Глава 22

В 10.30 Карли и ее брат уходят. Я предлагаю Винсу чек на двадцать фунтов, чувствуя себя виноватой оттого, что его сестра заставила его помогать мне бесплатно. Но Карли велит мне поберечь деньги. Меня посещает циничная мысль о том, что она, наверное, надеется извлечь из автокатастрофы, называемой моей жизнью, куда больше наличных. Я все еще не доверяю ей, но Карли хотя бы подписала документ, по которому не имеет права публиковать обо мне ничего без моего согласия, и это уже радует. Вообще, надо сказать, я так от всего этого устала, что даже радуюсь завтрашнему рабочему дню. Пусть физически я тоже чувствую себя измученной, но работа – это возвращение к нормальности, к обычному порядку вещей. Небольшая прореха в ткани безумной альтернативной вселенной, где я теперь обитаю. Выходной не принес мне отдыха, на который я надеялась.

Переодеваясь в теплую розовую пижаму, радуюсь тому, что в моей спальне стало куда уютнее, чем раньше. Потеплело, исчез сквозняк, а с ним и чувство бесприютности, которое наполняло эту комнату всего пару часов назад, как в студенческом сквоте. Я забираюсь под одеяло, завожу будильник и выключаю ночник. Лежа на боку, закрываю глаза.

В доме тихо. Я слышу лишь биение своего сердца и дыхание. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Иногда зашипит или забулькает батарея. Машина проедет вдалеке. Усилием воли я пытаюсь заставить себя спать, но мозг сопротивляется, мысли, липкие, как жевательная резинка, льнут к нему. В голове, точно в закрытом котелке, продолжают кипеть впечатления минувшего дня: домработница, Карли, полиция… Но главное, что не дает уснуть, – это вопрос о том, почему мне кажется таким знакомым доктор Фишер. Я действительно его знаю? Или все дело в том, что я столько раз видела его за последние дни и на фото, и на видео, что его лицо уже кажется мне знакомым?

Нет, так я ни за что не усну. Отбрасывая одеяло, шарю в поисках выключателя, щелкаю им и жмурюсь от внезапно ударяющего мне в глаза света. Нащупав телефон, локтем сдвигаю назад подушки и, опершись на них, открываю «Гугл». В поисковой строке набираю сначала «Доктор Джеймс Фишер», а затем «Крэнборн».

Результаты начинают заполнять экран. Все посты свежие. И все касаются недавнего исчезновения его сына. В большинстве из них упомянута и я, в основном в негативном свете. Стиснув зубы, прокручиваю список сообщений вниз, стараясь не концентрироваться на них. Зная, что ничем хорошим это для меня не кончится. Мелькают фразы: «воровка детей…», «похитительница…», «проблемы с психикой…», «двое мертвых детей». Чтобы перевести дух, я на секунду отвожу взгляд от экрана. Все эти жуткие истории – совсем не то, что мне нужно. Меня интересует прошлое доктора Фишера. То, где он жил и работал раньше.

Удаляю слово «Крэнборн» и запускаю поиск сначала. Снова приходится прокручивать множество последних сообщений. И вдруг я натыкаюсь на газетную заметку 2012 года. В ней цитируют слова некоего Джеймса Фишера – но мой ли это Джеймс Фишер? Фотографии нет. Речь в статье идет о росте страховых взносов для частных акушеров. Перепрыгивая с пятого на десятое, я нахожу, наконец, информацию о нем:

«Доктор Джеймс Фишер, один из опытнейших врачей-акушеров нашей страны, заявляет, что рост страховых взносов за последние три года заставил его практически удвоить ставку за свои услуги, достигающую теперь 7000 фунтов.

“Если страховка и дальше будет расти, услуги также будут дорожать, – объясняет доктор Фишер, который принимает порядка 120 частных пациенток в год. – Фактически это может привести к краху частного родовспоможения в Великобритании. К несчастью, остановить рост страховых взносов не в моей власти. Единственное, что я могу сделать, – это перенести свою практику из Лондона в провинцию, сэкономив тем самым на общих расходах, что, как я надеюсь, положительно отразится на расценках для пациенток”».

Читаю статью до конца, но в ней больше не упоминается ни сам Фишер, ни больница, в которой он работает.

Следующие десять минут я просматриваю другие результаты. Но ничего такого, что подтверждало бы, что отец Гарри и доктор из предыдущей статьи – одно лицо, мне больше не попадается. В одном месте, правда, дан список сотрудников одной родильной клиники в Вимборне, Дорсет, и среди них я вижу того человека, которого встречала сегодня в Крэнборне. Наверное, там он сейчас работает. Его фото – корпоративный снимок – находится в верхней части страницы, слева от краткой биографии. «Диплом врача получил в 1992 году, более десяти лет работал гинекологом, теперь является акушером-консультантом и гинекологом в Вимборне…»

Так, теперь я знаю, что оба Джеймса Фишера – и тот, который из Лондона, и тот, который из Вимборна, – гинекологи. Это уже слишком большое совпадение, так почему бы им не оказаться одним и тем же человеком? Продолжаю просмотр результатов. Когда глаза у меня уже начинают уставать, в одной статье – точнее, в информационном бюллетене одной клиники – вдруг попадается знакомое имя: «Консультант Джеймс Фишер, в прошлом сотрудник больницы Паркфилд, покидает нашу команду в Балморал-клиник, чтобы открыть частную практику в Дорсете».

Вот оно! Связующее звено: Балморал-клиник. По моему телу пробегает дрожь. Вот почему я узнаю его. Сердце у меня болезненно екает, как струна, за которую неловко дернули и отпустили. Джеймс Фишер работал в той самой клинике, где я рожала своих детей.

После смерти родителей я получила небольшое наследство. Почти все оно ушло на оплату депозита за дом, где я сейчас живу, а остальное Скотт убедил меня потратить на платные роды в частной клинике, вместо того чтобы рожать наших детей в больнице общенациональной системы здравоохранения. Кажется, жена его любимого футболиста рожала тогда ребенка именно в Балморале, модном частном родильном доме здесь, в Лондоне, вот Скотт и решил, что я непременно должна сделать то же самое. Конечно, акушерки там были сама любезность, да и вообще все внутри было как в шикарном отеле, но я все равно не понимала, зачем тратить столько денег здесь, если я могу родить своих детей бесплатно в любой нормальной больнице. И в конце концов, вся эта роскошь не смогла уберечь мою новорожденную дочку от гибели.

Рожала я сама; первым появился Сэм, за ним – Лили. С Сэмом все было хорошо, но Лили умерла через тридцать минут после рождения. Я даже не подержала ее, пока она еще жила. В отчете было написано, что Лили умерла из-за обвития пуповиной, результатом которого стала нехватка кислорода и задержка циркуляции крови. По всей видимости, обвитие часто случается у одного из двойняшек, но лишь очень небольшой процент новорожденных умирает от этого.

После я много раз задавала себе вопрос – может быть, нам следовало бы потребовать более подробного объяснения от врачей той больницы или даже настоять на вскрытии и расследовании? Но мы со Скоттом оба тогда были совершенно подавлены случившимся и просто не догадались. С одной стороны, рождение Сэма было, конечно, радостью, но, с другой стороны, известие о гибели Лили потрясло нас.

Помню, я держала сына на руках, когда мне сказали о смерти дочери. Мальчик и девочка, твердила я себе тогда снова и снова, повторяла, словно мантру. Мальчик и девочка. Мы не стали узнавать пол детей заранее – думали, пусть будет сюрприз. У Сэма волосы были темные, как у Скотта, а у Лили – светлые, в меня. Она до сих пор стоит у меня перед глазами. Помню ее совершенное маленькое тельце с десятью розовыми пальчиками на ручках и десятью розовыми горошинками – на ножках; помню крошечные раковинки ушей и почти прозрачные веки. А еще помню ее неподвижность, полную, непобедимую…

Моргаю, отгоняя навязчивый образ, и чувствую, как в моем мозгу чуть ли не случается короткое замыкание, так быстро мчатся по синапсам отрывки мыслей, что-то мигает, меня всю трясет. Что может значить эта информация? Ведь она наверняка что-то значит. Что-то важное?..

А что, если… если Фишер и был тем консультантом, который принимал у меня роды? Тот врач, на которого мы записывались, не мог быть в тот день в больнице – слег с желудочным гриппом. А имени врача, дежурившего в тот день, когда я приехала рожать Лили и Сэма, я не помню. Он и на родах-то почти не присутствовал – так, зашел один раз, посмотрел, что все идет хорошо, а потом оставил нас со Скоттом на попечение акушерок. Неужели это был Фишер?

У меня вырывается вздох досады. Ну почему я не помню? Однако есть способ выяснить. Вспоминаю красную книжечку Сэма – ведь в ней все записи о его здоровье, все этапы его развития. Так неужели же туда не вписаны имена медицинского персонала, присутствовавшего при его родах?

Вскакиваю с постели, сую ноги в древние, затасканные шлепанцы и с телефоном в руке устремляюсь по лестнице вниз, причем мой мозг продолжает кипеть предположениями и идеями о том, что бы это могло значить. Внизу, прошлепав через прихожую, вхожу в столовую, которую раньше использовала заодно как офис. Включаю верхний свет – он льется из большой люстры, экстравагантной покупки тех времен, когда меня еще увлекали такие вещи, как дизайн интерьеров. Однако теперь ручеек света совсем маленький и тусклый. Я поднимаю голову и вижу, что горит только одна лампочка из пяти.

Прохожу через комнату к своему рабочему столу – пыльной белой деревянной глыбе – и, присев на корточки, выдвигаю самый нижний ящик пристроенного к столу каталога. Здесь лежит папка Сэма, а в ней – его документы и разные достижения. Когда-то я надеялась, что с годами она будет становиться все толще, но папка как была, так и осталась совсем тонкой. Рядом с ним документы Лили – всего один листок.

Проводя кончиками пальцев по верхушкам выставленных в алфавитном порядке папок, я добираюсь от Р до R, а затем к S. Но, к моему раздражению, папки Сэма там не оказывается. Может быть, когда-то я вынимала ее, а потом поставила не на то место… Колени у меня затекли от сидения на корточках, так что я по-турецки сажусь прямо на деревянный пол, по которому гуляет сквозняк, и начинаю методично перебирать одну за другой папки сначала в нижнем, а потом в верхнем ящике каталога. И снова не обнаруживаю ни Сэма, ни Лили. Проверяю еще раз. Ничего. Тогда я начинаю лихорадочно выворачивать ящики самого стола, перерывать книжные полки. Потом выдергиваю нижний ящик каталога и заглядываю за него. Там полно разных пыльных бумаг, но папки Сэма там нет. Нет красной книжечки.

Может быть, это Скотт ее куда-то переложил… Но ведь он не стал бы брать ее с собой, верно? Ему-то она к чему? К тому же бумаги никогда не были его сильной стороной. Вызываю его номер на своем телефоне и звоню ему. После шестого сигнала мой звонок уходит на голосовую почту. Звоню еще раз. Снова голосовая почта. Смотрю на время: 11:40. Поздно, конечно, но не ужас, до чего поздно. Хотя, может быть, и ужас. Но, черт возьми, это же важно! Я продолжаю звонить.

– Хорошо бы это было по-настоящему серьезно, Тесса. – Голос у моего мужа хрипловатый, как будто я действительно его разбудила.

– Извини, Скотт. Я знаю, уже поздно.

Никакого ответа, только тяжелое раздраженное молчание заполняет мою телефонную трубку.

– Ты не знаешь, где красная книжечка Сэма? – спрашиваю я.

– Его… что?

– Ну ты знаешь. Красненькая такая книжечка, с записями о его здоровье.

– Понятия не имею. А что, до утра с этим нельзя было подождать?

– Она должна быть в каталожном ящике, вместе со всеми остальными его бумагами, – говорю я.

На том конце опять устанавливается молчание.

– Скотт? Ты еще здесь? – зову я.

– Послушай, Тесса, ты только не сходи с ума, но это я взял документы Сэма и Лили.

– Ты? – Меняю позу и сажусь на пятки. – Зачем ты это сделал? Они в такой же степени мои, как и твои.

– Знаю, но я за тебя беспокоился. Когда мы потеряли Сэма, ты стала одержима его фотографиями и документами. Часами сидела и рассматривала их карточки, перебирала бумажки, разговаривала сама с собой…

– Все было не так плохо, как ты говоришь. К тому же это меня успокаивало.

– Разве ты не помнишь? Нам пришлось обращаться за помощью к психологу, чтобы он помог оторвать тебя от них.

Отталкиваю от себя это воспоминание. Темное это было время, не хочу о нем вспоминать.

– Как только ты смогла от них оторваться, – продолжает Скотт, – я сразу решил, что надо их куда-нибудь перепрятать, чтобы ты снова к ним не вернулась. Это же нездоро́во так привязываться к подобным вещам. Тебе не нужны эти папки, Тесса. Забудь о них.

– Где они сейчас? На чердаке? Или в гардеробе?

– Нет, я забрал их с собой, когда уходил.

– Ты их забрал?! – От мысли о том, что документы моих детей находятся не здесь, не дома, у меня учащается пульс. Может быть, я больше не смотрю на них каждый день, как раньше, но я всегда считала, что они здесь, со мной, и если мне понадобится их увидеть, то я всегда смогу это сделать. Для меня они были чем-то вроде дежурной сигареты, которую бывший курильщик всегда держит где-нибудь в ящике стола – вдруг пригодится?

Делаю глубокий вдох, чтобы расслабиться. Если я буду сейчас орать на Скотта, мне это все равно не поможет. Я уже довела себя до такого состояния, что почти забыла, зачем мне вообще понадобились сегодня эти папки.

– Я сейчас приеду и заберу их.

– Слишком поздно, уже почти полночь. И вообще, я их тебе не отдам. Они тебе не нужны.

– Нет, нужны.

– Я сейчас кладу трубку и иду спать. И ты тоже ложись.

– Погоди, Скотт, не вешай трубку. Послушай меня. Ладно, ты не хочешь отдавать их мне. Тогда окажи мне услугу. Загляни в красную книжку Сэма и скажи, есть там имя врача, который принимал роды, или нет.

– Что? Это еще зачем? Зачем тебе это понадобилось? Ты что, пила, Тесса? Что за безумные мысли?

– Я прошу: посмотри для меня имя доктора – и всё. Пожалуйста.

– Тесса, с этим надо что-то делать. Я сейчас положу трубку, а тебе, по-моему, надо снова обратиться к психологу.

– Скотт! Не смей бросать трубку!

– Тогда вот что: давай договоримся. Я верну тебе документы детей, когда ты сходишь к психологу.

– Никуда я не пойду, не нужен мне никакой психолог. – Мне хочется немедленно поделиться с мужем моим открытием – о том, что доктор Фишер, оказывается, работал в той самой клинике, где я рожала близнецов, – но… После некоторой внутренней борьбы я решаю, что пока этого делать не надо. В конце концов, все это выглядит сейчас не более чем совпадением, и Скотт наверняка решит, что я веду себя как помешанная, вижу заговоры там, где их нет и в помине, и еще сильнее станет настаивать на том, чтобы я сходила к врачу. К тому же я ему не доверяю – вдруг он все расскажет полиции? Или Элли. А полицейские тут же решат, что я снова копаю под Фишера, и вызовут меня в участок… Нет, лучше никому не говорить, пока у меня не появятся конкретные доказательства.

– Это мое условие, – заканчивает Скотт устало. – Хочешь – соглашайся, не хочешь – как хочешь. Ты можешь мне не верить, Тесса, но ты мне все еще не безразлична. И я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ладно, – резко обрываю его я. – Я пойду к врачу. А ты вернешь мне папки.

– Ладно.

– Обещаешь?

– Да, обещаю.

Ткнув пальцем в экран телефона, я обрываю связь. Похоже, выбора у меня нет, придется сделать то, что он требует. Но как я могу быть уверена в том, что он выполнит то, что обещал? С тех пор как Скотт сошелся с этой Элли, его как подменили. Как будто она вывернула его наизнанку.