Глава 10. 1945–1954
Пророк без чести? Послевоенные трудности и проблемы
К 1945 году Льюис сделался знаменитостью. В академическом мире Британии статус ученого определяется несколькими параметрами, включая количество и значимость публикаций. Высший знак отличия для исследователя в области гуманитарных наук — избрание в Британскую академию. Льюис достиг этой вершины в июле 1955 года. Но в глазах биографов этот знак окончательного академического признания был полностью заслонен признанием со стороны иного рода аудитории.
К. С. Льюис — суперзвезда
8 сентября 1947 года фотография Льюиса появилась на обложке журнала Time, заявившего, что этот «автор бестселлеров» и «популярнейший лектор [Оксфордского] университета» является также «одним из самых влиятельных апологетов христианства в англоговорящем мире». «Баламут» покорил и Англию, и Америку (Америка, заметим, не слышала выступлений Льюиса по ВВС). Первый абзац статьи передает весь ее тон: ученый из Оксфорда, со своими причудами и странностями, «приземистый крепко сбитый человек с обветренным лицом и громким голосом» — внезапно оказался наиболее востребованным. Можно ли рассчитывать на новые бестселлеры? Time предупреждает взволнованных читателей, что придется потерпеть: «В ближайших планах у него не значатся „популярные“ книги, ни художественные, ни богословские».
Эту статью в Time за 1947 год вполне можно считать поворотным моментом — она обозначила выход Льюиса к более общим культурным темам и в то же время распространившееся вширь внимание к его произведениям. Но Льюис был плохо подготовлен — как по характеру, так и организационно — к тому взлету славы, что начался еще в 1942 году. Известность принесла ему и хвалу, и порицания; личная жизнь, которую Льюис всегда тщательно оберегал, тоже сделалась публичным достоянием. Его обсуждали в британских газетах, порой рисуя такие портреты, в которых невозможно было узнать оригинал. Толкина особенно повеселило упоминание «аскетичного мистера Льюиса» — он прекрасно понимал, как мало общего «аскетизм» имеет с Льюисом. Заметка появилась в тот самый день, когда Толкин рассказывал сыну, как Льюис «разделался с тремя пинтами в один присест». Сам Толкин воздерживался от спиртного, поскольку наступил Великий пост, пора, когда большинство христиан ограничивают себя в земных радостях, — но только не Льюис, ворчал Толкин.
Хлынули письма от поклонников и критиков, требовавших немедленного и исчерпывающего ответа и на существенные, и на банальные, и на совершенно неприличные вопросы. Уорни, словно галантный средневековый рыцарь, поспешил на помощь брату. С 1943 года он двумя пальцами на своей видавшей виды машинке Royal отстукивал ответы на разбухавшую корреспонденцию брата, зачастую не консультируясь с Льюисом о содержании писем. Позднее он подсчитал, что отпечатал двенадцать тысяч ответов. Уорни также изобрел хитроумную технику, чтобы избавляться от растущего числа много о себе понимающих людей, которым непременно требовалось поговорить лично с Льюисом по его домашнему телефону. Согласно воспоминаниям Толкина, метод Уорни заключался в том, чтобы «снять трубку и произнести: „Канализация Оксфорда, отдел утилизации“ и повторять эту фразу, пока на том конце не повесят трубку». Однако растущая слава Льюиса за океаном имела и другие последствия, которые Уорни весьма одобрял: продуктовые посылки с давно забытыми деликатесами прибывали теперь регулярно от растущей армии богатых американских доброжелателей.
Факты указывают, что в ту пору тексты Льюиса находили отклик у многих американских христиан, как имеющих сан, так и мирян, что отражало изменившуюся культурную ситуацию в стране. Экономические кошмары 1920-х и 1930-х годов были позади, но поскольку в декабре 1941 года США вступили во Вторую мировую войну, вновь пробудился интерес к фундаментальным вопросам, вновь заговорили о Боге. Оживились религиозные издания, и на самом пике этой открытости религиозным вопросам зазвучал новый голос — голос авторитетный, убедительный и, главное, способный ответить на те вопросы, которые возникали у рядовых верующих.
Мощный апологетический тон творений Льюиса с радостью восприняли те, кому приходилось работать с паствой, терзаемой мучительными вопросами, которые подняла война, то есть в первую очередь университетские капелланы. Хотя академические богословы Америки не слишком высоко оценили размышления Льюиса, тем не менее факты указывают, что в целом они приветствовали тот новый уровень вовлеченности в религиозные вопросы, который он предложил читателю. Он давал предварительные ответы, наталкивавшие на дальнейшее обсуждение в семинариях и университетах.
Но некоторых ученых мужей популярность Льюиса раздражала. Особенно задела иных профессиональных богословов та фраза в Time, где высказывалось предположение, будто «человек, способный рассуждать на богословские темы, не делая при этом мрачное лицо и не наводя на всех тоску, — именно то, о чем мечтали многие в измученной войной Британии». Кто поразумнее, те промолчали, ожидая, пока волна сама схлынет; кто поглупее, те ринулись в богословскую схватку, лишь увеличив тем самым и известность Льюиса, и его популярность.
Одна из таких антильюисовских инвектив вышла из-под пера малоизвестного богослова — члена американской епископальной церкви Нормана Питтенгера (1905–1997). Возмутившись тем, как Time непрофессионально проглядел его собственные куда более основательные притязания на роль главного христианского апологета англоязычного мира, этот Питтенгер объявил Льюиса легковесом в области богословия, а также еретиком, позором для того рода интеллигентского христианства, представителем которого он себя столь громогласно позиционировал. Америка даже не заметила этой попытки саморекламы и продолжала читать Льюиса.
Итак, к лету 1945 года, на исходе Второй мировой войны, Льюис мог считаться знаменитостью. Если бы нехитрая жизненная философия, навязываемая современной культурой «популярности», была верна, Льюис к тому моменту сделался бы вполне счастливым и удовлетворенным жизнью человеком. Но жизнь Льюиса в следующие девять лет — совсем другая история. Слава повысила его статус, но в первую очередь сделала его самой очевидной мишенью для тех, кому не угодили его религиозные убеждения. К тому же многие коллеги по университету решили, что славу он себе обеспечил, продавшись популярной культуре. Обменял академическое первородство на чечевичную похлебку популярности. И хотя Льюис вроде бы не заметил, как произошел этот сдвиг, начиналась пора отвержения, несчастий, борьбы.
Темная сторона славы
8 мая 1945 года в Европе закончилась Вторая мировая война. Толкин почувствовал, как начала улучшаться жизнь. В «Птичке» (речь идет о пабе «Орел и ребенок») «славно поубавилось народу», пиво «стало лучше», а хозяин «лучился приветливыми улыбками». Встречи по вторникам вновь были «пиршеством разума и диалогом душ». Первое собрание инклингов после войны было назначено на вторник 15 мая в пабе «Орел и ребенок».
Чарльзу Уильямсу не суждено было участвовать в этой встрече. Неделей ранее он заболел и теперь лежал в больнице Рэдклифф, всего в нескольких шагах к северу от паба. Льюис решил зайти к Уильямсу по пути на первое послевоенное собрание инклингов. Ничто не подготовило его к страшному потрясению: добравшись до больницы, он услышал, что Уильямс только что умер.
Все инклинги были поражены этой нежданной вестью, но тяжелее всего она сказалась на Льюисе. Во время войны его литературным и духовным вождем стал Уильямс, потеснив Толкина в ближайшем кругу Льюиса. Небольшой сборник эссе, который инклинги готовили в честь Уильямса, превратился в дань его памяти. Сокрушительная личная потеря для Льюиса.
Все остальные инклинги вскоре оправились от утраты. Бурная радость Толкина по поводу окончания войны и улучшения напитков вскоре была усилена известием, что его избрали одним из двух Мертоновских профессоров английского языка. Он давно мечтал занять одну из этих оксфордских кафедр, а другую добыть для Льюиса. Итак, одна цель уже достигнута, вторая казалась близка. Толкин был совершенно уверен, что Льюису пора получить профессорское звание, в том числе ради сохранения его душевного здоровья.
Дело в том, что с концом войны стремительно возрос набор в Оксфордский университет. Хотя для университета как учреждения то были хорошие новости — институция, всю войну страдавшая от недостатка средств, получила необходимый приток финансов, — но для колледжей и тьюторов это означало существенное напряжение сил. Объем работы, возложенной на плечи Льюиса, быстро возрос, и все меньше времени оставалось на чтение и творчество. Если бы Льюис стал оксфордским профессором, от него не требовалось бы впредь вести занятия со студентами. Ему бы все равно пришлось читать лекции, в том числе для младших курсов, а также вести дипломные работы, но по сравнению с убийственной послевоенной нагрузкой на тьюторов это стало бы существенным облегчением. Да, такое карьерное повышение было бы для Льюиса очень кстати.
Вакансия вскоре появилась. В 1947 году ушел на пенсию второй Мертоновский профессор, Дэвид Никол Смит. Льюис надеялся получить эту должность, Толкин был полностью уверен, что кафедра должна принадлежать Льюису. В качестве одного из выборщиков Толкин имел достаточно возможностей поддержать кандидатуру Льюиса. Но Толкин, видимо, не заметил, как вокруг Льюиса в Оксфорде сгустилась неприязнь. Когда он принялся отстаивать своего друга, он был поражен «повышенной бурной враждебностью», исходившей от коллег — преподавателей английского языка. Популистские труды Льюиса и его негативные высказывания по поводу высших научных степеней казались совершенно неуместными для преподавателя английского факультета. Толкин не смог убедить других выборщиков, Хелен Дарбишир, Х. У. Гаррода и С. Г. Уилкинсона, хотя бы отнестись к кандидатуре Льюиса всерьез. В итоге вторая Мертоновская кафедра досталась Ф. П. Уилсону, крепкому, пусть и слегка скучноватому, специалисту по Шекспиру, одно из преимуществ которого заключалось именно в том, что он — не К. С. Льюис.
Но на этом удары судьбы вовсе не закончились. В 1948 году освободилась Годсмитовская кафедра английской литературы, обеспечивавшая также членство в Нью-колледже. Ее предложили известному автору литературных биографий лорду Дэвиду Сесилу. Льюиса снова обошли.
И в третий раз его отвергли в 1951 году, когда Оксфордский университет избирал нового профессора поэзии. В списке значилось всего два имени, чересчур похожие, так что возникала возможность ошибки при голосовании: единственным соперником Льюиса оказался Сесил Дэй Льюис (1904–1972), который впоследствии станет поэтом-лауреатом. Третий кандидат отпал раньше, и антильюисовская фракция консолидировалась. В итоге С. D. обошел C. S. со счетом 194 голоса против 173. В очередной раз Льюис потерпел поражение.
Посреди этих печалей случались, правда, и утешения. 17 марта 1948 года Совет королевского литературного общества единогласно принял Льюиса в свои ряды. Тем не менее у Льюиса не оставалось сомнений в том, что многие коллеги по университету смотрят на него с подозрением или насмешкой. Типичный пророк без чести в собственном городе и университете.
Ощетинившаяся враждебность, порой деградировавшая до бессмысленной ненависти, проявлялась даже в родном колледже. Э. Н. Уилсон, готовя в 1990 году биографию Льюиса, заговорил о нем со стариком, который в ту пору был тоже членом Магдален-колледжа. Льюис, заявил этот бывший дон, был «самым омерзительным типом, какого ему довелось знать». Уилсон, разумеется, пожелал выяснить истоки столь яростного стариковского обличения, и выяснилось: мерзость Льюиса заключается в том, что он верил в Бога и использовал «свой ум для соблазнения юношества». Именно такое обвинение в свое время выдвигали против Сократа, справедливо заметил Уилсон.
Хотя от этой нелепости легко отмахнуться (и тем не менее ее часто твердили), нараставшая в ту пору враждебность против Льюиса в академических кругах Оксфорда не была целиком иррациональной или завистливой. Дул ветер перемен, и Льюис воспринимался скорее как обуза, чем как ресурс для будущего оксфордского факультета английского языка. В Оксфорд стекались аспиранты, желавшие получить диплом бакалавра (BLitt) по английской литературе, эти новые ученики приносили и отдельным колледжам, и университету в целом столь необходимые деньги, и они нуждались в наставничестве, а Льюис давно утратил энтузиазм к такого рода работе. Из его уст часто раздавалась известная фраза о трех видах оксфордского образования — тут водятся ученые (literate), невежды (illiterate) и бакалавры литературы (B. Litterate), и лично он предпочитает первые две группы. После войны оксфордский факультет английского языка и литературы пересматривал программы обучения и исследований, и негативное отношение Льюиса к исследовательской работе и постдипломным степеням казалось все более неуместным, далеким от меняющейся ситуации в высшем образовании.
Деменция и алкоголизм: «мать» и брат Льюиса
Проблемы не ограничивались профессиональной сферой, хватало их в ту пору и в личной жизни Льюиса. Хотя после скудости военного времени условия постепенно улучшались, жизнь в Килнсе была не из легких. В конце 1940-х годов письма Льюиса обнаруживают тревогу о здоровье миссис Мур и явные намеки на то, что дела в семье идут все хуже. Морин давно отделилась, оставив Льюиса наедине с непростой ситуацией. Приходилось нанимать прислугу для ведения хозяйства, а отношения у этих женщин с миссис Мур (и друг с другом) зачастую складывались воинственные. Льюис не знал, как с этим справляться. Когда в июле 1946 года шотландский университет Св. Андрея присвоил ему почетную степень, Льюис мрачно заметил, что предпочел бы получить «ящик шотландского виски».
Правда, такая награда еще более порадовала бы его брата Уорни. В ту пору Уорни вел битву — как мы теперь знаем, обреченную — с зависимостью от алкоголя. Отправившись летом 1947 года отдохнуть в Ирландию, Уорни ушел в столь сильный запой, что его в бессознательном состоянии доставили в больницу Дроэды, там он, наконец, «просох» и его отпустили домой. К сожалению, подобные события начали повторяться снова и снова, а непредсказуемость — в какой момент это случится вновь? — тоже мешала окружающим приспособиться к ситуации.
В Килнсе все пошло наперекосяк. Домашняя жизнь Льюиса вращалась теперь вокруг все более раздражительной и растерянной миссис Мур, проявлявшей уже классические симптомы старческой деменции, и все более раздражительного алкоголика-брата. Подобную ситуацию никто бы не счел благополучной, а послевоенные экономические меры, в том числе продолжавшееся рационирование многих насущных продуктов, ее усугубляли. В 1947 году Льюис писал коллеге, извиняясь за то, что не всегда может присутствовать на собраниях: его время «почти полностью» и при этом «непредсказуемо» поглощено «обязанностями сиделки и домашнего слуги». Приходится иметь дело как с материальными, так и с психологическими проблемами, поясняет он. Жизнь в Килнсе становилась невыносимой, Льюис должен был изо дня в день ухаживать за «матерью», а время от времени спасать еще и брата. Чересчур много для одного человека.
Морин видела, под каким гнетом живут братья Льюисы, ухаживая за ее стареющей матерью и дряхлым псом Брюсом, и старалась помочь им чем могла. На две недели она с мужем переехала в Килнс, предоставив Льюису и Уорни для проживания свой дом в Малверне. Но то был лишь кратковременный отпуск. В апреле 1949 года Льюис извинялся перед Оуэном Барфилдом за проволочки с ответами на письма: он слишком занят, убирая «собачье дерьмо и человеческую блевотину».
13 июня 1949 года Льюис был госпитализирован с симптомами нервного срыва, но затем стало ясно, что он страдает от стрептококковой инфекции, для борьбы с которой ему назначили уколы пенициллина каждые три часа. Выписали его 23 июня. Уорни был в ярости от того, что миссис Мур так извела его брата, и потребовал предоставить Льюису отпуск для восстановления сил. Льюис с благодарностью согласился провести месяц в Ирландии, отдохнуть и зарядить батареи в обществе Артура Гривза. Но прежде чем он смог уехать, сам Уорни в очередной раз погрузился в длительный запой (желая уберечь достоинство брата, Льюис именовал его недуг «нервной бессонницей» и только самому доверенному другу, Артуру Гривзу, называл подлинный диагноз — «выпивка»). В итоге у Льюиса не осталось иного выхода, кроме как отказаться от намеченной поездки в Ирландию и продолжать в одиночку ухаживать за миссис Мур.
Несомненно, и в этот темный период жизни Льюиса случались мгновения радости. Но даже радость при чтении наконец-то дописанного Толкином «Властелина колец» в октябре была подпорчена пониманием того, как редко они теперь общаются. Трудно не расслышать патетическую ноту в письмах Льюиса старому другу: «Мне так вас недостает». Оба продолжали жить и работать в одном и том же городе и университете, но былая близость исчезла. Отчасти Льюису удавалось находить интеллектуальное общение и утешение в других местах, о чем свидетельствует интенсивная переписка с писательницей Дороти Сэйерс примерно в то же время, и все же тектонические плиты пришли в движение, старые дружбы убывали, а вместе с ними Льюис лишался той интеллектуальной поддержки и вдохновения, что обретал в них прежде.
В этот и без того тягостный период его жизни миссис Мур все более теряла способность к ориентации и становилась все беспокойней, пока угасание не дошло до такой степени, что пришлось поместить несчастную в дом престарелых. После того, как 29 апреля 1950 года она трижды свалилась с кровати, было принято решение отвезти ее в Рестхолм, специализированный санаторий на Вудсток-роуд, дом 230. Льюис, ежедневно там навещавший миссис Мур, столкнулся с очередной непосильной проблемой: плата составляла 500 фунтов в год. Где взять такие деньги? И что будет, когда он уйдет на пенсию и перестанет получать регулярный доход как член колледжа?
В итоге этот узел развязала эпидемия гриппа, вспыхнувшая в конце декабря 1950 года в портовом городе Ливерпуле. Отсюда она быстро распространялась, и в середине 1951 года заболеваемость достигла пика. По официальным данным, смертность превысила примерно на 40 % потери от пандемии инфлюэнцы в 1918–1919 годах, которая так жестоко поразила Британию, с трудом оправлявшуюся после Великой войны. В самый разгар эпидемии, 12 января 1951 года, эта болезнь унесла жизнь и семидесятидевятилетней миссис Мур. 15 января она упокоилась на кладбище Святой Троицы, в одной могиле со своей давней подругой Элис Гамильтон Мур, которая была похоронена там 6 ноября 1939 года (судя по приходским записям, на момент своей смерти Элис Мур проживала в Килнсе, то есть, видимо, тоже была частью этого семейства). Уорни не смог присутствовать на похоронах: его свалила с ног та же болезнь, которая убила миссис Мур.
Враждебность к Льюису в Оксфорде
Тем временем личные проблемы Льюиса усугублялись постоянно растущей в Оксфорде враждебностью и отвержением. До некоторой степени — только до некоторой — эту враждебность можно объяснить предвзятостью тех, кто видел в религиозности симптом душевного заболевания или морального упадка. Истинной причиной такого отношения стала популярность Льюиса и то, что воспринималось как неуважение к традиционным нормам академической работы. Считалось, что писательство отвлекает Льюиса от научных исследований и тем самым он оказывается не в средоточии академической культуры, а где-то на обочине. Льюис, твердили критики, не опубликовал ни одного серьезного и весомого труда со времен «Предисловия к „Потерянному раю“», а это было в 1942 году. Чтобы восстановить свою репутацию в университете, ему следовало как можно скорее восполнить эту недостачу.
Льюис знал о такого рода замечаниях, и они были тем болезненнее, что отчасти были и справедливы. Читая послевоенную переписку Льюиса, трудно не ощутить его беспокойство и даже сокрушение о своей судьбе. Еще в 1935 году он подписал с издательством Оксфордского университета договор на книгу, посвященную английской литературе XVI века, и теперь чувствовал настоятельную необходимость закончить этот труд. Но семейная ситуация была такова, что он попросту не имел времени прочесть огромное количество первоисточников, что требовалось для завершения книги. К середине 1949 года он был изнурен и физически не готов к напряженной сосредоточенности, без чего немыслимо было бы и приниматься за столь фундаментальный труд. Популярные книги давались легче и словно сами текли с пера. Но с этой все обстояло иначе.
Ничего нельзя было сделать, пока миссис Мур была жива и нуждалась в ежеминутном присутствии Льюиса. После ее смерти в январе 1951 года Льюис добился годичного освобождения от преподавательских обязанностей в колледже, чтобы весь учебный год 1951/52 посвятить работе над ученой книгой. В сентябре 1951 года Льюис смог уведомить своего итальянского корреспондента дона Джованни Калабриа о переменах к лучшему: Iam valeo — «я уже оправился». Улучшению душевного состояния Льюиса способствовало и письмо от премьер-министра Уинстона Черчилля, который желал включить Льюиса в списки представленных к награждению C. B. E. (командор ордена Британской империи, на ступень ниже рыцарского звания) на новый 1952 год. Льюис отклонил это почетное предложение, однако оно его, несомненно, весьма ободрило.
Он с удвоенной силой набросился на новый проект по английской литературе. Хелен Гарднер вспоминала, как постоянно видела Льюиса за работой в библиотеке герцога Хамфри: он упорно пролагал себе путь сквозь хранившиеся в Бодлианской библиотеке книги писателей былых времен. Поскольку Льюис никогда не доверял пересказам, он впивался зубами в подлинники, выплевывал несъедобное и переваривал все, что обладало ценностью.
Пошатнувшаяся в академических кругах репутация Льюиса была с лихвой восстановлена публикацией семисотстраничного тома в сентябре 1954 года. Последовавшее годом позже избрание в Британскую академию было напрямую связано с этим массивным ученым трудом. Но было уже слишком поздно для того, чтобы исправить отношение к Льюису в самом Оксфорде. Мнения сложились и кристаллизовались. На рубеже 1940-х и 1950-х годов многие воспринимали Льюиса как отработанный материал.
И снова проблемы со всех сторон. Регулярные вторничные собрания инклингов продолжались после войны, зачастую оживляемые прибытием продуктовых посылок от американских поклонников Льюиса. Он всегда настаивал на том, чтобы разделить эту роскошь с друзьями, ведь все они страдали от жестких послевоенных ограничений и продовольственного дефицита. И тем не менее дела у инклингов обстояли неблагополучно. Росло отчуждение между прежними собратьями. Случались ссоры. Былой энтузиазм угас. Сокращалось и число участников. Наконец, 27 октября 1949 года запись в дневнике Уорни сообщает о том, что встречам пришел конец: «Никто не явился». Хотя члены этой группы продолжали общаться по вторникам в пабе «Орел и ребенок», как серьезный литературно-дискуссионный клуб инклинги прекратили свое существование.
Свою роль в таком исходе событий сыграло и расхождение между Толкином и Льюисом, в котором Толкин главным образом винил усилившееся во время войны влияние Чарльза Уильямса. Он чувствовал (и небезосновательно), что Уильямс вытеснил его из сердца Льюиса. Для Толкина это было очень прискорбно, и он глубоко сожалел о том, что их дружба с Льюисом сошла на нет — но так получилось и обратного пути не было. Их отношения еще более испортились из-за того, что Толкин, как ему казалось, обнаруживал в «Космической трилогии» Льюиса своевольные заимствования своих мифологических идей. В 1948 году он написал Льюису длинное письмо, явно в ответ на какой-то серьезный спор из-за их книг. Тем не менее, хотя личные отношения между ними оставляли желать лучшего, Толкин по-прежнему всячески хлопотал о том, чтобы добиться для Льюиса профессорской ставки. С его точки зрения это был просто вопрос справедливости.
Но и тут их обоих настигли трудности: в конце 1940-х годов оксфордская программа по английской литературе претерпевала существенные изменения. Толкин и Льюис не считали нужным преподавать английскую литературу после 1832 года, но теперь, когда суровые военные годы миновали, английский факультет вновь вернулся к прежнему спору. Становилось все очевиднее, что викторианский век тоже породил обширную и значительную литературу. Почему же Оксфорд отказывается иметь дело с лордом Теннисоном или с Уильямом Теккереем? С Чарльзом Диккенсом и с Джордж Элиот? Молодые преподаватели настаивали на реформе образовательной программы, одним из активных сторонников перемен выступала Хелен Гарднер. Стало ясно, что английский факультет будет развиваться в том направлении, с которым Льюис едва ли окажется совместим.
Но некоторые биографы утверждали, что самой важной проблемой для Льюиса в ту пору был вызов, брошенный его интеллектуальному авторитету восходящей звездой философии, Элизабет Энском (1919–2001). Эту историю также нужно рассказать отдельно и всмотреться в ее последствия.
Элизабет Энском и Сократовский клуб
В 1893 году группа христиан-евангеликов внутри Англиканской церкви основала Оксфордский пасторат в надежде, что здесь оксфордские студенты соприкоснутся с более живой и интеллектуально увлекательной формой христианской веры, чем та, которую им обычно представляли при общеобязательном посещении часовни своего колледжа. С 1921 года пасторат размещался в церкви Св. Альдата к югу от центра города Оксфорда и поблизости от самого сердца университета. Хотя первоначально Оксфордский пасторат задумывался как пастырская и евангелизирующая миссия, руководству его становилась все очевиднее важность апологетики. Как христианам найти позитивный, а также критический подход к основным интеллектуальным вопросам современности? Как обеспечить верующим студентам интеллектуальную увлеченность и уверенность в своих взглядах вместо того, чтобы скармливать им высокодуховные банальности?
В 1941 году Стелла Олдвинкл (1907–1989), служившая в пасторате капелланом студенток, решила, что настала пора организовать студенческий форум для обсуждения такого рода проблем. Она пришла к этому выводу после разговора с Моникой Рут Шортен (1923–1993), изучавшей биологию в колледже Сомервилл: студентка жаловалась, что церкви и религиозные общества «попросту считают, будто основные проблемы давно решены — такие, как существование Бога, божественность Христа и так далее». Однако людям явно требовалась помощь, чтобы понять эти основы веры и их отстаивать. Невозможно было опираться на них как на заведомую истину в весьма критически настроенной интеллектуальной среде Оксфорда. Шортен — ей предстояло сделаться главным авторитетом по серой британской белке — отчетливо сознавала необходимость апологетической миссии среди оксфордских студентов.
Проведя в колледже Сомервилл ряд дискуссий для агностиков и атеистов, Олдвинкл решила организовать такого рода форум для всего университета. Сократовский форум задумывался как организация оксфордских студентов, а по правилам университета любому студенческому сообществу и клубу требуется «старший член» — дон, который возьмет на себя ответственность за работу этой организации. Сначала Олдвинкл рассчитывала на Дороти Сэйерс, выпускницу колледжа Сомервилл, но писательница жила в Лондоне и не могла регулярно присутствовать на собраниях клуба. Значит, нужен был оксфордский преподаватель. Но к кому же обратиться?
И вот — гениальное решение: Олдвинкл отказалась от наиболее очевидного варианта (обратиться к капеллану колледжа) и сразу пригласила человека, в котором видела восходящую звезду оксфордской апологетики — к Льюису. К первому заседанию клуба, в январе 1942 года, Льюис уже достиг общенациональной славы. Сократовский клуб быстро сделался одним из главных университетских сообществ, где обсуждали вопросы христианской веры. В триместре члены клуба собирались в понедельники, по вечерам. Льюис почти всегда присутствовал, но обычно не тянул одеяло на себя, выступал он в среднем всего лишь раз в триместр. Достаточно было и его присутствия. Список выступавших пестрит философскими знаменитостями Оксфорда. Хотя направленность клуба однозначно заявлена как христианская, спектр участников весьма широк. Здесь требовали профессионализма — доказательств и умения отстаивать свою точку зрения. Как сам Льюис сформулировал в первом выпуске «Сократовского дайджеста»:
Арену выстроили христиане, и они же бросили вызов… Мы не делаем вид, будто мы беспристрастны. Однако спор — беспристрастен. Он живет своей жизнью, и никто не может заранее сказать, куда он повернет. Мы открыты, мы подставляем под огонь самые слабые свои места — как и оппонент подставляется под наш огонь.
Один интересный аспект Сократовского клуба остался неосвещенным: большинство в нем составляли женщины. Возможно, это объясняется личными предпочтениями Олдвинкл или же тем, что клуб создавался на базе колледжа Сомервилл. В списке членов на Михайлов триместр 1944 года 164 члена, из них 109 из пяти оксфордских женских колледжей: Леди-Маргарет-Холл (20), Сент-Эннз (19) Сент-Хильдас (18), Сент-Хьюз (39) и Сомервилл (13).
Учитывая ключевую роль Льюиса в клубе, естественно, что приглашенные ораторы нередко сосредотачивались именно на его идеях и вызывали председательствующего на спор. Так, когда Льюис опубликовал в 1947 году «Чудо» (Miracles: A Preliminary Study), было вполне ожидаемо, что темы этой книги окажутся в центре внимания и дискуссии. Наибольшие споры вызвало утверждение Льюиса, что натурализм опровергает сам себя. Основные линии этого рассуждения изложены в третьей главе «Чуда» под заголовком «Противоречия материализма». 2 февраля 1948 года юный католический философ Элизабет Энском призвала Льюиса к ответу за критику материализма.
Какую форму приобрела у Льюиса критика материализма? Его аргументация намечается в более ранних работах, и ее в самом кратком виде передает фраза из эссе 1941 года «Бог и зло»: «Если мысль — непредусмотренный и не имеющий значения продукт мозговой деятельности, как можем мы полагаться на нее?» Возражая тем, кто называл христианские убеждения, в том числе веру в Бога, попросту результатом воздействия факторов окружающей среды или эволюции, Льюис настаивал: подобный подход в конечном итоге ставит под сомнение тот самый мыслительный процесс, которым он порожден. Те, кто представляет человеческую мысль случайным или побочным продуктом, тем самым опровергают собственные мысли, включая убеждение, будто мысль определяется средой.
Эта линия рассуждений была весьма плодотворной и творческой, и надо сказать, что некоторые современные Льюису «натуралисты» высказывали схожие опасения, в том числе Дж. Б. С. Холдейн, с которым Льюис неоднократно скрещивал шпаги. Материалиста Холдейна смущал такой вывод:
Если мои ментальные процессы полностью определяются движением атомов в моем мозгу, у меня нет причин считать свои убеждения верными. Они могут быть здравыми с химической точки зрения, но это не делает их здравыми логически, и следовательно, у меня нет причины предполагать, что мой мозг состоит из атомов. Чтобы, так сказать, не пилить сук, на котором я сижу, приходится поверить, что разум не сводится целиком к материи.
Холдейн предвосхищает аргумент, который выдвинет против его позиции Льюис. В «Чуде» Льюис именно так и рассуждает: если материализм — плод рационального рассуждения, то для того, чтобы прийти к материалистическим выводам, нужно принять как данность надежность самого процесса мышления. Иными словами, если все события детерминированы «иррациональными причинами», как, по мнению Льюиса, утверждает материализм, то сама рациональная мысль должна быть признана результатом таких же иррациональных причин, что противоречит ключевым аксиомам самого процесса рассуждения, который требуется материалисту, чтобы достичь своей материалистической позиции. «Мысль не может быть надежной, если она полностью приписывается действию иррациональных причин».
В этом анализе намечено несколько существенных линий рассуждения, однако требовательный читатель «Чуда» может (и не беспричинно) прийти к выводу, что данная глава написана слегка поспешно. Местами Льюис срезает углы и пропускает звенья в цепочки аргументации, возможно, потому, что это рассуждение уже так ему знакомо, что и для читателя, как ему кажется, здесь все очевидно. и в этом Льюис заблуждался. Если бы на изъяны его аргументации не обратила внимания Элизабет Энском, это сделал бы кто-нибудь другой.
Проблема заключалась не в противостоянии Льюиса материализму. В самом начале своего доклада, сделанного в феврале 1948 года, Энском ясно дала понять, что и она считает материализм неприемлемым. Однако, по ее мнению, конкретно этому способу опровержения материализма, который предлагался в первом издании «Чуда», недоставало научной строгости, чтобы вполне оправдать такой вывод. Главным образом ее беспокоило настойчивое утверждение Льюиса, будто материализм «иррационален». Энском справедливо указывала — такая мысль, вполне вероятно, приходила в голову многим подготовленным читателям этого первоначального варианта главы, — что не всякая естественная причина должна быть непременно «иррациональной». Энском совершенно верно указала, что многие (возможно, почти все) естественные причины могут быть законно описаны как всего лишь «не-рациональные». Если рациональная мысль порождается естественными «не-рациональными» причинами, нет необходимости отвергать ее надежность лишь по этой причине — пока не удастся доказать, что такие причины предрасполагают к ложным или противоречащим здравому смыслу убеждениям.
Льюис оказался в довольно неловком положении, при этом было ясно, что глава в самом деле нуждается в пересмотре — не потому, что вывод неправилен, но потому что аргументы, подводившие к такому заключению, не были настолько прочными, насколько им следовало быть. Льюис откликнулся на замечания Энском так, словно она тоже была инклингом — инклингом от философии, — и переписал доказательства с учетом ее критики. Пересмотренная версия главы, впервые опубликованная в 1960 году, называлась теперь «Главная сложность природоверия». За исключением первых шести абзацев глава была переделана целиком с учетом возражений Энском. Текст стал намного сильнее с интеллектуальной точки зрения, и его можно рассматривать как окончательное высказывание Льюиса по этой важной теме.
А главный итог этого не совсем приятного столкновения с Энском — как оно сказалось на дальнейшем пути творчества Льюиса. Некоторые биографы, в первую очередь Уилсон, считают этот инцидент первым признаком, а возможно, и причиной существенного изменения в позиции Льюиса. Проиграв спор, говорят они, Льюис утратил убежденность в том, что его вера имеет под собой рациональное основание, и отказался от роли ведущего апологета. Они полагают, что переход к художественному вымыслу — к таким произведениям, как «Хроники Нарнии» — знаменует растущее осознание того, что рациональными аргументами христианскую веру отстоять невозможно.
Однако основной корпус письменных свидетельств, касающихся этого спора, наталкивает на совсем иной вывод. Льюис смиренно признал слабость одного конкретного аргумента, с которым он, надо признать, поторопился, и поработал над его усовершенствованием. Льюис был академическим автором, а ученые книги всегда проверяются судом и критикой коллег до тех пор, пока не удастся наилучшим образом представить факты и аргументы. Льюис давно привык и сам делать подобного рода замечания и выслушивать их, как на собраниях инклингов, так и в личных разговорах с коллегами, в том числе с Толкином.
И Энском видела свою задачу в том, чтобы добиться интеллектуального усовершенствования, а не опровержения позиции Льюиса, которой в целом она явно симпатизировала. Вероятно, Льюис растерялся, когда изъяны его аргументации были столь публично изобличены (с ближайшими друзьями он делился тем смущением, которое вызвал этот инцидент), но удручен он был скорее публичным характером этих усовершенствований, а не самим интеллектуальным процессом. Позитивный и благотворный итог вмешательства Энском очевиден в пересмотренной версии рассуждений Льюиса.
Нет также доказательств того, чтобы Льюис в результате этого столкновения отступил на позиции нерационального фидеизма или же свободной от логики фантазии. Его дальнейшее творчество по-прежнему демонстрирует сильное убеждение в рациональной цельности христианской веры и важной роли апологетики в современном культурном контексте. Более поздние тексты, такие, как «Важен ли теизм?» (1952) и «Упорство в вере» (1955), явно обнаруживают последовательное признание необходимости рациональной аргументации в апологетике. И более того, когда в 1952 году Льюис опубликовал «Просто христианство», он использовал в этом трактате без особых модификаций тот же рациональный подход к апологетике, что и в радиобеседах 1940-х годов, хотя имел возможность что-то поменять, если бы счел нужным.
И критику Энском никак нельзя считать «поворотным пунктом», когда Льюис отказался от рациональной аргументации в пользу иных видов апологетики, основанных на фантазии и нарративе. Следует вспомнить, что к моменту этого спора Льюис успел написать три тома того, что вполне можно именовать «апологетикой, основанной на фантазии и нарративе», — то есть трилогию о Рэнсоме. Иными словами, к моменту этого спора Льюис и сам уже был убежден в важности нарратива и апелляции к фантазии в апологетике. Однажды он заметил, что трилогия о Рэнсоме, как и Нарния, родилась не столько из идей, сколько из образов.
Нарния не была бегством от несостоявшейся рациональной апологетики, это один из равноправных для Льюиса путей, и эти пути соединяются его знаменитым примирением разума и воображения в христианском видении реальности. К сожалению, Уилсон не приводит сколько-нибудь убедительных фактов в пользу своей гипотезы, будто «Лев, колдунья и платяной шкаф» выросли из эскапического возвращения Льюиса в детство после поражения от рук Элизабет Энском в Сократовском клубе или в пользу занимательного, но также не подкрепленного фактами предположения, что Белая Колдунья Нарнии списана с Энском. Момент, когда Льюис собрался связать воедино пестрые фантазийные нити Нарнии, словно образы из страны фей Спенсера, возможно, отчасти и определялся этим столкновением с Энском, но не более того. Льюис начал писать о Нарнии прежде доклада Энском в 1948 году.
В любом случае, это не было «поражением», это была критическая оценка здравого, но неудачно поданного аргумента, благодаря чему в 1960 году Льюис представил тот же аргумент в отредактированном виде. Оксфордский философ Дж. Р. Лукас отстаивал позицию Льюиса на собрании Сократовского клуба в конце 1960-х годов, где воспроизводился тот спор с Энском, и та оценка, что Лукас дал первоначальной дискуссии, сохраняет ценность:
Рассуждение мисс Энском основывалось на различении обоснований и причин, которое ввел Витгенштейн и которое считалось витгенштейнианцами существенным. Это различение было неизвестно Льюису к моменту написания «Чуда», оно едва ли могло быть им воспринято, и сомнительно, применимо ли оно к его тезису.
Лукас был совершенно уверен в том, каков источник затруднений Льюиса в 1948 году и почему в итоге самому Лукасу удалось спустя много лет выиграть этот спор:
Мисс Энском напирала, а Льюис — джентльмен, и это не позволяло ему обойтись с дамой так, как она обошлась с ним. Но мне доводилось сталкиваться с ней, и меня соображения джентльменства не стесняли, так что спор определялся лишь реальной весомостью приводимых аргументов. Так вот, я одержал победу.
Сомнения Льюиса насчет его роли как апологета
Но хотя важно избегать преувеличений, описывая влияние Энском на Льюиса в его позднейшие оксфордские годы, существуют явные свидетельства и того, что определенную роль она сыграла, вынудив его примерно в эту пору пересмотреть свою роль как апологета. Бэзил Митчелл, впоследствии профессор философии религии в Оксфорде, унаследовал должность Льюиса в качестве президента Сократовского клуба, когда Льюис перешел в Кембридж. Митчелл полагал, что Льюис осознал свою недостаточную информированность в современных философских течениях — Энском действительно была специалистом по Витгенштейну — и решил, что пора оставить эту область экспертам, а самому сосредоточиться на том, в чем он лучше разбирался.
Роль Льюиса как апологета во время войны была главным образом ответом на потребности того времени. Три намека указывают на то, что после войны Льюис и сам хотел уйти с передовой линии апологетики. Прежде всего, он был изнурен такой работой, в чем откровенно признается в лекции 1945 года «Христианская апологетика», где он замечает: «Нет ничего опаснее для собственной веры, чем быть ее апологетом. Ни одна истина веры не казалась мне столь призрачной и нереальной, как те, что я только что успешно защитил в публичной дискуссии». Десять лет спустя, уже после перехода в Кембридж, Льюис снова скажет, что апологетика «очень утомительна». Быть может, он рассматривал труд апологета как важный эпизод своей биографии, а не ее венец и цель? Переписка Льюиса убедительно указывает на это. Есть также некоторые свидетельства, что, по его мнению, этим текстам недоставало прежней энергии и жизненной силы.
Эти страхи с особой ясностью и глубиной Льюис выражает в переписке на латыни с доном Джованни Калабриа, известным итальянским священником, которого папа Иоанн Павел II канонизирует 18 апреля 1999 года. Итальянский перевод «Писем Баламута» вышел в 1947 году и вызвал немалый интерес. Калабриа прочел эту книгу и написал автору восхищенное письмо. Поскольку английского он не знал, то к Льюису обратился на латыни. Они продолжали на ней переписываться с 1947 года до смерти Калабриа в 1954 году. В январе 1949 года Льюис признавался, что его охватывает отчаяние и он не может больше писать, ему кажется, что прежние способности его покидают: «Я чувствую, как угасают страсть к письму и талант, если таковой и был когда-то». Видимо, латынь позволяла Льюису высказываться более откровенно, чем если бы он писал по-английски. Он заходил еще дальше и выражал надежду, что утрата писательского дара может даже оказаться ему во благо: это положит конец пустым амбициям и жажде славы. В июне 1949 года здоровье Льюиса резко ухудшилось, пришлось лечь в больницу. Четыре месяца спустя он пребывал в еще более мрачном настроении, и лишь ближе к концу 1951 года к Льюису отчасти возвращаются прежние энтузиазм и уверенность. Но смерть его исповедника, Уолтера Адамса, в мае 1952 года вновь нанесла Льюису глубокую рану, лишив мудрого критика и друга.
Второй причиной, также, возможно, побудившей Льюиса отойти от роли апологета, стало болезненное понимание того, что эту роль ему как раз и не удалось исполнить по отношению к самым близким — Артуру Гривзу и миссис Мур. Миссис Мур до конца жизни оставалась враждебной христианству, а Гривз от своего сурового ольстерского протестантизма ушел в не менее суровый унитаризм. И даже Уорни считал «Страдание» не слишком убедительным именно в качестве апологетики. Мог ли Льюис оставаться публичным апологетом при таких личных неудачах на этом фронте?
Наконец (эта причина, вероятно, связана с первыми двумя) из переписки Льюиса следует, что, по его собственному мнению, его времена апологета миновали и настала пора уступить место молодым. Тут можно разобрать две слегка отличающиеся темы: во-первых, Льюис чувствовал, что возникают новые проблемы, для разговора о которых он — не лучший специалист, и во-вторых, он все более убеждался в том, что пик его апологетических способностей миновал. Отклонив приглашение Роберта Уолтона принять участие в дискуссии на BBC о доказательствах в пользу религии, Льюис добавил: «Подобно змее с выпавшими клыками в „Книге Джунглей“, я почти утратил свои диалектические таланты».
Несомненно, Энском поспособствовала такому прозрению. 12 июня 1950 года Стелла Олдвинкл в качестве секретаря Сократовского клуба обратилась к Льюису с просьбой помочь составить программу на Михайлов триместр 1950 года. Льюис предложил список восходящих звезд, советуя пригласить их на выступление в клуб: Остин Фаррер об исторической ценности Нового Завета, Бэзил Митчелл о вере и опыте и Элизабет Экском на тему «Почему я верю в Бога». Льюис дал понять, что Энском в этом рейтинге занимает первое место: «Побив меня как апологета — не должна ли она стать моей преемницей?»
По всей видимости, с переездом в Кембридж в январе 1955 года Льюис связывал надежды на новое начало. Поразительно, как мало его работ этого позднего периода относится к апологетике, то есть к апологетике, понимаемой как защита христианской веры на рациональных основах. В письме от сентября 1955 года, отклоняя предложение американского евангелического лидера Карла Ф. Генри (1913–2003) написать очередные апологетические тексты, Льюис поясняет, что он сделал, что мог, «в жанре лобовой атаки» и теперь он «вполне уверен», что времена таких атак миновали. Теперь он предпочитал обходной путь, опирался на «вымысел и символ».
Эти слова, обращенные к Карлу Генри — одной из крупнейших фигур в истории послевоенного американского евангелизма, — несомненно важны и для понимания истоков Нарнии. Многие воспринимают эти слова о «вымысле и символе» как отсылку к «Хроникам Нарнии», ведь «Хроники» вполне подпадают под категорию апологетики с помощью нарратива и фантазии и представляют собой отход от более рациональной (дедуктивной или индуктивной) аргументации радиобесед военного времени. Если Энском пробудила у Льюиса сомнение в его тогдашнем подходе к диалектике, то эти сомнения касались скорее средств, чем содержания апологетики. Льюис, возможно, утратил «диалектические таланты», но как насчет таланта творческого?
Мы вправе рассматривать «Нарнию» как творческое развитие тех ключевых философских и богословских идей, которые Льюис обдумывал с середины 1930-х годов — здесь эти идеи выражаются в самом повествовании, а не в виде рациональных аргументов. В художественной форме эти семь повестей передают те же философские и богословские рассуждения, что и «Чудо». Вымысел становится средством, которое помогает читателям увидеть — и более того, с наслаждением пережить — то видение реальности, которое Льюис уже описывал в собственно апологетических трудах.
А теперь расскажем историю о том, как Льюис писал «Хроники Нарнии», и постараемся понять, почему эти сказки овладели воображением целого поколения.
