– Ты хорошо себя чувствуешь, Гюстав?

Гиртман посмотрел на мальчика, лежавшего на медицинской кровати и подошел к окну. Белые крыши Халльштатта высились над заметенной снегом парковкой и серой озерной гладью. Клинику построили на холме.

– Да, папа, – сказал за его спиной Гюстав.

От противоположного берега отошел кораблик.

– Тем лучше… – Швейцарец обернулся. – Все случится сегодня вечером.

На этот раз мальчик промолчал.

– Ты не должен бояться, Гюстав. Все будет хорошо.

– Идемте, – позвал Серваса провожатый. – Берите чемодан.

– Куда? – спросил сыщик.

Он был по горло сыт тайнами. Всю вторую половину дня и весь вечер, как зверь, кружил по своему номеру, потом лег и заснул тяжелым рваным сном.

– В клинику, – ответил блондин.

– Чем вы занимаетесь? В жизни? – спросил Сервас.

– Что? А… Я медбрат, – удивленно объяснил мужчина. – Странный вопрос. Медбрат в клинике… Мне поручили забрать вас и устроить.

– Вчерашнюю маленькую прогулку вы затеяли, чтобы проверить, нет ли за мной слежки? Это тоже часть «устроения»?

Провожатый Серваса озадаченно улыбнулся, майор запер дверь, и они пошли к крошечному лифту.

– Я следую инструкциям, только и всего, – пояснил он.

– И никогда не задаете вопросы?

– Доктор Дрейсингер сказал, что вы – знаменитость из Франции и хотите избежать шумихи, журналистов, ну и все такое…

К великому облегчению Серваса, двери лифта открылись, и он пошел к стойке, чтобы вернуть портье ключ. В голову пришла неожиданная мысль.

– С чего бы мне избегать огласки? – спросил Сервас. – Чем обычно занимается ваша клиника?

Желтую Шапку изумил его вопрос.

– Ну, подтяжками, ринопластикой, веками, имплантатами, пластикой груди – и даже фаллопластикой и нимфопластикой…

Теперь изумился Сервас.

– Хотите сказать, что работаете в клинике пластической хирургии?

Они проехали несколько сотен метров по красивым улочкам до небольшой больничной парковки. Провожатый первым вышел из машины, открыл багажник, достал чемодан и отдал его Сервасу. Майор с тяжелым сердцем взялся за ручку. Он прочел в Интернете, что пересадка печени – очень сложная и опасная операция, как для донора, так и для реципиента, а длится она может до пятнадцати часов. Сервас… дрейфил. Боялся так, что впору было начинать молиться. В утешение себе он подумал, что Гиртман слишком дорожит сыном, чтобы доверить его абы кому.

Его сын… Он пока даже не начал привыкать к мысли, что у него есть сын. Я здесь, чтобы отдать часть печени моему собственному сыну. Напоминает фразу из научно-фантастического романа.

– Что такое фаллопластика? – поинтересовался Сервас у блондина.

– Хирургическая операция на пенисе.

– А нимфопластика?

– Редукция малых половых губ.

– Прелесть какая…

Лотар Дрейсингер был живой рекламой пластической хирургии. В жанре «до/после». Он олицетворял «до», потому что был одним из самых уродливых людей, которых встречал Сервас. Его лицо казалось мешаниной из исключительно плохих генов. Нос и уши слишком большие и мясистые, глазки маленькие, челюсть слишком узкая, губы жабьи, а череп лысый и овальный, как пасхальное яйцо… Добавьте сюда желтоватые, в красных прожилках, белки и изрытую оспинами кожу.

«Интересно, увидев милого доктора, клиенты устремляются в операционную или бегут от него, как от чумы, поняв, что пластический хирург не всесилен? Если хозяин клиники не сумел исправить допущенные Природой ошибки, зачем подвергать себя риску?» – думал Сервас, разглядывая врача.

А вот руки у человека в белом халате были ухоженные и очень красивые – майор заметил это, когда Дрейсингер сложил их под подбородком.

– Хорошо доехали? – спросил он.

– Это важно?

Взгляд у желтоглазого доктора был неприятно неподвижный.

– Вообще-то нет. Для меня важно одно – состояние вашего здоровья.

– У вас прекрасная клиника, – сделал комплимент Сервас. – Здесь делают пластические операции, я прав?

– Правы.

– Тогда скажите, насколько вы компетентны. Сумеете провести пересадку?

– До того как заняться более… прибыльной медицинской практикой, я был известным специалистом, можете навести справки. Меня знали не только в Австрии.

– Вам известно, кто я? – спросил Сервас.

– Отец ребенка.

– А помимо этого?

– Остальное меня не интересует.

– Что он вам сказал?

– О чем?

– Об операции…

– Сообщил, что Гюстав нуждается в пересадке. Как можно скорее.

– И всё?

– Нет. Мне известно, что вы получили пулю в сердце всего несколько месяцев назад и много дней были в коме.

– Вас это не беспокоит?

– С какой стати? Вас ведь ранили не в печень.

– Вам не кажется, что это слегка… рискованно?

– Конечно, рискованно, как и любая другая операция. – Дрейсингер взмахнул своими «музыкальными» руками. – А речь идет об очень тонкой операции. По сути – тройной: сначала у вас возьмут две трети печени, потом извлекут некротизированную печень Гюстава, а на последнем этапе пересадят ему здоровый трансплантат и зашьют. Риск всегда есть.

Майора затошнило.

– Но разве тот факт, что два месяца назад я перенес операцию на сердце, не делает этот риск… неуместно большим?

– Для ребенка – нет. Чаще всего пересадку делают от мертвого донора.

– А я рискую?

– Безусловно.

Сказано было шутливым тоном, но у майора мгновенно пересохло во рту. Ему плевать, выживу я или умру… А Гиртману?

– Вы укрываете убийцу, – вдруг сказал он. – И не рядового.

Лицо хирурга превратилось в маску.

– Вы знали?

Врач кивнул.

– Тогда почему?..

– Скажем так – я ему должен…

Сервас вздернул одну бровь.

– Какого рода долг может заставить человека так рисковать?

– Это трудно объяснить…

– И все-таки попробуйте.

– С какой стати? Вы легавый?

– Верно.

Дрейсингер удивился – искренне.

– Не волнуйтесь, я здесь в ином качестве. Приехал, чтобы отдать кусок печени. Итак?..

– Он убил мою дочь.

Ответ был дан без задержки и очень спокойно. Сервас смотрел на коротышку-врача – и не понимал. Тень печали коснулась уродливого лица и испарилась – Дрейсингер справился с чувствами.

– Не понимаю.

– Он убил ее… По моей просьбе. Просто убил, ничего другого… восемнадцать лет назад.

Сыщик не мог поверить в услышанное.

– Вы попросили Гиртмана убить вашу дочь? Но почему?

– Достаточно взглянуть на мое лицо, чтобы понять: природа вовсе не так совершенна, как утверждают некоторые. Моя дочь унаследовала мою внешность, и ее это очень… угнетало. Мало этого – она страдала редкой неизлечимой болезнью, доставлявшей ей невыносимые страдания. Лечения до сих пор не существует, люди не живут дольше сорока, и их муки с каждым днем лишь усиливаются. Однажды я рассказал об этом Юлиану. И он предложил решение. Я сам много раз думал о подобном выходе, но в этой стране допустима лишь пассивная эвтаназия, а в тюрьму садиться не хотелось. Так что с этим долгом я никогда не расплачусь.

– Но вы рискуете; вас могут арестовать, если…

Хирург прищурился.

– Вы собираетесь меня выдать?

Сервас похолодел: на операционном столе он будет в полной власти этого человека, а донору необязательно быть живым.

– Хотите узнать больше о том, как все будет? – вкрадчиво поинтересовался Лотар Дрейсингер.

Сервас кивнул, хотя ни в чем не был уверен.

– Сначала мы возьмем у вас часть печени, потом сделаем и гепатэктомию…

– Что вы сделаете?

– Экзерез, ампутацию больной печени Гюстава. Нам придется рассечь связки, кровеносные сосуды – печеночную артерию и воротниковую вену, – а также желчные протоки. Принимая во внимание печеночную недостаточность, придется удвоить бдительность – могут возникнуть проблемы со свертываемостью. Дальше начнется непосредственно пересадка. Кровеносные сосуды будут сшиты в первую очередь, чтобы орган начал омываться кровью. Затем мы займемся желчными протоками и установим дренажи. Все это, естественно, под общим наркозом. Подобная операция может продлиться пятнадцать часов.

Сервас не был уверен, что понял данные по-английски медицинские разъяснения Дрейсингера, да и волновало его другое. Где швейцарец? Где Гюстав? Его сразу отвели в кабинет хирурга, и он их не видел; успел заметить только надписи на дверях: «Анестезия – Операционный блок 1 – Операционный блок 2 – Рентген – Аптека».

Все было белым, обеззараженным, безупречно чистым.

– Утро потратим на анализы, – добавил маленький доктор. – Потом вы будете отдыхать до самой операции, не есть, не пить и, естественно, не курить.

– На когда назначено операция?

– Сделаем сегодня вечером.

– Почему не завтра, при свете дня?

– Потому что я сова, а не жаворонок, – улыбнулся Дрейсингер.

Сервас не понимал, что происходит, а от доктора его бросало в дрожь.

– Сейчас вас проводят в палату. Увидимся в операционной. Отдайте мне ваш телефон, пожалуйста.

– Что?

– Я должен забрать у вас телефон.

Лотар Дрейсингер дождался, когда затихнут шаги в коридоре, вышел из кабинета и открыл соседнюю дверь. За ней находилась комнатушка, заставленная стеллажами с картонными коробками и кляссерами; в глубине имелось маленькое окно. Высокий человек стоял спиной к нему, глядя на горы.

– Ты уверен, что он выдержит операцию? – спросил хирург, прикрывая дверь.

– Мне казалось, тебе нужна его печень, – не оборачиваясь, ответил Гиртман. – И с мертвым донором дело иметь проще, разве не так?

Дрейсингер слегка кивнул, словно бы против воли – ответ ему не понравился.

– Предположим, этот тип выжил и вернулся домой. Как он поступит? Заявит на меня? Ты не сказал, что он полицейский!

Высокий друг доктора пожал плечами.

– Это твоя проблема. В операционной его жизнь будет в твоих руках. Выбери решение: жизнь или смерть.

Дрейсингер заворчал:

– Если выберу второе, мне придется заявить о его смерти и отчитаться о том, что он здесь делал. Назначат расследование. Рано или поздно правда выплывет. Этого я допустить не могу…

– В таком случае пусть живет.

– И потом, я никогда никого не убивал, – бесцветным голосом добавил австриец. – Я врач, будь оно все неладно… я… не такой, как ты…

– Ты убил дочь.

– Нет!

– Да. Я стал инструментом, но решение принял ты. Ты ее убил.

Гиртман обернулся, и директор клиники похолодел, встретившись с ним взглядом. Он отдал бывшему прокурору телефон сыщика.

– Напоминаю на всякий случай, мой дорогой Лотар: если что-нибудь случится с Гюставом, я за твою шкуру дорого не дам.

Дрейсингеру показалось, что у него в животе проснулось семейство ужей, но показывать свой страх было нельзя.

– Вот что я скажу, Юлиан: операция достаточно сложная, и твои угрозы вряд ли помогут мне сосредоточиться.

– Испугался, дружище? – Швейцарец усмехнулся.

– Конечно, испугался. Я буду вечно благодарен тебе за Жасмин, но в день твоей смерти начну лучше спать.

Громовой хохот Гиртмана заполнил узкое пространство архива.

Этим утром полицейский по фамилии Регер вышел из пансиона Гёшльбергер с улыбкой на губах. Его французский коллега будет доволен. Он проверил пять гостиниц и уже попал в точку. Можно забежать в «Майслингер», выпить капучино и съесть булочку. Вряд ли дело такое уж срочное. Регер откусил кусок эклера и с досадой подумал, что за последнее время набрал несколько лишних килограммов, и если не займется спортом, за грабителями бегать не сможет. «За какими грабителями, болван?» – одернул себя полицейский. Правонарушения в Халльштатте, конечно, случаются, особенно летом, с притоком туристов, но за двадцать лет службы он ни разу ни за кем не бегал.

Ублажив желудок, Регер пошел дальше, к клинике Дрейсингера. Хозяин отеля опознал не только человека с фотографии, но и назвал того, с кем он ушел. Это был местный житель по фамилии Штраух, медбрат из клиники пластической хирургии. Регер знал его с детства и посчитал настоящей удачей, что выполнять задание оказалось так легко и приятно, не то что рутинную полицейскую работу.

Сервас посмотрел на вторую – детскую – кровать, стоявшую у окна палаты. На ней недавно лежали – угол одеяла был отогнут. За стеклом тихо колыхались ветки, царапая серое небо, машины на парковке стояли неподвижно. Убедившись, что провожавшая его медсестра вышла, сыщик достал из носка маленький телефон с предоплаченной картой. Он предполагал, что у него всё отберут: если швейцарец и доверял ему, то весьма умеренно – и временно. Он бесшумно переместился в ванную, поднял крышку унитаза, проверил, нет ли «жучков», и вернулся в палату.

Над кроватью висела неоновая лампа. Сервас провел ладонью над изголовьем кровати: в пластиковой панели была куча разъемов. Он убедился, что звук на сотовом отключен, проверил сеть, спрятал телефон под крышкой панели и начал раздеваться, чтобы облачиться во все больничное.

Регер улыбнулся женщине за стойкой: ее звали Марайке, и они были членами одного бридж-клуба. А еще он знал, что она разведена и одна воспитывает двух детей.

– Как мальчики? – спросил он. – Матиас все еще хочет стать полицейским?

Двенадцатилетний старший сын медсестры мечтал однажды надеть полицейскую форму – или любую другую, были бы сапоги, портупея, оружие и прилагающаяся к ним власть.

– Заболел гриппом. Лежит в постели.

– Понятно… – Он положил на стойку фотографию, полученную от французского коллеги. – Есть у вас похожий пациент?

Марайке замялась, но все-таки ответила:

– Да, а что?

– Когда он прибыл?

– Сегодня утром.

Это подтверждало сведения, полученные от хозяина пансиона, и Регер почувствовал азарт охотника.

– Назовешь номер палаты?

Она заглянула в компьютер.

– Под какой фамилией он зарегистрирован?

– Дюпон.

Французская фамилия!

– Пригласи, пожалуйста, доктора Дрейсингера, – попросил он, достал зазвонивший телефон и ответил недовольным тоном: – Слушаю… Авария? Где? На Халльштаттерзее? Где точно? Последствия тяжелые? Уже еду… – Он растерянно посмотрел на Марайке. – Передай доктору, что я вернусь.

– Плохо дело?

– Да уж хорошего мало: грузовик и две легковушки. Один погибший.

– Местные?

– Не знаю.

В бинокль были четко видны окна клиники. Высокие и во всю ширину палат, так что там, где жалюзи не были опущены, он различал интерьер в свете неоновых ламп, зажженных, несмотря на белый день. «Свет не горит в пустых палатах», – предположил он.

Иржи насчитал полдюжины занятых – во всяком случае, с этой стороны. «Нива» была припаркована в пятидесяти метрах от клиники, у каменной стенки, слегка нависающей над дорогой. Он переводил бинокль с одного окна на другое – и вдруг замер, заметив в палате на первого этажа французского полицейского. Чех едва не прозевал его, потому что первая кровать пустовала. Детская кровать…

Мартен бросил взгляд на заснеженные крыши машин. Спросил себя, где может быть Кирстен. Он трижды набирал ее номер, но та не ответила. А Гюстав? И Гиртман? Все вдруг улетучились. Ему не терпелось увидеть мальчика. Он страшился встретиться с ним уже в операционной, отлетающим в края, не такие уж далекие от тех, где он сам побывал во время комы. Это картина пугала его гораздо сильнее собственного присутствия в том же месте и даже наркоза: один раз он уже сумел вернуться.

Сервас хотел быть уверен, что проснется и ему скажут: «Операция прошла успешно, ваш сын жив…»

Его сын.

Он снова оттолкнул от себя эту мысль. Слишком странно думать так о Гюставе. Мальчик пробрался в его жизнь, и никто не поинтересовался, нравится это Сервасу или нет. Иногда он думал – несправедливо! – о Гюставе как о болезни, которая будет бесшумно развиваться до тех пор, пока Мартен больше не сможет игнорировать ее. Что случится потом, если операция удастся и оба они с Гюставом выкарабкаются? Вряд ли Гиртман отпустит их. Мальчика придется забирать у него силой. Ты этого хочешь? Сервас понимал, что будет очень слаб после очередного хирургического вмешательства и не сумеет применить к швейцарцу силу. Где тот прячется? Почему не показывается? Наверное, он с Гюставом, ждет результатов анализов…

В дверь постучали и вошел давешний блондин. Он был без шапки.

– Идемте…

Решительно, это его любимая фраза.

– Начнем с электрокардиограммы, потом сделаем эхокардиографию, – объяснял он по пути, – чтобы выявить возможное сердечное заболевание. Мне сказали, что вы курите, поэтому сделаем рентген легких и УЗИ брюшной полости. Нужно посмотреть на желчный пузырь и измерить печень. В конце вы встретитесь с анестезиологом. Это займет несколько часов. Выдержите?

– Сколько здесь сейчас пациентов? – спросил сыщик, чувствуя себя нелепым в больничном одеянии, бумажном чепчике и полиэтиленовых носках.

– Человек десять, – ответил блондин.

– Этого достаточно для безбедного существования такой клиники?

Провожатый усмехнулся.

– С такими счетами, которые им выписывают, – более чем, поверьте мне.

Она получила пакет, вернувшись в отель. Хозяин достал его из-под стойки и протянул ей со словами: «Это оставили для вас…» Кирстен поднялась в номер, развернула оберточную бумагу, открыла коробку, откинула тряпицу и увидела оружие, обмотанное промасленной пленкой. Полуавтоматический «Спрингфилд XD». Хорватский пистолет, легкий, надежный. И три обоймы по пятнадцать патронов калибра девять миллиметров.

Его вернули в палату в 16:00. Он сразу проверил чемодан и заметил, что в нем копались: вещи лежали по-другому. Они даже не дали себе труда скрыть это. А вот телефон оказался на месте.

Сервас подошел к окну и выглянул на улицу. С гор наползали тучи; они уже закрыли весь пейзаж темной вуалью, обесцветив его. Над озером поднимались фумаролы, как будто под поверхностью вызревал огромный пожар.

Воздух обещал снегопад. Мартен обернулся на звук открывшейся двери.

Медбрат подвез каталку к детской кровати и велел Гюставу перебираться, а когда тот все сделал, улыбнулся, накрыл его одеялом и подставил ладонь, чтобы ребенок хлопнул по ней. Из коридора в палату шагнул другой человек.

– Привет, Мартен, – сказал Гиртман.

У Серваса волосы на голове встали дыбом. Высоченный швейцарец с четырехдневной щетиной и покрасневшими веками выглядел угрюмым, отсутствующим и озабоченным. «Растревоженным, – вспомнил правильное слово Сервас. – Его мучит какая-то тайная мысль».

Майора обдало жаром; он приписал это температуре в палате, хотя понимал, что дело в другом. Насторожился. Спросил:

– Что происходит?

Швейцарец не ответил, подошел к кровати Гюстава и погладил его по волосам. Майор почувствовал укол ревности, увидев доверчивую улыбку мальчика, встретился взглядом с бывшим прокурором и похолодел. Юлиан Гиртман чего-то боится. Или кого-то. Сервас впервые видел страх в его глазах и поразился. Он понял, что причина состояния этого человека кроется не только в опасениях за жизнь ребенка. Вспомнил, как швейцарец подскочил к окну, бросил беглый взгляд через стекло и опустил жалюзи.

Что-то происходило – там, возле клиники.

Кирстен стояла у католического собора и смотрела в бинокль на «Ниву». Политый поливальщик . Она ясно различала человека за рулем – тот тоже держал у глаз бинокль, но наблюдал за клиникой. Свой пистолет Кирстен сунула за ремень и прикрыла курткой. Перевела окуляры на окно палаты Мартена – и замерла, увидев Гиртмана. Сервас стоял у него за спиной, а Гюстав лежал на кровати. Потом Гиртман опустил жалюзи.

16:30. Скоро стемнеет; нужно решить, что делать.

Регер смотрел вслед удалявшимся по Халльштаттерзее машинам спасателей. Шуршали шины, вращались на крышах синие фонари, обстановка смахивала на конец света. Искореженный металл, искалеченные тела, сломанные жизни, свет, подобный пожару, треск раций, завывание болгарок, которыми потерпевших вырезали из попавших в аварию автомобилей…

Теперь, когда наконец-то стало тихо, об адском происшествии напоминали лишь пятна масла и крови да следы торможения на асфальте. Регер почувствовал приближение мигрени.

К счастью, он не знал ни погибшего на месте водителя «Форда», ни трех других, тяжелораненых пассажиров. Придется составить рапорт. У него все еще дрожали ноги. Водитель грузовика ехал слишком быстро, не справился с управлением и вылетел на встречную полосу, как Сисси Шварц  на лед. Произошло лобовое столкновение, и «Форд» получил смертельный поцелуй. Ехавший следом «БМВ» – за рулем сидел пастор – врезался в «Форд». Чудо, что погиб один человек…

Регер вспомнил, что делал этим утром – до аварии. Бросил все дела в клинике и ринулся сюда. Боже, что за день! Всегда так бывает. Неделями ничего «вкусненького» не происходит, а потом – нате вам, хлебайте большой ложкой!

Его мысли вернулись к клинике, и в душу закралось ужасное сомнение. Вдруг тот тип сбежит? Что о нем подумают французские коллеги? «На кону репутация австрийской полиции», – сказал он себе и, не заходя в участок, отправился в клинику; по пути позвонил Андреасу, ветерану федеральной полиции Нижней Австрии, и объяснил ему ситуацию.

– Кто он, этот тип? – спросил тот. – В чем его обвиняют?

Регер признался, что и сам толком не знает, но оставлять пациента без присмотра нельзя.

– Приезжай в клинику, – сказал он, – организуем пост у двери палаты, и если он вдруг выйдет, ты пойдешь следом. Он ни в коем случае не должен покинуть здание. Ясно? Нена сменит тебя через несколько часов.

– А через окно он уйти не сможет?

– Я проверил: окна первого этажа всегда заперты.

– Ладно, но французский коллега сказал, чего хочет от своего… соотечественника? – не унимался Андреас.

Заместитель иногда раздражал Регера, особенно когда задавал правильные вопросы, до которых Регер сам не додумался.

– Пообещал объяснить все на месте – мол, дело слишком сложное и деликатное.

– Тогда понятно. Но он под арестом?

Регер вздохнул и дал отбой.

– Он там, – сообщил Эсперандье, закончив разговор.

Было пять часов вечера. Самира крутанулась на стуле.

– Переночевал в пансионе, – продолжил лейтенант. – Потом собрал чемодан и уехал с каким-то мужчиной.

Она терпеливо ждала продолжения.

– Хозяин гостиницы узнал этого человека. Он местный. Фамилия Штраух. Медбрат в клинике.

– В клинике… – задумчиво повторила Самира.

Венсан кивнул.

– Этот Регер поговорил с сотрудницей и узнал, что Мартен прибыл туда сегодня утром.

– Что будем делать?

– Мы – ничего, – ответил он. – Я возьму отгул и отправлюсь к Мартену… До моего приезда он будет под наблюдением.

Самира нахмурилась.

– Что ты задумал?

– Постараюсь убедить его вернуться и сдаться.

– После вчерашнего, – Самира имела в виду инцидент, о котором знал весь комиссариат, он стал единственной темой для разговоров, – ты решил, что это он застрелил Жансана?

– Конечно, нет.

– А если он откажется?

Эсперандье колебался недолго.

– Я попрошу австрийских коллег арестовать его, – процедил он.

– Они захотят получить официальный запрос…

– Скажу, что мы обязательно всё им пришлем, но Мартен должен оставаться под «надзором» полиции.

– А что будет, когда они ничего не получат?

– Посмотрим. Я буду там. Кроме того, австрийцев наверняка известил Интерпол, хотя я не удивлюсь, если они проверяют «Красные уведомления» не каждый день… Лейтенант уже что-то печатал на своем компьютере. – Черт! – выругался он.

– В чем дело?

– Рейс Тулуза – Вена через Брюссель есть только через три дня, Тулуза – Зальцбург и Тулуза – Мюнхен тоже недоступны.

– Можешь полететь через Париж.

– Лучше уж я сразу сяду в свою машину и поеду со всеми удобствами.

– И финишируешь только завтра, – скептическим тоном заметила она.

– Точно, – отозвался лейтенант. – Еще одна причина стартовать немедленно. – Он встал и сдернул куртку с вешалки.

– Держи меня в курсе, – попросила Самира.

Марайке переводила взгляд с Регера на его коллегу, высоченного краснолицего полицейского. Они спросили, где сейчас француз, и она ответила:

– В оперблоке.

– Операцию можно прервать?

– Ты издеваешься? Он под общим наркозом, проснется лишь через несколько часов.

Регер нахмурился – он не ожидал таких осложнений. Что же делать? Ладно, успокойся, никуда француз не денется в таком состоянии.

– Останешься у дверей оперблока, – приказал он Андреасу. – Потом проводишь этого м… э-э… Серваса в его палату…

Сам Регер вернулся в участок, который в точности соответствовал представлению Эсперандье: если б не пандус для людей с ограниченными возможностями, он выглядел бы в точности как альпийское шале. Даже цветочные горшки на подоконниках стояли. Муниципальный служащий сметал снег с пандуса, и Регер жизнерадостно его поприветствовал.

Внутри он сразу набрал номер французского коллеги и понял, что тот говорит из машины.

– Я в пути. Вы взяли его под наблюдение?

– Он в операционной, под наркозом, – ответил австриец. – Я оставил в клинике человека, который ни на шаг от него не отойдет. Скажите наконец, что совершил этот тип? Вы назвали его преступником, но это несколько расплывчато…

– Мы подозреваем, что он стрелял в человека, – ответил Эсперандье. – Серийного насильника.

– Значит, на него выписан международный ордер? – поинтересовался австрийский сыщик.

– Таковых не существует, – поправил его собеседник и добавил после паузы: – Есть «Красное уведомление» для Интерпола.

– В таком случае я прошу помощи у федералов из Зальцбурга, – сообщил Регер.

– Ни в коем случае – по крайней мере, пока я не доеду до вас, – заволновался француз. – Этот человек не опасен для окружающих. Оставьте его мне.

Регер насупился – ибо перестал понимать что бы ты ни было.

– Как скажете, – вздохнул он, решив непременно связаться с начальством.

Марайке ошиблась: Серваса пока не «загрузили», хотя он лежал на операционном столе, под капельницей, с кислородной маской на лице, напуганный, расстроенный, плохо соображающий. Вокруг занималась своим делом медицинская бригада, мониторы показывали цифры артериального и венозного давления, температуру и еще что-то.

На соседнем столе лежал Гюстав. Он был уже под наркозом, нужная температура тела поддерживалась с помощью специального одеяла и латексного матраса. Мальчика окружала современная волшебная машинерия – мониторы, стойки с висящими на них пакетами с кровью, прозрачные трубки, закрепленные пластырем и помпы с препаратами. Сервас закрыл глаза. Наркотики начали действовать, и сильнейший стресс первых минут уступил место странному блаженству. Странному, учитывая, в каком жестко враждебном окружении он находился. Сознание в последнем проблеске ясности шептало ему, что ощущение это обманчивое, ложное и доверять ему нельзя; но наконец умолкло и оно.

Сервас снова посмотрел на руку мальчика – туда, где кровь пыталась вырваться на волю. Так всегда бывает: кровь борется, чтобы обрести свободу. Красная на белой коже, красное в прозрачном пакете. Красная. Красная. Красная – как из отрезанный лошадиной головы, красная – как вода в ванне, где вскрыла себе вены Мила Болсански , красная – как его собственное сердце, пробитое пулей, но не остановившееся.

Красная…

Красная…

Он вдруг понял, что отлично себя чувствует. Вот и ладно. Это конец, как говорит Эсперандье. Не говорит – поет. This is the End My Friend . Ну что же… Это конец… Гюстав, сын Кирстен. Нет, не так: Гюстав, сын… Чей сын?

Как падающий занавес.

– Где они? – спросил Рембо.

В Тулузе комиссар Генеральной инспекции смотрел в лицо Стелену, бледное, до жути бледное лицо человека, вспоминающего свой безупречный доселе послужной список. Увы, пятно, расползающееся сейчас по его репутации, уничтожит все годы добросовестной честной службы, и очень скоро все будут помнить только об этом. Годы стараний, честолюбивых помыслов и компромиссов полетят к черту за один день. Вот так же жестокий циклон уничтожает за несколько часов прибрежный рай.

– Не знаю, – признался он.

– Вам неизвестно, где находится Сервас? Никаких идей? Догадок?

– Нет…

– А это норвежка… Кирстен, как ее там…

– Нигаард. О ней я тоже ничего не знаю.

– Один из ваших людей – убийца, пустившийся в бега, а норвежская коллега, его временная напарница, исчезла. Вас это не беспокоит?

Тон был резким, почти оскорбительным.

– Мне очень жаль; мы делаем все, что можем, чтобы найти обоих…

– Все, что можете… – Рембо фыркнул. – Один из сотрудников бригады уголовного розыска хладнокровно пристрелил человека… В ваших рядах находится душегуб! Это подразделение – настоящая катастрофа, стыд, позор, пример всего худшего в полиции, а поскольку руководите им вы, полная ответственность ложится на вас, – добил Стелена Рембо. – Можете мне поверить – с вас спросится по полной. – Он встал. – А пока постарайтесь найти Серваса и Нигаард. И не облажайтесь.

Стелен набрал номер Эсперандье. Если кто и знает Мартена, это его заместитель. Ответила Самира.

– Патрон…

– Где Венсан?

– В отпуске… – через паузу ответила она.

– Что?..

– Он взял день…

– День? В такой момент? Найдите его! Передайте, что я хочу с ним поговорить. НЕМЕДЛЕННО!

Иржи убрал звук радиостанции, передававшей исключительно классические симфонии, концерты, кантаты и оперы.

– Верните, – приказал сидевший рядом Цехетмайер.

– Нет. Пока я в машине, ваша любимая музыка звучать не будет. Она мне надоела.

Он понял, что старик задыхается от негодования, и его это радовало: дирижер начал действовать ему на нервы. Бинокль лежал у Иржи на коленях – смотреть было больше не на что: на клинику опустились вечерние сумерки, жалюзи на окне подняли, палата опустела. Операция, судя по всему, началась – легавого с мальчишкой увезли. Чех ждал их возвращения, чтобы выполнить заказ. Отходя от наркоза, француз вряд ли сумеет помешать ему.

«Но где же Гиртман? – спросил он себя. – В операционной, конечно. Следит. Стережет, как ястреб». По информации их осведомителя, швейцарец больше жизни дорожит ребенком.

Все правильно, но почему ему так тревожно? Иржи любил держать дело под контролем, но не хотел все время оглядываться; хуже того – ему стало казаться, что швейцарец знает, что они рядом, и играет с ними в прятки. В кошки-мышки, и кот – он!

Нужно успокоиться, у них на руках все козыри. А у него к тому же есть джокер – любимый нож, которым он перережет горло Гиртману. Покажет этой сволочи, кто из них двоих лучший.

Цехетмайер закашлялся. Значит, сейчас что-нибудь скажет… Чех рассеяно прислушался.

– Можно переводить остаток денег «К», – сообщил старик. – Он выполнил свою часть договора.

В Бергене Каспер Стрэнд прошел мимо освещенных фасадов комплекса ресторанов и баров «Захариасбригген», стоящего в самом центре порта. Он спустился пешком с холма с фуникулером, свернул за сто метров до Рыбного рынка, пересек широкую эспланаду и направился к маленькому пабу на другой стороне площади Торгет. Это было последнее работающее заведение – в Бергене все закрывается рано.

Накрапывал мелкий дождичек – морось, много дней не оставлявшая в покое город и холмы вокруг него. Совсем как чувство вины, мучившее Каспера с того дня, когда он согласился продавать информацию, которую получал от Кирстен Нигаард.

Тщетно инспектор убеждал себя, что выбора не было: он чувствовал себя куском дерьма, продавшим душу за несколько десятков тысяч крон.

Каспер вошел. В пабе сидели только бергенцы. Стойка находилась слева от входа, столики теснились справа, в глубине крошечного зала. Посетители выглядели болезненными и возбужденными, почти все дамы имели усталый вид и щеголяли слишком ярким макияжем. Мужчин было втрое больше, чем женщин.

Его «контакт» сидел за угловым столиком, в стороне от завсегдатаев.

– Привет, – поздоровался Каспер.

– Привет, – ответил журналист.

Папарацци был молод – ему едва исполнилось тридцать лет, – рыж и напоминал то ли ласку, то ли лиса. Очень светлые голубые глаза чуть навыкате внимательно смотрели на собеседника, а с улыбкой он не расставался никогда. «Интересно, он и после смерти будет скалиться?» – подумал полицейский.

– Ты уверен, что Гиртман появился? – с ходу спросил журналист.

– Да, – соврал Каспер. Он ни в чем не был уверен, но голос Кирстен, ее слова и умолчания убеждали его, что швейцарец действительно нарисовался.

– Вот черт, это будет бомба! – ликовал рыжий. – Говоришь, он воспитывал этого мальчишку, Гюстава, как собственного сына?

– Именно так.

– А где они?

– Ну… Во Франции. На юго-западе…

– Ребенок, Гиртман и твоя коллега, которая их преследует, да?

Парень делал заметки.

– Да.

– Круто! Серийный убийца спасает ребенка от смерти. Наша легавая его выслеживает. Дольше ждать нельзя, материал пойдет в завтрашний номер.

– В завтрашний?

– Да. Мы опубликуем все досье по теме.

Каспер судорожно проглотил слюну.

– А мои деньги?

Журналист незаметно огляделся, достал из кармана пальто конверт и протянул его полицейскому.

– Под расчет. Двадцать пять тысяч крон.

Каспер смотрел на шмыгающего носом молодого писаку, который не считал нужным скрывать презрение к «продажному легавому». На миг ему захотелось оттолкнуть конверт с гонораром, выкупить свою честь. «Вранье, – подумал он. – Кого ты хочешь обмануть? Себя? Достоинство все равно не вернешь…»

Каспер взглянул на конверт. Цена предательства. Плата за то, что отрекся от профессиональной этики и мужской чести. За то, что систематически передавал журналисту все, что рассказывала ему по телефону Кирстен Нигаард.

Он убрал конверт в карман промокшей куртки, встал и, не простившись, шагнул в дождь.

А в Тулузе мучился бессонницей Стелен. И виной тому был не только худший за всю его профессиональную карьеру день. Незадолго до тог, как он вернулся домой, усталый и пришибленный, случилось кое-что еще.

В пять утра комиссар спустился на кухню своего дома в Бальма, чтобы выпить стакан воды, и вспомнил разговор, состоявшийся у него незадолго до 19:00.

– На проводе норвежская полиция, – сообщила его помощница, и он подумал, что таким тоном разговаривала мать, когда бывала недовольна. – Мой рабочий день закончился. До завтра.

На самом деле подразумевался совсем другой текст: «Уже поздно, а я еще здесь; я жертвую семейной жизнью, чтобы всегда быть в вашем распоряжении; надеюсь, вы это понимаете».

Стелен поблагодарил женщину и взял трубку. Звонили не из Крипо. На проводе был норвежский коллега Рембо.

– Вам что-нибудь говорит имя Кирстен Нигаард? – спросил он.

– Конечно, – ответил Стелен.

– Мы со вчерашнего дня пытаемся с ней связаться. Вы знаете, где она находится?

– Нет.

– Очень жаль. Она должна как можно скорее вернуться в Норвегию.

– Могу я узнать зачем?

Его собеседник ответил не сразу.

– Ее подозревают… в нападении на пассажирку в поезде…

– Что?

– Нигаард обвинила некая Хельга Гуннеруд, севшая в вагон на линии Осло – Берген.

– В чем конкретно она ее обвинила?

– В жестоком избиении. Жертву пришлось доставить в больницу, и она не сразу решилась подать жалобу, боясь мести женщины, работающей в полиции. Хельга объяснила, что они с Кирстен Нигаард познакомились и сначала мило общались, но в какой-то момент та вдруг стала агрессивной. Хельга тоже пришла в ярость – она признает, что «довольно легко заводится», – и они начали ругаться, после чего Кирстен Нигаард стала избивать ее, нанося удар за ударом…

Стелен не верил своим ушам. Красавица-норвежка, такая холодная и недоступная, – до полусмерти поколотила другую женщину… Абсурд, да и только.

– Вы уверены, что… пострадавшая не сочиняет? – спросил он норвежца и угадал его раздражение.

– Мы провели расследование и получили веские доказательства преступления Кирстен Нигаард, о чем я очень сожалею, уж вы мне поверьте. Неприятная история… Более чем неприятная. Очень скоро о ней напишут все газеты – Хельга ужасно болтлива. Репутацию нашей полиции это не улучшит. Вам вправду неизвестно, где сейчас Нигаард? Она очень нам нужна.

Стелену пришлось признаться, что он ничего не знает, что Кирстен исчезла, растворилась в пейзаже, а у тулузской полиции в настоящий момент много своих проблем и мелких заморочек.

– Судя по всему, мир сошел с ума, – подвел итог разговора норвежец, и они распрощались.

«Да, – сказал себе Стелен, допивая на кухне воду. – Мартен в бегах, его подозревают в убийстве, а норвежская сыщица, очевидно, страдает некоей формой психопатии… Воистину поверишь, что мир сошел с ума».

Эсперандье пересек австрийскую границу на два часа раньше предусмотренного времени. Он ехал быстро. Наплевав на все радары и патрули, пулей проскочил и Швейцарию, и Германию, а теперь мчался через Зальцкаммергут в направлении Халльштатта. Снова пошел снег, но дороги пока не замело. Фары машины пронзали ночь, как глаза одинокого волка: в этот час обитатели города отправлялись на работу, а грузовые доставщики начинали развоз товаров. Нервы лейтенанта были на пределе. Он не знал, что его ждет. Придется уговаривать Мартена вернуться и сдаться, это единственное разумное решение. Они прошли весь путь до конца. Вот только услышит ли его шеф? Эсперандье мучило предчувствие – он боялся опоздать, приехать слишком поздно. Вот только для чего?