Глава 18
Волков доехал до «Георга Четвёртого», помылся, переоделся, после двух дней в седле одежда конюшней воняла. Приказал завтрак подавать. Иштвана он отправил в тюрьму, а юную жену его решил в подвал не сажать. Не за что. И деть её было некуда, потому взял он её к себе. На кухне покормили её, и, пока сам завтракал, сам девочку расспрашивал. Спрашивал про Вильму и про Ганса. Оказалась, что Ганс у них был, а потом приехал человек, которого она не заныла, и сказал, что им уходить нужно, Ганс сел на коня и уехал, а они с Иштваном поехали сети проверили, и на острове посидели, а как темнеть стало, так домой вернулись. Холодно на острове ещё было. А Вильму она знала плохо. Только слышал о ней всякое. Но зато неплохо знала госпожу Рутт. Госпожа Рутт часто в приют приходила.
– А за что же тебя эта госпожа Рутт Иштвану отдала? – Спрашивал Волков, ломая красивой вилкой пирог с ревенём под горячим сыром.
Греттель всё глазёнками по сторонам зыркала, впервой она в таких богатых покоях была, всё тут ей было в диковинку:
– А? За что?.. Да не ведаю я, за что. Благочестивая Анхен сказала, что матушка святая наша меня на замужество благословила. И всё. Знаю, что ещё госпожа Рутт, господину моему дала окромя меня серебра двадцать талеров. Он мне их показывал, и обещал платье новое мне справить.
Кавалер это запомнил.
Когда Волков и Ёган приехали в тюрьму, Иштван Лодочник уже висел на дыбе. Но не сильно мучился, до земли ещё ногами доставал. Сыч пока не злобствовал. Только разговаривал с ним о том о сём, о его жизни воровской. Тут же был сержант и два стражника. Один из стражников услужливо поставил табурет перед Волковым. Тот сел и спросил:
– Ну что, говорит?
– Говорит, – сообщил Сыч, – но куда Ганс подался, не знает. И где Вильму искать, не знает.
– А если кнута получит, может, вспомнит, – предположил кавалер.
– Не вспомню я, господин. Ганс сказал, что поедет в Эйден, пока всё не уляжется. И Бог его знает, врал он или нет, – сипел Иштван. – Отвяжите, дышать тяжко. Рёбра ломимт. Я и так всё скажу.
– Вильма где?
– Я её последний раз… Кажется, до рождества видал, больше не видел с тех пор.
– Будешь говорить, значит? – Уточнил Волков.
– Буду, господин.
Кавалер дал знак Сычу, тот отвязал верёвку, Иштван упал на пол, Сыч развязал ему руки. Он полежал немного, потом сел, стал разминать затёкшие кисти рук.
Волков подождал немного и приступил:
– Ну, говори тогда, за что тебе Рутт подарила девку и двадцать монет серебра.
Лодочник уставился на него изумлённо, мол, это почему его интересует?
А сам кумекал, сидел, соображал, что ответить.
– Чего лупыдры-то пялишь, или вопроса не слыхал? – Пнул его Сыч. – Отвечай, дурак!
Иштван продолжал разминать руки и нехотя заговорил:
– Баржу она просила до Эйдена отогнать.
– Рассказывай-рассказывай, – стоял у него над душой Фриц Ламме, явно не с добрыми намерениями поигрывая петлёй из верёвки.
– А чего рассказывать, приехал человек от неё, говорит, Рутт желает меня видеть, я приплыл на следующий день, она спрашивает, баржу в четыре тысячи пудов с товаром до Эйдена спущу. Я говорю, спущу, чего дашь? Она говорит, тридцать монет.
– Тридцать монет? А не много ли? – Спросил кавалер.
– Если честно поедешь, лоцманом, так много, а если баржа ворованная, так немного.
– Значит, ворованная баржа? – спрашивал Сыч. – А хозяин где?
– Так про то ты у Рутт спрашивай, я на баржу поднялся ночью, уже ни хозяина баржи, ни купца на ней не было. Мы с ребятами пришли, сели, до Эйдена за два дня доплыли, там нас человек Рутт ждал уже. Вилли Секретарь его кличут.
– Почему так кличут?
– А он с бумагой всегда ходит и пером, у Рутт давно служит, сам как писарь суда одевается. Всё за Рутт считает и пишет всегда.
– А куда купца и хозяина баржи дели? – Спросил Волков.
– Эх, господин, – ухмылялся Иштван, – и купца, и его приказчика, и хозяина баржи, и его помощников теперь уж никто, наверное, не сыщет. Рутт за собой хвостов не оставляет.
– А что за товар на барже был? – Интересовался Сыч.
– Самый ходовой – хмель, в Эйдене за него хорошую цену дают. А если ещё севернее спустится – так ещё больше получишь.
– И сколько они за баржу с товаром выручили? – Скрашивал кавалер.
– Баржа новая совсем, если даром отдавать, так две тысячи дадут, – говорил Иштван, прикидывая в уме, – а четыре тысячи пудов хмеля… тоже по-всякому две тысячи монет получишь. А то и больше.
– Неужто талеров? – Не верил сержант.
– Да уж не пфеннигов, – ухмылялся Иштван.
– Да, – размышлял вслух Сыч, – за четыре тысячи монет не то, что пятерых людишек, даже больше зарежешь…
– Я про пятерых не говорил, я не знаю, сколько на барже людей было. Но обычно такой баржей трое управляют, да купец с помощником едет. А, может, там и вовсе их двое на барже было.
– А девчонку ты сам у Рутт просил, или она монету зажала и с тобою девкой рассчиталась? – Спрашивал Волков.
– Нет, девку я сам просил, думал, трактир на дороге поставить. Пивом да харчами приторговывать, да пару шлюх завести, вот и просил девку у Рутт. Она и взяла из приюта самую костлявую.
– А Рутт, как и Вильма, из приюта?
– Все они оттуда, – сказал Иштван.
– Все? И что много их? – Удивляйся кавалер.
– Да, немало их оттуда вышло, – нехотя говорил Иштван. – Госпожа Рутт…
– Прямо так, «госпожа»? – Перебил его Волков. – Вильму вон Шалавой кличут, а эту «госпожой» зовут? Ну-ка рассказывай, почему Рутт «госпожой» называют.
– Так Рутт Вильме не ровня, – продолжал Лодочник, – Вильма шалупонь кабацкая, воровка и шлюха, а Рутт… она с купцами знается, да с судьями, да с банкирами. Большие дела делает. Я помню те времена, когда и она по кабакам волосатым пирогом приторговывала, а звали её тогда Рябая Рутт, так то когда было. Теперь тому, кто это вспомнит, она глаза вырвет. Теперь она госпожа.
– А ещё кто из приюта в город промышляет? – Спросил Сыч.
– Ну, Вильма, а из старых Весёлая Рози, Монашка Клара. Ну и молодые девки ещё есть.
– И все из приюта? – Не верил Волков.
– Все оттуда.
– Я смотрю, у вас одни баба бандитствуют. – С удивлением спрашивал Сыч. – А мужики тут у вас совсем не верховодят?
– Давно уже нет таких, все мужики или под бабами работают, или ушли на покой, – неожиданно произнёс молчавший до этого сержант.
– Либо в реке, – мрачно добавил Иштван.
Волков поглядел на него и спросил с усмешкой:
– А ты сам-то, как теперь жить тут думаешь, ты же про Рутт нам всё рассказал?
– На дыбе да под калёным железом я бы и так всё рассказал, – отвечал Иштван. – Я уже решил, ежели выйду отсюда живым, сразу подамся на север. Рутт узнает про то, что я языком трепал, так убьёт немилосердно.
– Убьет, значит? – Уточнил Волокв с улыбкой.
– А вы, господин, зря улыбаетесь, она и вас убьёт, если сможет, у неё не заржавеет. – Теперь усмехался Иштван. – Ей будет не впервой.
– И как? Наймёт кого? – Интересовался Волоков, не очень пугаясь.
– Не знаю, господин, но если вы ей мешать надумаете, то не сомневайтесь, способ найдёт. Сгинете, как не бывало.
Они ещё долго расспрашивали Иштвана Лодочника о его делишках, о том, как он баржи на реке грабит по ночам. Тот говорил неохотно, но говорил. Впрочем, ничего нужного или интересного Лодочник больше не сообщил, да они с Сычом и не знали, что ещё у него спрашивать. Волков велел его увести. Но сам покидать подвал для допросов не спешил, сидел, уставившись на огонь лампы.
– Экселенц, даже уж не знаю, что делать дальше. Если не найдём Вильмы или Ганса, то и мыслей у меня боле нет, как вашу вещичку искать. – Сказал Сыч, поигрывая гирей своего кистеня.
– Не знаешь? – рассеяно спросил Волков. – Сержант, приведи мне сюда этого… трактирщика.
Сыч ничего не сказал, смотрел на кавалера и интересом, а сержант пошёл за трактирщиком и вскоре привёл его. Ёзеф Руммер пришёл, стал, кланялся кавалеру, держался подобострастно и улыбался.
– Так, скажи мне, трактирщик, Вильма грамотна была? – Спросил кавалер.
– Господин, так вроде я ж говорил вам, что за чтением её не видал. Не думаю я, что она грамотна, куда ей. – Трактирщик продолжал улыбаться.
– Ну, а Рутт грамотна?
– Какая Рутт? – Медленно произнёс трактирщик, и улыбка сползла с его лица.
– Рутт, та Рутт, которую все называют Рябой, – сказал Волков.
– Вы уж простите меня, господин, – вкрадчиво начал Ёзеф Руммер, – но Рябой её никто уже давно не зовёт.
– Дела мне нет, как там её зовут теперь, отвечай, грамотна она?
– Грамотна, господин… Кажется. Да ещё у неё и люди есть, которые грамотны. – Мямлил трактирщик. Видно, про Рутт он совсем говорить не хотел.
– Чего ты, – говорил Сыч, – никак боишься бабу эту?
– Господа добрые, я и Вильму-то побаивался, а уж про госпожу Рутт я и вовсе говорить не хочу.
– Боишься, подлец, – смеялся Фриц Ламме.
– Я бы на вашем месте тоже опасался. – Чуть ли не плакал трактирщик.
– Никогда ты не будешь на нашем месте, – заверил его Волков. – Говори, чего боятся, если решишь с Рябой Рутт связаться.
– Всего, господин, – трактирщик явно не хотел говорить. – Не невольте меня, добрые господа.
– Говори, дурак, на дыбе всё одно – скажешь. – Заверил его Сыч.
Но трактирщик в ответ только жалостливые гримасы корчил и молчал. Волков поглядел на сержанта. Тот стоял и разглядывал что-то в тёмном углу, и взгляд его был такой отрешённый, словно всё, что тут происходит, его вовсе не касается.
«Ишь ты, и этот боится Рутт», – подумал кавалер. – «Что ж это за баба такая». Но Волков хотел знать, с чем он может столкнуться и поэтому спросил у сержанта:
– Сержант, ну а ты что о Рябой Рутт думаешь?
Сержант скривился и поглядел на свои пальцы, словно кто-то иглой ткнул в его руку. Так и разглядывал её. Но кавалер ждал ответа:
– Оглох, сержант?
Сержант, наконец, собрался и сказал серьёзно:
– Я ничего недоброго о госпоже Рутт сказать не могу, госпожа Рутт достойная женщина. – А потом он и пояснил. – Да и не ведомо мне о ней ничего. А что раньше было… Так я того и не помню.
Волков устал, сидел, смотрел на сержанта и понимал, что тот врёт, думал разбить ему морду, но силы словно кончились. Две ночи спада мало, ел кое-как, откуда силы. Поэтому вздохнул только и, опираясь на руку Сыча, встал и сказал, кивнув на трактирщика:
– Этого в камору, завтра продолжим.
А сержант вдруг поспешил за ним, и на лестнице догнав его, пока никого вокруг не было заговорил тихо:
– Господин кавалер, вы уж не серчайте на меня, я по взгляду вашему видал, что осерчали, но вы съедите с города, а мне тут жить дальше, а с Рутт не забалуешь, сживёт со свету в мгновенье ока.
– И как сживёт?
– Да разве мало способов? – Шептал сержант. – Много, господин, много. Уж и не знаю, какой захочет употребить.
– Ну, к примеру, захочет меня сжить со свету. Людей лихих наймёт?
– Нет, вас не отважится резать. Вас отравят, они ж все отравительницы. У каждой склянка с зельем завсегда под юбкой. Все отравительницы, все… А Рутт главная среди них, она первая стала купцов спаивать зельем до беспамятства, когда я ещё только на службу подался.
Тут на лестнице появился Сыч, и сержант сразу же смолк.
Волков вышел на улицу, а там солнце, тепло было, весна пришла уже по-настоящему. День к концу катился, а улица забита возами и телегами так, что разъехаться на перекрёстке не могли. Вдоль улицы бабы в чистых передниках выходили из свежевыбеленных, аккуратных домиков, выставили на табуретках хлеба, колбасы, кренделя с солью и домашнее пиво. Недалеко от здания тюрьмы башмачник вынес целую доску с расставленными на ней добротными башмаками. Дети бегали, ругались и скандалили, все были в хорошей одежде, но уже перепачканной в дорожной грязи. А бабы, расставив снедь на продажу, брали мётлы и мели от своих домов сор на большую дорогу, под колёса бесконечных телег. Хороший город Хоккенхайм, богатый и трудолюбивый. Только вот захотелось Волкову из этого города уехать побыстрее. Больно уж странные дела тут творились. Не хотелось ему сгинуть тут как купчишке какому.
Пришёл Сыч, стал рядом, стоял, молчал, но недолго:
– Ну, экселенц, что делать будем? Думаю, Вильму и Ганса мы уже не увидим.
Волков понял, что это только начало разговора, хитрый Фриц Ламме заходил издалека. Кавалер смотрел на хитреца, чуть улыбаясь и уже зная, куда буде гнуть Сыч. А тот, увидав усмешку на лице кавалера, замолчал, вздохнул обречённо.
– Что, тебе тоже страшно с Рябой Рутт связываться? – Всё ещё улыбаясь, спросил Волков.
– Так вы ж сами видели их морды, когда они об этой бабе говорили, даже сержант, и тот её боится до смерти. Все её боятся. Кроме вас, видно…
Волков стал серьёзен и даже строг и говорил при этом холодно:
– Мы не они, нам бояться не положено.
Фриц Ламме опять вздохнул, почесал щетину на горле:
– Ну, не положено – значит не положено. – Он чуть помолчал, раздумывая, и заговорил снова: – Ну, раз Рябой Рутт будем любопытствовать, нам придётся самим для вас готовить, а то ведь неохота смотреть, как вы корчитесь от отравы. Слыхали, эти все говорили, что она с зельями знается. Теперь пусть Ёган опять вам готовит. Вам не позавидуешь, готовщик он никакой.
Вот тут, впрочем, как и всегда, Сыч был прав. Волков об этом даже и не подумал. Он кивнул согласно:
– Да, сами на базар ходить будем, еду вам покупать. И девку эту приблудную, эту Эльзу Фукс, в покои тоже лучше не допускать. Мало ли, передадут ей дрянь какую-нибудь, намажет стакан ваш.
И тут Фриц Ламме был прав. И он продолжил:
– И броню под одеждой носить, и об оружии быть всё время. И кого-то нужно в покоях оставлять, когда уходить будем.
И опять он был прав. Всегда он был прав.
– Пойдем-ка, поедим доброй еды, пока Ёган готовить не начал, – сказал кавалер.
– Это да, уж поешьте доброй еды. А потом только стряпня Ёгана, или, вон, у баб на улице покупать придется.
Тут раздался звон в небе. Пошёл, полетел над городом, красивый и певучий, раньше кавалер думал, что это церковь к вечерне зовёт, но тут Сыч ему пояснил:
– Ишь, как звенят часы-то на ратуше. Чудное дело – часы.
Волков и сам так считал, но он уже настроился на ужин. Бой часов на ратуше он мог послушать и в седле, едучи в свой дорогой постоялый двор, где в последний раз собирался заказать хороший ужин.
