В родную провинцию Азиты не летают регулярные авиарейсы, и известно, что дороги, вьющиеся змеями к этому северо-западному уголку Афганистана, кишат самодельными взрывными устройствами и преступными бандами.

Иностранцы же, напротив, могут летать куда угодно бесплатно на бортах ООН, которые работают по произвольному расписанию, зависящему от потребности любого из видных чиновников сняться с места в какой-то момент. Билет, он же «транспортная авторизация», для Сетарех, обладательницы афганского паспорта, обходится мне в прочитанную в кондиционированном офисе ООН лекцию на полдня о страданиях афганок. После этого мы проведем следующий день, слоняясь по частному терминалу ООН в Кабульском аэропорту, в ангаре, заполненном гуманитарными работниками и дипломатами, за стенами которого время от времени взлетают самолеты.

Все женщины, ожидающие рейса, выглядят как иностранки, и все они одеты с очень характерным этническим шиком курорта военной поры, который редко можно увидеть за пределами укрепленных городков экспатов и никогда – на афганских женщинах. Длинные струящиеся шелковые туники светлых цветов дополняют изящные, украшенные вышивкой головные платки, слегка сползающие назад а-ля Беназир Бхутто, выпуская на свободу пряди искусно уложенных феном и мелированных волос. Изысканные старинные серебряные украшения кочевников-кучи, некогда изготовленные вручную для племенных свадеб в провинциях, звякают на запястьях и шеях. Типичный гардероб дипломата-мужчины состоит из разных градаций хаки. Некоторые обуты в лоуферы без носков, а брюки дополняют темно-синие, с золотыми пуговицами блейзеры. Большинство элегантных иностранцев вооружены маленькими фотокамерами-«мыльницами» для документирования своей работы «в поле». Сопровождающие их «телохранители» примерно вдвое крупнее любого дипломата и носят на ремнях перекинутые за спину немецкие автоматы.

Иностранный гуманитарный работник среднего уровня может получать не облагаемую налогами зарплату в 15 000 долларов в месяц. Плюс различные бонусы за «тяготы», которые подразумевает пост в таком месте, как Афганистан. Но караван энтузиастов, наводнявших Афганистан в прошлое десятилетие, не весь был движим любовью к деньгам, хотя, безусловно, и таких в нем было немало. Многие – это юные идеалисты, ищущие приключений. Другие – матерые бюрократы, которые повидали все войны за последние три десятка лет и подписались на еще одну экскурсию.

Есть здесь «балканская» компания; есть и те, что когда-то вместе ужинали в Багдаде. Они демонстрируют свой статус, рассказывая истории о минувших войнах новоиспеченным экспертам по Афганистану из элитных университетов американского Восточного побережья. Так же как некогда их предшественники – европейские колонизаторы, эти сегодняшние исследователи очень неплохо живут, прежде чем вернуться домой с экзотическими байками о чужих землях.

Декор в посольских компаундах, где воздух кондиционируют мощные генераторы армейского типа, стремится продемонстрировать все лучшее, что есть в культуре и дизайне каждой страны. Датчанин будет расслабляться в изысканной скандинавской классике середины века, которая была завернута в пузырчатую пленку и доставлена в защищенных контейнерах из Копенгагена. Британцы могут похвалиться самым богатым по ассортименту баром города под названием «Отель Фидель» в королевском представительстве. Они также славятся самыми затейливыми маскарадами, во время которых, поддерживая любимую традицию исторической и сегодняшней европейской аристократии, гости с удовольствием перевоплощаются на один вечер в кого-нибудь другого. Работники американского посольства могут плавать в красивом бассейне со стоящей рядышком барбекю-хижиной, где доверенный афганец в белом поварском колпаке приготовит какое угодно блюдо с кантри-клабовским совершенством.

Тамошние американцы порой с гордостью объявляют, что их нога не ступала за пределы компаунда с тех пор, как их встретили в Кабульском аэропорту, и не сделает этого до тех пор, пока не придет время возвращаться домой. В этом нет необходимости. Посольство США, кажется, постоянно расширяется, и трава в «зеленой зоне» воистину зеленее, ибо там никогда не бывает недостатка в воде. Пыль внутри периметра выметают так старательно, что кажется, будто там легче дышать, чем во все остальном Кабуле, где тысячи детей ежегодно умирают от респираторных заболеваний, вызванных горящими мусорными свалками, выхлопами машин, ездящих на дешевом топливе, и микробами, распространяемыми открытыми сточными канавами.

Как хорошо быть иностранцем в Афганистане – это прекрасно известно тем, кто вместе напивается по четвергам по всему Кабулу. Не имеет значения, кто они такие у себя дома, к какому социальному классу принадлежат; в Кабуле иностранец мгновенно становится членом высшего, правящего класса. Как и любая военная зона, эта страна – место, где можно создать себя заново, можно вылепить себе новую, улучшенную маску, временно стерев прежнюю, поскольку требования и социальные коды внешнего мира переведены здесь в «режим ожидания». Присоединение к клике экспатов в Афганистане – эффективное прикрытие, которое дарит человеку власть и доступ куда угодно.

За примерно полтора дня ожидания в этом «караван-сарае», как обзывает раздраженная Сетарех то, что происходит внутри ангара, я уже успела перепробовать весь ассортимент киоска, где продают иностранные и афганские деликатесы, а она от большей его части отказалась. Мы приходим к выводу, что не принадлежим ни к чьему списку предпочтительных пассажиров, и если в принципе хотим встретиться с отцом Азиты, то должны признать свое поражение и добираться до Бадгиса самостоятельно.

Так что мы вылетаем в Герат рейсом одной из местных афганских авиалиний и в конечном счете с помощью родственников Азиты и Сетарех находим вертолетную команду афганской армии, которая готова забросить нас в глубь этой провинции. Когда мы прибываем на авиабазу в такси, отделанном искусственным мехом, нас встречают завтраком, который приходится Сетарех больше по вкусу: сладкий чай, тягучая лепешка и шелковичный джем.

Местный командующий предостерегает: хоть он и может отвезти нас в Бадгис, есть вероятность, что мы оттуда не выберемся, поскольку он в ближайшее время не планирует никого туда посылать. Но Сетарех уже обдумала наш отъезд по наземным дорогам: она сделала вылазку в город, купила две светло-синие бурки и уложила их в свой черный чемодан на колесиках, снова фыркнув по поводу моего рюкзака.

Для своего планируемого пребывания в Бадгисе, от которого рукой подать до Ирана, мы, кроме прочего, пошли и прикупили себе еще немного черной одежды. Сетарех одета в то, что мы стали называть «гератским платьем», – очень широкую простыню из черной ткани, которая заматывается вокруг головы, спускаясь вниз до самых пят, делая ее похожей на маленькое дружелюбное привидение с серьезным личиком. Я предпочла полный хиджаб «в иранском стиле». В черном плаще с головы до пят и тщательно заколотом булавками головном платке с солнечными очками я – сплошной дух и никакого тела. Если уж даже это…

В вертолете нас усаживают на пол в стеклянном колпаке рядом с пилотами, и земля движется прямо под нами.

Первый пилот, Азизи, учился еще при русских. Кириллица внутри кокпита – проблема для постоянно сменяющих друг друга молодых американцев, которые прибывают на базу, чтобы совершенствовать навыки Азизи. После множества путаных разговоров по радио американцы теперь позволяют ему в основном молчать в эфире, когда он поднимается в воздух. Они снабдили его новехоньким компактным GPS для навигации; он гордо носит его пристегнутым к ноге. Когда мы парим над выжженными до желтизны пшеничными полями и кучками фисташковых рощ, он дает себе задание не смотреть на прибор. Он знает, куда летит.

Как и отец Захры, Азизи тоже фанат американцев. Они – достойные люди. К тому же их имена легко произносятся: Билл, Джо, Хэнк. Они обмениваются рассказами о детях и родителях. Большинство моложе Азизи, но кое с кем он подружился. Он для них полезен: переводит русские надписи на панелях управления прочных и довольно надежных вертолетов, на которых летает его подразделение. Он пытается научить их русским техническим терминам, которые знает. Американцы, в свою очередь, пытаются научить его английским. Но уже не раз обнаруживалось, что у букв и звуков нет эквивалента в другом языке, так что афгано-американское воинское братство общается в основном на «ринглише» (помеси русского с английским через персидский) и «пинглише» (максимально близкие английские версии персидских слов на дарийском диалекте Азизи).

Как выяснил Азизи, американцы отличаются не только языком, но и способом выражения. Они прямо, подробно и настойчиво излагают свои идеи. Афганцы предпочитают окольные пути. Плохие новости или иное мнение редко высказываются без предварительных танцев на цыпочках – или просто остаются невысказанными: пусть каждый домысливает самостоятельно. Азизи уже научился правильно себя вести, когда американцы просят чего-то невозможного. Ему не хочется казаться неуступчивым; к тому же, насколько он уяснил, американцы со временем все равно поймут, что возможно, а что – нет, поэтому он всегда говорит «да» или «нет проблем».

Пока Азизи позволяют подниматься в воздух, ему вообще-то все равно, с кем работать. Он отлично ладил с русскими; его только слегка раздражала их манера всегда стараться навязать ему свои политические взгляды. Нужно было быть членом партии, чтобы продвинуться вперед. Как и большинство афганцев, которых я опрашивала, Азизи отказывается говорить, действительно ли он тогда вступил в коммунистическую партию; это было очень давно. Однако он полагает, что ему больше нравятся американцы: они не пытаются разговаривать с ним о политике: «Они просто солдаты, совсем как я».

Когда американцы уйдут, Азизи будет летать для тех, кто придет после них. Когда пришли американцы, в ангаре электрические розетки с двумя входами сменились на розетки с тремя. Если их поменяют еще раз, его это не особенно озаботит. Он умеет приспосабливаться.

Если бы не проносящийся внизу ландшафт, могло бы показаться, что Азизи ведет светскую беседу за послеполуденным чаем. По мере того как мы медленно и невесомо пересекаем иссохшую землю, которая напоминает растрескавшуюся пятку человеческой ступни, он рулит прямо к каждому крутому горному склону, вздымающемуся перед нами, пока не покажется, что лопасти винтов вот-вот коснутся камня. Только тогда, совершив едва уловимое движение кистью руки, он заставляет свою машину горизонтально подняться над горным склоном, всякий раз вознаграждая себя широкой ухмылкой, когда мы взмываем в открытое небо.

«БЬЕНВЕНИДО А КАЛАЙИ НАУ». Это приветствие выведено краской из баллончика поперек мешков с песком, возле которых мы приземляемся в пыльном вихре. Это Северо-Западный Афганистан, граничащий с Ираном, со своим собственным выборным афганским губернатором. Но именно испанские войска построили здесь скромное летное поле, когда их отправили в провинцию Бадгис. Они разместили свою «команду реконструкции» в ее маленькой столице и развернули темно-синие флаги НАТО рядом с испанскими, желто-красными. Для черно-красно-зеленого флага Исламской республики Афганистан не осталось ни одного флагштока.

Вертолет, наконец, приземляется с грацией растолстевшего водяного клопа. Наши соседи-пассажиры, сплошь афганские военные офицеры с ухоженными черными усами и в пустынном камуфляже, выбираются наружу. Это пустыня, дополненная песчаными дюнами и редкими соснами, окружающими глинобитные домики, тянущиеся к городу с похожей на капкейк бирюзовой мечетью в центре.

До 2001 г. это и городом-то нельзя было назвать, говорит помощник губернатора, который приветствует нас, зажав под мышкой розовый блокнот с обложкой, украшенной мультяшными персонажами с косичками. Что касается офисных принадлежностей, здесь приходится пользоваться тем, что есть.

Отелей в городе нет, но губернатор согласился поселить нас в своем гостевом домике при условии, что мы не будем чересчур активно разгуливать по городу и не сообщим никому, что здесь остановились женщины. Когда мы въезжаем в сам Калайи Нау, город по-прежнему больше напоминает деревню с разбросанными там и сям глинобитными домами, окруженными низкими стенами. Все здесь низкорослое и бурое, тон в тон самой пустыне. На главной улице красуется по шесть магазинов с каждой стороны, расположенных в одно-двухэтажных зданиях. Здесь есть женский рынок, где прикрытые с ног до головы или одетые в бурки женщины могут заниматься покупками в обществе исключительно других женщин, в то время как мужчины ждут их на другой стороне.

На мужской стороне рынка на продажу выставлены запчасти разобранных автомобилей, подержанные сотовые телефоны и ковры. Женская его часть в основном состоит из лотков с сушеными продуктами, детской одеждой и свадебными принадлежностями. Ярко окрашенные гирлянды из бумаги и нейлоновых тканей висят снаружи, раскачиваясь на сильном пыльном ветру. Почти все импортируется из Пакистана, хотя до Ирана ближе. Иностранные войска, возглавляемые американцами, решительно препятствуют ввозу иранских товаров везде, где сами контролируют границу. Здесь язык, который я знаю под названием «дари», называют «кабули» и говорят на ином, больше похожем на иранский, персидском диалекте, близком к фарси.

Несколько агентств ООН и Агентство международного развития США помогали строить то, что губернатор называет «очень современным» городом – по сравнению с тем, как он выглядел десять лет назад. Многие люди по-прежнему берут воду из колодцев, но по крайней мере эти колодцы теперь не заражены. И женщины по-прежнему рожают дома, но все же в городе есть одна акушерка-стажер, которая помогает тем, кто готов воспользоваться ее услугами. Туберкулез, малярия и дифтерия по-прежнему привольно чувствуют себя в провинции, несмотря на достигнутые испанцами значительные улучшения в области санитарии и избавления от мусора. Теперь здесь есть несколько небольших школ, пара клиник и даже система канализации, созданная испанским эквивалентом армейского инженерного корпуса, который прорыл каналы под землей.

Гостевой домик губернатора окрашен в розовый цвет; со своими персиковыми занавесками и мягкими коврами он являет собой самое роскошное жилище в городе. Электроснабжение работает по несколько часов каждый день, и здесь есть внутренние ванные комнаты, хоть и без проточной воды. Нам выделяют маленькую комнатку, заваленную вещами двух гостей-мужчин, которым в силу гендерной дискриминации, работающей сейчас в нашу пользу, велено убраться оттуда и ночевать на крыше. Поверх импровизированных кроватей лежат матрасы, на которых до сих пор осталась нетронутой пластиковая упаковка производителя. Сетарех выуживает из чемодана свою блестящую голубую бурку и расстилает ее на кровати, прежде чем лечь, но тут же вскакивает, вдохнув ароматы, оставленные предыдущими гостями, которые спали здесь в 37-градусной летней жаре.

Мы проведем в этой маленькой комнатке с розовыми стенами и персиковым светом, струящимся сквозь занавески, не один день, ожидая встречи.

Кажется, все здесь знают отца Азиты, поскольку он по-прежнему остается одним из считаных жителей провинции с университетским дипломом. Но нам сообщают, что он стар, устал от жизни и не питает интереса к обсуждению прошлого.

Тем временем наши старания быть тише воды ниже травы и одеваться приемлемо – Сетарех в свою «простыню», а я в черный плащ, полностью убрав волосы и так зачернив веки сурьмой, что никакие влажные салфетки не способны оттереть ее по вечерам, – заслуживают неожиданную похвалу из уст наших соседей по дому. Спустя пару дней Сетарех случайно подслушивает разговор мужчин, остановившихся в соседней с нами комнате. Мы, презирающие всякие общепринятые любезности и глядящие в пол, когда проходим мимо них, всегда абсолютно безмолвные и с почти полностью закрытыми лицами, кажется, заслужили их одобрение. «Эти иранка и хазарка, – делают они вывод, – очень хорошие девушки. Очень хорошо прикрытые и очень стеснительные».

Наша скромность настолько импонирует одному из мужчин, что он решает, что мы обе ему «очень нравимся». Он даже с минуту раздумывает, не попросить ли каждую из нас попозировать вместе с ним для снимка на сотовый телефон. Но, пожалуй, это было бы слишком большим нахальством, говорит он другу, да к тому же хорошие и порядочные девушки все равно на такое никогда не согласятся.

Когда Сетарех переводит мне бормотание наших соседей, мы с ней объявляем успешными мои попытки стать женщиной. Лишившись своего тела, голоса и большей части лица, я наконец достигла этой цели.

Деревня, где по-прежнему живет свекровь Азиты, расположена примерно в десяти минутах езды от городского центра. Она стоит у неширокой дороги, вдоль которой осела группа кочевников-кучи – преимущественно пуштунского меньшинства, – и их красно-зеленые тканевые шатры подрагивают на ветру, а маленькие дети пасут костлявых коз. Из склона горы вырастает узкий мост, который помогли укрепить испанские военные – заслуга Азиты в том, что она убедила их это сделать. В деревне, как говорят, около тысячи домов, но мы насчитали на склоне не больше нескольких десятков.

Здесь есть несколько небольших зеленых полей, на которых крестьянские семьи живут в палатках или под навесами из брезента с логотипом ЮНИСЕФ. Когда мы равняемся с ними, женщины отворачиваются и прячут лица под широкими полотнищами чадори. Этот брезент продается на рынке, так же как и семена, раздаваемые женщинам другой негосударственной организацией. На одном поле, откуда неожиданно доносится афганская поп-музыка, зреют баклажаны. Два голых мальчика играют в маленьком ручейке.

Наш водитель, выливший на себя достаточно одеколона, чтобы все население заднего сиденья умерло от удушья, подвозит нас к металлическим воротам. Аромат, окутывающий машину, дополняется вонью из открытой сточной канавы, которая настигает нас, как только мы входим в маленький компаунд.

Вот как выглядит бедность.

Маленькие босые девочки в синтетических платьицах собираются стайкой вокруг нас. Две девочки-подростка держат на руках младенцев, личики которых испятнали ленивые мухи. Эти девушки – уже взрослые. Одна девочка смотрит на меня из-под массы спутанных грязных волос, храня молчание. Ей на вид лет шесть, но ведет она себя с остальными как старшая. Все следующие два часа она будет просто смотреть на нас. Белки ее глаз резко контрастируют с загорелой дочерна кожей.

Одноэтажный дом свекрови Азиты имеет цвет высохшей глины. Ни единое дерево не защищает его от слепящего солнца. Глина и солома, самые дешевые строительные материалы, обеспечивают утепление весь год напролет. Эти органические материалы гораздо более практичны по сравнению со шлакоблоками, из которых военные так любят возводить дома в рамках гуманитарных проектов. Афганцы часто отказываются в таких жить: зимой в них царит леденящий холод, а лето превращает их в настоящую духовку.

Истощенная коза привязана к скобе в каменной стене внутри огороженного двора. Еще один маленький клочок земли отведен под огород. Он огражден колючей проволокой, не дающей животным и детям мародерствовать на грядках помидоров, картофеля и лука. Сверху все растения кажутся одинаково мертвыми. Пищу готовят на улице, на открытом огне. В угол дома встроен маленький тандыр. Электрического отопления нет. Зимой для обогрева дома жгут дрова. Их заготавливают летом у подножия горы, что примерно в двадцати минутах ходьбы отсюда.

Маленькая сгорбленная женщина выступает вперед. Девочки мгновенно расступаются, пропуская ее. Она с ног до головы одета в белое, тонкий белый платок обернут вокруг ее головы на манер тюрбана, защищая от солнца. Ее лицо очень напоминает вид пустыни из нашего вертолета – пережженный бурый пейзаж, прорезанный древними отметинами речных русел.

Она обнимает меня и целует в обе щеки, сопровождая это действие потоком уважительных приветствий. Мы с Сетарех приветствуем ее в ответ. На ее левом плече на английской булавке висит связка маленьких ключиков. Когда она двигается, они тихо позвякивают.

– Я нашла их на дороге. Мне нравится носить их как украшение. Как ювелирное изделие, – поясняет она, когда я спрашиваю, от чего они.

У ее второго сына, деверя Азиты, тоже две жены. Первая, у которой не хватает большинства зубов, – мать семи дочерей. Его второй жене 14 лет, и она только что родила сына, первого внука свекрови.

Эта недавняя свадьба состоялась в согласии с племенной традицией обмена, так что семье не пришлось платить за невесту. Чтобы добыть новую жену, которая сможет понести сына, семья заключила с соседями сделку, в рамках которой им была предложена 13-летняя дочь. Сейчас она замужем (и уже беременна) за 15-летним сыном соседей, которого с гордостью называют знатоком Корана. Как и другим местным, изучающим Коран, ему дает наставления мулла, пересказывая религиозные писания, поскольку сам не умеет ни читать, ни писать.

Внутри дома на всех кухонных шкафах висят замки. Несколько больших ларей для хранения и стеклянный буфет с посудой тоже заперты. Нас приглашают в главную залу – небольшую комнату, стены которой выкрашены ярко-бирюзовой краской. На одной стене висит, обрамленная бумажной гирляндой цвета фуксии, фотография Азиты тех времен, когда она праздновала свое первое избрание в парламент. Это комната, где будут жить дети Азиты вместе со своей матерью, если вернутся в дом ее мужа. Низенькая толстая дверь закрывается почти наглухо, чтобы женщины и дети семьи не могли войти внутрь. Мы находимся в комнате, которая сейчас служит для приема гостей, и сюда позволено входить только свекрови и ее сыну.

Женщины остаются стоять под дверью, с жадным любопытством стараясь хоть одним глазком взглянуть на гостей. Дети наваливаются друг на друга кучей-малой, стараясь разглядеть как можно больше через тоненькую щель в двери. Время от времени одна из малышек пытается силой распахнуть дверь, и бабушка отпихивает ее. Деверь Азиты вносит особое «угощение»: квадратный ящик, наполненный какой-то жидкостью, и большой настольный вентилятор. Он вставляет кислотную батарею в оконный проем и подвешивает вентиляторный винт. Пару секунд спустя нас с Сетарех накрывает густой поток теплого воздуха, дующий прямо в глаза, и приходится говорить громче, чтобы нас расслышали сквозь шум мотора.

Помогая быстрому потоку речи живой жестикуляцией, демонстрируя уцелевшие передние зубы, свекровь Азиты рассказывает, как она управляет всем домом:

– Если бы не я, никто бы ничего не смог! Да, я не могу выходить из дома. Я должна оставаться здесь и заботиться о моем сыне и моем внуке. А моему сыну нужно работать на плантации за домом.

Будучи самой старшей из ныне живущих членов семьи, она привыкла раздавать всем советы, как и что нужно делать. А сколько же ей на самом деле лет?

– Семьдесят или восемьдесят. Я, в общем-то, не знаю.

Ее сын выдвигает другую версию:

– Ей то ли 85, то ли 90.

В любом случае она на данный момент, как полагают, – главная долгожительница деревни. Поскольку дело мужчин – ухаживать за животными, под ее управлением находятся женщины, которые ведут домашнее хозяйство. Некоторые ее внучки на пару часов в день уходят на занятия в школу, но помимо этого, никому из них не разрешается выходить из дома.

Она любит Азиту.

Свекровь повторяет это снова и снова с огромной убежденностью. Ее старший сын это подтверждает: да, Азита – великая гордость семьи. Теперь они известны в деревне как «семья мужа» Азиты – могущественного политика из Кабула. Люди стали обращаться с ними с бо́льшим уважением и восхищением. Все семейство, конечно, печалит тот факт, что Азита с ними больше не живет, но они прекрасно понимают, что у нее есть более важные занятия. Они всегда знали, что ее судьба – творить великие дела. Они надеются, что когда-нибудь она вернется к ним вместе со своими дочерями. Да, ее мужу тяжело вести полную стрессов жизнь в Кабуле, но они понимают, что это великодушная жертва с его стороны. Одни и те же утверждения раздаются в ответ на почти любой заданный нами вопрос, а потом нас ведет на экскурсию по скромным семейным владениям деверь Азиты, который чувствует, что престарелую мать лучше больше не волновать: они оба согласны в том, что своим успехом Азита обязана мужу.

Позднее мы выбираемся на узкую дорогу, ведущую обратно к городу, и проезжаем мимо маленькой девочки, которая в одиночестве бредет по дороге. Она боса и, кажется, не способна идти по прямой, ее маленькая фигурка неуверенно петляет взад-вперед по обочине. Бретельки на ее плечах развязались, и платье спадает с нагого туловища. Водитель крутит пальцем у виска: мол, «больная головой». Всем безразлично и то, как она одета, и то, что она гуляет сама по себе. Она никогда ни за кого не выйдет замуж.

– А ключи-то, ключи вы видели? – спрашивает брат Азиты, когда мы встречаемся с ним в трейлере, в котором он живет, работая в спонсируемом USAID проекте по «обращению» жителей этой провинции, симпатизирующих Талибану, с помощью выплат наличными.

Он испускает басовитый смешок.

Эти ключи были тем самым центром, вокруг которого много лет вращалась жизнь его сестры. Она даже стакан воды не могла выпить, не то что поесть, без доступа к этим ключам, а доступ появлялся только с разрешения свекрови. Говоря об этом, брат Азиты начинал злиться. Именно он навещал Азиту каждую пятницу. Дорога до ее нового дома занимала час, если идти пешком, и 45 минут, если ехать на осле. А когда ему было 10 лет, он пытался бросить вызов своему зятю, отказываясь уходить домой, чтобы его сестре не сделали снова больно. Когда ему исполнилось двенадцать, он стал проводить ночь в деревне, чтобы видеться с сестрой два дня подряд.

– Вы и впрямь решили, что они бедны?

Он прищелкивает языком, выслушав мой отчет о посещении деревни:

– У этой семьи есть и деньги, и земля! Но деревенские живут именно так.

Улыбаясь и демонстрируя в улыбке все зубы, он становится очень похож на Азиту. Его глаза блестят точно так же, а голос всего на октаву-другую ниже, чем у нее. И так же, как сестра, беглый английский он освоил самоучкой. Ему 24 года, и он единственный сын своих родителей. Но он с ними не разговаривает: он женился на пуштунке, которую родители не одобрили. И детей он тоже не хочет. А с чего бы ему хотеть детей, в таком-то обществе, с его невозможными правилами, по которым положено жить как мужчинам, так и женщинам? – спрашивает он меня.

Сын не сумел угодить своим родителям, как его сестры, – все наоборот. Еще до женитьбы он отверг продиктованный отцом карьерный путь, отказавшись стать муллой. В период правления Талибана мальчики были обязаны учиться под началом религиозных лидеров, и брат Азиты считает эти годы потраченными впустую. Его отец был разочарован: путь к будущему с каким-никаким общественным признанием лежит только через изучение ислама, говорил он сыну. Это помогло бы не только ему, но и всей семье, убеждал отец. Так между ними пролегла трещина, которая в годы после ухода Талибана лишь расходилась все шире и шире.

Он ожидал большего от такого образованного человека, как его отец. Но, может быть, война надломила этого мужчину, изменив его навсегда? В молодости отец был идеалистом, жаждал засучить рукава и изменить мир, но получил жестокий удар. Говорят, в те годы он был «наибольшим либералом из всех». Брат Азиты, нимало не смущаясь, говорит о том, что я уже некоторое время подозревала:

– Все здесь знают, что он был коммунистом. Это не тайна. Сегодня он просто говорит, что это, мол, дело прошлое, увлечение юности.

Вступление отца Азиты в партию в те времена объясняет, как ему удалось получить работу в университете и почему его дочь училась в элитной школе. А также, почему впоследствии его библиотеку сожгли, а семейству пришлось спасаться из Кабула бегством. Именно по этой причине Азита не особенно хочет вовлекать отца в свои политические дела: он был союзником прежних иностранцев, а их не одобряют новые, союзником которых теперь выступает она. Да и ее афганские избиратели тоже.

Это делает их жизненные пути зловеще похожими и, пожалуй, типичными для многих афганцев этих двух военных поколений.

Азита – такой же «коллаборационист», каким был в свое время ее отец. Местных «коммунистов» считали теми, кто продал свою страну русским, – аналогично тому, как Азита вошла в поддерживаемое иностранцами правительство. Ее отец отдал свое доверие и лояльность тем, кто обещал реформировать его страну; он поставил на это всё. Когда этим идеям «перекрыли кислород» и иностранцы ушли, когда жизнь его семьи разбилась вдребезги, его переполнило сожаление и недоверие.

– Она точь-в-точь такая же, как он, – говорит брат Азиты, словно подкрепляя ход моих мыслей. – Она дочь своего отца. Она всегда делала все, что могла, чтобы заставить его гордиться ею.

И точно так же, как разочаровался отец, разочаруется и она, предсказывает ее брат. Собираясь в столицу, он надевает джинсы и кожаную куртку. Здесь он неизменно носит струящийся белый перан тонбан, который терпеть не может, а в Бадгисе такой наряд вызвал бы много удивленных взглядов и даже был бы рискованным. По его мнению, Афганистан ждут темные времена.

– Когда-то поднятие афганского флага вызывало слезы на моих глазах. Но вы просто посмотрите на ситуацию моей сестры – на эту политическую игру. Интернационалисты тоже ведут с нами свои игры. Когда они уйдут, здесь будет гражданская война, сразу после той короткой мирной передышки, которая у нас была и кончилась.

Брат Азиты считает, что она тоже слишком уж верит в политический процесс, так же как некогда верил ее отец. Кабульская элита всегда союзничала с любыми иностранцами, приходившими в город, и в конечном счете расплачиваться за это приходится афганцам, которые остаются после ухода очередных иностранцев. Те, кто сможет, уедут из страны, и их снова сменят люди с более консервативными ценностями. Азиту тоже ждут последствия: угрозы в ее адрес лишь усилятся, когда уйдут иностранцы. Вероятнее всего, она так и не попытается расстаться с мужем, ее брат в этом уверен. Она не поступит так ни со своими родителями, ни со своими детьми.

Но, говорит он, «у каждого человека есть свой предел».

Одна из самых видных семей города выдает замуж очередную дочь. Выкупом за Азиту были 1000 долларов и немного земли. За сестру, которая младше ее на три года, была установлена цена в 4000. Теперь благодаря статусу Азиты акции семьи поднялись, и следующая дочь выставляется едва ли не за самую высокую цену на рынке невест Бадгиса. Запрашиваемая цена за третью сестру Азиты, Аниту, составила 14 000 долларов – и удовлетворила покупателя.

Приготовления в доме родителей Азиты идут уже несколько месяцев, и машины то и дело курсируют между Гератом и Калайи Нау. Целая комната в доме отведена под приданое невесты: новенькие кастрюли, сковороды и пластиковые контейнеры прячутся под большим одеялом. Из Герата привезены украшения для дома, и пастельных оттенков гирлянды и бумажные салфетки хранятся в большой коробке. В саду стоят пять больших товарных контейнеров из Пакистана, уже лишенные своего содержимого. В приготовлениях к свадьбе ни на чем не экономят, и будущий муж платит за все. Отец Азиты также внес несколько даров: двуспальную кровать, стиральную и посудомоечную машины, электрический обогреватель и газ для готовки.

Аниту в ее 26 лет не назовешь юной невестой, зато у нее есть образование и она работает учительницей. Она живет с родителями в одном из лучших домов Калайи Нау на улице, напоминающей аллею, где высокие железные, украшенные орнаментом ворота открываются в сад, в котором цветут ухоженные красные и белые розы. Маленький домик попроще стоит справа, рядом с большим главным домом с белеными стенами и статными колоннами при входе. Высокие пальмы полностью прикрывают дом от солнца. Его главное роскошество – внутренняя ванная комната, как говорят, предмет зависти соседей. Такой нет даже в особняке губернатора. Туалет, правда, все равно снаружи, зато в доме есть проточная вода – в бело-желтом фарфоровом умывальнике. Толстые, от стены до стены, ковры в нежных пастельных тонах поглощают любые звуки, а тяжелые парчовые портьеры, кажется, не пускают пустыню в дом, и поэтому внутренним воздухом легче дышится. Азита упоминала – не без горечи, – что родители получают неплохой доход от своей прежней квартиры в кабульском районе Макроян. Кроме того, ее мать руководит детским садом.

Хозяйка дома – мать Азиты, Сиддика.

Она широкими шагами идет нам навстречу у входа. На ней ярко-белый платок, длинный коричневый хлопковый жакет и юбка. Вся семья занята приготовлениями к свадьбе, говорит она нам. Просто очень занята. Но они смогут уделить нам минутку, коль скоро мы приехали так издалека. Мать Азиты поражает своей внешностью – острым носом и высокими скулами. Несколько седых прядей вплелись в ее волосы – темные, того же цвета, что и густые брови. Когда мы садимся пить чай с кардамоном и импортными шоколадными конфетами в сверкающих обертках, Сиддика замечает, что для нее, конечно, большая честь – но и некоторая неожиданность, – что кому-то пришло в голову проделать такой долгий путь, чтобы поговорить о ее старшей дочери.

Есть ли у нас какие-нибудь шансы познакомиться и с отцом Азиты, интересуюсь я.

Она отрицательно качает головой. Он человек себе на уме и не всегда бывает в настроении принимать гостей.

Сколько времени мы пробудем в Бадгисе, в свою очередь, спрашивает она. Придерживаясь кодекса вежливости, Сетарех объясняет, что мы никуда не торопимся и останемся здесь столько, сколько понадобится. Столь же учтиво Сиддика в ответ уверяет нас, что она готова привечать нас каждый день – но без всякой гарантии, что мы встретимся с самим патриархом.

К нам присоединяется ее дочь Анита. Она молода и несколько стеснительна, но гордится тем, что оказалась в центре внимания родителей как будущая невеста. Ее густые брови, сросшиеся на переносице, вскоре, перед свадьбой, будут выщипаны в ниточку. Анита помолвлена уже полгода. Пока у нее еще не было ни одного непосредственного разговора с будущим мужем, ни минуты она не провела с ним наедине.

– Афганки вступают в брак вслепую, – шутит она.

Мать не смеется этой шутке.

– Он человек образованный, из хорошей семьи, совсем как ты, – говорит она, обращаясь к дочери. – У него приятный характер, и все им довольны. Так что, думаю, мы проделали за тебя хорошую работу.

Анита опускает глаза. Это правда.

– Никто меня не принуждал. И я отказывала другим.

Сиддика поворачивается ко мне:

– Сватов приезжало множество, бывало, и по нескольку на одной неделе, из разных провинций. Мы здесь – семья известная, и о наших дочерях все знают. Все остальные девочки плакали, когда мы объявляли им, что они помолвлены. А Анита ничего не сказала, когда мы спросили, согласится ли она принять этого жениха.

Когда девушку спрашивают о будущем муже, молчание означает согласие. Было бы невежливо со стороны дочери непосредственно обращаться к родителям с какими-либо возражениями.

– Что заставило вас согласиться? – спрашиваю я Аниту.

– Мы оба учительствовали в образовательном центре. Там и познакомились. Я знаю, что его семья занимает высокое положение.

– Так вы на самом деле разговаривали друг с другом? – мы с Сетарех переглядываемся. Это уже интересно!

– Только здоровались. Но он кажется мне хорошим человеком.

Он, кстати, никогда не говорил ей, что собирается сделать предложение. Это сделало бы его человеком бесчестным, который «играет с девушками». Такие вопросы обсуждаются только с родителями. Он таджик, так что считается, что Анита «улучшает породу» своей смешанной родословной – в противоположность Азите, которую отдали замуж в одно из малочисленных меньшинств Афганистана.

– Вы чувствуете себя счастливой?

Смущенная улыбка.

– Да.

– Как вы думаете, он позволит вам продолжать работать?

Анита смотрит на свои руки.

– Не знаю. Это будет решение моего мужа, и я буду его уважать.

Сиддика обмахивается куском пластика, слушая слова Аниты. И вмешивается в разговор:

– Они – хорошая пара.

Сама она замужем уже 37 лет.

– Скажите мне, – обращаюсь я к Сиддике, – в чем секрет такой долгой семейной жизни?

Она смотрит на меня так, словно я с луны свалилась.

– Здесь очень трудно развестись, – говорит она, воздевая руки в жесте, который так и говорит: «А вы что себе вообразили?»

Но вообще-то важна верность, добавляет она после паузы, пытаясь сгладить собственное резкое утверждение. Муртаза был избран для нее, и, разумеется, родители очень старались выбрать для дочери наилучшего мужа. Так же, как она старается для собственных дочерей. А уж после этого момента приходится работать с тем, что есть, объясняет она.

Я киваю, показывая, что поняла. Разговор движется именно туда, куда я хотела его направить.

Сиддика тоже это понимает и торопливо сама высказывает собственный взгляд на брак Азиты:

– Я была не согласна. Я очень плохо на это отреагировала. Я думала, что она станет врачом. Я была в шоке, когда мой муж поднял этот вопрос. Мне было очень тяжко. Под конец поняла, что придется сдаться. Радости я не испытывала, но приняла это решение.

Первой в комнату входит его снежно-белая борода. Это почти самостоятельная сущность, которая свободно парит вокруг его лица, дотягиваясь до седых волос, расчесанных и уложенных мокрой щеткой пару минут назад.

Отец Азиты располагается так, чтобы смотреть прямо на меня, возвышаясь на полу над всеми нами. Ощущение такое, будто он подслушивал и ждал именно этого момента, чтобы вступить в разговор. Он усаживается раньше, чем мы успеваем подняться, и сплевывает насвар, крепкий зеленый жевательный табак, на чайное блюдечко.

Сетарех, как истый профессионал, пытается представить нас, но он ее перебивает:

– Я знаю, кто она такая. И знаю, о чем она хочет вести речь.

По-прежнему не отрывая от меня взгляда, он начинает говорить:

– Я не какой-нибудь темный или ограниченный мужик, который станет запирать своих женщин в доме. Я прежде был профессором. Мне нравится, когда мои дети получают образование и ходят в школу. Во времена русских я работал с русскими советниками.

Это не то чтобы упоминание его коммунистических симпатий, а фраза, которая должна подчеркнуть, что он был столпом общества.

– Я очень горжусь Азитой, – продолжает он. – Таких, как она, немного. Другие женщины-политики принадлежат к разным группировкам и имеют могущественных покровителей. Моя девочка независима. Она очень умна, великая труженица и знает, что делает. Она продвинулась очень далеко.

Он выглядит довольным.

– Но ведь все это висело на волоске, – возражаю я. – Когда вы решили, что она должна выйти замуж, откуда ей было знать, что она вообще сможет работать?

– Я был вынужден так поступить. В Афганистане шла гражданская война. Здесь, в Бадгисе, было полно мятежников. Никаких правил. Кто угодно был не прочь отобрать твоих женщин. Это было самое ужасное время в моей жизни. Я места себе не находил от тревоги. «Как мне защитить мою семью?» – думал я. В Кабуле мои девочки были потенциальными жертвами. Я подумывал о Пакистане и Таджикистане. Наконец, остановился на земле моих предков – Бадгисе.

Я приехал сюда, чтобы моя семья выжила. Общество было очень небезопасным для девушек, а закон и порядок полностью перестали существовать. Стоило кому-то прознать, что у тебя в доме есть красивая или образованная девушка, он просто приходил и забирал ее, чтобы «иметь с ней отношения». А это уничтожило бы мою семью. Я этому не рад, но я был вынужден отдать дочь за сына моего брата. Или так – или мои дочери оказались бы в горах как невесты полевых командиров. Вот как получилось, что я отдал свою дочь за необразованного мужчину. Он был наилучшим решением для военного времени.

Сиддика возражает:

– Но ведь это было во время Талибана! Тогда войны не было.

Муртаза вздрагивает, несколько оторопев оттого, что его перебивает жена.

– Это было, когда Талибан только формировался. Очень могущественные люди приходили ко мне и требовали мою дочь. Они взяли бы ее, не задумываясь. Выдать ее замуж означало заставить их закрыть на нее глаза.

– А как насчет того факта, что у него уже была жена? Это не было проблемой? – спрашиваю я.

Сиддика шипит, ее тон становится резким:

– Разумеется, это было проблемой – то, что у него уже была жена! Я имею в виду, а вам бы это понравилось? Просто представьте себе!

– Вы когда-нибудь думали о том, что совершили ошибку, – или всегда считали это правильным решением?

Муртаза вздыхает:

– Ни в мои желания, ни в стремления не входило выдать мою девочку за необразованного мужчину. Но если бы вы в то время были здесь, вы сказали бы, что я принял правильное решение. Это был вопрос жизни и смерти. Я хотел, чтобы она жила. Чтобы не умерла в какой-нибудь горной пещере с мятежниками. Я хотел, чтобы мои дочери учились в лучших школах и университетах и выходили замуж за образованных мужчин. Я надеялся, что так будет с ними всеми… Зато сегодня у меня остались все мои девочки. Живые… Будь тогда моя воля, все было бы по-другому. Абсолютно по-другому. Мое сердце не хотело этого делать.

Азита должна была выйти замуж не только ради своей собственной безопасности, но и ради всей семьи и ее репутации, еще раз объясняет он. В обществе, в котором приходится жить Муртазе и всем остальным, индивидуальные потребности и достижения вторичны по сравнению с семейными, поскольку так и должно быть. Один из членов семьи не может взять и спланировать свою жизнь сам по себе, ни на кого не оглядываясь. Система не так устроена: всегда надо принимать в расчет всю семью и ее репутацию.

Муртаза говорит, что он всегда желал Азите самого лучшего, но ему приходилось учитывать свои собственные интересы, равно как интересы других детей и родовой линии его семьи. Возможно, когда-нибудь, после долгих лет мира и процветания, социальные правила в Афганистане будут смягчены и позволят развивать индивидуальный выбор и личное счастье. Но пока семья человека и ее положение – единственные возможные константы между войнами, и их необходимо тщательно сохранять. Муртаза даже порвал отношения с сыном, когда тот ослушался его в вопросе брака.

Пока отец Азиты это объясняет, я вспоминаю слова ее брата: «Какая разница между горами и той деревней, в которую он ее отослал? Мы – немаленькое племя. Нас защитили бы. Он мог бы выбрать кого-нибудь образованного».

Но, на взгляд Муртазы, образованный мужчина не обязательно был бы лучше.

– Азита сегодня не в самом плохом положении. Ее муж станет делать то, что советую я. Да, я заставил ее выйти за него замуж. Да, он был беден и неграмотен. Но он не запретил ей работать. В то время не было никого, кому я мог бы доверять. Что, если бы она вышла за человека богатого и образованного, который не позволял бы ей выходить из дома? По крайней мере, ее муж не мешал ей развиваться.

С точки зрения отца Азиты, своими достижениями она обязана ему. Разумеется, она скоро получит назад свое место в парламенте, а если и нет, она все равно взлетела выше, чем любой член их семьи, и все благодаря ему. Для своей семьи и для их провинции она считается человеком успешным. Да, отношения с мужем могли бы быть и получше. Но могли бы быть и намного хуже, на взгляд отца. У Азиты есть некоторые свободы, которых не имеет большинство женщин Афганистана, поскольку муж позволяет ей работать. Несмотря на то что в данный момент для них с мужем настали трудные времена – а оба родителя убеждены, что они пройдут, – ее жизнь все равно лучше, чем жизнь других афганок.

Муртаза снова морщится, когда я поднимаю вопрос о насилии.

Именно насилие над дочерью заставило его плакать на ее пороге, когда он уходил от нее много лет назад. Он помнит это и по сей день: у него было такое чувство, будто он сам избил собственную дочь, отдав ее в дом человека, который даже не считал побои преступлением.

Каковы бы ни были точные обстоятельства и мотивы решения Муртазы выдать Азиту за ее старшего двоюродного брата, этот момент явно не оставляет его равнодушным. Он делает глубокий вдох и разражается речью, которая может дать намек на политические убеждения его юности:

– Афганистан – страна неразвитая. Страна необразованная. Даже в образованных семьях люди остаются незрелыми. Здесь нет никаких прав для женщин, и большинству мужчин кажется, что женщины должны просто повиноваться им. Это делает наше общество несчастным. Насилие… оно здесь настолько обычно, и дело даже не в жизни моей дочери! Это случается и с женами министров. В семье Азиты ее свекровь и невестка… у них низкий уровень понимания. Они считают, что должны дисциплинировать девушек. Это нехорошо. Они не дают женщинам никаких прав. Насилие против женщин существует повсюду. Мужчины хотят говорить сами, а их жены пусть молчат. Конечно, я очень переживал, когда это случилось. Я разговаривал со своим зятем. Но это нелегко.

Он качает головой.

И Муртаза, и его дочь являются частью системы, которую он не может изменить в одиночку, против которой не может даже восстать. Время дало ему это понять. Но ему по-прежнему невыносимо думать, что кто-то поднял руку на его дочь. У него был соблазн ударить в ответ, буквально выбить из своего зятя обещание, что насилие прекратится. Но когда дочь отдана мужчине для брака, ее мужа следует уважать. Даже его свекру. Муртаза это знает.

– Афганские мужчины незрелы, – повторяет он. – Я и сам мужчина, но это правда. Я могу лишь советовать своему зятю. Я не могу изменить общество. Мы не можем от этого спрятаться. Наше общество больно.

Выбросив руку в сторону Сиддики, которая даже в доме не сняла головной платок, он говорит:

Сиддика несколько ошарашена. Она уже давно не надевала мини-юбку. С тех пор, когда они оба были молоды и жили в Кабуле.

– Я выступаю за свободу и осознанность, – продолжает Муртаза. – Так меня воспитывали. Но мои дети росли при этих дурацких правилах, навязанных им обществом.

Сиддика кивает.

Общество – главное зло. Оно снимает вину – и ответственность – с индивидуума. Но если быть реалистом, то насколько далеко распространяется персональная ответственность во время войны, когда целые семьи просто пытаются как-то выживать?

Кажется, Сиддика расстроена, и не столько моими вопросами, сколько тем, что разговор зашел о насилии над ее дочерью.

– Это то, что мы имеем сегодня, поэтому нам приходится это принимать, – говорит она, поворачиваясь ко мне. – Я теперь знаю своего зятя, и я знаю, что он неплохой человек. Несмотря на то, что это моя девочка заботится обо всей семье. Здесь это обычное дело: приходится вписываться в ситуацию. Она хорошо справляется. Мы были так рады, когда она родилась! Нам потребовалось четыре года, чтобы зачать ребенка. У моего мужа не было ни одной сестры. Три года Азита была центром внимания, пока не родился второй ребенок. Я любила наряжать ее во всевозможные цвета и во всех стилях. Она была дикарка. Прямо как мальчик. Очень шустрая. Сообразительная. И она росла в наилучшем положении, в лучшие времена. Был мир, она ходила в лучшие школы с прекрасными зданиями. У них были даже лаборатории. Она пела… – Сиддика обрывает саму себя. – Если бы не война, все для нее было бы по-другому. Но Азита – дочь своего отца. Она сильна.

То, что младшая внучка растет как мальчик, – просто еще одна уступка их собственному обществу. За эти годы они не раз шли на такие уступки.

Мы застряли. Я обещала родителям Сетарех, что скоро привезу ее обратно в Кабул, да и срок действия моей собственной визы вот-вот истечет. Но, распрощавшись с родителями Азиты, мы вскоре сообразили, что, возможно, далеко не уедем.

Наши военные друзья-афганцы заняты где-то в другом месте, а рейсы ООН вообще не летают в эту отдаленную провинцию в силу текущей «ситуации с безопасностью», подробности которой не разглашаются. Либо ехать по наземным дорогам, либо ждать у моря погоды, надеясь, что ООН изменит свою политику. Когда я говорю об этом Сетарех, выглядит она так же сокрушенно, как я себя чувствую, столкнувшись с перспективой провести еще несколько недель в теперь уже сорокаградусной жаре Бадгиса.

Пока мы глядим друг на друга, я осознаю, что, разумеется, есть одна – и только одна – американская авиакомпания, которая стабильно совершает рейсы по Афганистану. Американская.

У нас недостаточно влияния, чтобы прорваться в военную инфраструктуру США, да и не очень-то хочется, поскольку мы до сих пор успешно избегали всякого общения с ними. Но Агентство международного развития США регулярно отправляет маленькие частные самолеты, которые ведут загорелые западные пилоты в белых рубашках с короткими рукавами и эполетами, во все труднодоступные и вообще недоступные уголки этой страны. Однако я прекрасно сознаю, как мне не раз говорили американцы, что «Швеция не имеет значения». В данной ситуации мой скромный и предположительно нейтральный шведский паспорт совсем не обязательно поможет нам добраться хоть куда-нибудь.

Пришло время снова полностью переодеться в мою хорошо отрепетированную маску американской иммигрантки, которую я целое десятилетие оттачивала среди невероятно целеустремленных ньюйоркцев. Я без зазрения совести разыгрываю этот номер для одинокого служащего USAID, который контролирует и сельскохозяйственную политику, и полетные листы для всей провинции.

Не знаю уж, в чем тут дело – то ли в моих стараниях уверенно говорить с четким американским акцентом, то ли в афганской магии, но великодушный служащий госдепартамента в телефонном разговоре предлагает нам два кожаных кресла на одном из запланированных рейсов из Бадгиса за счет любезности американских налогоплательщиков – одно для меня, а другое для моей «афганской партнерши», как я только что окрестила Сетарех в жалкой попытке подражать официальному жаргону. Не выдвигается никакого требования проверить ее через службу безопасности, не происходит никакого обсуждения ее этнического происхождения или клана ее отца – что само по себе уже маленькое чудо. Я изображаю жестами восклицание «Боже, благослови Америку!», обращаясь к Сетарех, и она в ответ молча поднимает руки в победном жесте.

Позднее, когда вопрос с отъездом уже решен, в наш последний вечер в Бадгисе, Сетарех обращается ко мне с вопросом-просьбой:

– Вы умеете танцевать парный танец?

Это когда мужчина и женщина танцуют вместе, поясняет она, видя озадаченное выражение на моем лице. Она видела такие фотографии в сети – два человека держатся друг за друга, двигаясь по танцполу. Сетарех всегда танцевала только одна или с другими женщинами, запертая на невестиной половине во время свадеб. Так что же, могла бы я научить ее другому виду танцев? Пожалуйста!

Выглянув на лестницу, чтобы убедиться, что она пуста и никто сюда не поднимется, я обвиваю рукой ее талию и кладу ее ладонь себе на плечо.

Наше музыкальное сопровождение – венский вальс, который я напеваю себе под нос, пока мы отрабатываем движения. Раз-два-три, раз-два-три. Все, что современнее вальса, потребовало бы больших умственных усилий с моей стороны, да и сам вальс кажется подходящим вариантом – именно его меня учили танцевать для моего первого официального званого ужина в Стокгольме, когда мне было 16 лет.

Пока я веду Сетарех в босоногом вращении по коврам губернаторского гостевого домика в северном Афганистане, мы рассказываем друг другу фантазии о своих платьях с кринолинами и струящимися шлейфами. Или, может быть, я во фраке с зализанными назад волосами и в сверкающих лакированных кожаных паркетных туфлях…

Сделав нескольких неуверенных кругов, мы теперь плавно движемся сквозь густой темный воздух, льющийся через драные москитные сетки. Сетарех выгибается, опираясь спиной на мою руку, позволяя своим неприкрытым черным волосам длиной до талии упасть до полу.

Она была моей телохранительницей, и моей переговорщицей, и моим исследователем, и моей закадычной приятельницей, и я, в свою очередь, обучала ее вещам, о которых ни одна приличная женщина не должна упоминать вслух. Она – женщина до мозга костей, всегда и во всем, женщина очень уверенная в себе. Но, как и у нескольких наших знакомых бача пош, у нее есть доверяющий ей и прогрессивный отец, который позволил Сетарех работать и путешествовать со мной, открывая неведомое. Она рискует ради меня жизнью, и я всегда буду хранить ее тайны.

Если Афганистан снова повернет в сторону фундаментализма, все Сетарех, все Мехран, все Азиты, все девушки-отказницы окажутся на передовой. Какую бы одежду они ни носили, какой бы гендер ни демонстрировали, они снова будут рисковать тем, что их закроют за запертыми дверями, во тьме; их образованность, мудрость и мужество пропадут втуне. Эти женщины, которые появились здесь за последнее десятилетие, исчезнут из магической страны, полной тайн, пышущей мощью и обещаниями, – страны, которой они могли бы помочь управлять.

Пока мы вальсируем в штанах и туниках, пропитанных потом с ноткой шведского репеллента от насекомых, над которым афганские москиты явно покатываются со смеху, я думаю о том, что непременно нужно будет почаще танцевать, когда я вернусь в свой мир.