«Донесешь на меня – донесу на тебя»
* * *
Запах машинного масла, на больших судах всегда проникающий даже в самые нижние помещения, казалось, полностью улетучился здесь, на верхней палубе с каютами первого класса, где вместо жесткого пола – мягкое ковровое покрытие. Но здесь оказалось так же адски тесно, тележка с багажом билась о стены коридора и вентиляционные короба, пока Сэм искал каюту под номером 571. И тут слегка покачивало, как в море, хотя паром еще стоял в Вэртхамнене и до отплытия оставался почти час.
559. 561. 563.
Еще несколько дверей – и он протащит пластиковую карту через устройство и шагнет в люкс, в последнюю фазу их плана.
Теперь его окружало удивительное спокойствие, которое просачивалось внутрь него через кожу, чтобы угнездиться в груди и заставить напряженное тело расслабиться. Спокойствие, рождавшееся из ощущения «ты сделал все, что мог, и не можешь сделать больше». Все идет так, как идет, потому что ты не можешь больше влиять на ход событий. Возбуждение, гонка, адреналин, подскочивший и заставивший торопливое сердце засбоить, когда Лео внезапно решил поехать туда – если придется, я убью твоего брата, Сэм, но я вернусь; все это вдруг куда-то исчезло, словно и не было. Случайный безымянный посетитель, которого он уже забыл. Спокойно войти в каюту-люкс, поставить на пол сумки со ста тремя миллионами и убедиться, что шампанское на столе охлаждено до правильной температуры – таким в эту минуту был его мир. Он сядет в кресло, обтянутое красно-коричневой кожей, станет смотреть в иллюминатор, выходящий на море, и надеяться, что Лео уже на пути назад. Что их совместное путешествие и закончится совместно.
Лео, в отличие от него самого, было что терять.
Вот почему он поехал туда, рискнув всем.
У Лео есть братья и родители, которые будут тосковать по нему и по которым будет тосковать он. Покинуть страну навсегда значит для Лео неизмеримо больше, чем для него, Сэма.
Сам Сэм ни по кому не скучал. И никто не скучал по нему.
Он отвернулся от морского вида ради того, что стояло на тележке, погладил указательным пальцем макушку дорогой бутылки. «Дом Периньон». Никто из них никогда не пробовал этого шампанского, но именно оно самое дорогое в здешнем меню. Нет. Мы еще не свободны. Только когда мы окажемся на этом чертовом корабле. На пути в Ригу, Санкт-Петербург, к Сбербанку России. Он сорвал блестящую бумагу с горлышка, поглубже вдавил бутылку в ведерко, чтобы лед оказался со всех сторон, перевернул красивые бокалы. Тогда, в люксе, мы и выпьем. Закажем ящик шампанского. Тогда мы будем свободны, Сэм. И вспомнил, как тяжко ему было перед первым ограблением, когда он пытался на своей кухне угостить Лео спиртным.
Дважды постучали.
Послышалось?
Сэм прислушался, затаил дыхание.
Снова дважды постучали. Как будто… в дверь каюты.
Торопливый взгляд на радиочасы на ночном столике у кровати. Семь тридцать три. Двадцать семь минут до отплытия.
Ты успел.
Сэм повернул круглую дверную ручку на полоборота, откатил дверь наполовину.
Это не Лео.
– Привет, Сэм.
Это брат.
– Твой дружок-разбойник не придет.
Это и правда его родной брат.
– Потому что в эту самую минуту он в патрульной машине едет в следственную тюрьму Крунуберг. В наручниках.
Д жон.
– В тот самый квартал, из которого он сегодня забрал сто три миллиона. И я знаю, что ты ему помогал.
Д жон?
Ничего не понимаю.
Не ты должен стоять на пороге.
– Дружок-разбойник? Ты это о чем?
Голос прозвучал твердо. Сэм был в этом уверен. Хотя детали, которые, совместившись, должны были составлять реальность, никак не подходили друг к другу.
– Сэм, ты впустишь меня в свою сраную каюту?
Где-то в дальнем конце тесного коридора слышались другие голоса, другие пассажиры искали свои номера на дверях. Сбить Джона с ног сейчас, здесь – слишком большой риск. Сэм посторонился, пропуская гостя. И заметил под расстегнутой кожаной курткой, той самой, в которой брат тогда нагрянул к нему на остров, темно-коричневую кобуру со служебным пистолетом.
– Шампанское, Сэм? Неплохо.
Каюта, несмотря на гордое звание первого класса, была не слишком большой. Теперь она стала еще меньше. Чтобы поместиться, им пришлось встать едва не вплотную друг к другу.
– Жаль только – праздновать больше нечего.
Сэм смотрел, как его младший брат ворочает бутылку, льдинки зазвенели друг о друга и о ведерко, потом – как изучает дорожные сумки на полу, пытаясь оценить, достаточно ли они велики для десяти упаковок купюр из хранилища. Одновременно он вынимал билет на паром, такой же, как у Сэма. Билет Лео.
– Я не смог остановить тебя тогда, Сэм. Перед убийством нашего отца. Но я могу остановить тебя сегодня. Потому что сегодня я решаю, каким будет конец.
Бутылка в ведерке была холодной и мокрой; Сэм выудил ее, расшатал пробку.
– Окей, Джон. И каким же будет конец?
Один-единственный удар.
Рукой покрепче за горлышко, янтарная пенящаяся жидкость полилась ему на пальцы.
Всего один раз ударить Джона толстым донышком в висок – и снова я сам решаю, каким будет конец.
– Как во всех сказках. Счастливым. Ты возьмешь свои сумки, в которых, полагаю, содержатся сто три миллиона крон, и поедешь со мной в Крунуберг.
– Ты не остановил меня тогда. Не остановишь и сейчас. Ты здесь один, Джон. Если бы ты собирался арестовать меня, то захватил бы с собой небольшую армию легавых. Так что глубоко в душе ты уже принял решение.
– Верно, Сэм. Но у меня была надежда, что все кончится… достойно. Поэтому я пришел один. Чтобы дать тебе шанс сдаться. Если ты не сдашься сейчас – армия легавых будет ждать тебя по ту сторону Балтики, и тогда все кончится совсем не достойно.
– Так ты собрался донести? На меня? Опять?
– Если ты не оставишь мне выбора.
Сэм сделал шаг вперед, и пространство сжалось еще больше.
– Ты знаешь, братишка, что я уже зарезал одного члена нашей семьи, когда у меня не оставалось выбора. И зарежу кого угодно из родни, если у меня не будет выбора, и уложу его на кровать, как уложил тогда тело отца. А потом, когда я в Риге буду спускаться по трапу, уборщица найдет тебя вот на этих белых простынях всего в крови, как отца.
– Я точно знаю, что ты не убийца. И ты сам это знаешь.
Они долго смотрели друг на друга. Дорогая бутылка оттягивала руку Сэма, была гораздо тяжелее, чем зазубренный рыбный нож.
Он не мог убить из-за денег.
Так же, как он убил тогда – не ради себя.
– Я прикончил отца, иначе ты бы погиб, Джон. Зря ты приехал сюда. Так что отвернись-ка! Ты задолжал мне. Ты должен мне двадцать три года.
Только что Сэм сделал шаг, который сжал расстояние.
Теперь ближе подошел Джон.
– Ты ошибаешься, Сэм. Да, я позвонил тебе тогда. Но это было ужасно давно, и в те дни я боялся побоев. Боялся того, кто угрожает. Да, ты старше. И тяжелее меня на тридцать кило. И если ты пойдешь со мной, то потеряешь все. И все же ты меня ни черта не страшишь. Нож держал ты, не я. Ты сам выбрал взяться за нож. И тебе от этого никуда не деться.
– Именно об этом я и говорю, Джон! Ты сам позвонил мне тогда. И от этого тебе никуда не деться! Напомнить? Приезжай скорее, Сэмми, папа меня убьет, я больше не могу. Ну ты же должен помнить! Я приехал. Ради тебя. Воткнул, мать твою, этот нож двадцать семь раз – ради тебя. А потом, Джон – черт возьми, Джон! – ты… ты позвонил. В полицию. Я тебя спас, а ты позвонил легавым. Я не ошибся Джон! Ошибся – ты. Это ты мне должен! Вот и живи с этим, братишка.
Если кто-нибудь из них сделает еще шаг, они столкнутся.
И они застыли на месте.
И не отрываясь смотрели друг на друга.
Впервые за двадцать лет. Стояли настолько близко, что каждый чувствовал дыхание другого, следил за движениями глаз.
Пока по судну не прошло содрогание – от машинного отсека вверх, пока динамик не известил, что до отплытия осталось пятнадцать минут.
– Дай-ка.
Бронкс кивнул на бутылку, повисшую в руке Сэма. Сэм не шелохнулся, и Бронкс сам потянулся к ней, вынул из руки брата. Налил в оба бокала, так, что перелилось через край, протянул один Сэму.
Вкус желтых яблок и поджаренного хлеба, чуточка цитрусов, как и положено. Шампанское даже охладилось до правильных восьми градусов, но ни один из братьев этого не почувствовал.
Напиток разделили между собой чужаки с общими воспоминаниями, он стал прощанием с прошлым.
* * *
Плоскому телевизору не хватало звука, но это было неважно; он никогда еще не видел столько погонных метров сине-белого пластика в одном новостном выпуске, и ему вполне хватало немой картинки. Мелькание событий без голосов превращалось в удивительное слайд-шоу.
Иван улыбнулся: взвинченные полицейские в касках с визирами и с автоматами в руках бежали друг за другом, и длинная людская цепочка походила на хвост огромной крысы, забравшейся в туннель метро возле полицейского управления.
Как минимум пятнадцать, может, двадцать.
Какого хрена они делают под землей?
Заваруха, кажется, происходила наверху.
Телекамеры под разными углами показывали, как оцепили весь этот хренов Крунуберг, как выставили перед въездами шлагбаумы. Легавые в форме стерегут трепещущую на ветру пластиковую ленту, и квартал похож на большой пакет, в который никому нельзя заглядывать, пока не будет раскрыто преступление.
Кстати о преступлении. На преступление Ивану было глубочайше наплевать. И вовсе не обязательно непрерывно вещать о нем серьезным голосам репортеров, пробивавшимся из динамиков над узеньким баром «Дравы». А вот на черный кофе и сахарницу ему не наплевать. Но из кофемашины за кассой разливалась только вонь дубильной кислоты, а дно стеклянной колбы покрывал черный налет. Ни Даксо, ни его жена не сварили новых порций, а теперь и вовсе запропастились куда-то. Их не было за стойкой, и никто не мелькал в круглом окошке двери, ведущей на кухню, к разделочным столам и мойке.
Никого не было и в ресторане. Если не считать женщины, сидевшей за несколько столиков от него, в углу, где потемнее. Жидкие светлые пряди на макушке почти невидимы, но вместе образуют прическу, которая не совсем подходит к апельсиново-желтому лицу с сухими губами. Женщина каждый день сидела здесь, за одним и тем же столиком, и каждый день выпивала полный графин белого домашнего вина.
Иван хотел было спросить ее, не видела ли она хозяев, но тут же передумал. Одинокие люди в заведениях вроде «Дравы» ищут случая завести пьяную беседу, и от них потом не отделаться – мелют и мелют языком. Женщина была когда-то красива, это заметно. Она приложила все усилия, чтобы разрушить красоту. Но ее представление о себе осталось прежним, в собственных глазах она оставалась красавицей – так она улыбалась, так двигалась, не сознавая, что годы ежедневных возлияний уничтожили истинную и создали ложную картину, за которую, однако, так легко было держаться. Он тоже чуть не угодил в подобную ловушку, но потом принял решение, решение о переменах.
Гигантский телеэкран. Ожидая, лучше спокойно сосредоточиться на нем. Запакованный в пластик полицейский квартал в Кунгсхольмене сменился взорванным строением на Западном берегу Иордана. Какая адская чернота, и какое голубое небо в отдалении.
Иван не выдержал войны, которая длилась дольше, чем было лет его сыновьям, и в обход кассы направился на кухню, чтобы найти Даксо и его чертовы кофейные зерна. Но тут небо в телевизоре изменилось, стало свинцово-серым. Вместо Палестины на экране появился шведский низкорослый ельник, обрамлявший ухабистый проселок.
Ощущение удара по затылку. Снова.
Падение ледяного клинка измены. Снова.
И это касалось Лео. Снова.
Иван перегнулся через стойку, поискал пульт. Он узнал этот проселок, знал, что дорога кончается заброшенной усадьбой и сараем с большими воротами, снабженными ржавым висячим замком.
Голоса.
Теперь ему небходимо услышать, что говорят голоса.
Но продолговатая дощечка с разноцветными кнопками и странными значками была так же недосягаема, как кофе и Даксо. Ивану пришлось и дальше смотреть на немой экран. Сарай – который он узнал, как и проселок – горел. Горел! Желто-красный огонь пожрал деревянные стены и черным дымом лез дальше, к небу.
Там, внутри, Лео держит свои инструменты.
Чем занимаюсь? Планирую наше будущее. Ты сам говорил: если смог измениться я, сможешь измениться и ты.
Там, в грузовике, было то, что им требовалось, чтобы построить все заново. Отец и сын. Вместе.
Хорошо, что ты больше не сомневаешься. Потому что мне и правда нужна твоя помощь.
Теперь все сгорело дотла. Лео стоял рядом с ним, показывал обеими руками, указывал, объяснял.
Пламя.
Все поглотили желто-красные волны.
Телефон, как всегда, был во внутреннем кармане пиджака. Единственная связывающая их нить. Только между ними. Он нажал на кнопку быстрого набора, как учил его Лео, и подождал… нет сигнала. Ничего. Телефон Лео был выключен. Их линия разорвана.
Лео? Неужели твой младший брат был прав?
Ты меня используешь?
Иван зажмурился, пытаясь вспомнить. Что именно ответил Лео на его вопрос? Нет, не вспомнить. Или он просто не хочет вспоминать фразу, которая тогда прозвучала так убедительно?
Да. Именно это я и хочу сказать.
– Кофе?
На экране горело, все горело и горело.
– Кофе, хочешь кофе?
Все… все вранье, и все поглощает огонь. Большая, жирная, адова ложь. Все твои попытки, все твои успехи рано или поздно сгорят.
Вот так-то. Сгорят.
Станут волнами пламени.
Станут сажей.
Вот почему ты не заехал за мной. Я пришел вовремя – а ты не приехал.
– Эй, Иван? Кофе?
– Что?
– Я как раз сварил свежий.
Даксо. Он вернулся, вынырнул откуда-то.
– Нет… не надо кофе.
Лео использовал своего собственного отца. Иван не знал как, не знал почему, но был уверен, что Винсент оказался прав: его уменьшили до фигурки в какой-то чертовой игре. Зеленый пластмассовый солдатик, пешка. Он не понимал своей роли, не видел игру целиком. Зато ощущал боль в затылке, в груди, в желудке, и положить конец этой боли можно было только одним способом. Боли, которая словно прогрызалась изнутри наружу.
– Дай мне бутылку вина.
Затылок свело. Второй раз за неделю. Как-то слишком сильно – вот почему Иван не мог больше сдерживать данное самому себе обещание.
– Но ты же не пьешь? В смысле – вино?
– Бутылку, мать твою!
Даксо пожал плечами.
– Ладно. Как хочешь. Ты клиент. Будет стоить двести двадцать пять монет.
Красивый ряд бутылок возле динамиков на полке, протянувшейся по всему бару. Даксо снял одну, бутылку красного.
– Ты уверен, Иван? Ты же бросил.
– Бутылку.
Даксо медленно выкрутил пробку и потянулся за свежевымытым бокалом.
– Двести двадцать пять. За всю бутылку. Или шестьдесят, если хочешь бокал.
Обещание, данное самому себе – что это?
Ничего.
Потому что оно не может изменить другого.
– Всю. Полную бутылку. И возьми из денег, которые ты получил от Лео.
– Я не получал от твоего сына плату за вино. Он оставил задаток за ужин.
Если смог измениться я, то можешь измениться и ты. Ложь.
Даже это.
Горит, все горит.
– Про эти деньги я и толкую. Плата за говно, которое мы не съели и не собираемся есть в твоей забегаловке. Дай сюда бутылку. И деньги, что там остались.
– Твой парень сказал, что я могу оставить их у себя, пока он не вернется.
– Мой сын не вернется!
Иван вытянул бутылку комнатной температуры из руки Даксо – лучше было наполнить бокал самому. Egri Bikavér. Бычья кровь, по-венгерски. Он знал, что это значит. Делая первый глоток нехолодного вина, он смотрел, как Даксо выкладывает на барную стойку четыре пятисотки. Деньги сына, которые он, Иван, сейчас пропьет. И такое прекрасное ощущение в глотке, во всем теле – словно старый друг, которого ты ненавидел два года, вдруг снова заставил тебя смеяться.
* * *
Снаружи и внутри.
Лишь однажды Бронксу случилось пережить это ощущение: мир движется одним образом, а я – по-другому.
В тот раз его отец лежал на кровати, с рыбным ножом в груди.
А вокруг просто продолжалось движение – молодая женщина медленно шла мимо их окна, ела мороженое, двое мужчин постарше сидели на мостках, удили окуней, пили пиво из бутылок.
То же чувство, та же раздвоенность мира: он в машине, в подземном гараже полицейского управления, а другие полицейские кружат по ту сторону автомобильного кузова, в другой реальности. В поисках ответа, который у него уже есть.
Вот почему так трудно выйти из машины.
Он должен принять решение.
Или навечно похоронить этот ответ – или открыть дверцу машины, щелкнув пальцами, заморозить движения полицейских и крикнуть – я знаю разгадку.
Только он обладает верной информацией.
Только он может направить энергию, кружащуюся вне, на двух грабителей.
Только он знает, что украденное несколько часов назад в эту минуту находится в четырех дорожных сумках на борту парома, который утром достигнет рижского порта.
Снаружи и внутри. Мир и я.
Ему не хватило духу взять Сэма самому. Но он сумеет устроить так, чтобы это сделал кто-нибудь другой.
Бронкс положил пальцы на ручку дверцы, посидел так.
Неужели он снова посадит того, кто ради него принес в жертву двадцать три года своей жизни?
Бронкс стиснул ручку, открыл дверцу, выставил ногу в другой мир, но не шагнул в него.
Неужели он выдаст того, кто спас ему жизнь?
Он медленно прошел через огромный гараж, пахнущий машинным маслом и сыростью, коротко кивнул полицейским и направился к железной двери, к лифтам и лестницам отдела расследований.
Дело не в том, что они старший и младший братья.
Дело не в крови, не в преданности друг другу.
Может быть, дело все же в долге, который не выплатить?
Слишком легко эта картина снова и снова вставала у него перед глазами.
Вот почему он перестал встречаться с Сэмом. Всякий раз, как они молчали каждый по свою сторону шаткого стола в комнате для свиданий, долг сидел между ними и шептал: Он спас тебе жизнь, но на свободу сейчас вернешься ты. И в конце концов Бронкс перестал ходить туда. Невыносимо, когда тебе каждый раз твердят одно и то же.
Бронкс открыл дверь лифта и нажал было кнопку третьего этажа, но передумал.
Лестницы. По лестницам можно подниматься долго.
Достаточно долго, чтобы удостовериться в правильности принятого решения. Оценить несуществующий долг ровно в сто три миллиона крон – и выплатить его.
* * *
От беспокойства ее и так трясло, а тут вдобавок это недвижное десятиминутное ожидание; никуда не годится. Чтобы выдержать, Бритт-Мари пришлось дважды пройтись в ранних вечерних сумерках вокруг полицейского квартала. Такого она еще не видела: здания тщательно обнесены сине-белыми заградительными лентами, какие полицейские обычно протягивают вдали от полицейского участка. Вход с Бергсгатан выглядел так же, как входы с Польхемсгатан, Кунгхольмсгатан и Полисхюспаркен. Весь полицейский квартал сделался одним большим местом преступления. Даже вход на станцию метро был огражден, и полицейский регулировал движение автобусов. От любопытных, толпившихся бок о бок с журналистами и фотографами, она дважды услышала одну и ту же версию: в полицейском управлении совершено какое-то невероятное преступление, кто-то даже возбужденно прошептал – ходят слухи, что это самое крупное ограбление в истории страны.
После второго круга Бритт-Мари остановилась возле низкой каменной ограды здания суда. Здесь у нее встреча с той молодой женщиной из полиции, которая сначала увела Лео и перевернула вверх дном ее дом, а потом в больнице (на рабочем месте, где ее должны бы оставить в покое) показывала ей фото мужчины из машины Лео. Элиса. Необычное имя. Но красивое.
И вот она вышла. Из главного входа в полицейское управление. Подняла тонкую пластиковую ленту и прошла под ней, зигзагами протиснулась сквозь стадо зевак.
– К сожалению, у меня всего пара минут. Как видите, у нас тут сегодня беготня.
Бритт-Мари кивнула и улыбнулась как можно сердечнее, одновременно пытаясь утвердиться в каком-нибудь разумном положении – ноги отказывались стоять спокойно. Руки Бритт-Мари попыталась скрестить на груди, на зимнем пальто.
– Мне звонил Винсент. Это мой младший сын, вы и с ним, может быть, встречались? Он волновался. Испуганный голос. Сказал, что к нему приехали из полиции.
Элиса повернулась к толпе зевак. Человек, пытавшийся подлезть под ленту, был мягко, но решительно отогнан назад.
– Простите, я… Что вы сказали, Бритт-Мари? К нему приехали из полиции? Кто-то из нас?
– Да. Именно так он и сказал. Вы об этом что-нибудь знаете?
– Нет. Я видела вашего сына Винсента один-единственный раз, вчера, на его рабочем месте. Тогда он выглядел спокойным. Из полиции? Винсент сказал «он» или «она»?
– Сказал только, что это как-то связано с Лео. И что его забрал с собой полицейский, который расследовал ограбления банков перед тем, как ребят посадили.
Элисе снова пришлось уделить внимание расшумевшейся толпе: двое приставленных к ленте полицейских заспорили с пролезшими вперед фотографами; и пока Бритт-Мари дожидалась ее ответа, она так и эдак вертела в голове только что услышанное.
Какой-то полицейский потребовал, чтобы Винсент сделал единственное, чего ему решительно не хотелось: стал фигурантом в расследовании, связанном с его старшим братом.
– Еще раз прошу прощения, Бритт-Мари. Это уже похоже на бунт. Репортеры требуют новостей от нас, потому что редакторы, которые их сюда послали, требуют новостей от них. Преступление, совершенное в полицейском управлении – это, конечно, очень заманчиво. Но – я вернулась.
Винсент, который решил никогда больше не преступать закон, никогда больше не иметь дела с полицией.
– Что касается вашего вопроса о Винсенте, я, к сожалению, не могу вам помочь. Сейчас у меня нет информации о нем. Обещаю, что немедленно этим займусь.
Бритт-Мари знает только это.
Винсента втянули именно в то, чего он боялся.
И он был прав: дело тут нечисто.
* * *
Он никогда не боялся темноты. Наоборот. Она защищала, как защищает тишина.
Но не сейчас.
Только теперь, приняв решение насчет Сэма, так и не включив лампы – ни на потолке, ни на столе – и потому ощущая себя одиноким среди того, что есть ничто, он осмелился вернуться к невероятному жару и ярчайшему белому свечению.
Зажигательная бомба.
Никто из них не успел даже крикнуть.
Он и не представлял, как выглядит сгоревшая кожа… сразу после этого.
Бронкс почти рывком распахнул окно кабинета, выходящее во внутренний двор полицейского управления, впустил вечернюю прохладу. Закрыл глаза. Медленно подышал. Перегнулся через подоконник, в порывы ветра.
Никакой разницы.
Жар и рев взрыва разрывали тишину, белое свечение прорезало защищавшую его темноту.
Ему никогда не случалось убивать, он даже никого не ранил. Всю свою взрослую жизнь он работал с преступлениями других, но никогда не совершал преступления сам. Каждый божий день он расследовал злодеяния, но всегда – лишь их последствия. Сейчас он как профессионал пережил собственую смерть. Насилие отняло жизнь. Оно лежало перед ним на земле.
И он знал, почему.
Впервые за время службы он действовал как частное лицо, а не как полицейский. И решение, которое принял Бронкс-частное лицо, имело последствия для Бронкса-полицейского.
А ведь всегда бывало наоборот.
Ненависть к насилию день за днем, вечер за вечером, во время каждого расследования, делала его взгляд острее, внимательнее, увеличивала его силы. И так было до тех пор, пока преступник не оказывался в следственном изоляторе четырьмя этажами выше.
Высунувшись еще дальше в окно, в ледяной ветер, в холод, Бронкс ощутил, что даже его одежда пахнет последствиями – палеными волосами, горелой кожей, фосфором, порохом. И понял: что бы он ни пытался сделать, как бы далеко из окна ни высовывался, этот день и решения, которые привели к взрыву – к смерти, – никогда его не покинут.
От этого ему теперь суждено убегать вечно.
Так же, как другие, которые должны были понести ответственность за насилие, бежали от его расследований. Он должен заново смоделировать правду, носить в себе ужас так, чтобы не показывать его. Он никогда не сможет рассказать своим сослуживцам, что случилось. Что случилось на самом деле.
Он оставил комнату темной.
И открыл второе окно. Пусть холод плещется свободно.
* * *
Элиса подняла ленту, трепетавшую на ветерке, и, поеживаясь, зашагала к восточному входу в полицейское управление. Когда кто-то из толпы крикнул ей – «что происходит в здании, когда мы получим информацию?», она обернулась посмотреть – кто, но задержалась взглядом на женщине позади зевак, на матери Лео, Феликса и Винсента.
Бритт-Мари присела на низкую каменную ограду. Она казалась сломленной.
Элиса чувствовала ее отчаяние, тревогу за сына.
Его забрал с собой полицейский, который расследовал ограбления банков.
Чертов Бронкс.
Бронксу она и должна позвонить сейчас по мобильному, который она вытащила из кармана куртки. Получить ответ на вопрос, заданный встревоженной матерью. Но подобные вопросы не выясняют по телефону, звонки отслеживаются. Придется действовать в обход. Элиса набрала совершенно другой номер.
– Дежурный.
Хотя знала, что у дежурного офицера сейчас дел невпроворот из-за катастрофы в хранилище вещдоков.
– Здравствуйте, это Элиса Куэста. Нужна помощь, я срочно разыскиваю человека по имени Винсент Дувняк, по буквам – Д-У-В-Н-Я-К. Он есть в базах данных, фотографию и особые приметы разошлите всем патрульным машинам.
– Насколько срочно? Какая приоритетность?
– Высшая.
Она еще шла к лестнице, ведущей в коридор отдела расследований, когда дежурный перезвонил ей.
– Элиса, мы получили ответ сразу.
– Да?
– Одна из наших машин час назад приняла тревожный сигнал. К югу от города.
– И?
– Человек, о котором вы спрашивали, Винсент Дувняк, обнаружен мертвым.
* * *
Отдел расследований тонул в темноте. После шести вечера он всегда выглядел именно так: следователи уже отзвонились криминалистам и экспертам по отпечаткам пальцев, обработали материал последних допросов, разложили по папкам свидетельские показания. Однако в этот вечер всех, как и ее саму, откомандировали либо вниз, в подвальный этаж и подземные коридоры, ведущие в хранилище, на место преступления, либо к станции метро, где в самом начале туннеля, на рельсах, обнаружили последний и самый важный след – полицейскую форму.
Через полкоридора темнота стала холодной, будто ветер задувал прямо в здание. Одна из дверей постукивала от сквозняка. Дверь, ведущая в кабинет Бронкса.
Бронкса, который исчез из полицейского управления во второй половине дня и до которого с тех пор никто не мог дозвониться.
Бронкса, который, теперь она это знала, действовал сам по себе.
Бронкса, тайком вышедшего на связь с человеком, которому она задавала вопросы не далее как вчера и про которого только что сообщили, что он мертв.
Элиса быстро прошагала мимо кофемашины (больше никаких серебряных чаев) прямиком к кабинету Бронкса, распахнула беспокойную дверь, даже не постучав. Бронкс сидел за письменным столом – свет не горит, оба окна настежь.
– Я хочу, чтобы мы с тобой пошли сейчас в мой кабинет. Я тебе кое-что покажу.
– Элиса, не сейчас.
– Именно сейчас.
Трудно было разглядеть его мимику, лицо тонуло в темноте кабинета, но отчетливый вздох она расслышала.
– У меня сил нет говорить о расследованиях. Не то настроение. Пожалуйста, оставь меня в покое.
Не то чтобы она была уверена, но вполне могло оказаться, что, произнося это, он улыбается. Причем той самой конфузящей и оскорбительной («я-стоял-и-смотрел-как-ты-спала») улыбкой, с которой он приглашал ее расследовать дело вместе.
Она зажгла свет.
– Элиса, черт возьми, просто сгинь из моего…
– Нет.
Резкий люминесцентный свет залил обоих.
– Это ты, Джон, пойдешь со мной. Ко мне в кабинет. Нам надо поговорить. И начнем мы с человека, находящегося в самом центре нашего совместного расследования, с того, факты о котором ты от меня утаил.
Элиса оказалась права. Теперь она отчетливо видела эту его дурацкую улыбочку.
– Сэм Ларсен. Твой брат.
* * *
Вид на Биркастан. Черные крыши – как пересеченная местность, но из жести. Небо над ними было куда чище, когда электрический свет не отражался от снега, соскользнувшего днем из туч. А может, это из-за вина клетки мозга работают легче, свободнее… вот и звезды из-за вина кажутся более искристыми и не такими далекими. Иван оперся о балконные перила и поднял руку с тлеющей сигаретой – он почти касался их, нет никаких световых лет, звезды теперь на расстоянии вытянутой руки. Еще пара затяжек – и он выбросил окурок в пустую банку из-под шпаклевки; окурок упал среди других окурков, их тут штук четыреста, по пачке в день четыре недели. И даже больше, если считать и Винсента. Ивану не нравилось, что младший курит, но чувство общности, когда они оба, отец и сын, стояли здесь рядом, удерживало его от морализаторства.
Винсент уже должен быть здесь. Но не орет радио, не слышно этой поганой героиновой музыки, которую слушает нынешняя молодежь, да и свет не горит. Однако завтра въезжают хозяева, так что Винсент вот-вот появится.
Иван снова толкнул балконную дверь; как же хорошо было пройти через гостиную, осматривая со знанием дела побеленный потолок и размышляя о том, что он, Иван, работает так же быстро, как молодые, но при этом – куда профессиональнее, ведь неровно и небрежно нанесенная краска так раздражает. Иван был уверен, что Винсент захочет работать с ним и в следующий раз – не только чтобы узнать отца получше, но и потому, что хороший маляр – на вес золота.
Бутылка вина так и стояла в кухне на мойке. Он оставил ее там, потому что ожидал услышать в глубине квартиры героиновую музыку. «Бычья кровь». Прямо из горлышка. Проглотил быстро: не хотелось вкуса во рту, хотелось только жжения в груди. Когда он возвращал бутылку на жесть мойки, раздался двойной звонок.
Динь-дон. Еще раз. Динь-дон.
Входная дверь.
Кто-то позвонил в дверь.
– Заходи, гостем будешь.
Он перенес бутылку в пустой буфет. Наверное, соседка – та, что вечно жалуется. Или владельцы – хотят посмотреть, как тут теперь здорово.
– Входите, входите.
Какая-то женщина. Слышно по шагам – легкие, слегка выжидательные.
– Винсент?
Это не соседка. И не владелица квартиры.
Она?
Какого черта она делает в этой прихожей?
– Ты здесь, Винсент?
Мать трех его сыновей.
Бритт-Мари.
Он снова открыл шкафчик; три больших глотка наполнили грудь. Когда он оторвался от горлышка, она уже стояла в кухне, пристально глядя на него.
– Два года.
Столь же пораженная тем, что он здесь, как он поразился, увидев здесь – ее.
– Два года, Бритт-Мари. Но теперь конец. Я больше не трезвенник.
Четыре больших глотка. Он протянул ей бутылку.
– Хочешь, Бритт-Марри? «Egri». Бычья кровь. Это по-венгерски.
– Я ищу Винсента.
Она огляделась и словно бы прислушалась.
– Он должен работать здесь. Во всяком случае, Феликс так сказал.
– Феликс прав. Он здесь работает. Вместе со своим папой.
– В таком случае – ты знаешь, где он?
Иван развел руки, указывая на свежепобеленный потолок, такие же свежие стены, на новый кафель между мойкой и дверцами шкафчика.
– Видишь, как здорово мы все здесь сделали? Я и твой младший сын. Идеально. Винсент такой старательный и аккуратный. Помнишь, как он раскладывал карандаши в детстве? Он и сейчас такой же. Все на своем месте.
– Ты можешь ответить на мой вопрос, Иван? Где Винсент?
– А зачем ты его ищешь?
– Он звонил мне после обеда. Очень нервничал. К нему явился какой-то полицейский, сказал, что речь о Лео. И после этого я не могу ему дозвониться. Я волнуюсь, Иван.
Проклятый телевизор.
Обширный заблокированный район в двадцати километрах от Стокгольма. И одновременно – оцепление вокруг здания суда и полицейского управления в центре столицы.
Иван так и не понял, как или зачем, но он был уверен, что его использовали: он – пешка в планах Лео, пешка, о которой говорил Винсент. И это каким-то образом связано с теленовостями. Но чтобы и Винсент оказался втянутым? Нет. В это он не верил. Винсент принял решение. И вряд ли изменит его.
– Знаешь, Бритт-Мари, я узнал Винсента, пока мы работали вместе. Поверь, тебе не о чем беспокоиться. Он больше никогда не совершит преступления.
Она улыбнулась – недобро.
– Так ты тоже не знаешь, где он? Ты, как обычно, понятия не имеешь, да?
– Он скоро придет. Не волнуйся. О чем я понятия не имею? Что знала ты, Бритт-Мари, когда они грабили банки? Они ничего тебе не сказали. Лео пришел ко мне. Нас судили и приговорили вместе!
Она слегка покачала головой. Как раньше.
Печально. Словно смиряясь.
– Я думала… их пути разошлись. Искренне надеялась, что их разделение уже произошло. Что эти безумные, абсурдные узы, которыми ты связывал их маленьких, вся эта извращенная преданность семье – мы против целого мира! – что эти узы распались в тюрьме, что тюремные сроки развели их в разные стороны, что наши трое сыновей наконец начали отдаляться друг от друга.
Прежде она почти шептала, но теперь заговорила намного громче, едва не крича.
– Винсент не захотел даже приехать ко мне домой на ужин – он боялся, Иван, что Лео снова втянет его во что-нибудь. Понимаешь ты это? Я так хотела, чтобы он оказался здесь. Но его здесь нет. Значит, он едет туда – туда, куда он не хочет! Это твоя вина, Иван! Это цена твоей чертовой преданности семье! За всем, что разрушает моих детей, стоишь ты…
Ее голова показалась маленькой в его широко раскрытой ладони. Удар пришелся на всю левую часть лица. От виска – к носу и челюсти. Он даже ощутил, как его пальцы касаются кожи под волосами женщины. Если бы она не рухнула на пол, следующий удар был бы уже кулаком.
Но больше ударов не было.
Бритт-Мари не кричала, не бежала – она сидела на чистейшем кухонном полу, заливая его кровью из носа, и смотрела на Ивана.
Он потянулся за бутылкой, на дне еще оставалась пара глотков. Достаточно, чтобы побороть зарождавшееся внутри ощущение.
Один-единственный удар.
Вот, оказывается, что ему требовалось.
Чтобы разбить вдребезги все чертовы перемены и снова стать собой.
– Знаешь что, Иван?
Она, поднимаясь с пола, не сводила с него глаз.
– Когда мы виделись в прошлый раз, за тобой убирали твои сыновья. Вытирали мою свежую кровь.
Потом она направилась через прихожую к входной двери.
– Сейчас тебе придется убрать ее самому.
* * *
Номер 41.
Бронкс не знал наверняка, но предполагал, что она всегда выбирала именно эту кнопку: черный кофе с каплей молока. Для его собственного стаканчика номера не существовало: горячая вода текла из другого крана, в бойлере. Четверть часа, даже меньше. На столько ему удалось оттянуть разговор в кабинете Элисы. Надо было собраться с мыслями, чтобы быстро сформулировать ложь. Элиса теперь знала много такого, что угрожало всему его существованию – как полицейского и как частного лица.
Теперь ложь оформилась в слова, и он знал, как представить ее лучше всего. Будучи дознавателем, он выучил, что самые лучшие лжецы всегда начинают с правды, что только правдой можно прикрыть ложь. Ложь просто должна быть достаточно правдивой, чтобы противная сторона поверила ей.
Последние капли кофе в бумажный стаканчик, и по дороге в ее кабинет он сделал то, что она сделала два дня назад, направляясь к нему, чтобы передать расследование: взялся за краешки стаканчиков, чтобы не обжечься.
– Тук-тук.
Он повторил движение Элисы – поднял стаканчики, словно объясняя вербальный стук, потом вошел и поставил перед ней дымящийся кофе, между двумя стопками бумаг.
– Один тебе, один мне.
Начать с правды.
В этой лжи правда означает (если другого выхода нет) признать то, что она разнюхала. Что Сэм – его брат. И добавить, что не сказать этого было ошибкой. Но не признавать вину или тот факт, что он действовал не как полицейский. Ведь он не только отпустил своего брата, несмотря на вооруженное, со смертельным исходом, нападение на инкассаторов; он еще и позволил ему бежать с сумками, содержащими сто три миллиона крон, что были украдены тремя этажами ниже того этажа, на котором он сейчас находился.
– Ты серьезно? Кофе?
– А что?
– Кофе, Джон? Ты еще не понял, что единственное, чего мы точно не будем сейчас делать – это распивать вместе кофе?
Элиса схватила стаканчик и отнесла на полку в углу кабинета, поставила между папками.
– Выпью холодным, когда ты уйдешь.
Потом повела рукой над столом, где лежали бумажные стопки, нежно, как живых существ, погладила их.
– Эти стопки, Джон, – моя собственная система расследования. Которой ты наверняка никогда не интересовался. Потому что меня от тебя отличает вот что: я работаю с фактами, а не с интуицией. Каждая стопка построена на фактах. Например, вот эту, левую, если смотреть с твоей стороны, я называю «Ты напал первым», в ней содержится то, что привело к преступлению.
Элиса наугад вытащила лист из середины стопки. Одну из сделанных криминалистами фотографий: патроны кучей на каменном полу между двумя банкоматами.
– Например… вот, боеприпасы – непременное условие для того, чтобы вообще оказаться на месте преступления. Откуда они? Из шведской оборонки. Какому оружию они могут соответствовать? АК-4, украденному с армейского склада оружия. Что дает это мне как следователю? Факты, Джон, которые ведут к подозреваемому.
Элиса вытащила еще одну бумагу, тоже наугад.
– Другой пример, чтобы ты представил себе общую картину – вот… еще одна фотография. Совершенно обычные автомобильные номера. Согласно подтвердившемуся заявлению номера были похищены, как тебе известно, в ночь накануне преступления. И переставлены на машину, на которой уцелевший грабитель покинул место преступления. Еще одно непременное условие, а именно – молочный фургон «Арла». Факты, Джон, которые ведут к подозреваемому.
Она отложила оба своих листочка-примера в сторону и взяла с верха стопки несколько сшитых вместе документов – теперь уже не наугад; Бронкс насчитал то ли семь, то ли восемь листков.
– Удивительным образом, Джон, в той же стопке есть документы, которые ведут к… тебе.
И подтолкнула их к нему через стол.
– Приговор суда первой инстанции. Двадцать четыре года назад. Убийство: сын зарезал отца. Если ты взглянешь вот сюда…
Ее указательный палец побегал по верхним строчкам на первой странице.
– …то увидишь, что жертву зовут Джордж Бронкс. Твой отец. А здесь, вот в этой строке, Джон, ты увидишь, что осужденного убийцу зовут Сэм Ларсен, а Ларсен – девичья фамилия твоей матери. Имя, которое заменило прежнее: Сэм Бронкс.
Этот приговор.
На ее столе.
Элиса сделала именно то, на что никто не имел права. Она рылась в делах его семьи: пускающий в ход кулаки отец, мать, которая отводила взгляд, старший брат, который убил ради младшего, и младший, сдавший его полиции.
– Какое тебе до этого дело? Трясешь тут своими стопками… швыряешь бумажки мне в лицо! Они больше не имеют ко мне отношения.
Элиса, похоже, даже не заметила его пылающих щек и громкого голоса. Так сосредоточилась на том, что начала показывать, доказывать.
– Итак, ты попал в первую стопку. Условие для совершения преступления – вы с Сэмом Ларсеном братья. Если мы теперь заглянем в следующую стопку, посредине, которая в моей системе называется «Облажался» и содержит моменты появления в деле первых улик, то опять отыщем там тебя, Джон. Потому что в этой стопке есть вот что.
Этот документ тоже лежал сверху, подготовленный. Она протянула Бронксу лист, на котором было всего четыре написанных от руки строчки и который он сам исчеркал, когда они с Элисой сидели у него на кухне.
– Четыре имени, которые надо проверить. Четверо заключенных, бывших в Эстерокере в одном отделении и в одно время с Лео Дувняком. Ты поспешил обвести кружком имя Сэм Ларсен. И пояснить, что у нас мало времени и потому, мол, пусть каждый разрабатывает двоих подозреваемых. Ты ни словом не обмолвился о том, что он твой брат. Не сказал, что его особые приметы соответствуют приметам грабителя, которого мы оба видели на записях с камер. Единственное, что ты сказал, Джон, – это что у него алиби. Алиби, подтверждения которого я так от тебя и не получила.
Теперь она перенесла руку на третью стопку.
– Эта последняя называется «Тебе не отвертеться». Улики прямо указывают на преступника. И в ней, в этой пачечке, Джон, лежит вот такой отчет.
И тоже сверху.
– Подписанный патрульным из полиции Эскильстуны, которого я отправила по адресу, где зарегистрирован твой брат. Из отчета следует, что на свежем кострище на заднем дворе дома (под пеплом еще тлел огонь) обнаружены остатки мебели, одежды, книг, даже фотографий. Холодильник и морозилка пусты, электричество отключено. Хотя еще накануне соседка видела владельца дома.
Пятнадцать минут.
Вот сколько у него было, чтобы солгать.
– Ты слышишь, что я говорю, Джон? Все это вместе взятое показывает, что твой брат решил скрыться.
Бронкс израсходовал большую часть этих пятнадцати минут на то, чтобы позвонить со стационарного телефона у себя в кабинете. Человеку, который – он надеялся – станет его спасательным кругом.
– Черт возьми, Джон, как ты все это допустил?
Он откинулся назад, снова играя того, кем сейчас не был: обычного себя.
– Ты права, Элиса. Я совершил ошибку.
Хотя думал он только об одном – вот бы сбежать отсюда!
– Мне следовало, конечно, сразу сказать тебе, что мы братья. Но у нас никогда не было особо теплых отношений. За двадцать лет мы виделись всего несколько раз. Кровь для нас ничего не значит.
Перед ним все еще лежал приговор из детства. Бронкс взял его да так и оставил в руке. До сих пор он говорил ей правду. Теперь можно переключиться на ложь.
– Ты ведь читала материалы дела? В таком случае ты знаешь, что это именно я выдал его, подвел под арест. И не колеблясь сделал бы это снова, если бы он совершил преступление. Но он не совершал преступления. Потому что у него алиби.
Она сразу проанализирует его ложь, проверит на правдивость.
– Тогда я хочу послушать тебя. Расскажи мне про алиби. Чтобы я сама смогла его проверить.
Он успел позвонить.
– Помнишь, ты говорил, что с радостью поможешь, если возникнут проблемы?
Спасательному кругу.
– Помню.
– Мне нужна твоя помощь.
– Есть такой человек – Бертиль Лундин. Он работает паромщиком на переправе, которая связывает материк с островом, где мы жили во время того самого суда… ты еще размахивала тут его приговором. На этот остров Сэм и перебрался, когда его выпустили. Паром – это единственная связь с материком, он ходит туда и обратно, и Лундин подтвердит, когда ты с ним свяжешься, что Сэм находился на борту парома в 16.30 того самого дня – плыл на остров.
Бронкс, не спрашивая разрешения, порылся в средней стопке, нашел фотографию грабителя в маске, который бежит к молочному фургону, и помахал ею, как до этого – Элиса.
– В ту самую минуту, когда был сделан этот снимок.
Ему повезло – с паромщиком действительно оказалось легко договориться.
– В 16.30, ты сказал?
– Да. Этот рейс.
– В таком случае… твой брат находился на борту. И я это точно знаю, потому что он вышел из машины и помахал мне, как делал всегда.
– Спасибо. А камера наблюдения?
– Она, к сожалению, сломалась. С концами. Уже неделю как.
– Еще раз спасибо. И прошу прощения, но я не могу сказать, зачем я об этом прошу.
– Да и не нужно. Я должен был помочь вам давным-давно. Когда вы были маленькими.
Бронкс поднялся, держа стаканчик с нетронутым серебряным чаем. Он положил свою ложь ей на стол и шагнул в коридор, уходя от вопросов, на которые у него больше не было сил отвечать.
– Теперь тебе есть что проверять, Элиса, и раскладывать по своим кучкам. А я пойду к себе в кабинет, погашу свет и снова открою окна, потому что мне так больше нравится.
Он собирался уже перешагнуть порог, когда его догнал ее голос.
– Не сейчас. Есть еще кое-что. Винсент Дувняк.
Он остановился. Но не вернулся в кабинет.
– А что с ним?
Он не может больше сидеть перед ее бумажками. К этому он не готов. Ложь требует, чтобы лжец сам понимал, что происходит. А Бронкс не знал пока, хочет ли понимать это.
– Он погиб.
– Я знаю.
– Ты был там, когда это случилось.
– Да.
– Как это вышло, Джон? И, что еще интереснее, как вышло, что Винсент оказался там вместе с тобой?
– Это будет ясно из рапорта, который я завтра утром представлю руководителю отдела расследований. Приятного вечера, Элиса.
Один-единственный шаг. Как раз через порог. Далеко же он успел уйти на этот раз.
Он не видел ее. Но – услышал.
Как Элиса читает вслух еще один документ из своей третьей и последней стопки.
– Пока ты тянул время, не шел ко мне, Джон, – не могу ручаться, но мне показалось, что ты кому-то звонил, – я тоже набрала один номер. Позвонила своему контакту в одной из наших телефонных компаний. Оператору, с которым Винсент Дувняк подписал договор на обслуживание. И теперь у меня на руках есть список телефонных номеров, по которым он сегодня звонил. Самые важные – это два из них. Первый подтверждает заявление матери Винсента. Что некий полицейский – который прежде расследовал дело братьев – явился к ее младшему сыну и забрал его с собой из-за ее старшего сына.
Элиса подошла к нему, положила руки ему на плечи, заставила посмотреть на себя.
– Джон, я повторю еще раз. Третья стопка в моей системе называется «Тебе не отвертеться».
Ее глаза прожигали насквозь.
– В ней – Лео Дувняк. Он не отвертится. В ней твой брат, Сэм Ларсен, ему тоже не отвертеться, я буду искать его до тех пор, пока не найду и не заставлю говорить. Потому что теперь, Джон, ты тоже там, и я тебя, мать твою, посажу! Ты же знаешь: если я права, мне наплевать, будут у меня в этом здании враги или нет. Так что тебе никогда и никак не отвертеться.
* * *
Джон Бронкс так и не зажег свет у себя в кабинете ни в тот вечер, ни в ту ночь.
И не закрыл окна.
Потому что если ты не хочешь возвращаться в прошлое, когда все долги наконец выплачены, если не хочешь оставаться в настоящем, не хочешь чувствовать непереносимый жар и видеть ослепительное свечение бомбы, тебе остается одно – продолжать двигаться вперед.
А для этого ты должен знать, как и куда идти.
Он просидит здесь, в темноте и ледяном холоде, до самого рассвета, когда рассеется туман над Рижской гаванью.
К этому времени он должен знать. Должен принять решение.
А потом все будет кончено.
* * *
Утренний полумрак. Свет только-только начал пробираться по небу. И коридор, ведущий через следственный изолятор Крунуберг, кажется не таким мрачным.
Сейчас Бронкс заключит договор с дьяволом.
Но дьявол даже не взглянул на него. Сидел на койке в камере, взгляд пустой.
– Я открою?
Сонный молодой надзиратель со связкой гремящих ключей второй раз повторил вопрос.
– Не надо пока.
В квадрате дверного окошечка Лео Дувняк казался маленьким. Может быть, просто закрыть окошко и уйти в ответ на его пустое молчание? Но у Бронкса не было выбора. Тот, кто собрался вести переговоры с дьяволом, не должен ждать приглашения.
– Можешь открыть.
Ключи звякнули, механический щелчок – и параллельные задвижки замка вышли из дверного косяка.
– Спасибо. Закрой, когда я войду, и оставь нас вдвоем.
– Вы уверены?
Бронкс нетерпеливо кивнул.
– Да. Уверен.
– Вы останетесь там один? Без сигнализации?
– Отдай мне сигнализацию и ступай.
Охранник достал из кармана брюк черный пульт, протянул Бронксу.
– Несильно нажать на среднюю кнопку. И все.
Надзиратель оставил их, и через окошечко в закрытой двери оба услышали, как затихает позвякиванье большой связки, ключи постепенно перестают задевать и цепляться друг за друга.
Маленькая камера. Голая койка, привинченный к стене стол, раковина с капающим краном. Помещение стало еще меньше от взимной ненависти двух мужчин – шесть лет эта ненависть дремала, лежала тихо, а за последние несколько дней взлетела до втянешь моего брата – я втяну твоего.
– То, что случилось вчера…
Бронкс надеялся, что ему придется упоминать смерть Винсента Дувняка только в полицейском рапорте, он не рассчитывал делать это, находясь наедине с человеком, который сидел сейчас в этом замкнутом пространстве, неотрывно глядя на него.
– … не должно было случиться. Твой… Винсент, он…
– Не смей говорить ни слова о моем младшем брате.
Лео Дувняк не кричал. Было бы проще, если бы кричал. Потому что хотя звук – это волны и для распространения ему требуется воздух, отчаяние и горе громким эхом отзывались в этом лишенном кислорода пространстве.
– А теперь лучше нажми на гребаную кнопку. Не хочу тебя видеть.
Бронкс стоял спокойно. Стоять рядом с кем-то, кто тебе угрожает, проще, если выбора у тебя нет.
– Лео, я хочу, чтобы ты выслушал меня.
– Уйди.
– Дай мне две минуты.
– Уйди – и все.
Бронкс так и сделал. Ушел. Отступил на шаг к мощной железной двери. Приоткрыв ее, он протянул руку к квадратному окошечку и закрыл его, а потом опять захлопнул дверь.
– Этот разговор касается только нас. Это разговор не между полицейским и подозреваемым, а между двумя людьми, каждый из которых по-своему прошел сквозь эти проклятые последние сутки.
Он не отпускал ручку, словно желая подчеркнуть, что дверь закрыта как следует.
– Не то чтобы я толком понял, что это для тебя значило… но когда мы в прошлый раз встречались здесь, в управлении, когда я выпускал тебя, ты обернулся и крикнул: сегодня, Джон Бронкс, ты вплел че рную нить.
В первый раз ему показалось, что Лео Дувняк встретил его взгляд – пустые глаза наполнились чем-то, похожим на жизнь.
– И мне кажется, то, о чем мы сейчас будем говорить, и есть такая нить.
Рассматривали.
Вот что делали ожившие глаза.
Словно пытались решить, что же они видят.
– У тебя есть две минуты.
Лео Дувняк поднял руку, раскрыл ладонь.
– Если отдашь мне сигнализацию.
Бронкс понял, о чем он, что означает его требование. Но тут же сунул руку в карман, достал пульт, вложил в ожидавшую ладонь.
– И если ты не скажешь за эти две минуты ничего, что заставит меня посмотреть на тебя по-другому, Бронкс, я разобью тебе голову о бетонную стену. Вон она, сзади.
Лео Дувняк поднялся, и тесная камера стала еще теснее.
Бронкс покосился на закрытую дверь и понял: если он не утихомирит готовую перелиться через край ярость стоящего перед ним человека, то меньше чем через сто двадцать секунд в камере останется всего один живой.
– Черная нить – фигня, Бронкс. Ты использовал Винсента, чтобы добраться до меня, и все пошло к черту. Ответственность за его смерть – на тебе.
Дувняк был почти на десять сантиметров выше Бронкса. Так что, подавшись вперед, он еще и согнулся, чтобы их глаза оказались рядом.
– Ты тоже слышишь, Бронкс? Секундная стрелка. Тик-так. Тик-так.
Бронкс слышал. И чувствовал, нутром. Почти прекрасное ощущение – знать, что следующая секунда решает всё. Неважно как, или что – всё просто кончится, и не нужно будет больше ни быть вечно наготове, ни мучиться вопросами.
– Что ж, слушай: я – единственный полицейский, который знает, как связаны события последних дней.
– Тик-так, Бронкс, тик-так.
– Я знаю, что это ты спланировал ограбление инкассаторов, а осуществили его мой брат и покойный Яри Ояла. Такое ограбление квалифицируется как тяжкое преступление, это восемь лет тюрьмы. Знаю, что вы с моим братом ограбили хранилище в подвальном этаже управления – с этим преступлением разбираются сейчас все мои коллеги. Такое тоже квалифицируется как тяжкое, тянет на десять лет. Знаю, что ты держал двести единиц автоматического оружия в тайнике в своем собственном доме, квалифицируется как терроризм – пожизненное тюремное заключение.
– Тик-так, тик-так.
– Повторяю: в настоящий момент я единственный, кто это знает. Но другие полицейские – отличные полицейские – уже начали копать, они делают все, чтобы нащупать связь, которую я уже вижу. Так что у тебя есть выбор: или рассказать им все, или помалкивать о том, что известно нам обоим.
Бронкс почувствовал, что пальцы Лео Дувняка погладили его висок: человек, который ненавидел его, вдруг протянул вперед руку, словно давая понять, как легко он может исполнить свою угрозу.
– Осталась еще минута.
Теперь он поглаживал голую бетонную поверхность рядом с головой Бронкса. Красноречиво. Но Бронкс не отодвинулся, не замолчал – наоборот, оперся о стену.
– Я тоже потерял сегодня брата.
Словно желая продемонстрировать, что принимает условие: да, ты вправе убить меня, если я не смогу тебя убедить. Бронкс не двинулся с места даже тогда, когда Лео хлопнул открытой ладонью возле самой его щеки. Хлопок по бетону вышел громкий.
– О чем ты, мать твою, талдычишь?! Ты и понятия не имеешь, что значит потерять брата!
– Вчера вечером мы с моим братом сидели в каюте-люкс на пароме, который готовился к отплытию. Я пил шампанское из бокала, который он наполнил для тебя. Я мог бы устроить так, чтобы его арестовали уже тогда.
Я все еще могу распорядиться о его аресте – в Риге, сразу после прибытия парома. Но я не сделаю и этого. Если ты сделаешь по-моему.
Несколько секунд. Может, больше.
Наконец Лео опустил руку, оторвал взгляд от стены, он больше не считал секунды, не тиктакал.
– Похоже на нашу первую встречу с Сэмом – твоим братом. В Эстерокере, в камере, за закрытой дверью. Я тогда решил, что он вынюхивает что-то для тебя.
Бронкс был уверен – ему удалось на время сбить гнев собеседника.
Он успел завладеть интересом Дувняка.
– Так какого хрена тебе надо, Бронкс?
– Чтобы ты молчал об участии в этом деле Сэма.
– А почему я должен молчать? Почему бы мне и тебя тоже не посадить? На тебе смерть Винсента.
– Ничто не связывает меня с его смертью.
– Ты заманил его туда! Ты приковал его к машине своими сраными наручниками!
– Точно такие же браслеты я бросил и тебе – причем еще до появления там моих коллег-полицейских. У любого беспристрастного следователя твое присутствие в сарае вызовет больше вопросов, чем мое. Так ведь? И в моей версии есть ответ на вопрос, что за груда металла лежит там сейчас. Откуда она взялась. И куда приводит вся цепочка косвенных улик. В общем… если ты не станешь свидетельствовать против Сэма, то я не стану подтверждать твою причастность. Через пять минут мы выйдем отсюда и на улице распрощаемся навсегда. Ты сможешь отыскать моего брата и сумки, и ваш план осуществится.
Бронкс попытался прочитать взгляд человека напротив.
Не получилось.
– Ты про пятьдесят миллионов? Бронкс, мать твою, но Винсент-то все равно мертв!
Наверняка Бронкс знал только одно: его две минуты истекли.
– Но я…
И что Лео Дувняк возвращает ему тревожную кнопку.
– … сделаю это ради Сэма.
Они взглянули друг на друга, когда их руки встретились.
– А ради кого ты это сделаешь, Бронкс?
Бронкс забрал черный пульт, открыл дверь камеры, крикнул молодому охраннику, чтобы тот запер за ним дверь. А потом вышел, так и не ответив на вопрос. Потому что это было бы так мелко, так тухло – сказать: ради себя самого.
* * *
Сине-белая пластиковая лента трепыхалась в паре метров от входа в полицейское управление на Бергсгатан, такая легкая и летучая на апрельском ветру. Надвинув капюшон, Лео прошел мимо первого полицейского в форме; тот не обратил на него внимания. Когда Бронкс приподнял ленту, они посмотрели друг на друга в последний раз, обменявшись холодными торопливыми взглядами, и пошли каждый своей дорогой: Бронкс назад, в управление, Лео – медленно, вразвалку к Хантверкаргатан, к центру города.
Отойдя немного, он не удержался, обернулся и стал смотреть на полицейский квартал, обвязанный пластиком. Потому что всего несколько часов назад тут произошла крупнейшая за всю историю Скандинавии кража. И совершил ее человек, который сейчас от этого управления уходил.
Ему удалось забрать то, чего не существует.
А еще он забрал у Бронкса то, чем тот гордился, за что его славили.
Но теперь это ничего не значило.
На этой неделе он выходил из тюрьмы дважды – сейчас и несколькими днями раньше. Единственное, что связывало оба эти раза – отсутствие Винсента. Четыре дня. Вот сколько времени понадобилось, чтобы потерять все.
Он увидел перед собой маму, вспомнил, как твердо, распределив вес на обе ноги, стояла она тогда перед ним. Что ты делаешь, Лео. Так же она всегда стояла, когда спорила с Иваном. Не втягивай своих братьев. Она смотрела на него, гладила по щеке.
Он пошел дальше.
Один.
Через раннее стокгольмское утро.
Навстречу ему шагали взвинченные люди, торопившиеся на службу, вокруг злобно гудели друг на дружку машины, пробивались сквозь пробки пыхтящие автобусы. Но он никого и ничего не замечал. Наконец он сбился с шага, не в силах больше сдерживаться.
Так вот как, значит, оно бывает.
Иногда ты закрываешься потому, что любишь слишком сильно.
А когда потом открываешься, то обязательно осознаешь, что горе – это существо, которое питается воспоминаниями.
Оказалось, что все, что его окружало, как-то взаимосвязано, хотя он об этом даже не догадывался. Люди, которых его действия сводили вместе, разрывали прежние узы. Его отец и мать в пустой, только что отремонтированной квартире. Джон Бронкс и Сэм Ларсен в каюте-люкс. Он сам и его обожаемый младший брат в заброшенном сарае.
Эти люди сходились, чтобы расстаться.
И он, который никогда, ни при каких обстоятельствах не плакал, потому что – нельзя, все-таки заплакал.
