Книга: Муха имени Штиглица
Назад: Мы когда-нибудь перестанем об этом говорить, но не сегодня
Дальше: Пустота приемлема

Небесные силы слушают

Песня, или У меня, кроме тебя, никого нет

С детства Гриша представлял ад как маленькую чёрную сковородочку, на которой его мама готовила пышки на завтрак. То есть ад был чем-то домашним, привычным, с ароматом пышек. И впоследствии ад никогда не пугал Гришу: он представлял, что просто вернётся домой.

 

Ему подфартило: от Земли он ушел весной. Отлетал сорок дней по своему хутору и на погранзаставу попал прямо к Пасхе.
– Куда очередь? Кто тут крайний? – спросил Гриша у многочисленного люда.
– Я за тебя занял, – сказал ему человек, лицо которого показалось очень знакомым.
– А ты кто?
– Григорий.
Гриша удивился и тут же смекнул: ангел, что ли?
– К восходу уже Там будешь, – добавил новый знакомый и продолжил говорить шёпотом, обращаясь уже по имени. – Гриша, только это не очередь, а молитвенное стояние. Ты молитву какую-нибудь помнишь?
Гриша так сильно качнул головой, словно надеясь, что в голове от такого взмаха выскочит хоть одна молитва. Безуспешно.
– Ну тогда просто подумай, своими словами…
Звон в голове разгонял все мысли. Гриша не пил уже сорок дней.
Он оглянулся окрест. Все стояли по двое. У каждого, видимо, тут был свой человек, который занял место. И каждый думал свою молитву.
Его же голова гудела, звонила, и он решил, что вместо мыслей подойдут и воспоминания: летая по хутору, он в основном заглядывал в дома своих корешей, и, как завязавший алкоголик, подливал им в стаканы. Ему нравилось, как люди наполняют себя лёгкостью, он и сам её очень любил. Поэтому у Гриши был огромный живот, живот-планета, живот-сфера, конь проседал под таким ездоком. И вот однажды он заполнил себя этой «лёгкостью» до краёв.

 

…Гриша очнулся один на восходе. Все было красным. В воздухе стоял аромат горелых пышек.
Значит, всё ж таки ад, вздохнул Гриша.
– Гриша, ну чего ты стоишь? Давай быстрей! Опять у нас плита сломалась!
Мама звала его обедать, суетилась. На праздничном столе стояли куличи и кагор.
За окнами виднелась жизнь. Сутки напролёт её можно было разглядывать. Времени не было (никаких часов, ходиков, кукушек) – был только закат и восход.
Гриша узнал, что на Земле он остался песней. Сложил её кореш с хутора, Гар.
И на контрольно-пропускном пункте Гриша умолил разрешить ему по-быстрому слетать туда-сюда – с Неба на Землю.
– Мне бы только песню послушать, братцы!
И он послушал.
А там были такие слова, которые прям за душу берут (а ничего другого у Гриши и не было). В этой песне была вся его жизнь – никчёмная, дурная, пьяная. После такой жизни только к бесам на поклон. Но Гар припевом орал: «А я не верю!..».
И никто не верил.
Эта песня пелась уже всем хутором и разносилась всё дальше и дальше – все пели его жизнь. Это была такая хуторская молитва. Своими словами.
…Если в первые сорок дней его душа летала, где вздумается, то в остальную вечность душа могла появляться только там, где её вспоминают.
И вот тут Грише был вольный простор: и города разные (где он раньше и при жизни-то никогда не бывал), и места самые неожиданные – то в кабинке у дальнобойщика он появится на соседнем кресле, то у клерка в офисе, то у поэта-кочегара в котельной…
В общем, где песня о Грише зазвучит – там и Гриша…
* * *
Гар отмаливал весь хутор.
А потом всю страну. Всех отпевал. Корешей, солдат, блокадников, рыбаков, казаков…
Его голос звучал и в Германии. В частности, его слушал Леон, живший в маленькой германской деревушке.

 

 

Леон безоговорочно верил голосу. И понимал, что голос зовёт его. Поэтому однажды он взял билеты и поехал в Питер.
Шёл, так сказать, на голос. Который привёл его прямо в подъезд Гара.
– Представляешь, – рассказывает Гар. – Приехал и сидит на лестничной клетке. Говорит: «Ну привет, я вообще-то к тебе приехал». Отвечаю ему: мол, я тебя не звал. Иду мимо него, значит, а он говорит: «У меня, кроме тебя, никого нет».
Гару уже несколько месяцев приходили письма от Леона. В первых посланиях Леон как бы отвечал на песни Гара, иногда пересказывал их, а в последних писал, цитируя песню, что берёт «курс на Ленинград», мол, жди меня, дорогой Гар.
Вот Гар и дождался.
– И ты впустил его в дом?
– Нет, конечно, ты что. У меня корюшка дома.
– Какая корюшка?!
– Наша, невская. Чистить надо.
– Так он бы тебе чистить помог.
– А вдруг он буйный? Ещё зарежет.
Леон просидел в подъезде два дня. Нет, конечно, он выходил из подъёзда, гулял по Питеру, но к вечеру обязательно возвращался назад. И, встречая Гара, снова повторял:
– Гар, у меня, кроме тебя, никого нет.
Причём он это говорил не жалостно, а настойчиво, требовательно, Гару даже казалось, что слегка угрожающе.
На третьи сутки Леон пропал, исчез, растворился. Вчера сидел на ступеньках, сегодня уже нет.
Гар радовался, что его покинуло это наваждение. А через неделю снова получил письмо. И этому письму он тоже обрадовался – всё на месте: Леон в Германии, Гар в Питере.
Леон ругал Гара: «Ты же сам пел, что “есть лишь я и есть лишь ты”! Вот я и приехал к тебе. А ты струсил. Но ничего, я тебя прощаю. В следующий раз, когда я приеду в Ленинград…»
Тут письмо Леона снова начало петь песнями Гара, потом предложило познакомиться и расписало свою биографию на шести листах: родился в Ленинграде, учился, хоронил близких, женился, развёлся, уехал, снял домик, владел какой-то химчисткой, обанкротился, завёл собаку, отдал в приют…
И однажды этот русско-германский человек услышал песни Гара и приехал посмотреть на того, кто зовёт его обратно.
А может, это новая песня была – обернулась человеком и пришла к Гару.
А Гар не признал, отрёкся.
Пошёл корюшку чистить.
Назад: Мы когда-нибудь перестанем об этом говорить, но не сегодня
Дальше: Пустота приемлема