Дом

Я, как когда-то, вышел из сухого ручья за домом и тихонько постучал в кухонное окно.

– Давай сюда, – сказала ма.

Внутри лежали груды газет на печке и груды журналов на лестнице, большой пучок вешалок торчал из сломанной духовки. Ничего не изменилось. Новое было: мокрое пятно в форме кошачьей головы над холодильником и старый оранжевый ковер, скатанный наполовину.

– Ни одной бип-бипаной горничной так пока и не обзавелась, – сказала ма.

Я недоуменно посмотрел на нее.

– Бип-бипаной? – сказал я.

– Бип тебя, – сказала она. – На работе мною занялись.

Это верно, язык у мамы острый и грязный. И теперь она работала в церкви, так что.

Мы стояли, глядя друг на друга.

Потом раздался топот чьих-то ног на лестнице: какой-то чувак даже старше ма, в трусах, высоких ботинках и зимней шапке, сзади у него свисала длинная косичка.

– Это кто? – сказал он.

– Мой сын, – стыдливо ответила мама. – Майки, это Харрис.

– Что из того, что ты там делал, хуже всего? – сказал Харрис.

– Что случилось с Альберто? – сказал я.

– Альберто свалил, – сказала ма.

– Альберто сделал ноги, – сказал Харрис.

– Ничего не имела против этого бипера, – сказала ма.

– А у меня против этого ебаря до хера всего, – сказал Харрис. – Включая и то, что он мне должен десять баков.

– Харрис ничего не может поделать со своим грязным языком, – сказала ма.

– Она делает это только из-за своей работы, – пояснил Харрис.

– Харрис не работает, – сказала ма.

– А если бы я и работал, то не там, где бы меня учили, как я должен говорить, – сказал Харрис. – Я бы нашел место, где мне бы позволяли говорить так, как мне нравится. Место, где меня принимают таким, какой я есть. Вот в таком месте я готов работать.

– Таких мест нет, – сказала мама.

– Мест, где мне разрешают говорить так, как я хочу? – сказал Харрис. – Или мест, которые принимают меня таким, какой я есть?

– Мест, где ты бы захотел работать, – сказала ма.

– Он здесь надолго? – сказал Харрис.

– Настолько, насколько ему нужно, – сказала ма.

– Мой дом – твой дом, – сказал мне Харрис.

– Это не твой дом, – сказала ма.

– Дай, по крайней мере, парню поесть, – сказал Харрис.

– Поесть я ему дам, но не с твоей подсказки, – сказала ма и прогнала нас с кухни.

– Выдающаяся леди, – сказал Харрис. – Давно на нее глаз положил. А тут Альберто ушел. Вот не понимаю. У тебя выдающаяся леди твоей жизни, она заболевает, и ты делаешь ноги?

– Мама больна? – сказал я.

– Она тебе не говорила? – сказал он.

Он поморщился, сложил пальцы в кулак, притиснул сверху к голове.

– Опухоль, – сказал он. – Но я тебе ничего не говорил.

Мама теперь напевала на кухне.

– Я надеюсь, ты, по крайней мере, готовишь с беконом, – крикнул Харрис. – Парень возвращается домой, он заслуживает немного долбаного бекона.

– Почему бы тебе не перестать совать нос в мои дела? – крикнула в ответ ма. – Ты его впервые видишь.

– Я его люблю как собственного сына, – сказал Харрис.

– Что за чушь, – сказала мама. – Ты и собственного сына ненавидишь.

– Я ненавижу обоих своих сыновей, – сказал Харрис.

– Ты бы и свою дочь возненавидел, если бы она у тебя была, – сказала мама.

Харрис засиял, словно тронутый тем, что мама знает его достаточно хорошо, чтобы знать: он неизбежно возненавидит любого своего ребенка.

Мама пришла с яичницей с беконом на блюдце.

– Там может быть волос, – сказала он. – Я в последнее время типа теряю бип-бипаные волосы.

– Да и бога ради, – сказал Харрис.

– Ты ни бип-бип не делаешь! – сказала ма. – Не бери в долг. Иди в кухню и вымой посуду. Облегчи мне жизнь.

– Я не могу мыть посуду, и ты это знаешь, – сказал Харрис. – У меня сыпь.

– У него сыпь от воды, – говорит ма. – Спроси у него, почему он не может вытирать посуду.

– Потому что у меня спина, – сказал Харрис.

– Он Король Обещаний, – сказала ма. – И никакой не Король Дел.

– Как только он уйдет, я тебе покажу, чего я король.

– Слушай Харрис, это уж слишком, это просто отвратительно, – сказала ма.

Харрис поднял обе руки над головой, такой: все еще победитель и чемпион.

– Мы тебя поселим в твоей старой комнате, – сказала мама.

На кровати у меня лежали охотничий лук и алая шапочка на Хэллоуин с прикрепленным лицом призрака.

– Это Харриса бип-бип, – сказала ма.

– Мам, – сказал я. – Харрис мне сказал.

Я сжал кулак, приложил его сверху к голове.

Она посмотрела на меня недоуменным взглядом.

– Может, я его неправильно понял? – сказал я. – Опухоль? Он сказал, у тебя…

– Или, может быть, он большой бип-бипаный врун, – сказала она. – Он постоянно запускает обо мне какую-нибудь бип-бип. У него это типа хобби. Почтальону сказал, что у меня деревянная нога. А Эйлин из гастронома сообщил, что у меня один глаз стеклянный. А парню в скобяной лавке сказал, что у меня обмороки с пеной изо рта, если я начинаю беситься. И теперь этот парень всегда гонит меня оттуда.

Чтобы показать, как она себя прекрасно чувствует, мама подпрыгнула на месте.

Харрис топал наверху.

– Я ему не скажу, что ты сказал мне про опухоль, – сказала мама. – А ты молчи, что я тебе сказала про его вранье.

Ну, вот, все начинало походить на прежние времена.

– Мам, – сказал я, – а где живут Рени и Райан?

– Мммм, – сказала мама.

– У них там прекрасное место, – сказал Харрис. – Катаются как сыр в масле.

– Не думаю, что это хорошая мысль, – сказала мама.

– Твоя мать считает, что Райан побойщик, – сказал Харрис.

– Райан и есть побойщик, – сказала мама. – Я побойщика издалека вижу.

– Побойщик? – сказал я. – Он бьет Рени?

– Я этого не говорила, – сказала мама.

– Я бы ему не советовал бить это дите, – сказал Харрис. – Мартни – просто прелесть. Симпатяшка.

– Но что это за бип-бипаное имя такое? – сказала мама. – Я уж и Рени говорила. Так и сказала.

– Это мужское имя или женское? – сказал Харрис.

– Что за бип-бип ты несешь? – сказала мама. – Сам же видел. На руках держал.

– Вид как у эльфа, – сказал Харрис.

– Но эльфа-мальчика или эльфа-девочки? – сказала ма. – Смотри-ка. Он и в самом деле не знает.

– Одежда была какая-то зеленая, – сказал Харрис. – Так что одежда не подскажет.

– А ты подумай, – сказала мама. – Какой мы подарок купили?

– Ты думаешь, я должен знать, мальчик или девочка? – сказал Харрис. – Ребенок мой клепаный внучатка.

– Никакой он тебе не внучатка, – сказала мама. – А подарили мы лодку.

– Лодку можно подарить и мальчику, и девочке, – сказал Харрис. – Давай без предубеждений. Девочка может любить лодку. А мальчик – куклу. Или бюстгальтер.

– Мы подарили не куклу и не бюстгальтер, – сказала мама. – Мы подарили лодку.

Я спустился по лестнице, взял телефонную книгу. Рени и Райан жили на Линкольн-стрит. Линкольн, 27.

Линкольн, 27, – это в престижном районе в центре.

Смотрел на дом и глазам своим не верил. Не верил, глядя на башенки. Задняя калитка была из красного дерева и открывалась так гладко, словно на гидравлических петлях.

Не верил, глядя на двор.

Я присел в кустах близ занавешенной веранды. Внутри слышались голоса. Вроде Рени, Райан, родители Райана. У родителей Райана звучные/уверенные голоса, которые, казалось, выросли из предыдущих менее звучных/уверенных голосов под воздействием неожиданно свалившихся на голову денег.

– Можешь говорить о Лоне Брюстере что угодно, – сказал отец Райана. – Но Лон пришел мне на помощь и вытащил меня из Фелдспара, когда у меня была квартира.

– На этой сумасшедшей адской жаре, – сказала мать Райана.

– И ни одного слова недовольства, – сказал отец Райана. – Совершенно очаровательный человек.

– Почти такой же очаровательный – по крайней мере, ты сам так говорил, – как Флеминги.

– А Флеминги совершенно очаровательны, – сказал он.

– И сколько добрых дел делают! – сказала она. – Привезли сюда целый самолет детишек.

– Русских детишек, – сказал он. – С заячьей губой.

– Как только они прилетели, их разместили по разным операционным по всей стране, – сказала она. – И кто платил?

– Флеминги, – сказал он.

– А разве они не отложили деньги на колледж? – сказала она. – Для этих русских?

– Эти детишки из инвалидов в разрушающейся стране превратились в детей с будущим в величайшей стране мира, – сказал он. – И кто это сделал? Корпорация? Правительство?

– Частные лица, супружеская пара, – сказала она.

– Совершенно немыслимая пара, – сказал он.

Последовала долгая восторженная пауза.

– Хотя, если послушаешь, как резко он говорит с ней, ни за что такого не подумаешь, – сказала она.

– Ну, она с ним тоже бывает очень резка, – сказал он.

– Иногда он резок с ней, и она отвечает ему резкостью, – сказала она.

– Ну, это как что было сначала: курица или яйцо, – сказал он.

– Только тут речь о резкости, – сказала она.

– Как бы то ни было, но не любить Флемингов невозможно, – сказал он.

– Нам нужно к тому же стремиться, – сказала она. – Когда мы в последний раз спасли русского ребенка?

– Мы делаем что можем, – сказал он. – Мы не можем себе позволить привезти сюда группу русских детей, но я думаю, по своим ограниченным возможностям мы тоже немало делаем.

– Мы даже одного русского не можем привезти, – сказала она. – Даже канадский ребенок с заячьей губой – за пределами наших возможностей.

– Мы могли бы поехать туда на машине и взять одного, – сказал он. – Но что потом? За операцию мы не сможем заплатить, колледж нам не по карману. Так что ребенок будет просто сидеть не в Канаде, а здесь с той же губой.

– Дети, мы вам говорили? – сказала она. – Мы открываем пять новых магазинов. Пять магазинов в Трай-Сити. Каждый с фонтаном.

– Это здорово, мама, – сказал Райан.

– Просто замечательно, – сказала Рени.

– И, может быть, если в этих пяти дела пойдут хорошо, мы сможем открыть еще три-четыре магазина и тогда вернуться к вопросу о русской заячьей губе, – сказал отец Райана.

– Вы не устаете удивлять, – сказал Райан.

Рени вышла с ребенком.

– Я выйду с ребенком, – сказала она.

Роды не прошли бесследно. Рени казалась располневшей, не такой энергичной, как прежде. И еще она побледнела, словно кто-то прошел обесцвечивающим лучом по ее лицу и волосам.

Ребенок и в самом деле походил на эльфа.

Ребенок-эльф посмотрел на птицу, показал на птицу.

– Птица, – сказала Рени.

Ребенок-эльф посмотрел на их огромный бассейн.

– Для плавания, – сказала Рени. – Но еще рано. Пока рано, верно?

Ребенок-эльф посмотрел на небо.

– Облака, – сказала Рени. – Из облаков идет дождик.

Ребенок словно просил взглядом: Не тяни, расскажи мне, что это все такое, чтобы я мог его освоить, открыть здесь несколько магазинов.

Ребенок посмотрел на меня.

Рени чуть не уронила ребенка.

– Майк, Майки, срань небесная, – сказала она.

Потом словно что-то вспомнила и поспешила назад к двери веранды.

– Рай? – позвала она. – Рай-Царь? Можешь взять Марта-Сердечко?

Райан взял ребенка.

– Я тебя люблю, – услышал я его голос.

– А я тебя еще сильнее, – сказала она.

Потом вернулась без ребенка.

– Я его зову Рай-Царь, – сказала она, покраснев.

– Я слышал, – сказал я.

– Майки, – сказала она. – Ты и правда это сделал?

– Можно войти? – сказал я.

– Не сегодня, – сказала она. – Завтра. Нет, в четверг. Его родители уезжают в среду. Приходи в четверг, мы все это обсудим.

– Что обсудим? – сказал я.

– Можно ли тебе войти, – сказала она.

– Я не думал, что это вопрос, – сказал я.

– Ты это сделал? – спросила она. – Сделал это?

– Райан, похоже, хороший, – сказал я.

– Бог мой, – сказала она. – Он, без преувеличения, самый хороший человек из всех, кого я знаю.

– Когда не бьет, – сказал я.

– Когда что? – сказала она.

– Мама мне сказала, – сказал я.

– Что сказала? – сказала она. – Что Райан бьет? Бьет меня? Это мама так сказала?

– Не говори ей, что я сказал, – сказал я, немного волнуясь, как когда-то.

– Ма помешалась, – сказала она. – Ма съехала со своих долбаных катушек. Она так сказала? Ты знаешь, кого побьют? Ее и побьют. А кто? Я.

– Почему ты мне не написала мне про маму? – сказал я.

– А что я должна была написать? – подозрительно сказала она.

– Она больна? – сказал я.

– Она тебе сказала? – сказала она.

Я собрал пальцы в кулак и приложил его к голове.

– Это что? – сказала она.

– Опухоль? – сказал я.

– У мамы нет опухоли, – сказала она. – У нее сердце херовое. Кто тебе сказал про опухоль?

– Харрис, – сказал я.

– А, Харрис, изумительно, – сказала она.

Из дома донесся детский плач.

– Иди, – сказала Рени. – Поговорим в четверг. Но сначала.

Она взяла мою голову в руки и повернула так, чтобы я видел Райана в окне – тот разогревал бутылку в кухонной раковине.

– Похоже на побойщика? – сказала она.

– Нет, – сказал я.

И правда. Ничуть не было похоже.

– Господи боже, – сказал я. – Тут кто-нибудь говорит правду?

– Я, – сказала она. – Ты.

Я посмотрел на нее, и на мгновение мне показалось, что ей восемь, а мне десять и мы прячемся в собачей будке, а мама, папа и тетушка Тони, пьяные, засирают двор.

– Майки, – сказала она. – Мне нужно знать, ты это сделал?

Я вырвал голову из ее рук, развернулся, пошел.

– Иди, посмотри на собственную жену, придурок! – крикнула она мне вслед. – Посмотри на собственных детей.

Мама стояла на газоне перед домом и орала на невысокого жирного чувака. Сзади маячил Харрис: он время от времени что-нибудь ударял или пинал, чтобы показать, какой он страшный, если его вывести из себя.

– Это мой сын! – сказала мама. – Он служил. Только вернулся домой. И вот как вы с нами поступаете.

– Я благодарен за вашу службу, – сказал мне человек.

Харрис пнул металлический бачок для мусора.

– Не могли бы вы ему сказать, чтобы он прекратил? – сказал человек.

– Он не может меня контролировать, когда я взбешен, – сказал Харри. – Никто не может.

– Вы думаете, мне это нравится? – сказал человек. – Она не платила аренду уже четыре месяца.

– Три, – сказала мама.

– Так вы поступаете с семьей героя? – сказал Харрис. – Он там сражается, а вы здесь оскорбляете его мать?

– Дружище, извините, я никого не оскорбляю, – сказал человек. – Это выселение. Если бы она заплатила, а я ее выселял, вот было бы оскорбление.

– А я работаю на бип-бипную церковь! – закричала мама.

Человек, хотя низенький и жирный, оказался невероятно смелым. Он вошел в дом и со скучающим выражением лица вынес телевизор, словно телевизор принадлежал ему и он предпочитал смотреть его во дворе.

– Нет, – сказал я.

– Я ценю вашу службу, – сказал он.

Я ухватил его за рубашку. К тому времени я поднаторел в таких делах: научился хватать людей за рубашки, заглядывать им в глаза, говорить без обиняков.

– Чей это дом? – сказал я.

– Мой, – сказал он.

Я завел ногу за него, толкнул, уронил на траву.

– Ты там повежливее, – сказал Харрис.

– Это и было вежливо, – сказал я и понес телевизор назад в дом.

Вечером приехал шериф с грузчиками, которые вынесли все из дома на газон.

Я заметил, как они приехали, и вышел через заднюю дверь, смотрел на это с Хай-стрит, сидел на охотничьем помосте на дереве за Нестонами.

Мама, обхватив голову руками, петляла вокруг своего хлама, сваленного в кучу. Это было одновременно мелодраматично и нет. Я что хочу сказать: когда мама сильно переживает, вот это у нее и получается мелодрама. Отчего, я думаю, происходящее перестает быть мелодрамой?

Со мной в последнее время что-то происходило: какой-нибудь новый план начинал воплощаться, затекая мне прямо в руки и ноги. Когда это случалось, я знал, что должен довериться себе. Лицо у меня начинало гореть, и я чувствовал себя типа давай, давай, давай.

По большей части мне это шло на пользу.

Теперь план, который стекал мне в руки-ноги: схватить маму, затолкать в дом, посадить, загнать в дом Харриса, посадить, поджечь это место или по крайней мере сделать вид, будто поджигаю, привлечь их внимание, пусть ведут себя рационально.

Я бросился вниз по склону, затолкнул маму внутрь, усадил на лестнице, ухватил Харриса за рубашку, дал ему подножку, уронил на пол. Потом поднес спичку к ковру на лестнице и, когда ковер занялся, поднял палец, типа: сидите тихо, по моим жилам струится энергия недавнего дурного опыта.

Они оба так испугались, ни слова не сказали, отчего мне стало стыдно тем стыдом, когда ты знаешь, что излечить извинениями не получится, и единственное, что можно сделать, это разойтись на всю катушку, чтобы стало еще стыднее.

Я затоптал пламя на ковре и отправился на Глисон-стрит, где жили Джой с детьми и Козел.

Сюрприз: их дом даже лучше, чем у Рени.

В доме оказалось темно. На подъездной дорожке стояли три машины. А это означало, что все дома и спят.

На секунду я задумался.

Потом пошел назад в центр, в магазин. Я думаю, это был магазин. Хотя и не знаю, чем они торговали. На желтых прилавках, освещенных изнутри, лежали бирки из темно-синего пластика. Я взял одну. На ней было написано «МииВОКСМАКС».

– Что это? – сказал я.

– Я бы скорее сказал, не что, а для чего, – сказал этот парнишка.

– Для чего это? – сказал я.

– Вообще-то, – сказал он, – вот эта подойдет вам больше.

Он протянул мне такую же бирку со словом «МииВОКСМИН».

Появился еще один парнишка с эспрессо и печеньем.

Я положил бирку МииВОКСМИН, взял МииВОКСМАКС.

– Сколько? – сказал я.

– Вы имеете в виду денег? – сказал он.

– Что она делает? – сказал я.

– Ну, если вы спрашиваете, является ли это хранилищем или информационно-иерархическим доменом? – сказал он. – Ответ будет: да и нет.

Они были симпатяги. Ни морщинки на лицах. Когда я говорю, что они парнишки, я тем самым имею в виду, что они приблизительно моего возраста.

– Я долго отсутствовал, – сказал я.

– С возвращением, – сказал первый.

– Где вы были? – сказал второй.

– На войне, – сказал я самым оскорбительным голосом, какой мне удалось изобразить. – Может, вы о ней слышали?

– Я слышал, – уважительно сказал первый. – Спасибо вам за службу.

– На какой? – сказал второй. – Их вроде две?

– Они разве одну не прекратили? – сказал первый.

– У меня там двоюродный брат, – сказал второй. – На одной из них. По крайней мере, я так думаю. Я знаю, он должен был уехать. Мы никогда не были особо близки.

– В любом случае спасибо, – сказал первый и протянул руку. Я ее пожал.

– Я не одобрял войну, – сказал второй. – Но я знаю, это была не ваша война.

– Вообще отчасти моя, – сказал я.

– Ты ее не одобрял или ты ее не одобряешь? – сказал первый второму.

– И то и другое, – сказал второй. – А она все еще продолжается?

– Которая? – сказал первый.

– Та, на которой были вы, еще продолжается? – спросил у меня второй.

– Да, – сказал я.

– И как, по-вашему, дела идут лучше или хуже? – сказал первый. – На ваш взгляд, мы побеждаем? Что же это я делаю? Мне вообще-то все равно, вот что смешно!

– Как бы то ни было, – сказал второй и протянул руку. Я пожал.

Они были такие симпатичные, такие покладистые и доверчивые, – они были настолько за меня, – что я вышел с улыбкой и только почти через квартал понял, что все еще держу в руке МииВОКСМАКС. Я подошел к уличному фонарю и посмотрел. Обычная пластиковая бирка. Типа если тебе нужен МииВОКСМАКС, то ты протягивал эту бирку, и кто-то приносил тебе МииВОКСМАКС, не знаю уж, что это такое.

Дверь открыл Козел.

Вообще-то, его звали Эван. Мы вместе в школе учились. У меня осталось туманное воспоминание: он в индейском головном уборе несется по коридору.

– Майк, – сказал он.

– Можно войти? – сказал я.

– Мне, пожалуй, придется сказать «нет», – сказал он.

– Я хочу увидеть детей, – сказал я.

– Среди ночи? – сказал он.

Я прекрасно понимал, что он врет. Разве магазины среди ночи открыты? Впрочем, луна стояла высоко, и в воздухе было что-то влажное и грустное, оно, казалось, говорило, Да, сейчас не рано.

– Завтра? – сказал я.

– Тебя устроит? – сказал он. – После моего возвращения с работы?

Я видел: мы согласились играть адекватно. Один из способов адекватной игры – говорить вопросами.

– Около шести? – сказал я.

– Шесть тебя устроит? – сказал он.

Чудно́ то, что я никогда не видел их вместе. Жена там в его кровати могла быть совершенно другой, кем угодно.

– Я знаю, это нелегко, – сказал он.

– Ты меня наебал, – сказал я.

– При всем уважении не соглашусь, – сказал он.

– Кто бы сомневался, – сказал я.

– Ни я тебя не наебал, ни она, – сказал он. – Для всех ситуация была нелегкая.

– Кое для кого более нелегкая, чем для других, – сказал я. – Уж этого-то ты от меня не отнимешь?

– Мы говорим откровенно? – сказал он. – Или обходим острые углы?

– Откровенно, – сказал я, и на его лице мелькнуло то, что на мгновение заставило меня снова его полюбить.

– Мне было тяжело, потому что я чувствовал себя говном, – сказал он. – Ей было тяжело, потому что она чувствовала себя говном. Нам было тяжело, потому что, хотя мы и чувствовали себя говном, мы еще чувствовали и все остальное, что мы чувствовали, а это, поверь мне, было и есть совершенно реально, настоящая благодать, если так можно сказать.

В этот момент я почувствовал себя как чурбан; меня словно держали с десяток чуваков, так что мог подойти другой чувак и сунуть свой железный кулак мне в задницу и объяснить, что сунуть кулак мне в задницу было далеко не первым его предпочтением и на самом деле у него это вызывает противоречивое чувство.

– В шесть, – сказал я.

– В шесть идеально, – сказал он. – К счастью, у меня свободный график.

– Тебе нет нужды тут присутствовать., – сказал я.

– Если бы ты был на моем месте, ты бы, может, чувствовал, что у тебя есть некоторая нужда находиться здесь? – сказал он.

Одна машина была «сааб», другая – «эскалейд», а третья – более новый «сааб» с двумя детскими креслами и набивным клоуном, с которым я не был знаком.

Три машины для двух взрослых, подумал я. Ну и страна. Ну и парочка эгоистичных говнюков – моя жена и ее новый муж. Я предвидел, что со временем и мои дети медленно превратятся сначала в эгоистичных маленьких говнюков-младенцев, потом в эгоистичных говнюков-малышей, потом в первоклашек, потом в подростков и, наконец, во взрослых, а я все это время буду ошиваться рядом, как поганый подозрительный дядька.

В этой части города было полно за́мков. В одном из них я увидел обнимающуюся пару. В другом у женщины на столе стояло типа девяти миллионов маленьких рождественских домиков, словно она делала им переучет. За рекой замки становились меньше. В нашей части города дома напоминали крестьянские лачуги. Внутри одной крестьянской лачуги на спинке дивана совершенно неподвижно стояли пятеро детей. Потом они одновременно спрыгнули, а их собаки зашлись в лае.

Мамин дом был пуст. Мама и Харрис сидели на полу в гостиной, звонили по телефону, пытались найти, куда бы можно отправиться.

– Который час? – сказал я.

Ма посмотрела туда, где прежде висели часы.

– Часы на улице, – сказала она.

Я вышел. Часы были под курткой. Десять часов. Эван меня наебал. Я подумал: не вернуться ли, не потребовать ли встречи с детьми, но, когда я доберусь, будет уже одиннадцать, и у него все равно останется веский аргумент: поздно.

Вошел шериф.

– Не вставайте, – сказал он маме.

Мама встала.

– Встаньте, – сказал он мне.

Я остался сидеть.

– Это вы бросили на землю мистера Клиса? – сказал шериф.

– Он только что вернулся с войны, – сказала мама.

– Спасибо вам за вашу службу, – сказал шериф. – Позвольте вас попросить воздержаться от швыряния людей на землю в будущем.

– Он и меня бросил на землю, – сказал Харрис.

– Дело в том, что я бы не хотел арестовывать ветеранов, – сказал шериф. – Я сам ветеран. Так что, если вы мне поможете – не будете бросать людей на землю, – я вам помогу. Не буду вас арестовывать. Договорились?

– Еще он собирался сжечь дом, – сказала мама.

– Я бы не рекомендовал ничего жечь, – сказал шериф.

– Он не в себе, – сказала мама. – Я что говорю: посмотрите на него.

Раньше шериф никогда меня не видел, но для него было бы профессиональным провалом признать, что у него нет никакой основы для сравнения, потому что он не знал, каким я был раньше.

– Да, вид у него усталый, – сказал шериф.

– Но силен, черт, – сказал Харрис. – Бросил меня на пол – нечего делать.

– Вы куда завтра направитесь? – спросил шериф.

– Предположения? – спросила мама.

– Друг, член семьи? – сказал шериф.

– Рени, – сказал я.

– Если не получится, приют на Фристен? – сказал шериф.

– Вот чего я никогда не сделаю, так это не пойду к Рени, – сказала мама. – Там все слишком возвышенные и великие. Они уже считают, что мы низменные.

– Ну, мы и есть низменные, – сказал Харрис. – По сравнению с ними.

– И еще чего я никогда не сделаю – это не пойду в какой-нибудь бип-бипный приют, – сказала мама. – У них в приютах вши.

– Когда мы начали встречаться, у меня были вши из приюта, – с готовностью сказал Харрис.

– Мне жаль, что это происходит, – сказал шериф. – Все меняется к худшему и переворачивается верх дном.

– Я так скажу, – сказала мама. – Я здесь работаю на церковь, и мой сын герой. С Серебряной звездой. Вытащил морпеха за его бип-бипную ногу. Мы письмо получили. И где я теперь? На улице.

Шериф отключился и ждал момента, когда можно будет выйти через дверь и вернуться к тому, что было для него реальной жизнью.

– Найдите себе место для жилья, друзья, – искренне посоветовал он, уходя.

Мы с Харрисом затащили в дом два матраса. На них были простыни, и одеяла, и все. Но на простыне с их матраса по краям остались травяные пятна, и от подушек несло грязью.

А потом мы провели долгую ночь в пустом доме.

Утром мама звонила каким-то теткам, которых знала, когда была молодой матерью, но у одной удалили позвоночный диск, у другой был рак, а у третьей были близнецы, у которых диагностировали маниакально-депрессивный психоз.

При свете дня храбрость вернулась к Харрису.

– Значит, этот военный трибунал, – сказал он. – Это было худшее из того, что ты сделал. Или ты делал чего и похуже, просто тебя не поймали?

– Его за это оправдали, – жестко сказала мама.

– Меня в тот раз тоже оправдали за взлом и проникновение в жилище, – сказал Харрис.

– И в любом случае какое отношение это имеет к тебе? – сказала мама.

– Он, может, поговорить хочет, – сказал Харрис. – Впустить туда немного свежего воздуха. Это хорошо для души.

– Ты посмотри на его лицо, Хар! – сказала мама.

Харрис посмотрел на мое лицо.

– Извини, что заговорил об этом, – сказал он.

Потом вернулся шериф. Он заставил нас с Харрисом вытащить матрасы. Мы с веранды смотрели, как он запирает дверь на висячий замок.

– Восемнадцать лет ты был моим милым домом, – сказала мама, возможно, подражая какой-нибудь скво племени сиу из фильма.

– Вам придется найти какой-нибудь фургон, – сказал шериф.

– Мой сын служил на войне, – сказала мама. – И посмотрите, как вы со мной обходитесь.

– Я был у вас вчера, – сказал шериф и по какой-то причине сделал из рук рамку по сторонам лица. – Помните меня? Вы мне это уже говорили. Я уже благодарил его за службу. Вызывайте фургон. Или ваше барахло отправится на свалку.

– Смотрите, как они обходятся с женщиной, которая работает в церкви, – сказала мама.

Мама и Харрис нашли среди кучи всякой дряни чемодан, набили его одеждой.

Потом мы поехали к Рени.

Я чувствовал: вот будет потеха.

Хотя и да и нет. Таким было одно из моих чувств.

Другое было: ах, мама, я помню, когда ты была молодой и носила косички, и я бы умер, увидев, как низко ты пала.

Еще одно: ты старая спятившая идиотка, вчера ты на меня настучала. Это еще зачем?

Еще одно: мам, мама, дай я встану перед тобой на колени и скажу, что я, Смелтон и Рики Г. сделали в Аль-Разе, а ты погладишь меня по голове и скажешь, что любой сделал бы то же самое.

Когда мы прошли по мосту Ролл-Крик, я понял, что думает мама: пусть Рени мне откажет, и я поднесу этой маленькой бип ее бип-бипаного бипа разделанным на тарелочке.

Но потом – тра-та-та, – когда мы перешли на другую сторону и ветер с прохладного речного сменился на обычный, ее лицо изменилось: бог мой, если Рени откажет мне в присутствии родителей Райана и они снова сочтут меня швалью, я умру, я просто умру.

Рени отказала ей в присутствии родителей Райана, которые смотрели на нее как на шваль.

Но мама не умерла.

Нужно было видеть их лица, когда мы вошли.

У Рени был шокированный вид. У Райана был шокированный вид. Отец и мать Райана так пытались скрыть шок, что роняли вещи. Отец Райана уронил вазу, когда чуть не вслепую пошел вперед, пытаясь напустить на себя жизнерадостный/дружелюбный вид. Мать Райана наткнулась на картину; дело кончилось тем, что она замерла, держа ее в скрещенных руках в красном свитере.

– Это младенец? – сказал я.

Мама снова на меня напустилась.

– А ты что подумал? – сказала она. – Карлик, который не умеет говорить?

– Да, это Мартни, – сказала Рени, протягивая мне ребенка.

Райан откашлялся, стрельнул в Рени взглядом: типа мне казалось, мы это с тобой обсудили, детка.

Рени на ходу изменила движение рук, подняла ребенка, словно если он будет достаточно высоко, то тогда мне не нужно будет брать его, поскольку дите так близко к свету над головой и все такое.

Обидно.

– В жопу, – сказал я. – Что, по-твоему, я собираюсь делать?

– Пожалуйста, не говори «в жопу» в нашем доме, – сказал Райан.

– Ты не говори моему сыну, какую бип-бип он может бип-бип говорить, – сказала мама. – Он воевал, и вообще.

– Спасибо вам за службу, – сказал отец Райана.

– Мы легко можем переехать в отель, – сказала мать Райана.

– Ни в какой отель вы не переедете, ма, – сказал Райан. – В отеле могут пожить и они.

– Мы не пойдем в отель, – сказала мама.

– Ты легко можешь пожить в отеле, мама. Тебе понравится хороший отель, – сказала Рени. – Особенно когда мы платим.

Даже Харрис занервничал.

– Отель, мне кажется, неплохо, – сказал он. – Давненько я не отдыхал в таком приятном месте, как отель.

– Ты хочешь отправить в какой-то клоповник свою мать, которая работает в церкви, вместе с твоим братом, героем Серебряной звезды, только что вернувшимся с войны? – сказала мама.

– Да, – сказала Рени.

– Могу я, по крайней мере, подержать ребенка? – сказал я.

– Нет, я этого не допущу, – сказал Райан.

– Мы с Джейн хотим, чтобы вы знали, что мы всегда были и остаемся сторонниками вашей миссии, – сказал отец Райана.

– Многие люди не знают, сколько школ вы все вместе там построили, – сказала мать Райана.

– Люди склонны сосредоточиваться на негативе, – сказал отец Райана.

– Как эта пословица? – сказала мать Райана. – Для того, чтобы что-то построить, сначала нужно что-то разрушить?

– Я думаю, он может подержать ребенка, – сказала Рени. – Я что говорю – мы ведь стоим рядом.

Райан поморщился, отрицательно покачал головой.

Ребенок корчился, словно тоже верил, что решается его судьба.

Поскольку все эти люди вокруг думали, что я искалечу ребенка, я не мог не представить себе, что калечу ребенка. Если я в своем воображении представлял, что калечу ребенка, не означает ли это, что я и в самом деле покалечу ребенка? Хочу ли я покалечить ребенка? Нет, конечно. Но: означает ли то, что я не хочу покалечить ребенка, что я, если ситуация критически обострится, его не покалечу? Разве в недавнем прошлом со мной не случалось так, что я, не имея ни малейших намерений совершать поступок А, вдруг ловил себя на том, что совершаю поступок А?

– Я не хочу держать ребенка, – сказал я.

– Я благодарен тебе за это, – сказал Райан. – Это классно с твоей стороны.

– Я хочу подержать этот кувшин, – сказал я, взял кувшин, подержал его как ребенка, а лимонад закапал изнутри. Дождавшись, когда лимонад потечет устойчивой струйкой на паркет, я шарахнул кувшином об стол.

– Вы меня сильно обидели! – сказал я.

И вышел из дома, быстро зашагал по дорожке.

Потом вернулся в тот магазин.

Увидел там двоих других ребят, моложе прежних. Эти, может, еще и школу не окончили. Я протянул им бирку МииВОКСМАКС.

– О черт, ну и дела! – сказал один. – А мы гадали, куда она делась.

– Мы уже собирались ее отозвать, – сказал второй, принося эспрессо с печеньем.

– Ценная? – сказал я.

– Ха, ну и вопрос, – сказал первый, вытащил из-под прилавка какую-то специальную салфетку, протер бирку и вернул ее на прилавок.

– Что это? – сказал я.

– Я бы скорее сказал, не что, а для чего, – сказал первый.

– Для чего это? – сказал я.

– Вообще-то, – сказал он, – вот эта подойдет вам больше, – сказал он и протянул мне такую же бирку со словом «МииВОКСМИН».

– Я долго отсутствовал, – сказал я.

– Мы тоже, – сказал второй.

– Только что вернулись из армии, – сказал первый.

Потом мы по очереди рассказали о том, где были.

Оказалось, мы с первым парнем были практически в одном месте.

– Постой, так ты был в Аль-Разе? – сказал я.

– Конечно, я был в Аль-Разе, – сказал первый.

– Я в этом сральнике никогда не был, признаю, – сказал второй. – Хотя один раз я переехал пса погрузчиком.

Я спросил первого, не помнит ли он козленка, стену в щербинах, плачущего малыша, темный аркообразный дверной проем, голубей, вдруг выпорхнувших из-под шелушащегося серого свеса.

– Меня там не было, – сказал он. – Я был скорее у реки и перевернутой лодки. Близ немногочисленного семейства, облаченного во все красное; они постоянно торчали перед тобой, куда бы ты ни повернулся?

Я точно понял, где он был. Не сосчитать, сколько раз до и после выпархивающих голубей мне на горизонте попадалась в поле зрения какая-то молящая, или стоящая на коленях, или бегущая фигура в красном.

– А с тем псом классно кончилось, – сказал второй. – Он остался в живых, норм. Перед моим отъездом он типа уже бегал рядом, когда я ехал в автопогрузчике.

Вошло семейство из девяти индейцев, и второй парень принес им эспрессо и печенье.

– Вау, Аль-Раз, – сказал я, забрасывая пробный камень.

– Для меня? – сказал первый. – Аль-Раз был худшим дней из всех.

– Да, и для меня тоже, именно так, – сказал я.

– Я охуеть как облажался в Аль-Разе, – сказал он.

Мне вдруг стало трудно дышать.

– Мой дружок Мелвин, – сказал он. – Ему шрапнель залетела прямо в пах. Из-за меня. Я слишком долго ждал, чтобы по ним шарахнуть. Там что-то типа девичника было совсем рядом. В магазине на перекрестке – человек пятнадцать женщин. И дети с ними. И вот я ждал. Беда для Мелвина. Для его паха.

Теперь он ждал, чтобы я рассказал ему, как облажался я.

Я положил бирку МииВОКСМИН, поднял ее, положил.

– Но с Мелвином все о’кей, – сказал он и постучал тихонько двумя пальцами по собственному паху. – Он вернулся домой, сейчас в аспирантуре. И ебется вовсю.

– Рад слышать, – сказал я. – Может, он даже иногда едет рядом с тобой на автопогрузчике.

– Что-что? – спросил он.

Я посмотрел на часы на стене. На них, похоже, не было стрелок. Просто какой-то подвижный узор из белого и желтого.

– Ты не знаешь, который час? – сказал я.

Парень посмотрел на часы.

– Шесть, – сказал он.

На улице я нашел таксофон и позвонил Рени.

– Извини, – сказал я. – Извини за этот кувшин.

– А, да, – сказала своим бесстрастным голосом. – Купишь мне новый.

Я слышал: она пытается закрыть ту ссору.

– Нет, – сказал я. – Я этого не стану делать.

– Ты где, Майки? – сказала она.

– Нигде, – сказал я.

– И куда идешь? – сказала она.

– Домой, – сказал я и повесил трубку.

Я шел по Глисон, и тут меня охватило это чувство. Мои ноги и руки не знали точно, чего хотят, но они стремились: прорваться через то/тех, что стоит на пути, войти внутрь, начать громить все, расшвыривать, кричать, что в голову взбредет, посмотреть, что будет.

Я соскальзывал в пропасть стыда. Понимаете, о чем я? В школе еще когда, один чувак заплатил мне, чтобы я очистил его пруд от осадка. Берешь грабли, подцепляешь ими осадок, а потом кидаешь в кучу. В какой-то момент грабли вылетели у меня из рук, и рукоятка вонзилась в набранную кучу. Когда я подошел, чтобы вытащить грабли, то увидел просто миллион головастиков, мертвых и умирающих в том возрасте, когда у них такие распухшие животики, как у беременных женщин. Вот что было общего у мертвых и умирающих: их нежные белые животики разорвались от тяжести осадка, неожиданно падавшей них сверху. А разница вот в чем: это умирающие трепыхались со страшной силой.

Я попытался спасти нескольких, но они были такие нежные, что, беря их руками я лишь усугублял их страдания.

Может быть, кто другой и сказал бы чуваку, который меня нанял: «Нет, я теперь должен остановиться. Мне стыдно, что я убил столько головастиков». Но я не смог. И потому продолжил выгребать осадок из пруда.

С каждым броском я думал, как разрываются все новые животики.

Я продолжил работу и разозлился на лягушек.

Вариантов было два: (А) я отвратительный тип, который намеренно делает эту мерзость снова и снова, или (Б) никакая это на самом деле не мерзость, и доказать, что это нормально, можно, повторяя снова и снова то, что я делаю.

Много лет спустя в Аль-Разе меня охватили сходные чувства.

Вот этот дом.

Вот этот дом, где они готовили, смеялись, еблись. Вот этот дом, где в будущем, когда будет произноситься мое имя, все станут замолкать, и Джой такая как бы: «Хотя Эван и не ваш настоящий папа, мы с папой Эваном считаем, что вам не следует столько времени проводить с папой Майком, потому что я и папа Эван думаем только об одном: как вырастить вас обоих сильными и здоровыми, и иногда мамочкам и папочкам нужная особая атмосфера, в которой это может случиться».

Я ждал, что увижу на подъездной дорожке три машины. Три машины означали: все дома. Нужно ли мне, чтобы все были дома? Нужно. Я хотел, чтобы все, даже дети, видели, участвовали и сожалели о том, что случилось со мной.

Но вместо трех машин на дорожке стояли пять.

Эван, как и ожидалось, находился на веранде. А еще там были Джой плюс двое приезжих. Плюс мама.

Плюс Харрис.

Плюс Райан.

Рени быстрым шагом смущенно шла по дорожке мне навстречу, а за ней – мать Райана, прижимая платок ко лбу, а следом – отец Райана, вздергивая зад из-за хромоты, которую я не заметил прежде.

Вы, подумал я. Вы – шуты гороховые. Вы – ебанутые придурки, это все, что послал бог, чтобы меня остановить. Это бунт. Охуенно смешно. Чем вы меня собираетесь остановить? Вашими ремнями? Вашими добрыми намерениями? Вашими джинсами из «Таргет»? Вашими годами, прожитыми в роскоши? Вашей верой в то, что разговорами, разговорами, бесконечными нудными, многообещающими разговорами можно уладить все что угодно?

Горизонты грядущей катастрофы расширились, они теперь включали в себя смерть всех присутствующих.

Лицо у меня загорелось, и я подумал: Давай, давай, давай.

Мама попыталась подняться с качелей на веранде и не смогла. Райан помог ей подняться – очень вежливо, под локоть.

И вдруг что-то во мне смягчилось, может быть, при виде материнской слабости, я уронил голову и со всей покорностью побрел в эту безмятежную толпу, думая: «Ладно, ладно, вы меня отправили, теперь верните меня. Найдите какой-нибудь способ вернуть меня, недоумки, или вы самая жалкая шайка ублюдков, какую только знал мир».