– Входи, Мартен.

Тот же голос – актера, трибуна. Глубокий, теплый. Тот же учтивый тон. Сыщик почти забыл, как он звучит, этот голос.

– Входи.

Сервас заставил себя сделать несколько шагов. Слева, на медицинской кровати, спал Гюстав. Сердце бухнуло в груди. Вид у мальчика был невинный и умиротворенный, но щеки покрывал нездоровый румянец. Свет фонарей проникал в палату через щели между планками жалюзи, ламп ни на потолке, ни на стенах не было.

Сыщик с трудом различал очертания сидевшего к нему спиной человека.

– Ты ведь меня не арестуешь? Во всяком случае, пока мы не поговорим…

Сервас не ответил. Сделал еще один шаг, оставив Гиртмана слева. Посмотрел на его профиль. Очки, упрямая прядь на лбу, нос другой формы. Встретил бы на улице – не среагировал бы.

Швейцарец повернул голову, поднял подбородок, посмотрел из-за дымчатых стекол очков, и Сервас узнал улыбку и чуточку женственный рот.

– Здравствуй, Мартен. Рад тебя видеть.

Он не отвечал – думал, слышит ли швейцарец бешеный стук его сердца.

– Я отослал Лабартов домой. Они – хорошие солдатики, но ужасно бестолковые. Он – совсем идиот, его книга слова доброго не стоит. Ты читал? Женщина гораздо опасней. Они посмели дать Гюставу наркотик. – Голос Гиртмана превратился в ледяной ручеек. – Надеются отделаться выговором. Но ты ведь знаешь, с рук им это не сойдет…

Сервас молчал.

– Не знаю, как я все устрою. Еще не думал. Предпочитаю импровизировать.

Мартен насторожился, прислушался, но все было спокойно.

– Помнишь наш первый разговор? – спросил вдруг швейцарец.

Еще бы ему не помнить! За восемь лет не было ни дня, чтобы он не возвращался к этому.

– А первое слово, которое ты произнес?

Сервас мог бы ответить, но решил пока не вступать в диалог.

Гиртман понял игру сыщика, усмехнулся и сказал:

– Малер . Ты назвал фамилию «Малер», и я понял: что-то происходит. А музыку помнишь?

– Четвертая симфония, первая часть, – хриплым, надсаженным голосом ответил Мартен.

Гиртман довольно кивнул.

– Bedächtig… Nicht eilen… Recht gemächlich…

Он по-дирижерски взмахнул руками, как будто и сейчас слышал мелодию.

– «Непринужденно, не торопясь, расслабленно», – перевел Сервас.

– Должен признать, в тот день ты сильно меня удивил. А я человек не впечатлительный.

– Ты назначил встречу, чтобы поговорить о «добром старом времени»?

Швейцарец издал добродушный смешок, больше напоминавший кашель, и повернулся к кровати.

– Говори тише, разбудишь мальчика.

У Серваса упало сердце.

– Чем болен Гюстав?

– А ты еще не догадался? Нет? Я никогда не рассказывал, как однажды – на прежней работе – впервые увидел труп ребенка? К этому моменту мой стаж в Женевском суде составлял три недели. Из полиции позвонили среди ночи; дежурный был потрясен, я слышал это по его голосу. Он назвал адрес, я приехал, увидел жалкий домишко, самовольно занятый наркоманами, вошел и чуть не задохнулся от вони: пахло блевотиной, кошками, протухшей едой, окурками, испражнениями, грязью и жженой фольгой. В коридоре и на кухне по стенам пешком ходили тараканы. В гостиной на продавленном диване сидели два пьяных, обдолбанных мужика, у них на коленях лежала женщина, столик был завален шприцами и жгутами. Они закачали в вены все имевшееся в наличии дерьмо и находились в невменяемом состоянии: женщина, мать девочки, мотала головой, один из наркоманов грязно ругался. Малышка оказалась в соседней комнате, лежала в постели. На вид я дал ей года четыре или пять, потом оказалось – семь. Жестокое обращение и полуголодная жизнь сделали свое дело…

Гиртман посмотрел на Гюстава.

– Судебный врач, пожилой, много повидавший на своем веку специалист, был зеленовато-бледным и осматривал тело почти нежно – в противовес той ярости, с которой избивали несчастную. «Скорая» стояла перед домом, одного из врачей рвало на траву. Ребята сделали всё, чтобы реанимировать девочку; пробовали дефибриллятор, массаж сердца… Ничего не помогло. Так называемая «детская» напоминала помойку, повсюду валялись пустые бутылки, мятые бумажные стаканчики, одноразовые тарелки с засохшими остатками еды, белье на кровати было в подозрительных пятнах…

Швейцарец замолчал, уйдя в свои мысли.

– Для начала мы задержали виновного в побоях. Им оказался отец девочки: заявился в дом, увидел жену в «неприличной позе» и выместил злость на дочери. Два месяца спустя я убил мать. Пытал ее, но не насиловал, уж слишком была омерзительна.

– Зачем мне это знать?

Бывший прокурор как будто не услышал вопроса.

– У тебя есть дочь, Мартен. И ты давно знаешь…

– Что я знаю?

– Став отцом, понимаешь, как опасен окружающий мир. Ребенок делает нас уязвимыми, напоминает, какие все мы хрупкие. Взгляни на Гюстава, Мартен. Что с ним будет, если я исчезну? Умру? Отправлюсь в тюрьму? Кто будет о нем заботиться? В хорошей, благополучной семье он окажется или попадет к жестоким ублюдкам?

– Он твой сын?

Гиртман повернулся к Сервасу.

– Да, он мой сын. Я его воспитывал, видел, как он взрослеет. Ты не представляешь, какой это замечательный мальчик.

Швейцарец сделал паузу.

– Гюстав мой сын – но и твой тоже. Я растил его как своего собственного ребенка, но ДНК у Гюстава твоя.

У Мартена зашумело в ушах, горло свела судорога.

– У тебя есть доказательства?

Гиртман достал прозрачный пластиковый пакетик с прядью белокурых волос. У сыщика в кармане лежал точно такой же.

– Я ждал, что ты спросишь. Отдай это на экспертизу. Я уже сделал тест, хотел узнать, твой он сын или мой…

Гиртман помолчал.

– Гюстав… твой сын. Ты ему нужен.

– И поэтому…

– Договаривай.

– …мы так легко нашли его… Ты все для этого сделал.

– Ты догадлив, Мартен. И чертовски хитер.

– Но не хитрее тебя, да?

– Верно. Мы давно знакомы; ты не мог не понимать, что обычно я не делаю такого количества ошибок, и насторожился.

– Я предполагал, что ты дергаешь за ниточки, чувствовал твое присутствие за спиной. И сказал себе: у кукольника свои резоны, рано или поздно он высунет нос… И оказался прав, ведь так?

– Молодец, Мартен, верно рассудил. И вот мы здесь. Что дальше?

– Все выходы из больницы охраняют полицейские. Тебе не сбежать.

– Я так не думаю. Ты меня арестуешь? Здесь? В палате моего заболевшего сына? Это моветон!

Сервас посмотрел на мальчика в тонкой пижамке: его светлые ресницы напоминали шелковистые волоски кисти художника.

Гиртман встал. Он набрал пару килограммов, что было заметно даже при высоченном – метр восемьдесят восемь! – росте. Одет швейцарец был странно – в давно вышедший из моды пуловер с жаккардовым рисунком и потерявшие форму вельветовые брюки, – но магнетизма не утратил и по-прежнему внушал страх.

– Ты устал, Мартен. Я предлагаю тебе…

– Что с ним? – перебил, не дослушав, Сервас.

– Желчная атрезия.

– Впервые слышу. Это опасно?

– Смертельно, если ничего не предпринять.

– Объясни.

– Это займет много времени.

– А я никуда не тороплюсь.

Гиртман оценивающе посмотрел на полицейского, принял решение и заговорил.

– Болезнь поражает одного ребенка из двадцати тысяч; начинается во время вынашивания. Протоки, отводящие желчь, сужаются и зарастают, а задержка желчи в печени наносит непоправимый ущерб организму. Ты, как и все, слышал о циррозе на почве алкоголизма. Так вот: застой желчи приводит к фиброзу, а затем – к вторичному циррозу, от которого и умирает ребенок.

Гиртман сделал паузу и посмотрел на Гюстава, словно нуждался в передышке, чтобы продолжить тяжелый разговор.

– На сегодняшний день причины и механизм развития атрезии желчных ходов до конца не ясны. Дети, которых она… выбирает, имеют множественные проблемы со здоровьем: они, как правило, мельче ровесников, подвержены инфекциям, плохо спят, у них хрупкий желудочно-кишечный тракт, хроническая желтуха. Тот еще букет.

Голос Гиртмана оставался бесстрастным, он всего лишь перечислял факты.

– Первое, что необходимо сделать, – это восстановить проходимость желчных протоков. Процедура называется операцией по Касаи – так зовут хирурга, который ее предложил. Омертвевший участок заменяют анастомозом – протезом – из куска тонкой кишки. Работа хирурга в данном случае сходна с трудом водопроводчика. Гюставу сделали такую операцию, успешную в одном случае из трех. Ему не повезло.

Он замолчал, и Сервасу показалось, что наступившая тишина звенит и вибрирует. Или это у меня в ушах звенит?

– Потом начинается печеночная недостаточность, и, если симптомы обостряются, возможен летальный исход.

– Есть другое лечение?

– Да. – Гиртман посмотрел Сервасу в глаза. – Пересадка печени.

Сыщик ждал продолжения с замиранием сердца.

– Желчная атрезия, как правило, заканчивается пересадкой; проблема в одном – мало доноров нужной возрастной группы.

По коридору мимо палаты прошла медсестра. Чавканье резиновых подметок эхом отозвалось глухому стуку в груди Серваса.

– В случае Гюстава нужно будет преодолеть кучу формальностей, перевести его на, так сказать, легальное положение. Заведомо согласиться на приемную семью и жизнь с незнакомыми людьми, которых выберу не я, а значит, не смогу контролировать.

Сервас мог бы заметить, что выбор в качестве опекунов Лабартов не кажется ему таким уж удачным, но поостерегся.

– Для Гюстава остался один-единственный выход – пересадка от живого совместимого донора. У человека берут шестьдесят-семьдесят процентов печени – это не фатально, печень отрастает – и пересаживают ребенку. Донором не может стать абы кто. Только ближайший родственник: брат, мать, отец…

Так вот оно что… Сервас еле удержался от желания схватить швейцарца за воротник и встряхнуть. «Марианна, – внезапно подумал он. – Мерзавец сказал: “мать, отец…” Почему же не Марианна?»

– Почему не мать? Не Марианна? – спросил он внезапно охрипшим голосом. – Почему она не может отдать сыну часть своей печени?

Гиртман смотрел без улыбки – наверное, подбирал пристойную формулировку ответа.

– Скажем так: ее печень недоступна.

Сервас шумно выдохнул.

– Она умерла?

В глазах швейцарца было столько наигранного сочувствия, что сыщику захотелось совершить смертоубийство.

– А если я откажусь? – спросил он. – Что произойдет тогда?

– Тогда твой сын умрет, Мартен.

– Почему? – неожиданно спросил он.

– Что – почему?

– Почему ты его не убил? Зачем воспитывал как собственного сына?

Они стояли бок о бок в изножье кровати и смотрели на мальчика, что-то беззвучно шептавшего во сне.

– Я не убиваю детей, – холодно ответил бывший прокурор. – Судьба отдала этого ребенка в мои руки. Знал бы ты, в какую ярость я пришел, когда выяснилось, что Марианна беременна. Я много недель морил ее голодом, чтобы вызвать выкидыш. Но дьяволенок зацепился намертво. Марианна была в плачевном состоянии из-за наркотиков, которыми я ее накачивал; пришлось «отлучить» бедняжку от кайфа, кормить диетическими продуктами, делать витаминные капельницы.

– В Польше? – спросил Сервас.

– Марианна никогда там не была. Я решил пошутить – помучить тебя – и поместил ее ДНК среди других.

– Как она умерла?

– Когда родился ребенок, я сделал тест на отцовство и узнал, что он не мой, – продолжил швейцарец, не отвечая на вопрос. – Не мой – значит, твой. Я приехал в Тулузу и без спроса взял образец твоей ДНК. Это было нетрудно. Не труднее, чем позаимствовать твое оружие. В обоих случаях оказалось достаточно вскрыть твою машину.

Сервас пытался думать – и почти перестал дышать.

– Да-да, Жансан убит из твоего пистолета, – подтвердил Гиртман. – Я спустил курок. Пока ты ночью гнался за ним, я подменил твой «ЗИГ-Зауэр» идентичным, а через несколько дней вернул его на место, в бардачок.

Сервас вспомнил чужой запах, который почувствовал, сев за руль после встречи с психиатром, подумал о Рембо, который как раз сейчас проводит баллистическую экспертизу, и посмотрел на Гюстава.

– Заодно я проверил вашу совместимость, – добавил тот.

Майора не покидало чувство нереальности происходившего; ему казалось, что он спит и вот-вот проснется.

– Предположим… предположим, я это сделаю. Где гарантия, что ты не ликвидируешь меня сразу после операции?

Слабый свет неоновой трубки отразился в стеклах очков швейцарца, как отблеск луны на поверхности пруда.

– Никаких гарантий, Мартен, но Гюстав будет обязан тебе жизнью. Скажем так: жизнь за жизнь. Это будет мой способ расплатиться по счетам. Ты не обязан верить, я могу передумать и убить вас обоих – это очень облегчит мою жизнь…

– У меня есть одно условие, – сказал Сервас.

– Не думаю, что в сложившейся ситуации ты можешь позволить себе торговаться. – Гиртман покачал головой.

– Как ты мог доверить ребенка этим извращенцам Лабартам, чертов кретин?! – взорвался сыщик.

Швейцарец вздрогнул, но не огрызнулся.

– И что ты предлагаешь? – спросил он.

– В конце концов, это мой сын.

– И?..

– Мне его и воспитывать.

– Что? – искренне изумился Гиртман.

– Ты в любом случае не сможешь оставить его у себя. Где будут делать операцию?

– За границей. Здесь слишком рискованно – и для него, и для меня…

Настал черед Серваса удивляться.

– Где именно?

– Увидишь…

– Как ты вывезешь его из страны?

– Значит, ты согласен? – вопросом на вопрос ответил Гиртман.

Мартен не сводил глаз с Гюстава. Его терзал давно забытый родительский страх.

– Ну, выбора у меня нет, так ведь?