Глава 17

С лейтенантом они выпили изрядно. Лейтенант ему бы понравился, да больно он много вопросов задавал, да вина пил много, и кавалеру лил тоже много. И Волков пил с ним не то чтобы допьяна, но и немало. Но от вопросов лейтенанта неспокоен был, как на допросе сидел. Разошлись поздно и недовольные друг другом. После этого спал он крепко и ещё бы спал, но его на заре растолкал Максимилиан:

– Кавалер, кавалер, кавалер, проснитесь.

– Ну, чего? – Хрипло бурчал со сна Волков.

– Кузнец Тиссен пришёл.

– Меч принёс? – Кавалер перевернулся в мягких перинах, лёг поудобнее.

– Он с людьми пришёл, люди с оружием. Они схватили Ёгана, бьют его.

Сна как не было. Он сел на кровати:

– Воду, одежду, и доспех давай. Топор мой где?

– Я уже распорядился. – Отвечал Максимилиан.

Тут же в покои, задом открыв дверь, ввалилась Эльза с тазом воды, а за ней шёл Сыч нёс доспех из сундуков. И секиру. Сам он был уже в кольчуге. Максимилиан тоже нацепил бригантину. Ту бригантину, что обычно носил кавалер. Тут же был и монах. Стоял, заметно волновался. Волков начал умываться:

– Сколько людей пришло с купцом?

– Тридцать восемь! – Сказал Максимилиан, сам удивляясь такой цифре.

Волков хмыкнул:

– Чего же не роту собрали со мной биться! И как они?

– Крепкие. Все при оружии, в кирасах и другой доброй броне. Шестеро с алебардами, а двое… двое с аркебузами.

– Штандарт мой где? – Спросил кавалер, одеваясь.

Эльза помогала ему подвязывать шосы к поясу. Хотя надо было штаны надеть.

– Штандарт ваш тут, – продолжал Максимилиан, – но древко в телеге, на дворе.

– Монах, бегом за древком! – Командовал Волков. – Сыч, стёганку. Кольчугу надевать не буду, Максимилиан, давай кирасу сразу.

Кираса, наплечники, поножи, перчатки, бувигер, шлем. Всё как положено. Сыч приволок его лёгкий кавалерийский щит, да кто им пользоваться будет, когда на дворе тебя ждут аркебузы. Он не взял его, взял секиру. Волков не думал, что кузнец затеет распрю. Но раз тот пришёл с вооружёнными людьми, значит, и он выйдет к нему как положено.

Внизу, в столовой, благородные господа с интересом наблюдали за происходящим, попивая вино за большими столами. А Волкова ждал перепуганный распорядитель гостиницы Вацлав:

– Господин кавалер, – говорил он, кланяясь, – я просил людей из скобяной гильдии сюда не входить с оружием, но со двора я не могу их прогнать.

– Успокойся, любезный, – повелительным тоном отвечал Волков.

Он оглядел всех своих людей, прежде чем открыть дверь на улицу и выговорил Сычу:

– Отберу у тебя одежду со своим гербом, грязная вся, ты жрёшь из неё что ли? Погляди на себя и на Максимилиана… Даже Ёган, и то чище тебя, хоть и деревенщина.

– Я постираю, экселенц, – обещал Сыч.

– Постирает он, позоришь меня, – зло говорил кавалер, толкая дверь на улицу.

А там сразу он увидал Ёгана, тот сидел на земле, лицо было разбито, а за шиворот его держал крепкий человек.

Волков остановился, за ним стал Максимилиан, одной рукой он держал штандарт, в другой руке сжимал взведённый арбалет. Рядом был Сыч с копьём.

А перед кавалером полукольцом стояло почти четыре десятка человек, все в доброй одежде, в кирасах и бригантинах, некоторые в шлемах. Все при городских мечах, были у них и алебарды, а у двоих и аркебузы. И фитили на запястьях дымились. Да всё не войны, только бюргеры, франты городские. Спесь глупая в лицах, желание напугать. Его напугать хотят? Нет, они только холопов напугать могут. Дурачьё.

Навстречу Волкову вышел могучий человек в большой кирасе. Был он тучен, лицо красное, опирался на сучковатую палку, борода почти седа была у него. Вышел и спросил со всей возможной свирепостью:

– Это ты моего сына забрал в заложники?

– Где мой меч? – Надменно отвечал им Волков.

– Отвечай, мерзавец, где мой сын? Отвечай! Ты, благородное отродье, испражнение собачье. Говори, где мой сын.

– Мне, рыцарю божьему, лаяться с псами всякими не престало, – отвечал Волков громко и высокомерно, – если вы мой меч не принесли – убирайтесь отсюда.

Он обвёл взглядом собравшихся мужей и видел, что слова его производят на них впечатление, не ждали они, что с ними будут говорить так заносчиво, наверное, надеялись, что испугается он.

– Мы тебе не псы, – крикнул один из тех, кого Волков видел вчера в кузне. – Не смей говорить нам так, мы люди честные, наша гильдия на всю реку славна!

– Люди честные краденое не скупают, – громко сказал Волков, видя, как на двор входит сержант Гарденберг и с ним три человека стражи. И он продолжил: – Если нет при вас моего меча, так ступайте прочь, разговаривать с вами мне не досуг.

Тут один из пришедших кинул на землю меч. Меч, звеня о булыжники, остановился у его ног. Да, это был его меч. Но кавалер не нагнулся за своим оружием. Он с улыбкой оглядел ещё раз всех пришедших и продолжил:

– Вот воры и сознались. Значит, и я сдержу своё слово. Идите к коменданту, он там под замком, скажите, что я отпускаю его. Ступайте, воры.

– Сам ты вор, сын проклятой шлюхи, – орал кузнец Тиссен, подходя к кавалеру на шаг ближе и угрожающе размахивая палкой.

Волков держал в руке свой боевой топор, что он взял в стычке с ламбрийцами в одной убогой харчевне. Оружие это было великолепное. Сейчас он мог сделать шаг навстречу кузнецу и одной рукой, одним секущим движением вдоль плеча кирасы, разрубить ему его бычью шею до половины. Но в убийстве простолюдина ни славы, ни прибытка не было. Да и остальные могли осерчать и кинуться на него, несмотря на стражу. Поэтому, он просто сказал:

– Ты оскорбил меня уже дважды, третьего раза не делай. Убирайся, иди за своим сыном.

– Убираться! Мне, в моём городе, какие-то благородные испражнения говорят убираться? – Взбесился кузнец. – Хорошо, я уберусь, но прежде вот тебе!

Он размахнулся и сильно ударил Волкова по шлему палкой. Кавалер всё видел, видел, как он замахивается, и мог закрыться, мог отвести палку топором, но он остался стоять и стоял, гладя, как тяжёлая палка приближается к его лицу. Он не отвёл лица, не закрыл глаз. Стоял и ждал, как палка ударит его по шлему. Она не могла причинить вреда.

Кавалер только руку поднял, чтобы ни Максимилиан, ни Сыч не сделали лишнего, ведь Максимилиан уже поднимал арбалет.

Да тут и сержант заорал на весь двор:

– Господин Тиссен, нельзя так!

Подскочил и встал между Волковым и кузнецом.

– Заткнул бы ты свою пасть, сержант, не то на следующий год должности не получишь, – всё ещё ярился кузнец, размахивая палкой. – Дай мне выбить зубы этому спесивому, благородному куску испражнений!

Но сержант и подоспевший стражник уже держали его.

А кавалер не ответил ни на грубости, ни на удар, он спокойно спросил:

– Ёган, ты запомнил тех людей, что тебя били?

Ёган, всё ещё сидевший на земле, тут же вскочил, вырвавшись из крепких рук, подошёл к Волкову, поднял меч с мостовой и злорадно ухмыляясь сказал, указывая пальцем:

– А то, трое меня били, вон те. Я всех запомнил.

Больше говорить было не о чем, кавалер повернулся и пошёл в гостиницу. Там он небрежно кинул все ещё взволнованному распорядителю, который ждал его у двери:

– Подавайте завтрак.

Тот кивал, а все господа, сидевшие в зале, с уважением провожали кавалера взглядами.

Когда Максимилиан помог ему разоблачиться, завтрак уже был на столе. Кавалер уселся есть, но тут пришёл брат Ипполит и сказал:

– Стражник этот спрашивает, какие будут у вас распоряжения. Или подождать ему, пока вы позавтракаете?

Волков, задумчиво разглядывавший свой меч, уставился на Сыча и спросил:

– Ну, меч-то мы мой нашли, а что теперь делать? Как нам дальше вещицу нужную искать?

Сыч стал чесать небритое горло, потом затылок, напряжённо размышлял, корчил рожи и, вздохнув, произнёс:

– И ниточек нет у нас никаких, вот ежели бы вы сказали, что хоть ищем. Может…

– Нет, – прервал его Волков. – Не скажу.

– Нам бы Вильму сыскать или Ганса Спесивого. Если они в «Безногом псе» орудовали, то и знают про купчишку вашего. Да вот как их сыскать.

– Монах, – чуть подумав, произнёс кавалер, – передай сержанту, пусть кабатчика из «Безногого пса» берёт и в крепкий дом тащит, а ещё Чёрного Маера, если не подох, тоже пусть тащит туда же.

Брат Ипполит кивал запоминая.

– Ну, верно, – соглашался Сыч, – поспрошаем. Может, что и узнаем.

Волков велел жестом всем удалиться, и Эльза спросила у него негромко из-за плеча:

– Распорядитель спрашивает, вам вина, господин, или пива?

– Пива, – отвечал кавалер.

Эльза положила на красивую тарелку жареной ветчины и жареных яиц. А сама, чуть не бегом, кинулась за пивом.

Чёрный Маер едва дышал, соратника Ганса Спесивого пока решили оставить в покое. А вот трактирщика Ёзефа Руммера в кабаке, в «Безногом псе», не было. И дома не было. О том кавалеру сообщил сержант. Волков смотрел на сержанта Гарденберга с подозрением. Честно говоря, он ему не верил. И подумывал, что сержант мог предупредить трактирщика, только вот зачем ему было это нужно. Разве что трактирщик откупился. А сержант под этим взглядом чувствовал себя очень неуютно, он мялся, мялся и вдруг выпалил:

– Найду я вам его, господин.

– Найдёшь? – Сомневался кавалер.

– Найду, есть у меня мыслишка. У свояка он. Они дружки старые.

– Оруженосца моего возьмёшь с собой.

– Так возьму если надо, – согласился сержант.

– Максимилиан, ступайте с сержантом. Притащите мне этого проныру трактирщика.

Пока ловили Ёзефа Руммера, он и Сыч пошли в тюрьму, делать было нечего, решили поговорить с пекарем Кирхером о том, о сём. Меч нашёлся, и вопросов, вроде, к нему не было, но почему-то отпускать его Волков не хотел.

Пришли в камору, Сыч дал Кирхеру кусок сыра.

– Сынка кузнеца отпустили, – забубнил тот, беря сыр, – значит, меч вам отдали.

– Отдали меч, отдали, – соглашался Сыч, занося в камеру табурет для кавалера.

– Так и меня отпустите, безвинен я пред вами.

Волков уселся и, глядя на жующего пекаря, сказал:

– Поговорим с тобой сначала, если договоримся – то отпустим.

– Я уже и так наговорил лишку. Эти сволочи Тиссены мне теперь житья не дадут.

– А чего они тебе, ты разбойник, они бюргеры, чего тебе их бояться? – Спрашивал Сыч.

– Эх ты, сразу видно, что ты чужой тут. Тиссены из гильдии, а гильдии, если соберутся и решат, то даже бургомистра нагнуть могут, и серебро у них водится, так что лихих людей с ножами сыщут, коли нужда будет. Будь ты хоть разбойник, хоть благородный – ежели решили убить – убьют. – Он помолчал. – Да и не разбойник я уже, шестнадцать лет как не разбойник. Купец я.

– А чего из ремесла ушёл, тут разбойникам раздолье.

– Женился и ушёл. Шестнадцать лет уже как.

– Значит, женился. И с тех пор не воруешь шестнадцать лет?

– Да. Не ворую больше. На хлеб хватает и без воровства.

– А Вильму давно знаешь? – Спросил Волков.

– Так шестнадцать лет знаю, может, и больше, она меня с женой познакомила. Я ж раньше с Вильмой промышлял.

– А она из приюта была?

– Она – да, они обе из приюта. Там баб, которым мужики любы, мало, но моя как раз из таких была. Вильма нас и свела.

– А Вильма, значит, мужиков не жаловала? – Продолжал интересоваться Сыч.

– Нет, какой там. На дух мужиков не переносила, она любительница волосатого пирога прикусить. А мужиков она только спаивала да грабила.

– И убивала, – добавил Волков.

Пекарь Кирхер только глянул на него, ничего не сказал. Съел последний кусок сыра.

– Значит, баба твоя из приюта была, – продолжал Сыч. – А кто ж в те времена приютом заправлял.

– Так красотка Анхен и заправляла.

Волков бы и пропустил это мимо ушей, а вот Сыч был не такой:

– Вроде, не пил, а ерунду буровишь. – Он усмехался.

– Чего? – Не понимал Кирхер.

Да и Волков не понимал, куда клонит Фриц Ламме.

– Того, сколько по-твоему лет Анхен.

– Не знаю, лет двадцать пять, может. – Пожимал плечами пекарь.

– Может, и двадцать пять, хотя я думал, что меньше. Так как она тогда шестнадцать лет назад в приюте верховодила, если ей в те времена было девять лет?

Кирхер смотрел на Сыча, хлопая глазами. А Сыч смеялся:

– Пить тебе тут нечего было, видать, ты просто умом тронулся, любезный. От тишины. Такое бывает.

– От какой тишины? Чего тронулся?

– Того тронулся, – пояснял Фриц Ламме, – даже если ей сейчас тридцать годков, чего быть не может, то с твоих слов она в четырнадцать лет стала приютом командовать.

– Не знаю я, – бурчал недовольно пекарь, – я, когда бабу свою из приюта забирал, нас Анхен благословляла, и старуха тоже. А сколько Анхен было годков, мне почём знать?

Что-то было не так тут, как-то всё не вязалось. Волков даже встал, он не мог понять, что именно не так, но чувствовал, что пекарь не врёт, но не думал, как Сыч, что он ошибается. Пошёл к двери, захромал. Сыч пошёл за ним.

– Эй, добрые господа, а мне дальше сидеть тут? Я вам, вроде, всё сказал, – запричитал пекарь. – Может, отпустите меня?

Кавалер встал у двери, на миг задумался и потом произнёс:

– Нет, ещё посидишь, а то ведь и сбежать можешь.

– Так хоть пива принесите, а то эти тюремщики только воду гнилую дают, с неё животом замаешься.

– Пиво принесём, – обещал кавалер.

Они вышли на улицу, кавалер глянул на весеннее небо. Потом спросил:

– И что теперь делать будем?

– Не знаю, экселенц, нам надобны Вильма, Ганс или трактирщик. Нам хоть одного поймать из них.

– Будем Бога молить, чтобы сержант нашёл трактирщика.

– Будем, экселенц.

Видно, Бог услышал их молитвы, но только к вечеру, когда кавалер уже подумывал отправиться на розыски сержанта и Максимилиана.

Волков был у себя в покоях, когда вошёл усталый Максимилиан и сказал.

– Господин, взяли мы его.

– Долго вы, – кавалер встал из-за стола.

– Насилу нашли, по всему городу за ним ходили, то к свояку его ходили, весь дом ему перевернули, то к тёще. У тёщи он прятался, а стража-то пешком. Вот и долго.

– Где он?

– Коменданту в крепкий дом сдали.

– Молодец, – похвалил юношу кавалер, – что ж, пойдем, поговорим с ним. Ёган, скажи на кухне, что ужинать позже буду.

Сержант Гарденберг был горд собой. Хоть и не сразу, хоть побегать пришлось, но трактирщика Ёзефа Руммера он нашёл. Таких людей нужно поощрять, Волков хлопнул сержанта по плечу и сказал:

– Тут кабачок неподалёку, вроде, не воняет из него, идите, поешьте, тебе и твоим людям ужин с пивом за мой счёт.

– Премного благодарны, – радовался сержант, – а то ребята таскались весь день. Умаялись.

– Только не напивайтесь, ты потом меня найди, я тебе скажу, что делать завтра будем.

– Да, господин.

Трактирщик, видя Сыча, стал улыбаться ему как старому другу. Сыч даже удивился:

– Гляньте-ка, скалится, вошь подлая. Сам сбежал, стражу на нас напустил и лыбится теперь.

– Господа добрые, – трактирщик молитвенно сложил руки, – да разве ж я знал, кто вы? Разве я бы посмел сбегать. Вы ж меня из трактира в мешке увезли, я вас разбойниками полагал. А раз вы такие…

– Какие «такие»? – Уточнил Волков, садясь на табурет.

– Важные, – отвечал Ёзеф Руммер.

– Важные? – Переспросил Сыч.

– Угу.

– То есть, сбежал ты от нас по незнанию, и бить тебя за то не надо?

– Истинно так.

– И даже по рёбрам ни разу не ударить? – Фриц Ламме сжал кулак, поднёс его к лицу трактирщика.

Кулак был большой у Сыча, на вид тяжёлый.

– А к чему? Я и так всё понял.

– То есть, говорить с нами будешь без вранья, и запираться не будешь, и забывать ничего не будешь.

– Говорить буду как на исповеди, – обещал трактирщик, косясь на такой неприятный кулак.

– Ну, раз так, скажи, где Вильма? – Произнёс Волков.

Трактирщик опять сложил руки как на молитву и запричитал:

– Господа, добрые, Богом клянусь, не ведаю где она.

– Не ведаешь?

– Детьми клянусь, что не знаю. Знал бы – сразу её сдал бы. Она мне не родственница.

– Не родственница, значит, а кто она тебе?

– Да никто она мне. Шлюха кабацкая. Её и зовут все шалавой.

– Воровка она, – добавил Сыч.

– Воровка, воровка, – соглашался трактирщик.

– Разбойница, она, вроде как, бандой верховодила, – добавлял Сыч.

– Истинно так. Верховодила.

– И купчишек спаивала зельем. – Продолжал Сыч.

– Спаивала, – кивал трактирщик, со всем соглашаясь. – Купцы потом многие на неё жаловались, грозились сыскать её. Покарать.

– А ещё она ведьма, – вдруг сказал Волков.

И кивающий головой трактирщик вдруг замер, рот открыл, но ничего сказал. Смотрел на кавалера и молчал. Только потом рот закрыл.

– Чего ты? – По-дружески мягко спросил у него Сыч, кладя руку на плечо и заглядывая ему в лицо. – Чего примолк, а? Испугался никак? А чего испугался?

– А он знал, что она ведьма, сейчас сидит и думает, кто я? – Произнёс кавалер.

– Господа добрые… – начал трактирщик.

– Ну, говори дальше. – Предложил Волков.

– Знать-то я не знал… вернее, знал, вроде, но разве такое скажешь кому? Разве с кем поговоришь про такое… с ней, с Вильмой, шутки плохи… Я не то, чтобы знал, но думал про это… А один раз я набрался храбрости и говорю ей, что она уж больно часто стала в трактире купчишек потрошить, говорю, слух о нас дурной пойдёт, на постой никто стать не захочет. А она почернела лицом и зафырчала словно кошка. Я чуть не помер, бежать хотел, да не мог, чувства потерял, а как в себя пришёл, так около меня Ганс, паскудник этот, стоит и бьёт меня, и бьёт сапогом. Рёбра поломал, лицо в кровь разбил и говорил мне: «Забудь, что видел, иначе горло перережу, и к госпоже Вильме больше не подходи». Вот так вот. Вот, что было, а разве скажешь кому про такое?

– Бедняга несчастный, – фальшиво сочувствовал Сыч, – а скажи бедолага, долю с воровства ты, случаем, не получал от неё?

Трактирщик покосился на него и не ответил. А Сыч продолжал:

– Долю-долюшечку, малую-малую, нет? Молчишь? А я по глазам вижу, что получал.

Ёзеф Руммер, поджав губы, продолжал молчать.

– Месяц назад, или полтора месяца, в твоём трактире купец с того берега остановился, Якоб Ферье звали, убили его?

– Нет, господин, – трактирщик даже руками замахал, – при мне никого не убивали. Ни разу такого не было. Пропадали купчишки – это да, но убивать – нет, такого не было. Не было. Иного ретивого, кто не заснул, так иной раз били. И били крепко, все покои от кровищи отмывали, но до смерти не били никогда.

– А как пропадали купцы? – Спросил Волков.

– А так и пропадали. Рассыльного пошлю в покои спросить, не желает ли чего постоялец поутру, а рассыльный воротится и говорит, что нет боле постояльца. Ни вещичек его нет, ни телеги, ни товара. Был, да сплыл. Нет купчишки. Я только и вспомню, что вокруг него Вильма крутилась. Но я в такое не лез, пропал и пропал, самому бы не пропасть с работой такой.

– А Вильма читать умела? – Спросил кавалер.

– Вот чего не знаю, того не знаю, я её с бумагами ни разу не видал.

– А купец Якоб Ферье, был у тебя в кабаке. Он это в письме написал, а больше о нём ни слуха, ни духа.

– Господа хорошие, я его не помню, а раз написал, что в трактире нашем остановился, а потом исчез, – трактирщик вздохнул, – я бы на Вильму думал.

– А как её найти, ты не знаешь? – Уточнил Сыч.

– Не знаю, клянусь детьми!

– А Ганса как сыскать?

– Дом у него тут.

– Дома мы были, ушёл он из него, и вещички забрал. Где он может быть ещё? Может, бабенка какая у него есть?

– Бабёнка? – Трактирщик на мгновение задумался.– Не помню, вроде, ему сама Вильма давала, а может и не давала… Он за нею, как телок за коровой бегал, вроде как она его бабой была. А вроде, и к другим шлюхам он ходил. Не поймёшь их, воров. Как собаки живут, кто там кому даёт – непонятно. А иногда они бранились. И он к дружку своему от неё на реку сбегал. Неделю там мог сидеть.

– К какому дружку? – Насторожился Сыч.

– Иштван Лодочник. Собутыльник его, тоже, вроде, вор.

– А где он живёт, ты не знаешь, конечно?

– Отчего же – знаю, – говорил трактирщик, – десять миль вниз по реке, там изгиб и остров, напротив острова рыбачий хутор, там он и живёт. Ганса не зря Спесивым звали, он как с ней пособачится, так материл её и к Иштвану уезжал от гордости. А как неделька пройдёт, у Вильмы дело какое наклюнется, так она за ним человека и посылала. Кого-нибудь из моих трактирных. Он малость остывал и приезжал. До новой распри.

Волков глянул на Сыча, и тот его сразу понял:

– Экселенц, ночь на дворе. Завтра поутру.

– На заре.

– На заре, – кивал Сыч, – я сержанта предупрежу, возьмём с собой. Чтобы не думали о нас как о разбойниках.

Сыч метался по хутору, лицо злое. Два домишки, и оба пустые. Сети в сарае. Лодки разные вокруг, пристань-мостушка. Баркас к ней ещё встанет, а баржа уже нет. Хорошее место. Да вот нет тут никого.

– Недавно ушли, – говорил Фриц Ламме, озираясь. – Пепел в очаге ещё не осел. Ночевали тут. Навоз у привязи свежий, кто-то конный был. След на дорогу не повёл. Вдоль реки уходил. Таился. А ещё один на лодке, наверное, ушёл. На песке от башмаков следы до воды самой. И след от лодки.

– Тот, что на коне, может быть, Ганс был?

– Может быть, он, а может, и не он, – пожимал плечами Сыч. – Разве угадаешь?

– Думаешь, знали о нас? – Мрачно спросил Волков.

– Да Бог их знает, может и предупредил кто, или сложилось так просто.

Кавалер поманил рукой сержанта, который стоял со своими людьми в сторонке. Сержант быстро подошёл.

– Говорил кому о том, что мы сюда едем?

– Нет, господин кавалер. – Отвечал сержант.

– Говори без вранья, не то на дыбе спрошу.

– Да не говорил никому, как вы велели, даже людям своим не сказал. Да и некому мне говорить, никто и не спрашивал меня.… Кроме лейтенанта.

Волков смотрел на него в упор и больше не спрашивал, сержант сам говорил:

– Путь-то не близкий – пёхом идти, пошёл с ночи к лейтенанту, телегу с конём просить, он и спросил зачем, я сказал, что с вами поеду на реку, Иштвана Лодочника ловить. Он дозволил телегу взять. И всё, боле никому ни слова.

Сыч, подошедший к ним, услыхал конец рассказа и ещё больше обозлился. Но ругаться не стал. Отвёл кавалера в сторону и сказал тихо:

– На лейтенанта грешите?

– А на кого же ещё думать? – Отвечал Волков мрачно. Не полюбился ему лейтенант.

– Ничего, есть у меня мыслишка одна.

– Ну, говори.

– Выворачивает меня, как подумаю, что сидит вон на том острове, – Сыч кивнул в сторону реки, – человек и смеётся над нами дураками.

– Считаешь, он там?

– А зачем ему далеко бежать, он перед нами чист, это Гансу от нас бежать нужно. Ганс и убежит подалее. А этому Иштвану долго прятаться от нас резону нет. Уедем мы – он и вернётся.

– Думаешь?

– Думаю. Чего ему там, на острове ночевать-куковать, ночи-то у реки холодные, а тут домишка, печка, перина какая-никакая.

– Думаешь, стоит подождать его?

– Думаю. До утра не придёт – так уедем. Сейчас сделаем вид, что уезжаем, у дороги холм большой, за ним встанем. С холма того и реку должно быть видно, и хуторок его. Посидим на холме – поглядим, постережём до утра, зря в такую даль тащились?

– А на кой он нам сдался этот Иштван? – Сомневался Волков.

– Так никого больше нет, мало ли разговорится. Может, скажет, куда Ганс поехал или где Вильма может быть. На безрыбье и рак рыба. Возьмём, а там уже и видно будет.

Волков оставил в гостинице Ёгана, он болел после побоев, Эльза и монах тоже остались там. Кавалер не взял теплых вещей, и сидеть до темноты тут, а потом возвращаться ночью в город ему не очень хотелось. Но Сыч был прав:

– Ладно, на безрыбье и рак рыба, – согласился он. – Давай ловить этого Иштвана. Может, и поймаем.

Всего их было шестеро: он, Сыч, Максимилиан, сержант Гарденбер и двое его людей при телеге. Сделав вид, что уезжают, они выехали на дорогу и, чуть проехав, свернули направо, к холму, который переходил в отвесный берегом реки. Там, в кустах, люди Волкова и расположились. С холма и река, и рыбачий остров были прекрасно видны. Удобное было место. Только вот ветрено было, и ветер был северный. Но ничего, развели костёр на склоне, чтобы с реки видно не было. Волков дал стражникам денег, те пошли к дороге, там телеги и подводы шли непрестанным потоком и в одну, и в другую сторону. Там у пивовара сторговали пива. Лить было некуда, так по солдатскому обычаю лили его себе в шлемы. А у рыбака купили хороших рыб, совсем свежих, принесли, стали на костре рыбу печь. К полудню сходили ещё раз к дорогое, купили хлеба. Обед вышел неплох, хоть соли не было, и пиво быстро кончилось. А потом ветер поутих и тепло стало. Волкова разморило на солнце, он и задремал. Спал он хорошо, уже сумерки накрыли реку, и снова стало свежо. Он проснулся, увидел, как стражники и Сыч доедали рыбу. Сыч тут же заверил его, что ему хороший кусок оставили. Но поесть он не успел, сверху скатился Сержант и зачем-то шёпотом сказал:

– Кавалер, свет в лачуге.

Они с Сычом и сержантом поднялись на вершину холма и присмотрелись:

– Ну вот, – довольно говорил Сыч, – говорил же – вернётся он к ночи.

Волков прекрасно видел, как в сгущающихся сумерках, там, внизу, у реки, в небольшом окошке маленького домика, горел огонёк.

– Теперь не упустить его надобно.

– Да уж, второй раз он не вернётся так скоро, – соглашался Фриц Ламме. – Значит, не упустим.

Пока съехали с холма, да добрались до хутора, ночь настала такая тёмная, что хоть глаз выколи. Холодно опять стало, с реки потянуло сыростью, а Сыч не торопился, всё хотел сделать наверняка, чтобы не ошибиться, чтобы Иштван не ушёл. Ходил сам вокруг хутора, приглядывался да прислушивался. Расставил стражников, к дороге одного, а к лодкам аж двух. Волков и Максимилиана оставили верховыми на дворе, если Иштван побежит. А в дом пошёл с сержантом. Тут же послышалась в доме возня, ругань и грохот, свет погас в окне. Тогда кавалер и Максимилиан спешились и пошли в дом, мало ли, подсобить придётся. Но помощь их не понадобилась, только сержант пропыхтел, возясь в темноте на полу:

– Свету, свету дайте. Не вижу, где вязать.

Максимилиан тут же нашёл что-то, запалил. В лачуге стало светло. Тяжело дыша и матерясь, Сыч и сержант всё-таки скрутили человеку руки.

– Ух и крепок, подлец, – тяжело отдувался Фриц Ламме. – Еле стреножили.

Они подняли человека с пола, тот был невысок, но плечист, чернявый, лет к сорока уже. Глаза карие, острые. Сам смотрит на кавалера, и тут же думает, зачем его взяли.

– Это не Ганс? – С надёжей спросил Волков.

– Нет, – отвечал сержант, – это Иштван Лодочник, тоже вор, но не Ганс.

Тем временем Максимилиан разжёг лампу и из угла лачуги, из-под старых одеял, вытащил девчонку лет четырнадцати. Одетую скудно и в плохой обуви. Девочка стояла спокойно и даже не была, вроде, и напугана. Щурилась от лампы и смотрела на кавалера.

– Так, – сказал Сыч, глядя на неё, – ну а ты кто? Никак дочь его?

– Нет, – отвечал девочка, немного стесняясь оттого, что столько больших и серьёзных мужчин смотрят на неё,– я будто жена его, только ещё не венчанная. Господин мой говорил, что к пасхе венчаемся, и буду настоящей женой.

Иштван молчал, всё ещё дышал тяжело после борьбы.

– А лет-то тебе сколько? – Поинтересовался кавалер.

– Вам-то что за дело?– Грубо спросил Иштван.

И тут же от Сыча получил тяжеленный удар в брюхо, под правое ребро, и тот ему ещё приговаривал:

– Когда экселенц тебя спросит, тогда и говорить будешь, а пока жену твою спрашивают – ты молчишь? Понял?

У Иштвана ноги покосились после удара, сержант едва удержал его. А Волков продолжил:

– Ну? Так сколько тебе годков.

– Того никто не знает, господин, – отвечала девочка, косясь на несчастного своего «мужа». – Благочестивая Анхен сказывала, что мне, наверное, четырнадцать. Пусть так и будет.

– Благочестивая Анхен? – Удивился кавалер. – Так ты что, из приюта?

– Из приюта, господин, из приюта. – Кивала головой девочка.

– А тут как оказалась?

– На Рождество приехала в приют госпожа Рутт и просила для хорошего человека жену помоложе. Так благочестивая Анхен меня и предложила. Я с рождества тут и живу.

Волков взял её за подбородок, повернул к свету. Разглядел синяк.

– А муж твой бьёт тебя?

– Нет, не бьёт, господин мой добр ко мне, но иногда учит, когда я ленюсь или нерасторопна, учит, чтобы я хорошей женой ему была.

– А звать тебя как?

– Греттель, господин.

– Ну, что ж, Греттель, поехали в город, – сказал Волков, – я там тебя ещё поспрашиваю.

Девочку посадили в телегу, туда же кинули и Иштвана, и по самой темноте поехали обратно в город. Но долго ехать не смогли, ночь была совсем тёмной. Остановились на ночлег в первом попавшемся трактире. Благополучно дождались рассвета и по первой росе поехали в Хоккенхайм. И были в городе уже к завтраку.