– Ты мне доверяешь, сын?

Гюстав посмотрел на отца и кивнул – конечно. Швейцарец оценил взглядом стометровую пустоту у подножия большой плотины, верхушки замерзших сосен, утесы в снегу, русло реки, укрытое белым саваном и залитое лунным светом.

Он подхватил Гюстава и поднял его вверх, держа спиной к себе.

– Готов?

– Мне страшно, – признался мальчик дрожащим голосом.

Ребенок был в теплой пуховой куртке с надвинутым на голову капюшоном, завязанный поверх шарф делал его похожим на матрешку.

– Мне страшно! – повторил Гюстав. – Не хочу этого делать, ну пожалуйста, папа!

– Преодолевать свой страх – вот главное, чему ты должен научиться в жизни. Тот, кто ему подчиняется, многого не добьется. Ты готов?

– НЕТ!

Гиртман перенес мальчика через обледенелую ограду, и тот повис над бездной. Ветер свистел у них в ушах.

Гюстав издал пронзительный вопль, эхом отозвавшийся в кольце заснеженных гор. На многие километры вокруг некому было услышать истошный детский крик. Разъяренный ветер устроил охоту на облака, и в разрывах между ними засверкали алмазы звезд. Луна мчалась по небу, как яхта между рифами.

Гиртман заметил фары машины, медленно двигавшейся по горному серпантину, и улыбнулся. Машина Мартена не приспособлена для такой езды. Среди зимы сюда поднимались только спецавтомобили: заграждение внизу полагалось держать опущенным, так что швейцарцу пришлось сбить замок.

Он поставил Гюстава на землю. Мальчик прижался к нему, обнял за ноги и попросил:

– Не делай так больше, папа, никогда не делай, пожалуйста!

– Хорошо, сын.

– Хочу вернуться!

– Потерпи, скоро поедем.

Машина Серваса преодолела последний отрезок пути и въехала на маленькую стоянку, где в теплое время года работал ресторанчик с террасой.

– Идем, – сказал швейцарец.

Он смотрел на майора, слишком легко одетого для царившего на этой высоте почти сибирского холода. Сервас заметил их, оставил дверь открытой и снова сел за руль. «Решил взять оружие», – подумал прокурор. Но Мартен развернул машину и осветил фарами людей и плотину.

Гюстав заслонил глаза ладошкой, Гиртман заморгал. Сервас начал спускаться по лестнице, ведущей на площадку, но они видели лишь его силуэт, длинную черную тень, а он мог разглядеть их во всех подробностях.

– Почему здесь? – спросил он, подойдя. – Эта дорога в зимний сезон – аттракцион не для слабонервных. Спускаться будет еще опаснее. Я думал, моя печень – VIP-персона…

– Я тебе доверяю, Мартен. У меня в багажнике лежат цепи; «обуешь» колеса, и все будет в порядке. Иди сюда.

Сервас подчинился, но смотрел он не на швейцарца, а на мальчика; тот тоже не сводил с него глаз.

– Здравствуй, Гюстав.

– Здравствуйте.

– Знаешь, кто это? – спросил Гиртман.

Ребенок помотал головой.

– Я скоро тебе расскажу. Это очень важный для тебя человек.

Сервасу показалось, что кишки ему сжала рука филиппинского хилера – и тянет, пытаясь вырвать. Воющий ветер уносил прочь слова швейцарца. Гиртман сунул руку в карман, достал листок бумаги и паспорт.

– Завтра утром в аэропорту Тулуза-Бланьяк тебя будет ждать арендованная машина. Поедешь в Австрию, в Халльштатт. Время в пути – пятнадцать часов. На Рыночной площади, у фонтана, тебя будут ждать. Послезавтра в полдень. Не беспокойся, ты узнаешь встречающего.

– Халльштатт? Город с открытки…

Гиртман улыбнулся.

– Снова «Украденное письмо» По, – сказал Сервас. – Никто не станет искать его там.

– Во всяком случае, теперь, – швейцарец кивнул, – после того как полиция перевернула городишко вверх дном.

– Клиника там? – спросил Сервас.

– Ты просто следуй инструкциям – и всё. А если вздумаешь позвать на помощь норвежскую подругу… Не советую – баллистики вот-вот идентифицируют твой пистолет как орудие убийства, так что даже близко не подходи к Генеральной инспекции.

«Можно было не заводиться с тестом ДНК, – подумал Сервас. – Гиртман на 100 % уверен, что я отец Гюстава, иначе не выбрал бы меня в доноры».

У майора закружилась голова.

– Папа, это он отдаст мне печень? – спросил мальчик, как будто прочитав мысли сыщика.

– Да, сын.

– И я поправлюсь?

– Да. Я ведь говорил – это очень важный человек. Ты должен доверять ему, как мне, Гюстав.

Кирстен смотрела на долину у подножия заснеженного склона: электрические огни создавали подобие сверкающей лавы, заполнившей все пространство. В номер вошел Мартен, и по лихорадочному блеску его глаз норвежка сразу поняла: что-то произошло.

– Он и вправду мой сын, – сказал сыщик, растерянный и потрясенный до самых основ.

Кирстен промолчала.

– Завтра я уезжаю, – продолжил он.

– Завтра? И куда же?

– Не могу сказать.

Лицо норвежки окаменело, и Мартен обнял ее за плечи.

– Дело не в недоверии, Кирстен.

– Но выглядит именно так.

Она насупилась, взгляд светлых глаз стал ледяным.

– Я не хочу рисковать; возможно, за нами обоими следят…

– Полагаешь, есть кто-то еще, кроме Лабартов? Это полная чушь, Мартен! Ты переоцениваешь возможности Гиртмана; не командует же он армией, в конце-то концов! Кроме того, ты ему жизненно необходим. Вернее, твоя печень…

Кирстен права: пока не проведут трансплантацию, Гиртман его не тронет. А потом? Что будет потом? Не исключено, что швейцарец захочет ликвидировать другого отца, ставшего слишком неудобным.

– Халльштатт, – сказал Сервас.

– Деревня с открытки? – удивилась она.

Сыщик кивнул.

– Дьявольски хитро… Где назначена встреча?

– На Рыночной площади, послезавтра, около полудня.

– Я могу отправиться туда сегодня ночью. Осмотреться на месте…

Сервас встревожился: что, если хозяин отеля – один из подручных Гиртмана?

– Как будешь добираться? – спросила Кирстен.

– В аэропорту будет ждать арендованная машина.

– Давай вернемся в Тулузу. Лабарты мертвы, Гюстав исчез. Здесь нам больше делать нечего. Завезешь меня в гостиницу, а там уж я сама разберусь. Исчезну незаметно и буду иметь несколько часов форы…

Сервас согласился. Норвежка смотрела на него, как женщина, нуждающаяся в близости; он чувствовал то же самое. Их пальцы переплелись, губы встретились.

Кирстен ласкала шею Мартена, пока он раздевал ее. Они занялись любовью – не так, как в первый раз, нежнее, не торопясь, хотя она снова кусалась и царапалась.

– Я кое-что тебе не рассказала…

Сервас посмотрел на нее.

– У меня есть сестра. Младшая… художница.

Сыщик молчал, почувствовав, что Кирстен готова сделать важное признание.

– Она похожа на Кирстен Данст  – такую, как в трилогии о Спайдермене; в «Фарго» она другая. Внутренне напоминает героиню «Меланхолии». – Сервас не признался, что не видел ни одного из этих фильмов. – Блистательная внешность – тебе наверняка знакомо клише: «Она вошла в комнату, и взоры всех присутствующих обратились на нее…» – и темное нутро. Мою сестру всегда привлекали тени и темнота, не знаю почему. Периодически она впадает в депрессию, хотя имеет все, но ей всегда нужно больше. Больше любви, секса, наркотиков, внимания мужчин, опасности… Она рисует, фотографирует и, несмотря на малый талант, выставлялась в Осло, Нью-Йорке, Бергене, потому что знакомства важнее способностей. О ней даже писали лучшие искусствоведческие журналы: американский «Арт ньюс», уважаемое британское издание «Фриз» и международный журнал по дизайну «Уоллпейпер»… Хуже всего, что моя младшая сестричка плевать хотела на искусство как таковое; были бы гонорары, остальное – туфта! Когда умер наш отец, она не приехала в больницу, не была на похоронах. Заявила, что боялась слишком огорчиться. Вместо этого «создала» серию картин в стиле «Бэкон глазами Дэвида Линча» . На этих полотнах наш отец выглядит чудовищным, огромным, гротескным, высокомерным. «Так я вижу», – заявила она нам. Наша мать так и не оправилась от этого оскорбления.

Кирстен поежилась.

– Не подумай ничего плохого… Я люблю сестру. Даже обожаю, хотя провела все молодые годы, исправляя ее глупости. Морочила голову родителям, «подчищала», обеспечивала алиби, когда она бегала на свидания со всякими психами. А потом… Это случилось в прошлом году… Мне показалось, что она изменилась.

Кирстен оперлась на локоть и продолжила:

– Я не удержалась от вопросов, и сестра призналась, что встретила кое-кого… Блестящего, очаровательного, забавного мужчину… Правда, он старше ее. Она никогда ни о ком так не говорила, но знакомить нас не захотела, и я почуяла неладное. Подумала: очередной наркоман, психопат из тех, что всегда привлекали сестру. А в марте она исчезла. Фьють – и нет ее; испарилась, улетела… Ее так и не нашли.

– Гиртман?

– Кто же еще? После случая с моей сестрой в Осло и вокруг исчезло много женщин; кроме того, внешность сестры соответствует его излюбленному типу.

– Поэтому ты так выкладываешься… Дело не только в твоем имени на листке, который нашли в кармане женщины, убитой в церкви… Для тебя дело имеет личный характер. Я должен был догадаться. Но почему Гиртман выбрал тебя? Зачем заставил приехать в Тулузу? Как это связано с Гюставом?

Кирстен не отвечала – только смотрела с печалью и отчаянием. Сервас взглянул на часы и сел на краю кровати.

– Подожди, Мартен, подожди, прошу тебя. Знаешь, что Барак Обама ответил одной из подружек на ее слова: «Я тебя люблю»?

Он обернулся.

– И что же?

– «Спасибо». Не благодари меня, пожалуйста…

Цехетмайер вернулся в свою гримерную, закончив репетицию симфонических поэм Сме́таны. Попросил – как всегда – принести шоколадных конфет, бутылку японского виски и розы. Нужно поддерживать легенду о себе… Дирижер был тщеславным и верил, что она его переживет, но это не смягчало ужаса перед вечной ночью. В последнее время мысли о неизбежности смерти лишали его сил и мужества. Болезнь, этот страшный краб, дважды ослабляла смертельную хватку, но третьего раза не будет.

Очень долго Цехетмайер, подобно толстовскому Ивану Ильичу, прятал мысли о смерти за позолотой концертных залов, гиперактивностью и славой. Последняя рассеивает тьму, как мощный прожектор, но до поры до времени. Теперь, даже когда переполненный зал взрывался аплодисментами, он видел перед собой пустынное безмолвное пространство и сидящие в креслах скелеты. Сто миллиардов человек умерли за время существования человечества. Эта цифра в четырнадцать раз превышает число живых. В армии мертвых солдат состоят Моцарт, Бах, Бетховен, Эйнштейн, Микеланджело, Сервантес. Вспоминаешь эти имена – и сразу осознаешь свое место, понимаешь, что рядом с ними тебе не встать. Так кто же ты? Один из бесконечного множества скелетов, которым суждено забвение.

Цехетмайер не верил в бога – гордыня не позволяла. Его старческий ум был чудовищно ясным, но эта ясность граничила с безумием. Зимняя венская ночь была ветреной и снежной. В такую погоду дирижер часто думал, что не увидит следующей весны.

В дверь постучали, и старик вообразил Командора, который явился за душой Дон Жуана прямиком из адского пекла. Интересно, тот человек, что стоит сейчас в полутемном коридоре, человек, так часто отнимавший чужие жизни, хоть иногда вспоминает, что он тоже смертен? Разве есть люди, не думающие о смерти?

Иржи, несмотря на внушительные габариты, тенью проскользнул внутрь и как будто привел следом сразу все театральные тени.

Дирижер вспомнил их первый разговор в тюрьме. Безобидный, даже невинный. Он и подумать не мог, что однажды свяжется с ним по зловещему поводу, но сразу понял: Иржи не «перевоспитается»; освободившись, он вернется к прежней «деятельности». Такова его природа. Настоящий музыкант тоже не расстается с музыкой.

– Добрый вечер, Иржи. Спасибо, что пришел.

Убийца не утрудился ответом – лишь спросил, кивнув на открытую коробку конфет:

– Можно?

– Угощайся, – нетерпеливым тоном ответил музыкант. – Есть новости. Они едут. Сюда, в Австрию.

Иржи слушал рассеянно, вопросов не задавал и, прожевав первую шоколадку, тут же положил в рот вторую.

– Куда? – спросил он наконец.

– В Халльштатт. Судя по всему, ребенок, Гюстав, болен. Его везут оперироваться.

– Почему здесь? – спросил чех.

– Полагаю, у Гиртмана есть знакомый врач из его прошлого. До ареста он часто бывал в Австрии.

– Что я должен делать?

– Мы поедем в Халльштатт.

– А потом?

– Решим на месте.

Старик помолчал. Поднял глаза на Иржи.

– Оставляю выбор за вами: можете убить его. Или ребенка. Мне все равно.

– Что?.. Повторите.

У Цехетмайера дернулась нижняя губа.

– Если не сумеете ликвидировать самого, уберите мальчишку. Решайте сами.

– Вы псих, – сказал чех.

– Я уверен, способ найдется.

Иржи покачал головой.

– Способ всегда есть. Я больше не хочу этим заниматься.

Дирижер широко улыбнулся.

– Я предполагал подобный вариант. Миллион евро.

– Где вы возьмете деньги?

– Откладывал. Детей у меня нет. Теперь вот представился случай потратить сбережения на стоящее дело…

– Сколько лет ребенку?

– Пять.

– Уверены, что действительно хотите…

– Миллион. Аванс – сто тысяч, – ответил старик. – Остальное после дела.

Внезапно дверь гримерной приоткрылась, и мужчины увидели усталое женское лицо. Оно выпало из темноты, как театральная маска с горящими угольками глаз. Рядом стояла тележка с чистящими средствами, щетками, губками и тряпками.

– Простите, я думала, все уже ушли…

Уборщица осторожно потянула створку двери на себя, и чех с дирижером остались одни. Они помолчали, потом киллер спросил:

– Почему? В чем перед вами провинился ребенок? Я хочу понять.

– Он отнял у меня дочь, я заберу у него сына, – дрожащим голосом ответил дирижер. – Простая арифметика. Гиртман дорожит мальчиком больше, чем собой.

– Вы так сильно его ненавидите?

– Меру моей ненависти не выразить словами… Ненависть – кристально-чистое чувство, молодой человек.

Иржи пожал плечами. Старик, конечно, чокнутый, но кто платит, тот и заказывает музыку.

– Не знаю, не знаю, – ответил он. – Я не позволяю эмоциям управлять моими действиями. Миллион евро – достаточный… гонорар. Но аванс пусть будет двести пятьдесят тысяч.