– Но это уже не название, а целая глава, можно уже больше ничего не писать.

– Да, но это мои букеты! А она их покупает!..

Я никогда раньше не видела таких букетов: какие-то лиловые листья декоративной капусты, чертополох, сухоцвет и снова капустные листья – бордовые, синие, фиолетовые! – красота сумасшедшая. Не знаю, почему я не купила их сразу, а зачем-то пошла покупать батоны. А когда вернулась, корзина была пуста.

– А где цветы? Здесь были цветы!..

– Их купила одна дама, – довольно сказала продавщица.

– Что, все?!

– Все! – И уважительно добавила: – Она француженка. Каждый раз покупает у меня все букеты. Говорит, во Франции таких нет.

Ага, конечно, только на вашем садовом участке «Красные зори».

Через неделю всё повторилось снова.

– А эти букеты с капустными листьями…

– Только что купила одна француженка, она говорит, что…

– Вы это уже рассказывали.

Вообще-то мы ездим на этот рынок исключительно из-за «стиляг».

– На планете Земля есть единственное место, где продают настоящий «Городской батон» – это Сытный рынок, – каждый раз говоришь ты.

В народе этот батон называют «стиляга»: потому что на вид он действительно стильный блондин из советского времени.

– Дайте пять «стиляг», пожалуйста.

На неделю нам хватает ровно пять. При том условии, что один батон обязательно сгорит в духовке, когда ты захочешь его подогреть, вынув из холодильника.

– Пекарь позорный, – всегда ворчу я. – Печь – это не твоё, забудь.

Я домовита, и меня расстраивают такие потери.

И вот суббота, а значит, мы едем на Сытный.

– Сегодня расхватали всех «стиляг», но я для вас оставила пять.

– Спасибо! И как это вы всех помните?!. Нас же тьмы!..

– Не всех. А вас. Вы – индивидуальность.

Никогда не знаешь, где тебя настигнет признание.

– Слушай, индивидуальность, – ты распихиваешь стиляг по сумкам. – А ты в курсе, что тут когда-то было лобное место? И здесь казнили того, кто, можно сказать, построил Петербург.

– Вот блин. А как зовут этого святого человека?

– Еропкин.

– Еропкин? И всё?

– Еропкин Пётр Михайлович. Это он задумал нам три луча вместе с Невским проспектом. А ещё храм тут стоял. Города всегда так строились: рынок, балаган, храм, лобное место. Всё, что нужно для жизни.

– Ужас. А мы теперь ходим и «стиляг» покупаем. Ну как это называется?!

– Это жизнь называется. Давай быстрее, а то опять опоздаем.

Мы со всех ног несёмся в павильон.

– А этот чудесный букет, с лиловыми листьями, есть?

– Ой, вы опять опоздали.

– Как это?.. Мы же специально приехали раньше!..

– Только что купила одна дама…

– Да, да, француженка…таких букетов во Франции нет, мы это уже слышали, наваждение какое-то.

– Вон она, к выходу идёт, видите?

Успеваем заметить тонкий дымчатый силуэт, обнимающий пять капустных букетов (или, наоборот, пять букетов, обнимающих силуэт)…

– Кто она такая? И вообще, что она тут делает – в Питере, на Сытном рынке?!

– Наши капустные букеты покупает. Слушай, а может, это Николь?.. Тоже француженка…

– ??? Да нет… не может быть.

– Я знаю, что нет. Но можно представить, что да.

Мы проходим мимо дома Траугота. Знаменитый ореол пушистых белых волос, круглые очки, длинный разноцветный шарф, красный вязаный жилет, штаны в шотландскую клетку… Всю жизнь этот человек прожил в сказках. И сам стал сказкой.

Этому сказочному художнику принадлежат огромные арочные окна на самом верхнем этаже мастерской. Это единственные живые окна, без стеклопакетов.

Смотрим на эти окна с почтением, разглядывая причудливые вазы с цветами.

– Ты видишь? По-моему, там наши букеты из капустных листьев!..

– Галлюцинации. Хотя…

– А ты заметила, что на Петроградском острове всегда непонятно – какое время года. Потому что здесь нет деревьев, один камень. Напиши об этом рассказ.

– Когда выпадет снег, всё будет понятно.

– Да, но остальные времена года здесь отсутствуют, так и напиши.

– Я не могу писать твои рассказы.

– Почему? Ты знаешь, однажды мне позвонила Наташа и сказала: «Я написала твой рассказ». А я говорю: «Как это?» Она отвечает: «А вот так. Написала я, но он твой, с твоей интонацией». И я так обрадовалась, что теперь на один рассказ меньше писать.

– Ты это к чему?

– Да к тому: если Наташа написала мой рассказ, почему ты не можешь?

– Пиши сама.

– Но ты же знаешь, что мне сейчас некогда.

– А для чего тогда ты вообще пишешь?

– Для счастья. А вот сейчас я не пишу и живу без счастья.

– Знаешь, я тоже иногда чувствую в себе склонность к тому, чтобы пожить без счастья.

На самом деле ты всё время пишешь. Ты высекаешь слова, роняешь их на улице, оставляешь в пельменной, теряешь на ветру. Мне приходится бегать и собирать их. Мне это надоело и я говорю:

– Я делаю тебе деловое предложение: ты пиши мои рассказы, а я твои.

– Тогда я напишу рассказ о Николь. Я всё время думаю о ней. И в рассказе я буду думать о ней в том самом кафе, которое рядом со Старо-Калинкиным мостом. Это такое маленькое грузинское кафе, в котором никогда никого нет.

– Кафе только для тебя, что ли?

– Похоже на то. Ты смотришь в окно, а там тоже никого. Только Фонтанка и иногда проезжает третий трамвай. И тоже пустой.

– Ну так не бывает. А где люди?

– Это конечная остановка. Люди уже вышли. Люди дома, пьют чай. Трамвай пустой, понимаешь. И вот там я буду сидеть и думать о Николь. Кстати, хорошая идея: давай ты тоже напишешь о Николь рассказ, но уже с другой интонацией.

– С какой, интересно?

– Ну со своей, разумеется.

– И это будет интонация пострадавшего.

– Запиши!

– Пишу. Только, знаешь, у тебя как-то слишком красиво всё получается: в кафе она сидит, на Фонтанку глядит… А в пельменной ты сидеть не хочешь?

– Ты просто мне завидуешь, что я в кафе сижу. Хорошо, напиши «в пельменной».

В кафе у Старо-Калинкина моста действительно никого нет. Только мы, пустой трамвай в окне и первый ноябрьский снег.

– Ну вот, всё, как ты хотела. Думай теперь.

– Думаю. Я думаю, что Николь была очень одинока в этом городе, как этот трамвай на кольце.

А я думаю, что Николь была везде одинока.

Она родилась в маленьком франкоязычном бельгийском городке Льеж. Там есть знаменитая улица-лестница, уходящая прямо в небо.

Я не знаю, на какой ступеньке она встретила Половцева, но в Петербург они приехали вместе.

А до него она любила Онегина. И Печорина. И весь «петербургский период» русской литературы. То есть всё сошлось.

– Николь увидела его и, наверное, решила, что он Печорин.

– А почему она так решила?

– Печорин из Петербурга. Потом – Половцев был красив, умён, и, как ей привиделось, великодушен…

– А что, Печорин был великодушен?!

Не знаю, когда и почему она влюбилась во всё русское, эта учительница, преподающая русский язык в льежской школе. Я вообще ничего не знаю о ней. Кроме того, что она приехала в Петербург, зачарованная этим городом с детства.

…Да, такая вот картинка на фоне Невы: он – высокий, статный, пленительно мрачный, как его Петербург, а рядом – девочка из бельгийской деревни, юная, влюблённая, говорящая по-русски с трогательным акцентом…

Какая красивая история могла бы получиться…

– А получилась жизнь. Это особый такой, очень специфический жанр.

Мы замолкаем. Мы думаем о Николь порознь. Каждая со своей интонацией.

– Нет, мне мешает эта дурацкая музыка; нельзя ли попросить, чтобы они её выключили?

– Попробуй.

Ты подзываешь официантку и просишь сделать музыку тише.

Официантка кивает, но музыка по-прежнему мешает нам думать о Николь.

– А можно ещё тише?

Официантка снова вежливо кивает, но ничего не меняется в музыкальном оформлении зала. Радиоволна плещет по стенам, и нам несут горячие домашние хачапури и два бокала красного вина. Но в голодном раздражении мы ещё успеваем спросить:

– Простите, почему вы не можете сделать музыку тише?

– Поварам не слышно. Они погромче просят.

Мысль о простодушных поварах, любящих слушать музыку в рабочее время, развеселила. И нагнала аппетит. Мы съели хачапури и выпили вино, после чего у каждой из нас где-то в районе сердца разместилась маленькая танцплощадка с весёлым поваром, который двигался из стороны в сторону, задорно дергая плечиками. Лёгкость в белом фартуке. Музыка уже не мешала, она задавала ритм нашему повару.

И Николь незаметно покинула нас.

Она шла по пустым улицам и садилась в пустой третий трамвай.

– Николь для него была как Дора Маар для Пикассо. Помнишь, сто пятьдесят портретов «Плачущей женщины»?

Когда Николь плакала, в душе его воцарялся покой. Она заметила это, и поэтому всё время плакала. Он внимал её слезам и расправлялся, как ловчий лист во время дождя. Это хищное растение раскрывает свои листья, образуя как бы колодец, в который скатываются капли дождя и слёзы зелёных кузнечиков. Напитавшись влаги, оно расцветает.

Половцев всё время говорил. Николь слушала, жадно вбирая в себя новые русские слова. Она привыкла его слушать и говорить его словами. Жить его чувствами, думать его мыслями…

Но потом наступило время, когда она уже знала много слов и стала говорить их. И они располагались у неё в свободном порядке, потому что в русском языке синтаксис свободный. И получался совсем другой смысл… И перед ним предстала вдруг другая Николь – точнее, она просто предстала. И тоже свободная.

И свободная Николь однажды ушла. А потом вернулась и снова ушла. И однажды он не открыл ей дверь.

И священник в храме сказал ей: «Не стучись в закрытую чёрную дверь: она может открыться».

Но Николь не послушала. И чёрная дверь открылась.

– Понимаешь, Половцев ненавидел всё, что любила она – её любимые фильмы, её любимые книги, её друзей, знакомых… Он ненавидел абсолютно всё, что мешало единовластвовать, всё, что находилось за его чёрной дверью.

– Я не думаю, что Николь была такой уж кроткой; она просто отодвигала очевидность, потому что…

– Потому что жизнь с верхней ступеньки лестницы городка Льеж представлялась ей иначе.

И наступил день, когда Николь снова попыталась открыть дверь, чтобы попасть обратно в свою жизнь – но та была заперта. Николь попросила выпустить её, но он сказал, что там, за дверью, ничего нет.

– Посмотри сама, – сказал он. – Там ничего нет.

И Николь быстро юркнула в приоткрытую дверь.

– Это ты про себя или про Николь?

– Про Николь.

Точнее, Николь – это моё состояние души.

– Вчера было солнце, а сегодня дали снег.

Я нарезаю «стилягу», кладу на хлеб тонкие полоски твёрдого сыра и отправляю в духовку. Я люблю завтраки.

– А ещё обеды и ужины.

Мы завтракаем и смотрим в окно. И я знаю, что сейчас ты обязательно скажешь про дерево.

– Я убила дерево. Моё любимое дерево.

– Оно бы рухнуло на кого-нибудь. Ты спасла человечество.

– А нафиг я его спасла? Это дурацкое человечество!.. Да и потом, вдруг бы оно не рухнуло? Я ведь каждый день просыпалась и смотрела на него… Это были лучшие минуты моего утра. Я тебе говорила, что больше всего на свете люблю утро?

– Говорила.

– Сейчас ещё раз скажу. Я люблю утро, знаешь, почему?

– Знаю.

– Потому что кажется, что вся жизнь впереди. И это, конечно, ошибка.

На нашей сетчатке глаза ещё остался образ того убитого дерева. Оно склонилось над улицей, повисло над проводами, соединилось с соседним деревом, образуя арку. Благодаря нашему дереву нам почти не видно соседний дом. И вместо него можно представить что-нибудь другое. Например, что там не дом вовсе, а лестница. Высокая, длинная, ведущая в небо. По ней ангелы спускаются на работу, а праздные зеваки лазают наверх, чтобы окинуть взглядом будущую жизнь на облаке и сделать селфи.

На улице показался первый человек. Женщина. Никуда не спешит. Идет посередине улицы.

– По-моему, это я иду.

– Или Николь.

– Хорошо, пусть будет Николь.

– Мы когда-нибудь перестанем об этом говорить, но не сегодня.

– Хорошая фраза для названия, запиши.

И тут, как одобрение свыше, зазвучала знакомая мелодия, которая не могла уже звучать…

– Что это? Ты слышишь?!

– Слышу…

– Это наш чайник-флейта?

– Это призрак чайника-флейты.

Чайник-флейта покинул нас совсем недавно.

– Ага, «покинул». Это как – «несчастной жертвой Ленский пал».

– Ну а как сказать?

– Так и сказать: ты убила чайник, я дерево, а Онегин – Ленского.

Ладно. Значит, это был обычный чайник. У него не было свистка, но при этом каким-то волшебным образом он напевал удивительно красивую мелодию, за что мы и прозвали его флейтой.

Но у нашего чайника был один недостаток – пластмассовая ручка; она плавилась от огня конфорки. И в один ужасный день мы сдали чайник обратно в магазин. И купили новый, с железной ручкой. Кипит и молчит.

– Я скучаю по чайнику-флейте. Ну, горел немного, ну и что. Ему бы просто ручку другую…

– Ты знаешь, я думаю, что, если отнять у индивида одно лишь качество, мешающее нам любить его, то этот индивид может вообще исчезнуть. Потому что природа не повторяется, и такой набор у неё уже есть, и другой такой же уже не нужен.

– Ты это о чайнике?

– Обо всех.

– Тогда, если я буду убирать за собой, я тоже исчезну.

Ты смеёшься.

– Ладно, не исчезай. Но хотя бы подними с пола эти бумаги. Что это валяется?

– Не валяется, а лежит на полу. Я решила разобрать стол. Это, кстати, те письма, которые мы купили на Удельной. Тут вот моряк своей Валюше пишет, что хочет вернуться в Ленинград к Новому 1960 году. Адрес отправителя: Море.

«…Я так соскучился по тебе, дорогая моя Валя, и хочу, как можно быстрее, попасть в твои объятия и крепко-крепко тебя поцеловать и прижать к себе. Хорошо бы прийти к Новому году, но об этом пока можно только мечтать…» И в конце: «Чувствую себя удовлетворительно, было бы хорошо, но нет тебя рядом, так что только удовлетворительно… Большой привет всем знакомым и пожелания от меня в счёт Нового года, всех благ. Потрепи Кузю за ухо, чтобы не баловался. Крепко целую тебя, до встречи».

– А зачем мы купили это чужое письмо? Даже неловко…

– А оно в коробке валялось под снегом и без призору… Мне как-то спокойнее, что оно в доме. А ещё адрес отправителя приятно читать: «Море». Это как «Адрес отправителя: “Зима”».

Зима – это наш сегодняшний адрес. По зиме к нам являются призраки и мучают нас.

– Говорят, что всё, что тревожит, надо записать на бумажке и сжечь. И это исчезнет из памяти.

– А что тогда останется? Выжженное поле? Это письмо – тоже сжечь?

– Нет… положи пока на стол… под стекло.

Я кладу письмо на старинный бабушкин ломберный столик, накрываю стеклом, под которым хранятся мои детские рисунки, открытки, фотографии… На одной из них я вот-вот взлечу в небо.

– А помнишь, как ты меня посадила на качели, они назывались, кажется, «Фламенко», и тебе сказали, что это совершенно безопасно, а меня унесло в небеса. И ты бросилась следом за мной, пытаясь руками остановить эту мельницу. Мы были обе на грани гибели.

– У тебя какая-то дурацкая мать. А сколько тебе тогда было лет?

– Не помню.

– Когда мне хочется восстановить в памяти какое-то событие, я всё время пытаюсь вспомнить – сколько тебе было лет. Вот если тебе было пять, значит, у меня была короткая стрижка, шифоновое платье синего цвета и шифоновое состояние души. А если тебе было семь – то у меня была совсем другая причёска… Я вижу себя только рядом с тобой.

– Нет, у тебя тогда были индийские штаны с попугаями, мои любимые. И потом я увидела их на бомжихе, причём торчала из помойки только её большая попа с попугаем. Ты выбросила эти штаны без моего разрешения!.. Это было горе.

– Пусть это будет самое большое твоё горе. Но ты остановилась на том, что Николь юркнула в приоткрытую дверь… А что случилось дальше?

– А дальше – её унесло на ту улицу-лестницу. Она вернулась в Льеж. Преподаёт в школе русский язык. Сыну Половцева уже восемь лет. По-русски не говорит.

– Похоже на конец фильма. Пошли титры.

Ну а мы пойдём на Старо-Калинкин мост, где соберутся все наши дорогие призраки: Николь, чайник-флейта, убитое дерево, «дорогая Валя» и утраченные штаны с попугаями…

И мы об этом говорим.

– Мы когда-нибудь перестанем об этом говорить…

– Но не сегодня.