Гюстав

Она отступила к кровати, села, откинулась на спину, упираясь ногами в пол, и распахнула халат.

Горел лишь ночник у изголовья, углы комнаты оставались темными, и там толпились призраки Серваса. Ночь обнимала любовников, ореол света отражался в глазах Кирстен, и в них больше не было ничего невинного. Сервас снял пиджак, расстегнул рубашку. Она слушала, как стучит по стеклу косой дождь, вдыхала его запах. Простыни и кожа стали влажными. Наклониться Мартен не успел – она подняла правую ногу, коснулась пальцами его солнечного сплетения.

Он коснулся крепкой щиколотки, потом пятки. Она погладила ступней его голую грудь, спустилась ниже, провела по ширинке, потянулась рукой и расстегнула молнию.

Мартен опустился рядом, захватил губами сосок, раздвинул ладонью бедра, почувствовал жар влажного лона и возбудился еще сильнее. Ему хотелось взять ее немедленно, но он сдержался и продолжил ласки. Кирстен застонала, извиваясь на кровати, будто хотела одновременно принять и оттолкнуть партнера.

Она издавала странные звуки, больше всего похожие на рычание в диапазоне от утробно-басовитого до невозможно высокого. Они утратили представление о пространстве и времени. Женщина поддавалась и отстранялась, молила о ласке и отвергала ее; потом вдруг вжалась в тело мужчины и впустила его, диктуя ритм – быстрее, быстрее, еще быстрее! – царапала ему спину и бока, опять лизнула мочку, укусила по-настоящему – сначала за ухо, потом за плечо. Ее взгляд – темный, дикий – бросал вызов. Слишком быстрый для Серваса темп лишал его части удовольствия, но Кирстен уже не владела собой.

Они сменили позицию – она легла сверху, прижалась грудью, немного поерзала, будто устраиваясь поудобнее. Какая она гибкая… гибкая и странно легкая. От паха к бедру у нее шла татуировка – что-то на норвежском, буквы и цифры.

Мартен разгадал ее с самого начала: она легко заводится и в койке любит все контролировать.

Кирстен проснулась в шесть утра, посмотрела на спящего Серваса и удивилась, что чувствует себя отдохнувшей. Затем надела шорты с названием норвежской рок-группы на заду, футболку, спортивную куртку, вышла из отеля и побежала трусцой в маленький парк. Шесть кругов трусцой по заснеженному гравию без остановок. Ледяной воздух обжигал легкие, но Кирстен было хорошо. Увидев скамью рядом со скульптурой фавна, она остановилась и сделала несколько наклонов, глядя на рассвет над Пиренеями. Ей не хватало бокса, ее любимых тренировок. Как только вернусь в Осло, пойду в спортзал. В памяти всплыло видение – туалет на заправке, ведро, швабра, – но она прогнала его. Нужно думать о том, что их ждет.

В шесть тридцать Сервас проснулся в пустой кровати. Простыня сохранила отпечаток и аромат тела Кирстен. Он прислушивался, но в комнате и ванной было тихо. Значит, она решила не будить его и спустилась позавтракать. Мартен вернулся в свой номер.

Под душем его одолевали мысли о минувшей ночи. Они занимались любовью, потом разговаривали – на балконе, где курили одну сигарету на двоих, и в постели – там он рассказал ей о матери Гюстава. Она долго расспрашивала о событиях в Марсаке, о Марианне и его прошлом. Он раскрылся перед ней, что редко делал после того кошмара, а она слушала и смотрела на него, спокойно и доброжелательно, но не сострадала. За последнее Мартен был особенно благодарен, потому что сумел не разнюниться. У Кирстен наверняка есть свои проблемы (а у кого их нет?). Потом он вспомнил ее вопрос. Она умна и почти сразу попала в точку, а он так и не решился спросить себя: «То есть он может быть твоим сыном?»

Сервас оделся и спустился на лифте на первый этаж. Вошел в зал, где кормили завтраком, и не увидел Кирстен. Далеко она уйти не могла… Он почувствовал укол кисло-сладкого разочарования, встряхнулся, взял себе еды и кофе, сел за стол, набрал номер Марго…

…и попал на автоответчик.

Она открыла дверь и удивилась виду пустой кровати.

– Мартен?

Он не ответил – значит, ушел к себе. Кирстен почувствовала обиду и тут же одернула себя: «Прекрати!» Быстро разделась и пошла в душ. Черт, как хочется есть…

В ванной она поняла, что Мартен даже мыться здесь не стал: полотенца сложены, кабина сухая. Раздражение вернулось, даже усилилось. Они переспали, им было хорошо, но на этом всё. Таков смысл оставленного послания.

Она посмотрелась в зеркало, сказала вслух, громким голосом:

– Ладно. Так и было задумано, разве нет?

Сервас сидел за столиком один, и Кирстен пошла к нему.

– Привет… – Она глотнула кофе из его чашки. – Хорошо спал?

– Да. А ты? Где была?

– Бегала, – ответила Кирстен и пошла за едой.

Мартен смотрел ей вслед. Да уж, поговорили… Коротко и холодно. Ему хватило ее слов, чтобы понять: то, что случилось ночью, обсуждению не подлежит. Он почувствовал разочарование, потому что хотел признаться, каким важным оказался для него их откровенный разговор, а теперь чувствовал себя идиотом. Ладно, возвращаемся к работе. Держим дистанцию.

Кирстен с аппетитом съела гренки, джем, сосиски и яичницу-болтунью, выпила американо и два больших, налитых до краев стакана апельсинового сока: в Норвегии завтрак – самая обильная трапеза за день. Сервас же ограничился эспрессо, половинкой круассана и стаканом воды.

– Ты мало ешь, Мартен.

Кирстен ждала, что в ответ он выдаст одну из идиотских банальностей, вроде того, что все норвежцы сложены, как дровосеки (во всяком случае, именно так поступил бы тот очкарик, с которым она трахнулась в кафе на площади Вудро Вильсона), но Сервас ограничился улыбкой.

– С полным желудком хуже думается, – сказал он наконец.

Кирстен не могла знать, что любые разговоры на тему еды неизбежно вызывают у Серваса воспоминание об изысканном ужине, сдобренном тонкими, но отравленными винами, которыми угостил его как-то раз один судья .

Живописная горная деревушка Оспитале-ан-Комменж находилась недалеко от испанской границы. Им пришлось петлять по дороге, нависавшей над глубокой, поросшей густым лесом долиной, преодолеть перевал на высоте 1100 метров, пересечь темные, продуваемые ветром сосновые рощи, где потревоженные вороны орали им вслед из тумана темные пророчества. Дорога была узкой и извилистой, на некоторых участках ее огораживали каменные парапеты, на других не было ничего, кроме пустоты внизу.

Они взобрались на гору и, скатившись по противоположному склону, увидели колокольню и крыши домов, зябко жавшихся друг к другу в белом сверкающем обрамлении – совсем как овцы в отаре, ищущие дружеского тепла.

Деревня с первого взгляда показалась им… монашеской, грустной и враждебно настроенной к пришлым людям. Узкие крутые улочки – дома громоздились на склоне – видели солнце всего несколько часов в день.

Они все-таки добрались до памятника павшим в самом центре площади, банальной, но вполне симпатичной; ее украшала графика голых по сезону платанов и бельведеры с потрясающей панорамой.

Небо очистилось, облака рассеялись, и взгляду открылось слияние трех долин, с улицы и крыш Оспитале-ан-Комменж. Здание мэрии выглядело скромным, сереньким, простым, зато вид из окон открывался потрясающий. Они вышли из машины, глотнули холодного воздуха. Дорога прошла в молчании – каждый замкнулся в мыслях и воспоминаниях о прошлой ночи. Однако сейчас Сервас мог думать только о Гюставе.

Он огляделся, будто ждал, что мальчишка вот-вот появится: вокруг не было ни души. Паперть местной церкви в романском стиле напоминала о близости Испании. Сыщик задержал взгляд на портале, украшенном тимпаном с архаическими мотивами: Создатель в окружении Солнца, Луны и символов Евангелистов. Рядом теснились булочная и мужская парикмахерская. Интересно, как в подобном месте мастер обеспечивает себе клиентуру?

Они взобрались на невысокое крыльцо мэрии – на здании висел слегка выцветший национальный флаг, – и Сервас потянул за ручку застекленной двери, которая оказалась запертой. Он постучал, но ответа не дождался, хотя снег со ступенек успели убрать. Лед, правда, остался. Не поскользнуться бы…

На углу узкой кривой улочки, выходившей на площадь, стоял указатель с табличкой: «Начальная школа Пастера».

Сервас посмотрел на Кирстен, та кивнула, и они осторожно поехали вниз по обрывистому склону. Занавеска на окне второго этажа отодвинулась, но никто не выглянул, словно деревню населяли призраки.

У школьной ограды у Серваса сжалось сердце: двор, крытая галерея, ржавый колокол у ворот напомнили ему детство. Была перемена, дети бегали вокруг единственного платана, толкались и весело пищали. Корни старого дерева взломали асфальт, и сторож убрал с них снег, чтобы никто, не дай бог, не споткнулся и не упал. Какой-то мужчина в серой блузе и очках наблюдал за играми ребятишек с галереи. Вся эта картина являла собой нечто удивительно архаичное; впору было подумать, что они вернулись на сто лет назад.

Вдруг Сервас застыл, как нокаутированный боксер.

Кирстен оглянулась, перехватила его взгляд и посмотрела в ту же сторону, ища глазами то, что увидел он.

Нашла.

И поняла.

Он был там.

Белокурый ребенок. Среди других детей. Мальчик со снимка. Возможно, его сын.