нет Пруфф, своей вины я не вижу. Идите, оденьтесь, а то простудитесь, и проследите, что бы деньги были поделены честно. Свою долю я уже вычел, оставшуюся часть денег я пришлю немедленно.
— Но, я не думаю…
— Идите Пруфф, и проследите за дележом денег, — кавалер перебил его холодно и повторил, — идите, Пруфф. Ваши люди делят деньги без вас.
Больше он его не слушал, шел в свою палатку. Кавалер знал, что поступил неправильно, рыцарь так поступать не должен. Но деньги есть деньги. Да, деньги есть деньги, и сейчас он заработал огромную кучу денег, Пруфф был прав, эти пушки стоили намного больше, чем Волков за них заплатил. Но солдаты Пруффа были довольны, и люди кавалера были довольны, а сам кавалер был очень доволен, все были довольны, включая купцов и девок. Недоволен был только Пруфф, ну так что ж. Всегда есть кто то недовольный. Так устроен этот мир. Да хранит его Господь.
В тот день солдаты много пили, большие костры горели до утра, на них жарилась жирная свинина, распутные девки пели песни, тоже пьяны были, плясали у костров иной час и нагие. Так — нагие лезли с солдатами под телеги. А, потом, не одеваясь, спрятав деньгу за щеку, или отдав ее мамке, снова пили и плясали и шли под телеги снова. А к солдатам Пруффа, присоединились солдаты Брюнхвальда, тоже веселились. Да и сам ротмистр был с ними. Только караульные на заставах с завистью вздыхали, слушая как народ в лагере веселится. Да и Волков смотрел из постели своей, откинув полог шатра, на пьяное веселье. Но к солдатам не шел, ждал. Он послал Егана за Брунхильдой, да девица так и не пришла, Еган зря прождал в ее палатке.
А Брунхильда так больше и не пришла до самого того дня, когда надо было снимать лагерь. Агнес приходила. Была он чиста и платьем и телом необыкновенно, причесана, хорошо выглядела. Волков отметил, что стала она входить в пору женской красоты, и грудь, и плечи ее налились, и лицо заметно изменилось. Она похорошела, и косоглазие ее уже было не так очевидно. А платье ей было мало в теле и коротко. Была девица ласкова и говорила учтиво. Кланялась и целовала кавалеру руку. Не то, что недавно. Прямо смиренная дочь, да и только. Волков был доволен, и думал, что правильно забрал у нее шар, это от него она лик человеческий теряет. Он хотел поесть с нею, выведать, что делал и как жила Хильда, да не вышло. Пришли купцы, пригнали новые подводы и аж девятнадцать лошадей, что он заказывал, так как своих лошадей и подвод не хватало, что бы вывезти весь трофей. Он до вечера смотрел лошадей и торговался.
А поутру они стали снимать лагерь. Время, что определил им фон Пиллен на язву прошло. Ни одного язвенного среди вышедших из города не было. Солнце едва взошло, как господа кавалеры и офицеры собрались у западной заставы. Были: Кавалер Фольокф, капитан Пруф, ротмистр Брюнхвальд, сержанты Роха и Вшивый Карл, и кавалер ротмистр фон Пиллен со своими сержантами.
Кавалер Фолькоф и кавалер фон Пиллен были при своих штандартах, все были в доспехе.
— Друг и брат мой, — начал фон Пиллен, — время прошло, скажите, нет ли среди людей ваших зачумленных?
— Друг и брат мой, я рад сообщить вам, что среди моих людей, нет больных, ученый монах, врачеватель, брат Ипполит, осмотрел всех, и хворых среди нас не сыскал, — отвечал Волков. — Дозволите ли вы нам покинуть лагерь и ехать в свои земли.
— Ну, раз так, то нет нужды удерживать вас, господа, — отвечал молодой ротмистр.
— Господин фон Пиллен, деньги из казны города Ференбурга, вам переданы, — продолжал Волков, — а бронзовую полукартауну, что взял я у еретиков в арсенале, прошу вас принять сегодня, сейчас.
— Что ж, мой принц будет доволен, — сказал фон Пиллен, — пушку я видал, отличная пушка.
— На том разрешите нам отклонятся и отбыть, — сказал кавалер, — ждут нас.
— Я буду скучать без вас, — сказал молодой человек.
И Волков ему поверил, и усмехнулся. Скучать то он будет — по Брунхильде. Стали разъезжаться, но фон Пиллен его окликнул:
— Господин кавалер.
— Да, — Волков остановил коня.
Молодой человек дождался пока все отъедут и произнес:
— Я хотел с вами поговорить…
Он вздохнул, а кавалер сидел, улыбаясь, поигрывал поводьями. Кавалер знал, о чем будет разговор. Фон Пиллен, искал слова, а Волкову их искать не было нужды, и он заговорил:
— Говорить хотите о Брунхильде?
— Да, — признался юноша. — Как вы догадались?
— Она сказал мне.
— Сказала? — удивлению фон Пиллена не было предела. — Она сказала вам о нас?
— Да и я благословляю вас.
— Что? Благословляете? На что? — недоумевал молодой человек.
— Ну как на что, на брак, она сказал мне, что вы собираетесь, на ней женится.
— Женится? Я?
— Ну, да она мне так сказала, или вы не предлагали ей руки и герба своего?
— Я, я даже не знаю, может она не так меня поняла. Я просто думал…
— Что думали?
— Понимаете у меня родственники… — говорил молодой рыцарь как оправдывался.
— У всех родственники, так что выдумали насчет женитьбы?
— Я не могу женится, понимаете, я из старого рода, у нас так не принято женится, и я надеялся…
— На что? Что я оставлю вам красотку, что бы вы тут не скучали?
— Да, но… Нет, нет я не так выразился…
— Прощайте фон Пиллен, я забираю ее с собой, — кавалер тронул коня, — А вы всю жизнь будете вспоминать ее, таких больше нет, и еще может, пожалеете, что не женились на ней.
— Но она же гулящая! — кричал ему в след фон Пиллен. — Как же на ней женится.
— Да гулящая! Еще какая! Таких еще поискать! Впрочем не ищите — не найдете, прощайте фон Пиллен, вы упустили свой шанс.
Он ехал и смеялся, вспоминая печальное лицо юного ротмистра. Это утро, было холодным и прекрасным. Он сегодня поедет в Вильбург и дней через пять, с таким обозом ни как не меньше, он отдаст раку епископу. От этой мысли ему на душе было хорошо, и пусть что холодно. И он засмеялся, в кои веки. Сам с собой. По дороге он встретил Роху, тот сопровождал пушку, которую везли фон Пиллену, для курфюртса.
— Роха, не вздумай отдать ему лошадей, отдашь только пушку, лошади мои.
— Я понял Фолькоф, — отвечал Роха по кличке Скарафаджо.
Он глядел на кавалера и удивлялся. Он ни никогда не видел, что бы тот смеялся. Да такого он вспомнить не мог.
