Часть II. Творческое мышление

Анимационная история «Лего. Фильм» (2014) погружает зрителей в мир, полностью построенный из разноцветных деталей игрушечного конструктора — из них сделаны не только здания, но и люди, небо, облака, море и даже ветер. Главный герой по имени Эммет старается не допустить, чтобы злой Лорд Бизнес заморозил мир при помощи мощного и таинственного Адскла. Единственный способ остановить Лорда — найти Блок сопротивления, мифический кирпич, способный нейтрализовать Адскл. В мире Лего все персонажи распевают гимн Everything is Awesome («Все круто»), пока Эммет пытается убедить их, что над ними нависла угроза.

В середине фильма действие неожиданно перемещается в мир людей: оказывается, что вселенная Лего существует в воображении мальчика по имени Финн. И Лорд Бизнес — это отец мальчика, известный как Тот-Кто-Наверху. В подвале дома он построил удивительный город из деталей лего с небоскребами, бульварами и надземной железной дорогой. Расстроенный тем, что сын постоянно разбирает его постройку, Тот-Кто-Наверху собирается склеить все детали суперклеем. Блок сопротивления оказывается колпачком от тюбика суперклея. Город Лего, построенный Тем-Кто-Наверху, — результат бессчетных часов кропотливого труда. Он прекрасен, даже идеален. Но зрители поддерживают не план «заморозить» мировой прогресс, а желание Финна продолжать строить и перестраивать город.

Неугомонность человеческого мышления гонит нас не только исправлять недостатки, но и переделывать то, что кажется идеальным. Человек разрушает не только то, что плохо, но и то, что хорошо. Творческие личности могут восхищаться прошлым, могут отвергать его, но одно у них общее: они не хотят склеивать детали. Как сказал писатель Сомерсет Моэм: «Традиции — наш проводник, а не тюремщик». Прошлое можно ценить, но оно не является неприкосновенным. Как мы уже видели, творчество не возникает на пустом месте: мы зависим от культуры, которая обеспечивает нам строительный материал. И, подобно тому, как шеф-повар выбирает лучшие ингредиенты для нового рецепта, мы часто выбираем лучшее из нашего наследия, чтобы создать что-то новое.

В 1941 году нацисты перевели польских евреев в Дрогобычское гетто, последний пункт перед отправкой в лагеря смерти. Среди обреченных был необычайно талантливый писатель Бруно Шульц. Шульца спас от депортации нацистский офицер, поклонник его творчества, но через год писатель был застрелен на улице гестаповцем. Немногие его произведения пережили войну. В числе немногих его опубликованных книг был сборник рассказов «Улица крокодилов». В последующие годы сборник приобрел большую известность, и через пару поколений американский писатель Джонатан Сафран Фоер воздал должное памяти Шульца. Однако он не стал просто переиздавать рассказы или переписывать их на свой лад. Он прибег к технике вырубки и удалил часть текста Шульца, превратив книгу в подобие скульптуры в прозе. Фоер выбрасывал не то, что ему не нравилось, наоборот — он выбрал произведение, от которого был в восторге. Подобно Финну, он «ломал» то, что считал хорошим.

Страница из романа-гипертекста Джонатана Сафрана Фоера «Дерево кодов»

Поколение за поколением мы складываем кирпичики истории. Эдуард Мане тоже «ломал хорошее», создавая в 1863 году свой знаменитый «Завтрак на траве». Взяв за основу гравюру XV века «Суд Париса» Маркантонио Раймонди, Мане превратил три мифологические фигуры из правого нижнего угла гравюры в двух господ и девицу легкого поведения, расположившихся в парижском парке.

Позднее Пикассо «сломал хорошее», созданное Мане, когда написал свою версию этого сюжета, оставив название как у полотна Мане.

А еще позднее Роберт Колскотт переосмыслил легендарных «Авиньонских девиц» Пикассо в своем полотне «Алабамские девицы».

Время от времени общество пытается «заморозить» каноны. В XIX веке в изобразительном искусстве их задавала французская Академия художеств. Ее установления определяли вкусы публики и служили мерилом целесообразности приобретения произведений. Изначально под свое широкое крыло Академия брала работы выдающихся художников самых разных стилей — от последователей классицизма до лидеров романтизма. К сожалению, со временем, подобно Тому-Кто-Наверху, академики стали все больше превращать свой подход в застывшую догму.

Раз в два года Академия устраивала художественный салон — главную выставку страны, где были представлены последние новинки. Если художник хотел оставить след во французском искусстве, ему нужно было попасть в число участников салона. Отбор всегда был очень жестким, но в 1863 году критерии жюри особенно сузились: отвергнуты были тысячи полотен, включая работы известных художников и, в частности, «Завтрак на траве» Эдуарда Мане. Члены жюри сочли оскорбительной ее «вульгарную сексуальность и нарочито небрежную манеру написания».

Раньше тем, чьи работы не попадали на выставку, оставалось лишь смириться с судьбой. Однако в этот раз слишком многие нарушили «хорошие нормы», утвержденные Академией. Отклоненных картин было столько, что художники открыто выразили протест. Поднялся такой шум, что император Наполеон III решил увидеть эти работы своими глазами. Он приказал организовать рядом с главной выставкой так называемый «Салон отверженных», чтобы широкая публика сформировала собственное мнение. Желание участвовать в альтернативной выставке выразили более 400 художников. Академия не приложила усилий к ее организации: полотна были развешены кое-как, печатать каталог не стали. По сравнению с главной выставка напоминала дворовую распродажу. Несмотря на это, «Салон отверженных» стал поворотной точкой в истории западного искусства. Он ознаменовал переход от мифологических и исторических сюжетов к более современным темам. На смену тщательной манере письма пришли экспериментальные техники. Тысячи людей посетили выставку, чтобы увидеть картины, которые, по мнению Академии, они не должны были видеть. Потребность встряхнуть традиции взяла верх над попыткой задавить новаторство.

Человеческий мозг непрерывно меняет части реальности, с которой имеет дело, и эта его потребность становится стимулом для развития не только искусства, но и науки. Так, в начале ХХ века в геологии господствовало убеждение, что континенты всегда были неподвижны. Считалось, что атлас Земли в любой исторический период должен был выглядеть как современный, и эта стабильность не подвергалась сомнению. С учетом доступной в то время информации, это было неоспоримое утверждение, основанное на данных полевых исследований.

Однако в 1911 году Альфред Вегенер прочитал научную работу, в которой описывались идентичные растения и животные, найденные по разные стороны Атлантики. Объясняя этот факт, ученые выдвигали предположение, что два континента когда-то были связаны полоской суши, впоследствии ушедшей под воду. Но Вегенер никак не мог выбросить из головы мысль, что береговые линии Африки и Южной Америки соответствуют друг другу, словно два элемента головоломки. Затем он обнаружил неожиданные совпадения в составе горных пород в Южной Африке и Бразилии. Гипотетическая модель Вегенера объединила существующие семь материков в один суперконтинент, которому он дал название Пангея. По мысли Вегенера, суперконтинент разделился на несколько частей сотни миллионов лет назад, и эти массивные части постепенно дрейфовали друг от друга. Стратегия когнитивной дезинтеграции позволила Вегенеру «увидеть» историю нашей планеты, как ее не видел никто другой: он выдвинул теорию дрейфа материков.

В 1912 году Вегенер изложил свою гипотезу в статье, а три года спустя в свет вышла его книга «Происхождение континентов и океанов». Как и Дарвин, обосновавший происхождение видов, Вегенер утверждал, что наша планета меняется со временем. Теория Вегенера позволила материкам отдать швартовы и плавать, словно кувшинки в пруду. Вегенера нисколько не смущало, что его теория идет вразрез с общепринятыми научными взглядами. Он писал своему тестю: «Почему мы должны держаться за устаревшие представления? Думаю, они не переживут и следующее десятилетие».

К сожалению, оптимизм Вегенера оказался преждевременным. Его работу встретили насмешками и пренебрежением: коллеги называли ее еретической и абсурдной. Палеонтолог Герман фон Иеринг язвительно пророчил, что гипотеза Вегенера лопнет как мыльный пузырь. Геолог Макс Земпер писал, что доказательства реальности дрейфа материков недостаточны и абсолютно неубедительны. И продолжал: «Следует просить автора соблюдать необходимую дистанцию и в дальнейшем не удостаивать геологию своим вниманием, а искать другие области знания, где пока еще забыли написать на своих дверях: “О, святой Флориан, пощади этот дом, подожги другой”».

Вегенер столкнулся с несколькими серьезными проблемами. Большинство геологов были практиками, а не теоретиками. Неоспоримыми для них являлись только доказательства, которые они могли «подержать в руках». А таких у Вегенера не было. Он мог лишь указать на косвенные свидетельства того, что когда-то все материки были единым целым. Но не мог повернуть время вспять на сотни миллионов лет, чтобы предложить скептикам прямые доказательства. Хуже того, он только строил предположения, как именно происходил дрейф материков. Какая геологическая сила обеспечивала эти сейсмические сдвиги? Современникам казалось, что Вегенер ставит телегу впереди лошади, пытаясь подтвердить свою теорию неубедительными фактами: его гипотезу воспринимали как игру воображения.

В попытках доказать свою правоту Вегенер предпринял несколько опасных северных экспедиций. Из последней он не вернулся. В ноябре 1930 года, в сильнейшие морозы, добираясь от одной станции до другой, Вегенер умер от сердечного приступа. Останки обнаружили только несколько месяцев спустя.

А через несколько лет появились новые измерительные приборы, с помощью которых были получены обширные данные относительно океанического дна, магнитных полей Земли и геологической датировки. Результаты вынудили ученых пересмотреть отвергнутую теорию Вегенера. С долей сомнения геолог Чарльз Лонгвелл писал: «Гипотеза Вегенера является таким стимулом и имеет такое фундаментальное значение для геологии, что должна вызывать уважение и интерес у каждого геолога. В ее пользу свидетельствуют весомые доказательства, и было бы глупо отвергать концепцию, предлагающую потенциальный ответ на самые глубокие вопросы в истории Земли». Десятилетиями позже свое мнение изменил известный геофизик и геолог Джон Вильсон, который изначально пренебрежительно отнесся к теории Вегенера: «Все совсем не так, как ожидали увидеть мы нашим ограниченным взором… Земля — не застывшее изваяние, а живой, подвижный организм… Это главная научная революция нашего времени».

Теория дрейфа материков была признана теми же людьми, которые смеялись над ней раньше. Призыв Вегенера нарушить статус-кво — «расклеить детали» материков — наконец был услышан и принят.

Творческие люди часто переступают не только через устоявшиеся культурные традиции, но и через собственные установки. В 1950-е годы художник Филипп Густон считался восходящей звездой нью-йоркской школы абстрактного экспрессионизма и создавал похожие на облака области цвета.

To B.W.T. (1950) и «Живопись» (1954) Филиппа Густона

После нескольких ретроспективных выставок в начале 1960-х годов Густон делает перерыв в творчестве, покидает художественную сцену Нью-Йорка и ведет затворнический образ жизни в небольшом доме в Вудстоке. Через несколько лет возвращается. В 1970 году в галерее Мальборо в Нью-Йорке открывается выставка его последних работ. Поклонников ждет настоящий сюрприз: Густон вновь обратился к фигуративному искусству. Он по-прежнему верен своей фирменной палитре из красного, розового, серого и черного, но изображения становятся гротескными, он пишет бесформенные фигуры членов Ку-клукс-клана, рисует сигареты и ботинки.

Riding Around (1969) и Flatlands (1970) Филиппа Густона

Реакция публики была единодушно враждебной. Арт-обозреватель Хилтон Крамер назвал в New York Times работы Густона неуклюжими, а также заявил, что Густон действует как «хорошая доза наркоты». Мнение критика из журнала Time Роберта Хьюза тоже было нелестным. О сюжетах с куклуксклановцами он написал: «В качестве политического заявления [полотна Густона] такие же примитивные и недалекие, как и ненавистничество, о котором они говорят». На волне поднявшегося негатива галерея Мальборо не стала продлевать контракт с художником. Сломав собственное «хорошее», Густон разочаровал большинство самых ярых поклонников. Тем не менее он остался верен своему решению и продолжил работать в жанре предметной живописи вплоть до смерти в 1980 году.

Хилтон Крамер так и не изменил мнение. А вот многие другие изменили. В 1981 году Хьюз опубликовал следующее:

«Творческие работы, созданные Густоном в конце 1960-х годов и впервые выставленные на суд публики в 1970 году, были настолько непохожи на картины, сделавшие его знаменитым, что казались самодурством и безвкусицей… Если бы в тот момент кто-то сказал, что через десять лет фигуративизм Густона окажет огромное влияние на американское искусство, это прозвучало бы невероятно.

Тем не менее, похоже, это именно так. В последующее десятилетие в Америке наблюдался очевидный рост намеренно неуклюжих, фигуративных картин, где игнорировались правила приличия и тщательность в интересах откровенно грубой экспрессионистской манеры. Очевидно, что крестным отцом этой манеры был Густон. И потому у художников до 35 лет его творчество вызывает больше интереса, чем творчество любого из его современников».

В конце 1960-х годов огромной популярности и славы в мире музыки достигла группа The Beatles. Но даже тогда, когда у них выходил один хит за другим, они не переставали экспериментировать. Вершиной стал «Белый альбом», выпущенный в 1968 году. Большинство песен альбома выросло из пребывания The Beatles в индийском ашраме; кроме того, в это время у Джона Леннона начался роман с художницей-авангардисткой Йоко Оно. Последняя композиция, названная «Революция 9», состоит из набора повторяющихся музыкальных отрезков, каждый из которых проигрывается с собственной скоростью. В композиции использованы отрывки из классики, сыгранные наоборот, а также звучат фрагменты арабской музыки и фраза продюсера Джорджа Мартина: Geoff, put the red light on («Джефф, поставь красный свет»). Как появилось название композиции? Леннон записал голос звукорежиссера: This is EMI test number nine («Пробная запись номер девять») и дал звучать словам number nine снова и снова. Как позже он рассказывал в интервью журналу Rolling Stone, девять — его счастливое число, и родился он девятого октября. Это была самая длинная композиция в альбоме, послание, говорившее о том, что группа, которая отмела традиции поп-музыки 50-х, сочла возможным сломать и собственный шаблон. Как писал один из музыкальных критиков: «В течение восьми минут в альбоме, на котором стоит имя The Beatles, The Beatles отсутствуют напрочь».

Творческое разрушение собственных построений имеет место не только в искусстве, но и в науке. Один из выдающихся эволюционных биологов Эдвард Уилсон потратил несколько десятилетий на объяснение удивительной загадки природы — альтруизма. Если главная цель особи передать свои гены следующему поколению, какой смысл рисковать жизнью ради другой особи? Дарвин предположил, что все дело в родственном отборе: животное способно на самоотверженность ради защиты биологических родственников. Эволюционные биологи во главе с Уилсоном объединились вокруг точки зрения, что чем больше число общих генов, тем выше вероятность родственного отбора.

Однако Уилсон не был готов «склеивать детали». После того, как он пятьдесят лет поддерживал теорию родственного отбора, он изменил свою позицию и стал утверждать, что новые данные противоречат принятой модели. В колониях некоторых насекомых, состоящих из близкородственных особей, не наблюдается признаков альтруизма, тогда как в колониях с более разнообразным генетическим набором особи могут вести себя альтруистично. Уилсон выдвинул новую гипотезу: бывают обстоятельства, в которых для выживания требуются коллективные усилия, и тогда стремление к взаимодействию становится генетически выгодным. В других ситуациях, когда совместная работа не приносит преимуществ, особи действуют эгоистично, даже за счет родственных особей.

Публикация Уилсона вызвала бурную реакцию. Многие ведущие биологи заявили, что Уилсон сбился с истинного пути, а его статью даже не следовало печатать. В рецензии, озаглавленной «Падение Эдварда Уилсона», Ричард Докинз, один из самых авторитетных коллег Уилсона, критиковал его, не стесняясь: «Сложившаяся ситуация напомнила мне карикатуру из старого номера Punch, когда на военном параде одна из зрительниц гордо кричит: “Это мой сынок, он единственный шагает в ногу!” Не стал ли Уилсон единственным эволюционным биологом, шагающим в ногу?»

Тем не менее Уилсона не слишком волновало, что он выбился из строя коллег. Многих потрясло, что знаменитый человек, лауреат двух Пулитцеровских премий, поставил под удар свою репутацию. Но Уилсон, будучи решительным новатором, не испугался радикально изменить свою позицию, пусть это даже означало, что придется перечеркнуть свое научное наследие. Пока нет окончательного вердикта относительно справедливости предположения Уилсона (оно вполне может оказаться ошибочным), но прав ученый или нет, для него явно не существует деталей, склеенных раз и навсегда.

Человечество постоянно создает что-то новое, разрушая «хорошее»: на смену дисковым телефонным аппаратам пришли кнопочные, которые уступили место здоровенным трубкам первых мобильных, превратившимся затем в телефоны-«раскладушки» и дальше — в смартфоны. Телевизоры постоянно становятся все больше и тоньше — и беспроводными, и 3D. Пусть инновации входят в наш культурный код, это не утоляет нашу вечную жажду новизны.

Есть ли достижения человеческой мысли, совершенство которых настолько неоспоримо, что удерживает последующие поколения от желания их модернизировать? В качестве примера возьмем скрипку Страдивари. В конце концов, цель любого скрипичного мастера — создать инструмент, звучание которого будет глубоким, богатым и слышным даже в дальнем конце концертного зала. Кроме того, на инструменте должно быть удобно играть. Венцом творения, с точки зрения формы и пропорций, выбора дерева и даже запатентованного лака, считаются скрипки, сделанные итальянским мастером Антонио Страдивари (1644–1737). И сейчас, более чем три века спустя, его инструменты по-прежнему ценятся выше всего. На одном из благотворительных аукционов скрипку Страдивари продали более чем за 15 миллионов долларов. Поэтому кажется невероятным, что кому-то придет мысль улучшать произведение Страдивари, в своем роде венец творения.

Скрипка Страдивари «Леди Блант»

Тем не менее творческий мозг человека не может оставить в покое даже то, что сделано идеально. Опираясь на современные исследования в области акустики, эргономики и синтетических материалов, производители скрипок научились делать инструменты, которые легче, громче, удобнее в руках и долговечнее. Скажем, скрипка, которую создали из углеродного волокна Луи Легиа и Стив Кларк. Она не только отличается легким весом, но также не подвержена воздействию влажности, от которой страдают все деревянные инструменты. В 2012 году, во время международного конкурса, скрипачам предложили сыграть на нескольких инструментах — старых и новых, и оценить их. Интрига была в том, что на глаза музыкантам надели темные повязки, чтобы они не видели инструмент, а специальное ароматизирующее вещество маскировало узнаваемый запах старых скрипок.

Скрипка из углеродного волокна Легиа и Кларка

Всего лишь треть участников эксперимента назвали лучшими старые инструменты. Из двух скрипок Страдивари самую известную выбирали меньше всего. Этот эксперимент поколебал убеждение, что никто и никогда не превзойдет Страдивари. Возможно, скрипка Страдивари никогда не перестанет быть пределом желаний, но благодаря достижениям науки и техники современные скрипки становятся более звучными и прочными, а также более дешевыми, чем их знаменитые предшественницы. Когда солист на сцене исполняет на карбоновом инструменте скрипичный концерт Бетховена, уже не кажется столь невероятным, что можно превзойти идеал Страдивари.

Никто не хочет раз за разом проживать один и тот же день. Даже если это был счастливейший день, он быстро утратит свою привлекательность из-за постоянного повторения. Потому человек склонен периодически менять то, что и так работает. Без стремления к новизне самый чудесный опыт потеряет свою прелесть под действием рутины. Благоговение перед гигантами прошлого легко останавливает нас, но ведь они служат трамплином для настоящего. Мозг видоизменяет не только то, что несовершенно, но и то, что ему нравится. Подобно тому, как Финн переделывает построенное Тем-Кто-Наверху, мы тоже обязаны раз за разом возвращаться к переделке своих последних достижений.