Глава десятая
Грехопадение
Конец лета 2006-го — весна 2007 года
Я собирался вернуться в Данию — поработать в строительной компании друга-мусульманина, чтобы собрать денег на поездку в Сомали. Я хотел помочь «Союзу исламских судов» и организовать на юге Сомали молочную ферму, пользуясь знаниями, полученными за несколько месяцев обучения в сельскохозяйственном колледже в Дании. Но я понимал, что эфиопские войска наступают на Могадишо и мне придется сражаться за будущее Сомали. Но даже если меня ждет мученическая смерть, я буду сражаться за свою религию. Только так мой сын сможет, когда вырастет, гордиться отцом.
Фадия убедила меня, что должна с Усамой ехать за мной в Данию. Но ей пришлось обращаться за шенгенской визой: въехать в ЕС как моя жена она не могла, поскольку я не развелся с Каримой.
Фадия никогда раньше не летала и боялась. В аэропорту Франкфурта офицер службы безопасности потребовал, чтобы она сняла свой длинный жакет. Ее едва не арестовали, когда она заявила, что это традиционная одежда, и отказалась. Но по приезде в Копенгаген у нее на голове я с огорчением увидел маленький шарфик вместо большого никаба, который купил ей в Сане.
— Неважно, что ты в Европе, ты должна одеваться как мусульманка, — сказал я ей. — Ты вышла за меня замуж, чтобы перебраться в Европу? — с обидой спросил я. Меня явно не отпускали прошлые отношения. Вскоре она нашла йеменку, снабдившую ее всеми необходимыми предметами одежды.
Мы сняли квартиру в иммигрантском пригороде Орхуса. Мои связи с экстремистами продолжали расширяться. Мои радикальные взгляды и поездки в Йемен прославили меня в датских исламистских кругах.
С Фадией я был счастлив. Она была нежна, умна и добра к обожавшему ее Усаме. Но я понимал, что рано или поздно сын должен быть с матерью, а потому договорился с Каримой. Она перебралась из Марокко в Бирмингем и сказала, что если я привезу Усаму домой, то смогу регулярно видеть обоих детей.
Договоренность означала, что мне придется курсировать между Данией и Бирмингемом, но я был рад, что снова увижу Сару, и помирился с Каримой. До отъезда на священную войну мне хотелось видеться с детьми как можно чаще.
Кроме того, поездки в Бирмингем свели меня с множеством сторонников сомалийского «Союза исламских судов» — в английском Мидленде их было хоть отбавляй. Многие из них собирались в большой мечети в заброшенном районе Бирмингема Смол-Хит. Сомалийскую общину эфиопское вторжение взбесило, и популярность «Союза исламских судов» вкупе с сомалийским национализмом резко возросла.
Я собирался пойти на многолюдное собрание в мечети с одним датско-сомалийским другом, ехавшим со мной из Орхуса. У него тоже в Бирмингеме был родственник — двоюродный брат Ахмед Абдулкадир Варсаме.
Варсаме был худым подростком, ходившим опустив веки, словно в спячке. Резцы у него торчали вперед.
Выступления его вдохновляли.
— Я пойду. Обязательно пойду.
— Машаллах. В этом мы похожи, — ответил я. Так завязались длительные и важные отношения. Я рвался в Сомали, как никогда прежде. Меня убеждали рассказы в электронных письмах об убийстве «неверных», преимущественно эфиопских солдат. Два моих товарища по учебному кружку Саны уже воевали в Сомали — датский обращенный Али и американец Джехад Серван Мостафа. Мостафа написал мне, призывая встать в их ряды. «Мы побеждаем!» — писал он.
Варсаме пригласил меня на обед в сомалийско-йеменский ресторан: там был человек из «Союза исламских судов». Он приехал в Великобританию три года назад и получил статус беженца, а теперь отчаянно рвался домой, чтобы сражаться с эфиопами, но у него не было денег на билет.
Я быстро подружился с этим пареньком. На меня произвела впечатление его одержимость джихадом. Я частенько заглядывал в его квартирку у мечети Смол-Хит. Украшением комнаты служил допотопный кожаный диван, заваленный конспектами по электронной технике. Но говорить будущий инженер-электронщик мог только о войне с эфиопами и освобождении своей страны. В октябре 2006 года защищающие жалкое правительство Сомали эфиопы начали наступление на восток. Из новостей и писем друзей нам было ясно, что они нацелились на Могадишо. Одновременно в Йемене, на другом берегу узкого Аденского залива, армия двинулась на боевиков, считающихся пособниками «Союза исламских судов».
Рано утром 17 октября мне, рыдая, позвонила жена одного из моих товарищей по учебному кружку Саны Кеннета Сёренсена. Его, Самульски, двух молодых австралийцев и моего британского друга Рашида Ласкара арестовали. Их обвиняли в контрабандной поставке оружия «Союзу исламских судов» от мятежных племен Восточного Йемена. С йеменской стороны поставку организовал Абдулла Мисри, автодилер и финансист «Аль-Каиды».
Зная нравы йеменской службы безопасности, я опасался, что в тюрьме Сёренсена и товарищей будут пытать. Я обещал жене Сёренсена постараться придать дело огласке в Дании. Я попросил своего друга Наджиба свести меня с телевизионщиками, и на следующий день они писали мое интервью для Второго канала датского телевидения.
Встреча с репортерами состоялась в галерее торгового центра в Орхусе. Я понимал, что интервью сократят, и старался говорить лаконичнее. Я утверждал, что Сёренсен невиновен. Он мой друг, учит арабский и с боевиками не связан. Датское правительство должно добиться его освобождения или как минимум доступа к нему консула.
На самом деле я подозревал, что он вовлечен в контрабанду, хотя не знал, насколько она масштабна. Мои подозрения усилил арест в Йемене еще одного моего приятеля из числа датских радикалов, Абу Мусаба аль-Сомали. Его семья приехала в Данию и получила статус беженцев, когда тот был ребенком, но он вернулся в Сомали и вместе с другими иностранными боевиками «Союза исламских судов» курсировал между Могадишо и Йеменом. Ему дали два года тюрьмы за контрабанду оружия.
Сёренсену и другим повезло — в декабре их освободили и депортировали. Но мое телевизионное интервью заинтересовало датские власти.
Туманным дождливым днем в моей квартире в Орхусе раздался телефонный звонок.
— Мартин Йенсен. Из ПЕТ, — сухо заявил голос.
ПЕТ (РЕТ) — датская служба безопасности и разведки, а в системе государственной власти — подразделение полиции.
— Нам нужно с вами поговорить. Мы можем встретиться?
— Нет, — сказал я. — Нам не о чем говорить. Вы воюете с исламом, а мы защищаемся. И вы можете быть «Моссадом», ЦРУ. Меня могли просто сдать. Вот так.
Я пытался успокоиться, но не мог. Они знали, куда я собираюсь ехать? Прослушивали мои телефоны и отслеживали Интернет? Одна из группировок Саны назвала меня своим лидером? Власти Йемена предоставили МИб или ЦРУ доступ к своим новым задержанным?
В конце концов, мы договорились, что я приеду в местный полицейский участок. Но сначала я позвонил маме. Я должен был с кем-то поделиться, а жену тревожить не хотел.
— Мама, я не могу говорить об этом по телефону, но со мной хочет встретиться ПЕТ. Я просто хочу тебе об этом сказать, если со мной что-нибудь случится.
Она вздохнула. Я словно увидел, как она поднимает брови и качает головой, смиренно принимая новую перипетию в жизни своенравного сына.
— Хорошо. Будь осторожен, — сказала она.
В зале служебных совещаний меня ждали два агента: первый — высокий и хорошо сложенный — назвался Йенсеном, второй — толстый и лысый — смотрел в окно и курил. Чуть за сорок, а двигался с трудом.
Йенсен подвинул мне открытую бутылку кока-колы.
— Я не буду пить, она открыта. Вы могли туда что-то подсыпать, — сказал я нарочито театральным тоном.
Он пожал плечами и протянул мне закрытую бутылку.
Итак, что мне известно о Сёренсене и остальных задержанных в Сане? Я повторил рассказанное телевизионщикам.
Они стали настойчивее. Йенсен наклонился ко мне через стол. Он был красив, с ровным загаром и прекрасно ухоженными волосами. Мог сойти за датского Джорджа Клуни. Уверенный в себе мужчина, знающий, что выглядит как надо.
— Мы знаем, что виза вашей жены просрочена. Но это неважно. Мы лишь хотим удостовериться, что ни вы, ни ваши друзья не замышляете терактов в Дании. Возможно, вы даже могли бы нам помочь.
— Я не буду вам помогать, — отрезал я. — Помогать кафиру против брата-мусульманина — вероотступничество.
Они должны понять, что потерпели фиаско.
— Кстати, — добавил я, вставая. — Я хочу поехать в Сомали. Не могли бы вы удостовериться, не нарушу ли я датский закон?
Моя выходка их ошеломила. Я знал, что мог ехать абсолютно законно, поскольку ни Дания, ни другие западные страны не объявляли «Союз исламских судов» террористической организацией.
Мои связи в Йемене явно ставили меня под подозрение. Один из арестованных тогда в Сане впоследствии рассказал мне, что в тюрьме его допрашивали сотрудники западной спецслужбы.
— Они пытались выведать о тебе, — сказал он мне. — Говорили: «Мы знаем, за этим стоит Сторм».
При выходе из полицейского участка меня осенило, что я под прицелом. Я понял, что очень скоро мне придется решать — ехать в Сомали сражаться за свои убеждения или отступиться и спрятать их куда подальше. Но встреча с агентами придала мне решимости ехать. Они должны понять, что потерпели фиаско. Йенсен на всякий случай оставил мне свой номер. Уходя, я почему-то его визитку не порвал, а сунул в карман.
Вскоре у моей миссии появился крестный отец — Абдельгани, друг-сомалиец из Дании, уже вставший в ряды ополчения «Союза исламских судов». 19 декабря он прислал мне по электронной почте официальное разрешение Управления иностранных дел «Союза исламских судов» на въезд в страну.
Всплеск адреналина. Это был прямой религиозный долг — то самое решительное действие, о котором вечно болтали, но никогда не исполняли как жалкие датские проповедники, так и Омар Бакри Мохаммед.
Я купил билет — в один конец — на самолет до Могадишо. Полечу один. Мой бирмингемский приятель Варсаме еще не наскреб денег на билет. Я отправил ему по электронной почте письмо, выразив надежду, что он скоро ко мне присоединится.
Новая глава должна начаться с новых товарищей, на новом фронте глобального противостояния. Только жена всякий раз плакала, стоило мне заговорить об отъезде.
— Что будет со мной? Я останусь одна в чужой стране, без прав, без денег.
— Аллах поможет и позаботится о вас, — сказал я ей. Утешение слабое и неубедительное даже для меня. Но таков был ответ на все.
Она сказала, что, если я уеду надолго, она вернется в Йемен.
С первой метелью ранней зимы я поехал в Копенгагене в магазин списанного военного имущества, чтобы купить то, что просил Абдельгани: камуфляжную форму, фляги и швейцарские армейские ножи. Несмертельное оружие, легко провезти, не вызывая подозрений.
В Сомали надо было поспешить. Эфиопы окружили Могадишо. Некоторые мои друзья уже отступили со своими подразделениями к Кисмайо, портовому городу к югу от Могадишо. Я вот-вот должен был лететь.
Когда я был в магазине, мне позвонили из Сомали. Это был Али, датчанин из учебного кружка в Сане. Он возбужденно прокричал, что прямо сейчас обезглавил сомалийского шпиона, которого его отряд обнаружил под Кисмайо.
Проклиная его про себя за наивный звонок на мобильник, я громко поздравил его по-арабски. Продавец с подозрением на меня покосился.
При выходе из магазина позвонил Абдельгани. Я принялся ему перечислять покупки, но он меня прервал.
— Не прилетай! Слишком опасно. Эфиопы окружили аэропорт и хватают всех джихадистов, прилетевших сражаться за «Союз исламских судов». Сиди дома!
Пораженчество Абдельгани меня ошеломило и разозлило.
У меня в ушах звенел вопрос к Аллаху: «Почему Ты меня не пускаешь? Почему я не могу Тебе служить?»
Это решение — в конце концов — Его. Аллах Всеведущ, нам, простым смертным, судьбу не изменить! И еще один вопрос: «Почему Ты — в который раз — допустил поражение моджахедов?»
Когда я вернулся домой, жена ждала меня.
— Они проиграли, — прошептал я, стараясь не смотреть ей в глаза. — Они проиграли войну.
Я втащил амуницию по лестнице и бросил на кровать. Я был тих, задумчив, подавлен — как тогда в полицейской машине по дороге в датскую тюрьму, когда поклялся изменить жизнь. Я требовал ответов.
Уныние скоро сменил гнев, и в гневе я терзался трудными вопросами. Меня тормозили на каждом повороте, все планы рушились. Десять лучших лет жизни я, жертвуя любовью и боксерской карьерой, посвятил делу джихада. И все тщетно.
Я сидел в темной спальне, тишину нарушал лишь шум буксующих в снегу авто. На днях мне исполнится 31 год, но у меня нет будущего. Дети — в чужой стране, друзей из Саны разбросало по свету, жену я измучил перепадами настроения. Последние заработанные на стройке деньги потратил на валяющуюся повсюду как символ моего провала амуницию.
Я всю жизнь бился за слабых. На улицах Корсёра вступался за друзей-мусульман, когда на тех нападали хулиганы. В библиотеке меня поразили битвы Пророка с превосходящими силами в Мекке. Я мечтал поехать к моджахедам в Афганистан и помочь создать маяк истинного ислама в Сомали. Все обратилось в прах.
Я вспомнил о лукавом проповеднике из Брикстона Омаре Бакри, о ненадежных протестующих у ограды американского посольства, о трусости шейха Мукбиля, слишком охотно славшего на смерть невежественных и доверчивых. Верность делу меня ослепляла. Может, и сама приверженность исламу была лишь моим протестом, а на деле — пусть и неосознанно — меня манил не доктринерский салафизм, а стремление бороться с несправедливостью?
И тут до меня стало доходить немыслимое. А я правильно понял ислам? Или такие, как аль-Авлаки, его извратили? Или ислам противоречив, а я был слеп?
Мне вспомнилась идея предопределения — кадар — одна из основ веры. Меня учили, что Аллах предрешил все, в прошлом и в будущем.
По словам Корана: «Аллах — Творец всякой вещи, их Господь и Властелин. Он управляет ими, и все они находятся у Него во власти, в Его распоряжении и под Его попечительством».
Но есть ли место свободной воле и можно ли что-то изменить? Никто из ученых, с которыми я говорил, не мог объяснить, как кадар соотносится с долгом джихада и почему Аллах создал человека, уже осужденного Им на адский огонь. Здесь спасовал даже Анвар аль-Авлаки.
Мне показалось, один хадис представлял человека беспомощной марионеткой: «Аллах, Всевышний и Славный, предопределил каждому из сотворенных Им слуг пять вещей: удел его, деяния его, смерть его, счастье или несчастье в жизни».
Тут я вскочил и бросился вниз на кухню. Фадия с тревогой посмотрела на меня.
— Что с тобой? — спросила она.
— Не знаю. Мне просто кажется, что все потеряло смысл.
Я сварил себе кофе и уселся за кухонным столом перед своим ноутбуком. В поисковой строке пальцы быстро набрали: «Противоречия в Коране».
Миллионы битов информации в ответ. Большинство записей просто антиисламские диатрибы с не менее сомнительных сайтов евангелических христиан. Но кое-что я читал такое, отчего в голове зашевелились вопросы, которые я давно старательно от себя отгонял. Мне вспомнились слова, которые я некогда кричал в Гайд-парке: «Ведь если бы он был не от Аллаха, то они нашли бы в нем много противоречий».
Все здание моей веры было карточным домиком. Стоило упасть одной карте, и рухнуло все. Я плыл по инерции — от обретения ислама до принятия салафизма и джихада как идеи и ведения боевых действий. Я понимал священные тексты просто и однозначно. Для защиты веры предписано вести джихад. Только мне что-то мешало исполнить религиозный долг, а другие мусульмане от него уклонялись или отвергали.
И еще я начал переосмысливать оправданность убийств и ранений гражданских. Этот постулат я принял вместе с салафитским кредо. Я жадно впитывал слова ученых, нашедших в Писании оправдания 11 сентября. Но теперь я подумал о башнях-близнецах, терактах на Бали, в Мадриде в 2004 году, в Лондоне в 2005 году. Это насилие, нацеленное против простых людей. Если таково предопределение Аллаха, мне расхотелось ему следовать.
Мне вспомнились слова моего приятеля Тони: «Почему Аллах хочет, чтобы одни убивали других? Мурад, а ты не думаешь, что Аллаху больше понравилось, если бы ты, к примеру, учил детей читать?»
Утрата мною веры была и пугающей, и внезапной. Я глядел в пустоту и понимал, что стоит мне порвать с верой, и я тотчас стану мишенью для множества моих бывших «братьев». Я слишком много знал о них и об их планах. Не меньше половины одного только кружка в Сане влилась в террористические группы. Я был бы самым худшим из них: обращенный отступник, ставший атеистом — грязнейший из лицемеров. И как обращенного ждет двойная награда в раю, так обращенный отступник несет двойное наказание.
Мучительные вопросы заставляли меня уходить из дома или давать волю гневу. А жена, похоже, тревожилась, что я отдаляюсь от нее. У нее истекла въездная виза, она жила в Дании незаконно и боялась, что ее депортируют. Атмосфера в доме была невыносимой.
Мне надо было уехать, чтобы спокойно все обдумать. Мрачным мартовским утром я отправился на рыбалку на озеро Брабранд, неподалеку от Орхуса. Зима не сдавалась. Камыши по берегам озера были коричневыми и шумели на ветру, а в заливах все еще белели пятна льда. Вокруг не было ни души.
Я сел и забросил удочку, но мысли витали далеко. Почти три месяца я молился без веры. Перечитал Коран, но увидел новые несоответствия и противоречия. Я слушал проповедников в мечетях Орхуса, но ни один из них не оживил прежней веры. А джихадизм заявлял о себе все громче, перейдя от защиты мусульманских земель к объявлению войны всем неверным, как униженным, так и власть имущим.
Внезапно меня взорвало. Швырнув удочку в озеро, я заорал:
— Чертов Аллах, чертов пророк Мухаммед! Почему моя семья должна отправиться в ад только потому, что они не мусульмане?
Я подумал о матери, бабушке и дедушке. У нас было не все гладко, но они люди порядочные, не злые.
— Если бы Захера и Андерсена не раскрыли, а от взрыва их бомбы пострадали мама или Вибеке?
И у них есть единомышленники в Дании — может, десятки в радиусе 100 миль от моего дома. Кое-кто из них способен устроить здесь бойню, но как я могу помочь спасти жизни ни в чем не повинных людей?
Я подошел к машине.
— Я потерял десять лет жизни, — сказал я, вцепившись в баранку и глядя сквозь туман на контуры леса. — Я отдал себя Аллаху. Я верил в справедливость борьбы. Но я обманывался и позволял другим себя обманывать. Я мог бы стать спортсменом, наслаждаться жизнью, растить детей, заниматься своими делами.
Бунт возродил во мне свободную волю, но я знал, насколько это опасно. Внезапно я почувствовал, что иду по стопам художника Курта Вестергора, нарисовавшего карикатуры на пророка Мухаммеда и едва не поплатившегося за это жизнью. Не так давно я сам желал ему смерти.
Теперь я враг своих друзей, беспокойно размышлял я однажды ночью, лежа в постели. Рядом мирно спала жена. Что угрожает ей, если я порву с «братьями»? Сейчас чем меньше она знает, тем лучше.
На следующее утро я попытался заняться делами, стиркой. Когда я бросал в стиральную машину рубашку, из кармана выпала визитка. Я поднял ее. Потертая и мятая, но текст еще разборчивый. Это была карточка так называемого Мартина Йенсена из ПЕТ.
На карточке был номер телефона. Я сунул ее в карман и, выйдя из дома, бродил по улицам пригорода Орхуса. Если я ему позвоню, ни пути назад, ни компромисса не будет. Мне придется вести двойную жизнь, и за одну ошибку я могу ею поплатиться. Но альтернатива была еще хуже. Смотреть, как люди, которых я могу остановить, устроят бойню у меня на родине и в остальной Европе?
В тот же вечер я позвонил.
Я не сомневался, что Мартин Йенсен — ненастоящее имя, и даже не думал, что он ответит. Но ответил.
— Говорит Мурад Сторм. Мне срочно необходимо с вами встретиться, — сказал я. — У меня есть, что вам рассказать.
Я почувствовал, что ему с трудом удается сохранять спокойствие.
— Хорошо, как насчет отеля «Рэдиссон» в Орхусе?
