– Полагаешь, этого ребенка нам послал Некто? Ты веришь в Бога, Мартен? Кажется, я уже спрашивал однажды… Тебе не кажется, что, если б Он и вправду существовал, это был бы чертовски ненормальный Бог?

Они вышли подышать ночным воздухом; стояли, смотрели, как падает снег, Гиртман курил.

– Ты когда-нибудь слышал про Маркиона , Мартен? Этот христианин жил в Риме тысячу восемьсот лет назад. Оглядываясь вокруг и видя мир, полный страданий, убийств, болезней, войн и жестокости, еретик Маркион решил, что Создатель совсем не добр, а зло – составляющая его творения. Сценаристы христианства нашли маловразумительный поворот сюжета, дабы ответить на вопрос «Что есть зло?»: они придумали Люцифера. Версия Маркиона была гораздо лучше: Бог отвечает за зло, как и за все остальное. Выходит дело, и за болезнь Гюстава тоже. Зло – не просто часть замысла; оно – один из главных рычагов. Мир, сотворенный Богом, не перестает эволюционировать лишь благодаря жестокости и конфликтам. Возьмем Рим. Если верить Плутарху, Юлий Цезарь взял восемьсот городов, покорил триста народов, пленил около миллиона человек и уничтожил миллион своих врагов. Рим был порочен и склонен к насилию, однако его расцвет позволил миру развиваться, народы объединялись под властью императора, происходил обмен идеями, возникали новые формы обществ.

– Ты утомил меня своими рассуждениями, – бросил Сервас, доставая пачку сигарет.

– Мы мечтаем о мире, но это обман, – невозмутимо продолжил швейцарец. – Повсюду царствуют соперничество, состязательность, война. Отец американской психологии Уильям Джеймс писал, что цивилизованная жизнь позволяет многим и многим пройти путь от колыбели до могилы, не узнав, что есть страх. Вот некоторые и не понимают природу насилия, ненависти и зла. Воистину чудо – жить волком в окружении ягнят, согласен?

– Что ты сделал с Марианной? Как она умерла?

На этот раз Гиртман не скрыл досады – сыщик перебил его второй раз.

– Я говорил, что в возрасте Гюстава ударил молотком родного дядю – брата моего отца? Он сидел в гостиной, рядом с моей матерью. Заявился под смехотворным предлогом, когда отец был в отъезде. Они просто разговаривали. Я до сих пор не понимаю природу того поступка, а тогда забыл о нем – и не вспоминал, пока мать не напомнила мне на смертном одре. Думаю, все очень просто: молоток лежал на виду, вот я и пустил его в ход. Подошел со спины и – бац! – нанес удар по черепу. По словам матери, придурок истекал кровью.

Сервас щелкнул зажигалкой и прикурил.

– За несколько мгновений до того, как рак доконал мать, она прошептала: «Ты всегда был плохим». Мне было шестнадцать. Я улыбнулся и ответил: «Да, мама, и злым, как рак».

Внезапно он вырвал у сыщика сигарету, швырнул ее в снег и раздавил каблуком.

– Какого черта…

– Никогда не слышал, что доноры не должны курить? С сегодняшнего дня – никакого никотина! Ты принимаешь сердечные препараты?

Сервасу очень хотелось ответить грубостью, но он подумал о Гюставе. Неужели все происходящее – реальность и он обсуждает с Гиртманом свои лекарства?

– Не сердечные. Мне не делали ни шунтирования, ни пересадки, так что антикоагулянты не нужны, как и средства против отторжения. Я отменил болеутоляющие и противовоспалительные. Вряд ли печень пострадала, тебя ведь именно это волнует? Где она? Что – ты – сделал – с Марианной?

Они вернулись в больницу через служебный вход. Рядом не было ни души.

– Где она? – повторил Сервас, схватил швейцарца за воротник и прижал к стене.

Тот не сопротивлялся.

– Марианна… – сквозь зубы процедил Мартен, не в силах справиться с гневом.

– Ты хочешь спасти сына или нет? Отпусти меня. Не беспокойся, в свое время узнаешь.

Сыщик надавил сильнее, умирая от желания ударить гадину.

– Твой сын умрет, если мы ничего не сделаем. Ждать дольше нельзя. И вот еще что: если вдруг решишь, что Гюстава смогут прооперировать и здесь, подумай о Марго. Две ночи назад я видел ее в халате: опрокинул кофе на придурка-телохранителя, она открыла дверь и вышла к нам. Твоя дочь очень хороша!

Сервас не сдержался – ударил, сломал Гиртману нос и оттолкнул от себя. Тот взревел, как раненый зверь, и наклонился вперед, чтобы не залить одежду кровью.

– Скажи спасибо, что я не могу тебя тронуть, Мартен, но ты не сумеешь защитить от меня дочь, так что лучше не лезь на рожон! Кстати, тебе не кажется, что Марго в последнее время выглядит усталой? Заметил, какие у нее круги под глазами?

– Ах ты, падаль!

Сервас готов был снова накинуться на швейцарца, но в этот момент – ирония судьбы! – его взгляд упал на табличку на стене рядом с раздвижной дверью:

Слава богу, швейцарец не входит в число сотрудников…

Сервас молниеносным движением сорвал с пояса наручники, застегнул один браслет на запястье Гиртмана и рывком повернул его лицом к себе.

– Что ты творишь? Прекрати, не будь идиотом!

Не обращая внимания на угрозы, майор защелкнул второй браслет и потащил швейцарца к выходу.

– Остановись, Мартен, подумай о Гюставе! О времени, которого у нас нет…

Голос Гиртмана звучал спокойно и ровно, и Сервасу почудилось, что он идет по тончайшему льду.

Медсестра, сидевшая в тесном кабинете, увидела их и выскочила в коридор, но Мартен, не останавливаясь, махнул полицейским удостоверением и пошел дальше, подталкивая Гиртмана в плечо.

– Ты выглядишь потрясенным, мой бедный… друг, – насмешливым тоном произнес швейцарец. – Напоминаешь кота, которому прищемили хвост дверью. Сними эту дрянь. Я не тронул твою дочь. И не трону. Если сделаешь, что должен… В конечном счете всё – абсолютно всё – зависит от тебя.

– Заткнись.

Майор толкнул дверь, выходившую в холл, снова показал удостоверение, на сей раз – дежурному администратору, и вышел на улицу, уводя окровавленного, закованного в наручники Гиртмана, спустился по ступенькам, не почувствовав холода, и направился к машине.

– Тебя обвинят в убийстве Жансана, Мартен, и обелить тебя могу только я! – Гиртман не оставлял попыток образумить полицейского.

– Именно так, поэтому я предпочитаю, чтобы ты пока посидел в тюрьме.

– А Гюстав?

– Это моя проблема.

– Неужели? И как же ты отдашь ему часть печени, если сам попадешь в кутузку?

Швейцарец стоял, сложив руки на животе, и в упор смотрел на Серваса.

– Ладно, но действовать будем на моих условиях.

– Каких именно?

– Ты сядешь, я останусь на свободе и буду следовать твоим инструкциям. Поеду в клинику. Отдам столько печени, сколько потребуется. Мы спасем Гюстава. Но все это время ты будешь ночевать в камере.

Гиртман издал странный звук – нечто среднее между смехом и рычанием.

– Почувствовал себя хозяином положения? Зря. У тебя нет выбора, Мартен: ты больше не управляешь своей жизнью… если, конечно, хочешь спасти сына. И дочь… Подумай, что могут сделать с ней Лабарты… Или другие мои… помощники… Почему ты вдруг так побледнел, а, Мартен?

Ветер уносил прочь слова Гиртмана, он сильно щурился, но Сервас видел металлический блеск его зрачков и не сомневался, что это не пустая угроза.

Он ударил швейцарца в печень – так сильно, как только мог, тот закричал от боли и ярости, упал на колени и проскрежетал:

– Ты мне заплатишь. Рано или поздно. Но не сейчас.

Сервас расстегнул наручники.

Он вернулся в отель в четыре утра. Кирстен не спала. Сидела спиной к двери за маленьким столом, глядя на экран компьютера.

– Где ты был?

Сервас не ответил, и она резко обернулась.

– Что стряслось? Ты будто постарел на десять лет.