Дальше: Гости

Тысяча мертвых подач
2002–2003

Письма

Миссис Пис сидела за своим сияющим хромом кухонным столом. На его блестящей поверхности стояли лотки и сигарные коробки с бисером, лежали стопки документов. Джозетт и Сноу аккуратно вставляли старые письма в файлы для скоросшивателей. Листки писем, написанных Вольфредом Робертсом в 1860-е, а затем в 1870-е годы, все еще были прочными и гибкими. Правда, некоторые разлинованные страницы, явно вырванные из конторских книг, оказались более хрупкими.

— В прежние времена бумагу делали качественную, — проворчала миссис Пис. — Нынешняя рассыпается уже через несколько лет.

— Все дело в кислоте, — объяснила Сноу. — Сейчас бумага, как правило, содержит кислоту.

Вольфред Робертс оставил добротные копии всех писем, которые посылал, пытаясь обрести останки своей украденной жены. Этот архив был доказательством его неистовых поисков. Все письма были датированы. Также указывалось, когда они были посланы и когда поступил ответ, если таковой приходил.

— Это называется резервным копированием, — пояснила Джозетт.

— Он опирался на свой опыт торговца мехами, — ответила миссис Пис. — Ему приходилось отслеживать каждую сделку. Моя тетя рассказывала, что он хранил эти письма в запертом металлическом ящике. Она была ребенком, когда он умер, но хорошо запомнила маленький ключик, которым открывался ящик. Ключ хранился в старой сахарнице с отколотыми ручками. Дед тети боялся, что ребятишки залезут в ящик и устроят в нем беспорядок. Это было все, что у него осталось от жены, доказательство поисков, длившихся весь остаток его жизни.

Миссис Пис вставила файлы в скоросшиватель. Первые письма были адресованы доктору Ханифорду Эймсу. В каждом из писем Вольфреда, а поздней и его адвоката, содержались просьбы вернуть останки Лароуз Робертс. Надколотый резец, зажившая трещина в черепе, след травмы, полученной при ударе, нанесенном распутным торговцем мехами, а также туберкулезные кости служили отличительными приметами, которые должны были помочь в поисках. Вольфред искал ее безуспешно, и переписка продлилась после его смерти. Ее продолжила дочь, вторая Лароуз. Здесь же лежали письма, присланные ею во время учебы в Карлайле. Потом бремя ведения переписки перешло к ее дочери, а после нее к миссис Пис. Более века письма искали то, что осталось от женщины по имени Мираж, Цветок, Лароуз.

Прежде всего, Лароуз принесла пользу исследованиям доктора Ханифорда Эймса. Письма доктора Эймса, в которых тот вежливо отвергал просьбы Вольфреда, заявляли о ценности ее тела для науки. Ее кости демонстрировали уникальную восприимчивость индейцев к туберкулезу, а также способность невероятно долго бороться с ним. Снова и снова ее тело боролось с заболеванием, которому было подвержено. Она была, утверждал доктор, замечательным образцом человеческой природы. На некоторое время, однако, Лароуз стала жертвой человеческого любопытства. Эймс, по словам адвоката, не имел права использовать Лароуз в качестве иллюстрации во время своих научных лекций о развитии туберкулеза. Эймс завещал все имевшиеся в его распоряжении человеческие останки историческому обществу округа Эймс в Мэриленде, где он провел старость. Кости выставлялись на всеобщее обозрение.

После получения обществом писем, посланных Вольфредом, ее останки хранились в ящике вместе с костями других индейцев — некоторые забрали с погребальных помостов, другие выкопали из курганов, иные нашли при вспахивании полей, строительстве дорог и рытье котлованов под фундаменты жилых домов или банков, больниц или гостиниц. На протяжении многих лет историческое общество отказывалось возвращать останки, потому что, писал его президент, кости жены Вольфреда — важная часть истории округа Эймс.

Кости Лароуз снова были выставлены на обозрение, но неожиданно их убрали с экспозиции после оставшейся не расследованной попытки взломать помещение общества. Потом выяснилось, что останки первой Лароуз, которая знала все тайны растений, могла найти пищу в любом месте, сражалась с катящейся головой и заучивала стихи из Библии, той самой Лароуз, которую выделяли за ум, каждый год награждая лентами, и которую двое учителей миссии аттестовали как неисправимую, той самой Лароуз, которая скинула корсет и рассмеялась, снова надев мокасины, а не туфли на каблуке, той самой Лароуз, которую посещали бледно-голубые духи и которой во время рождения детей помогали гром-птицы, той самой Лароуз, которая так любила тонкий шрам рядом с губой Вольфреда, были, к большому сожалению президента исторического общества, каким-то образом утеряны.

* * *

Косые лучи августовского солнца проникали сквозь кроны деревьев. Клещи были мертвы. Трава заполонила канавы, а Лароуз никак не мог справиться с тревожными мыслями. Его тянуло уснуть там, где умер мальчик, которого он заменил. Эта внутренняя потребность была настолько сильна, что, желая ее удовлетворить, он впервые в жизни солгал. Лароуз сказал Эммалайн, что должен отправиться к Питеру и Ноле на выходные. Он придумал школьного друга, потому что родители не знали детей из Плутона, наплел настолько правдоподобно о предстоящем дне рождения, что ему поверили. Лароуз даже слегка удивился тому, что ложь далась ему так просто. Питер приедет и заберет его, пока все будут на работе, сказал он матери. Эммалайн расстроилась. По выходным она часто брала Лароуза на работу, и он помогал наводить порядок в ее кабинете и в классах. В полдень они шли в кафе на заправке, где покупали у Джозетт сырные палочки или окаменелый рыбный сэндвич.

— Нет, — сказала Эммалайн. — Я тебя не отпускаю.

Лароуз посмотрел ей в глаза и с вопросительной интонацией произнес:

— Пожалуйста?

Этот взгляд помогал ему многого добиваться. Он долго учился им пользоваться. Его магические свойства открыла ему Мэгги.

Эммалайн сделала глубокий вдох, потом выдохнула. Она нахмурилась, но сдалась. Лароуз обнял мать на прощание и поцеловал в щеку. «Сколько это продлится?» — подумала Эммалайн, отводя назад темную челку со лба сына. Та нависла ему на глаза.

— Увидимся на следующей неделе, мама.

Он обнял ее еще раз, особенно нежно.

В этом объятии было нечто такое, что заставило ее сделать шаг назад. Держа сына за плечи вытянутыми руками, она внимательно на него посмотрела.

— С тобой все в порядке?

Он кивнул. Ну вот, попался.

— Я просто чувствую себя как бы плохо, но нахожу в этом нечто хорошее.

Эти слова ничего не значили и были правдой, а потому он мог произнести их убедительно. Она все еще сомневалась, но, как всегда, опаздывала на экстренную встречу, обычную в ее работе. После того как мать ушла, Лароуз вернулся в спальню и достал из шкафа для хранения спальных принадлежностей шерстяное одеяло. Он скатал его и взял под мышку. Лароуз расстегнул молнию на своем рюкзаке, полном фигурок трансформеров и других героев мультфильмов, и добавил к ним спрей от комаров. На кухне он включил кран и наполнил водой банку с завинчивающейся крышкой.

Лароуз действовал собранно и целеустремленно. Он уже многое умел. В своей родной семье он научился ловить в силки кроликов, готовить жаркое, красить ногти, клеить обои, проводить обряды, разводить костры под проливным дождем, шить на швейной машинке, вырезать квадраты для лоскутного одеяла, играть в «Гало», собирать, сушить и заваривать различные лекарственные чаи. У стариков он научился перемещаться между видимым и невидимым мирами. Питер показал ему, как пользоваться топором и бензопилой, как безопасно обращаться с винтовкой калибра 5,6 мм, как управлять газонокосилкой, трактором и даже автомобилем. Нола объяснила ему, как красить стены, ухаживать за животными, как сажать и выращивать растения, как жарить мясо и печь торты. Мэгги научила его скрывать страх, терпеть боль и наносить удар, выставив вперед костяшку среднего пальца. Объяснила, как выдавливать глаза. Как зайти сзади, поддеть пальцами ноздри врага и пригрозить: «Дернешься, и я оторову твой нос». Ему еще никогда не доводилось делать ничего подобного, и Мэгги тоже, но она всегда искала возможности применить свои знания.

Когда он добрался до места, то расстелил одеяло среди молитвенных мешочков с табаком, кустов можжевельника, листьев и упавших веток. Стоял жаркий тихий день, лишь небольшой ветерок гулял среди верхних ветвей деревьев. Комары теперь не роились неистовыми тучами, как в начале лета, и поскольку он опрыскал себя отгоняющим их спреем, они жалостно пищали вокруг него, но не решались укусить. Сначала это был единственный звук, который он слышал. Из-за тишины он чувствовал себя неуютно. Но потом вновь раздалось пение птиц, смирившихся с вторжением чужака на их территорию, и мальчик опустился на одеяло. Только тут он понял, что забыл сделать приношение — такие вещи подразумевались сами собой. Предполагалось, что человек, пришедший в лес, обязан принести духам какую-то жертву. У него ничего не было. Только он сам, рюкзак с фигурками для игр, спрей от комаров, одеяло, песня и банка с водой. Песня была знахарским заклинанием четырех сторон света, которому его научил отец. Он высоко поднял банку с водой — ему доводилось видеть, как это делает мать, — и предложил ее каждому из направлений. Потом он запел песню, выливая воду на землю, после чего тщательно закрыл крышкой пустую банку. Затем он лег на спину и принялся смотреть на качающиеся верхушки деревьев. Они закрывали почти все небо, но его лоскутки, проглядывающие сквозь ветви, были синими, даже жгуче-синими, хотя внизу воздух был едва теплым. Если не считать комаров, которые забирались в уши и в нос, а иногда кусались, несмотря на противокомариный спрей, ему было комфортно.

Чириканье птиц, легкий гул насекомых. Он лежал, слушая, как у него бурчит в животе, и ждал, когда что-нибудь произойдет. К концу дня его желудок сдался. Поднялся ветер, и стало задувать на земле. Лароуз задремал. Когда он проснулся, было уже очень темно. Хотелось пить, и он пожалел, что не взял с собой электрический фонарик или спички. Но родители могли увидеть свет, подумал Лароуз. Он поступил правильно. Ему стало не по себе, и он стал подумывать о том, чтобы вернуться. Но тогда бы его поймали на лжи и перестали ему доверять. Нет, это был единственный шанс. Поэтому он завернулся в одеяло и принялся слушать шорох опавших листьев, в которых копошились какие-то маленькие животные. Удары сердца гулко отдавались в ушах. Вот застрекотали последние летние сверчки. Где-то заквакали лягушки. Потом заухали совы. Родители рассказывали ему про манидоог — духов, живущих повсюду, а особенно в лесах.

«Это лишь я», — прошептал он ночным звукам, и их характер немедленно изменился. Они превратились в поющий едва слышными голосами хор, готовый принять его в свои ряды. Наконец Лароуз уснул. Он спал так крепко, что не мог вспомнить ни одного сна, когда утром его разбудило громкое пение птиц. Теперь еще больше хотелось пить, он чувствовал голод и восхитительную слабость. Двигаться не хотелось вообще. Его организм нуждался в еде: Лароуз переживал период бурного роста. Все говорили, что он вытянулся, как жердь. Было так просто прийти к Ноле пораньше и сказать, что его подвезли. Этой ночью он уже сделал то, чего ему так хотелось. Но он решил подождать: ему было необыкновенно уютно. В горле так пересохло, что было больно глотать, но это его не волновало. Дневной жар зажимал в клещи, сковывая все тело.

Спустя некоторое время Лароуз услышал, а может, почувствовал, как кто-то к нему подходит, но он слишком увяз в душной сонливости, чтобы двигаться. Страха он не почувствовал. Скорей всего, это был отец. Ландро тоже любил побродить по окрестным лесам. Но пришел не отец. Гостей оказалось несколько. Вернее, их подошла целая группа. Половина была индейцами, а половина как бы индейцами. Некоторые были настолько бледными, что он видел проходящий сквозь них свет. Они приблизились и удобно расселись вокруг него — люди всех возрастов. По меньшей мере, человек двадцать. Никто из них даже не взглянул на мальчика, а когда пришедшие завели беседу, Лароуз понял, что они вообще не подозревают о его присутствии. Он догадался об этом, потому что они говорили о нем, как говорят родители о детях, когда думают, будто те их не слышат. Он сразу понял, что речь идет о нем, когда кто-то сказал: «Тот, которого взяли вместо Дасти», а другой спросил: «Он все еще играет с Секером и другими фигурками?», что он, конечно же, делал, однако пытался скрывать. Внезапно один указал на него:

— Да вот же он!

Они посмотрели на Лароуза и повели себя как родственники, которые вдруг тебя заметили:

— Ничего себе, какой он теперь большой.

Женщина, которая это проговорила, носила плотный коричневый жакет и длинную юбку, а ее шляпа, загнутая с одной стороны, была украшена крылом птицы. С ней пришла еще одна женщина, помоложе, державшая ее под руку и очень похожая на свою спутницу. Она указала на Лароуза, и они о чем-то заговорили. Та, что постарше, говорила на оджибве. В ее голосе звучало одобрение, но что-то в ней было резким, пугающим и диким. Она наклонилась ниже, посмотрела на мальчика очень внимательно, оглядела с головы до ног.

— Ты будешь летать, как я, — сказала она.

Поодаль сидело несколько индейцев, одетых в простую старинную одежду, которые выглядели, как на картинке из учебника истории. Они говорили на языке оджибве, который Лароуз понимал, но не очень хорошо. Казалось, они обсуждали что-то, касающееся его, потому что кивали и посматривали в его сторону, когда брали слово. Они пришли к какому-то решению, и женщина, которая знала английский, обратилась к ребенку. Она произносила слова ласково, и ее глаза смотрели на него с любовью. Когда он вгляделся в черты ее нежного, смелого лица, то узнал мать. Лароузу сразу стало очень уютно.

— Мы научим тебя, когда придет время, — проговорила женщина.

Глядя на одного из присутствующих, Лароуз распознал черты, памятные ему по фотографии четырехлетней давности, которую он часто видел в руках Нолы. Это был Дасти, но повзрослевший. Ему явно было столько лет, сколько исполнилось бы сейчас.

— С тобой все хорошо? — спросил Лароуз мальчика.

Дасти пожал плечами.

— Нет, — ответил он. — Вообще-то не очень.

— Ты можешь вернуться? Помнишь, как мы играли?

Дасти кивнул.

— Я принес несколько фигурок героев и остальное.

— Да?

Лароуз расстегнул рюкзак. Он достал фигурки трансформеров, и Дасти осмотрел их. Они начали играть, очень тихо, потому что взрослые были рядом.

— Если вернешься, то можешь быть Секером.

Лицо Дасти просветлело, и он кивнул головой.

Через некоторое время все встали и ушли. Просто удалились в разных направлениях, беседуя и смеясь. Лароуз сел и долго смотрел вслед женщине в шляпе. Он сложил одеяло вдвое, потом свернул, закинул рюкзак за спину, сунул скатку под мышку и двинулся к дому Равичей. Настроение у него было приподнятое. Он добрался по тропе до куста сирени, в котором любила сидеть Мэгги, а потом вошел в заднюю дверь, надеясь, что Нола не сразу заметит его присутствие. Зайдя в ванную, он сразу подошел к крану, открыл его и подставил рот под струю воды. Вода показалась ему удивительно вкусной.

— Лароуз?

— Я вошел через заднюю дверь, — крикнул он со второго этажа.

— Я не слышала, чтобы кто-то подъехал.

— Меня высадили на дороге.

Он лег в постель. Внезапно вновь нахлынувшее чувство уюта заставило его сразу же уснуть крепким сном, лишенным сновидений.

* * *

После того как его любимая учительница и другие дамы так подло над ним подшутили, Ромео больше не мог принимать таблетки с прежним чувством уверенности в себе. Предательство подкосило его. Проделки, которыми он занимался всю жизнь, мошенничество и мелкие кражи перестали получаться сами собой. В довершение всего он получил работу, на которую подавал заявку. К худшему это было или к лучшему, он еще не решил. Настоящая, подлинная работа. Его выбрали из нескольких претендентов. Сначала чувство удивления пробудило в нем усердие. Затем он заинтересовался историями, которые разворачивались прямо у него на глазах. Он начал работать сверхурочно, потому что ему казалось, будто он принимает участие в живом телевизионном шоу. Чтобы попадать в разные палаты и черпать там новую информацию, ему приходилось делать нечто большее, чем просто возить шваброй по полу. Он постоянно опустошал мусорные бачки, в особенности во время собраний персонала. Полировал полы большим электрическим полотером, потому что все любили ходить по натертому полу. После такого ухода за полом люди доверяли ему больше. Он подметал его, протирал стены, убирал блевотину и смывал кровь в соответствии с регламентом. Ему стало нравиться соблюдать правила! Он полюбил носить резиновые перчатки! Люди начали думать, будто ему нравится вести правильный образ жизни, и он позволил им оставаться при таком мнении. Он стал регулярнее ходить к отцу Трэвису на встречи анонимных алкоголиков. До сих пор дела у них шли неважно. Теперь он стал одним из примеров успешной деятельности этого общества.

Потом однажды кто-то сказал, что в больнице грядет тестирование на наркотики. Проверять будут всех, даже уборщиков. Не скоро, но в обозримом будущем. Ромео заскрежетал зубами, бросил метлу и прошел пешком весь путь до поселка. Работа была для него терпимой также и потому, что он чувствовал себя на ней в безопасности. И все-таки прошло много времени с тех пор, как его старые травмы были официально обследованы. Может, ему следует похлопотать и получить законные рецепты на новые, более сильные лекарства? Его настроение улучшилось. Ноги сами привели к «Мертвому Кастеру», хотя даже теперь, имея постоянную работу, он не любил тратиться на выпивку в баре. Может, там окажется кто-то из знакомых, у кого есть деньги. Вдруг ему не с кем выпить, и он готов раскошелиться.

После того как зрение приспособилось к тусклому освещению бара, Ромео быстро поискал глазами священника. Ему хотелось поговорить с отцом Трэвисом, причем не о тестировании на наркотики, а о последних новостях. Увы, священника нигде не было видно. Однако, к удивлению Ромео, он обнаружил в конце бара собственного сына.

Он подсел к Холлису.

— Как это понимать? — осведомился он.

— У меня день рождения, — пояснил Холлис. — Я родился в августе, помнишь?

— Конечно, конечно, — воскликнул пораженный Ромео.

Холлис пошел в школу поздно, потому что, когда он был маленьким, ему постоянно приходилось выезжать на какие-то секретные задания, связанные с необходимостью спать на задних сиденьях автомобилей, посещать вечеринки и есть «Хэппи мил». Ромео забыл отправить его в школу, но только на первые пару лет. Холлису сейчас исполнилось восемнадцать, хотя ему еще предстояла учеба в выпускном классе. Он вытащил свои водительские права из бумажника и показал их Паффи, бармену.

— Вот, заказываю свое первое в жизни пиво!

— Закажи-ка мне тоже, сынок.

— А почему бы тебе не поступить наоборот и не заказать его нам обоим? — отозвался Холлис. — Сегодня же мой день рождения.

— Я бы с удовольствием поздравил тебя таким образом, но у меня ни шиша, — брякнул Ромео.

Холлис заказал два пива.

— Для чего еще нужны сыновья? — устало проговорил Холлис. — Но не пытайся развести меня, папа.

— Нет, нет, у меня и в мыслях такого не было.

— Хорошо.

— Вот только моя рука…

Ромео, поморщившись, закатал рукав.

— Ну, да, твои рука и нога.

Холлис посмотрел вниз на ногу Ромео. Когда он в последний раз видел отца, его нога была обтянута черной искусственной кожей. Теперь он носил прочную коричневую хлопчатобумажную ткань с добавлением полиэстера, как человек, имеющий почетную работу.

— Знаешь, как я сломал ногу? И что в этом виноват Ландро?

— Да. Ты говорил мне тысячу раз.

— С того самого дня нога у меня ни к черту.

Ромео засмеялся, потому что не смог удержаться. Перспектива выпить пива с сыном его тронула. Холлис, завидев его, не вышел из бара. Ромео кивнул, покачал головой и улыбнулся в ожидании выпивки.

— Хорошо посидеть с тобою вот так, сынок.

— Знаешь, я перешел в выпускной класс.

— Ничего себе, — отозвался Ромео.

— И поступаю в Национальную гвардию. Уже получил приглашение.

Онемев, Ромео подал знак Паффи, чтобы тот быстрее нес пиво.

— Я начал задумываться об этом с тех пор, как они разрушили башни в Нью-Йорке, — сказал Холлис. — Моя страна была добра ко мне.

— Что? — Ромео был в шоке. — Ты индеец!

— Я знаю, конечно, они нас почти уничтожили. Но опять же, теперь нам дано больше свободы, верно? И у нас есть школы, больницы, казино. Когда кто-то из нас сейчас дает маху, то в основном по собственной вине.

— Ты сошел с ума! Это, мой мальчик, называется межпоколенческой травмой. Не наша вина, что мы влачим жалкое существование. Они разрушили нашу культуру, семейный уклад, а больше всего нам нужно вернуть обратно нашу землю.

Холлис сделал свой первый легальный глоток пива.

— Да, это правда. Но я все время представляю себе, как стал бы спасать людей во время наводнения. Как повез бы их на моторном надувном плоту, а их дети сидели бы в спасательных жилетах. Собаки запрыгнули бы в лодку в последнюю очередь. Я так и вижу все это. В смысле, все, связанное с Национальной гвардией. Возможно, я даже не уеду из нашего штата.

— Надеюсь, что нет, — тихо пробормотал Ромео.

Принять выбор сына, догадался он, и есть часть того, что называется быть отцом, и сделать это оказалось сложней, чем он представлял. Потом у него в голове промелькнула ревнивая мысль.

— А как насчет Ландро? Это он присоветовал тебе стать гвардейцем? Из-за «Бури в пустыне» и всего такого?

— Вовсе нет, — возразил Холлис. — Он на другой стороне. Он никогда не выходил на тропу смерти, просто помогал парням, обслуживая спасательное оборудование и тому подобное. Но с решением, которое я принимаю, на самом деле связаны большие перспективы. Я изучу сварку, мостостроение, возможно, научусь водить грузовик. Тяжелую технику. А еще подзаработаю немного деньжат и получу полагающиеся льготы. Поступлю в УСД. Может, съезжу посмотреть Гранд-Каньон или даже Флориду. В любом случае поколешу за пределами штата.

Ромео кивнул. Ему стало жарко.

— Я не был величайшим из отцов, — промямлил он. — Кто я такой, чтобы учить?

— Все в порядке, папа. Я знаю, ты жил в школе-интернате. Люди говорят, это там тебя так перекорежило…

Ромео откинул голову назад.

— Говорят? Люди говорят? Они ничего не знают. Меня перекорежило то, что я ее покинул. Учителя не могли на меня нарадоваться, и все в один голос утверждали, что я из тех, кто поступает в колледж.

Верно, подумал Холлис. В нем не было ненависти к отцу — ему доводилось видеть отцов и похуже. Единственное чувство, которое он испытывал, было раздражение, и ему захотелось уйти от Ромео. Но он вспомнил, что никогда не ссорился с матерью, и ему захотелось узнать, кто она и где находится. Он хорошо вписался в семью Айронов, пожалуй, даже слишком хорошо, потому что постоянно думал о том, как было бы здорово понравиться Джозетт. Может быть, она когда-нибудь согласится выйти за него замуж…

— У тебя есть девушка?

Ромео спросил об этом голосом побитой собаки, боясь, что сын скажет что-нибудь саркастическое, и, когда Холлис не ответил, подумал, что обидел его.

— Знаю, что был не ахти каким отцом, — продолжил Ромео, — но теперь ты можешь на меня рассчитывать.

Холлис посмотрел на отца, такого тощего, так жаждущего любви, и смущенно опустил глаза.

— Ты тоже можешь рассчитывать на меня, папа, — ответил он.

Ромео нахмурился, глядя на остатки пива, и сморгнул слезу.

— Прямо как в книгах, — пробормотал он и протянул руку для сердечного рукопожатия.

Холлис смог высвободиться лишь после того, как заказал еще пару пива. Потом Холлис попросил Паффи переключить канал висевшего над барной стойкой телевизора, так как знал, что его отец любит смотреть Си-эн-эн. Кто-то запротестовал, не желая смотреть новости, но Паффи его утихомирил. Разумеется, Ромео подался вперед и уставился на экран.

Через несколько минут он откинулся на спинку и доверительно наклонился к Холлису.

— Значит, этот угонщик Атта встречался в Праге с каким-то иракцем? Год назад, в апреле.

— Ну и что? — спросил Холлис без всякого интереса.

— Мне кажется, Рамми сам разбрасывает хлебные крошки и надеется, что репортеры начнут их клевать. Побойтесь бога, при чем тут чешская разведка?

Ромео прижал висячие восточные усики к подбородку и принял вид размышляющего китайского мудреца.

Холлис пожал плечами.

— Они хотят прикончить Саддама, — проговорил Ромео. — Саддам жадный сумасшедший чувак, но совсем не похож на Невинные Глазки. Это определенно!

«Невинные Глазки» было прозвище, которое Ромео придумал для бен Ладена.

Холлис отпустил мысли в свободный полет, пока отец продолжал рассуждать о мотивах того или иного общественного деятеля или политика. В голосе отца он не слышал нервного страха за самого себя. Холлис медленно тянул пиво глоток за глотком, не желая уходить, потому что дома ему предстояло искать заданную для чтения на лето книгу «О дивный новый мир». Он даже не помнил, есть ли у него экземпляр. У Джозетт и Сноу стояли целые стопки книг в мягкой обложке. Вероятно, среди них находилась и та, что ему требовалась. Он мог взять книгу с их полки. Он прочтет ее по диагонали. Возможно, Джозетт поможет ему написать отчет о прочитанном. Холлис увидел себя уставившимся на экран компьютера. Джозетт склонилась над его плечом. Критически сдвинутые брови. Ее дыхание рядом с его ухом. С днем рождения. Тот сладкий голос, которым она разговаривала с Лароузом.

Хватит мечтать! Холлису пришлось дернуть себя за волосы, чтобы вернуться в реальность. Он сидел в баре с родным отцом и праздновал свой настоящий день рождения. Холлису пришло на ум, что он может снова спросить о матери, хотя его попытки разузнать о ней всегда кончалось одним и тем же — старой песней о провале в памяти и о пьяном танце вуалей. В последнее время он задавал этот вопрос, в основном чтобы услышать изобретательные увертки отца.

— Эй, это же мой восемнадцатый день рождения. Итак, папа. Кто моя мать? На кого она была похожа? Как ее звали?

— Как ее звали? Леди Санта-Клаус. Она принесла мне тебя в подарок. Понятно? Серьезно, сынок, я не помню. Это были безумные времена, мой мальчик. Но серьезно, еще раз повторюсь, она была чертовски красива. Она умела войти в заведение. Все головы сразу поворачивались к ней. Ее глаза были голодными, словно у целой стаи бродячих шавок, таких же говнозадых трахальщиц, как она. Я был в шоке, когда она позволила к себе подойти. Это мне-то. — Ромео покачал головой и погрозил кому-то пальцем. — Да, но видишь ли… во всем виноваты наркотики. Они затмили ее рассудок. Надеюсь, она жива, сынок, но очевидность ее пристрастий ставит это под сомнение. Никогда не употребляй наркотики и подобную дрянь, потому что…

— Подожди, папа, — остановил его Холлис и заказал еще пива для отца. — Подожди… Из того, что ты говоришь, выходит, что я бы не родился, если бы рассудок моей матери не был затуманен наркотиками?

— Эрго, — рассмеялся Ромео. Его громкое хихиканье не утихло, пока он снова не погрозил пальцем. — Эрго сум.

— Что это означает?

— Следовательно, я существую.

— Она принимала наркотики, поэтому я существую?

— Разве жизнь — не странная штука? Но все же, пожалуйста, никогда не связывайся с колесами.

— Ладно, папа, — пообещал Холлис, обойдясь без сарказма, и добавил: — Так ты не назовешь мне ее имя даже в мой день рождения?

Холлис почувствовал, как его хорошее настроение улетучивается, а потому решил пожертвовать пивом и оказаться за дверью прежде, чем разозлился. Никогда не злиться было жизненным кредо Холлиса.

Он заплатил Паффи и пододвинул свою кружку к Ромео.

— Гуляй.

Холлис вышел, провожаемый взглядом Ромео, который смотрел на сына с чувством уязвленного самолюбия. Опять он, любящий отец, оказался в положении отвергнутого. Оставшееся пиво, однако, служило недурным утешением, а к тому же досталось даром. Но когда дверь закрылась, воображению Ромео внезапно предстала сцена того, как сын, его кровинка, направляется к дому Айронов и выражает Ландро сыновью преданность. Тому самому Ландро, который в ответе за его сломанную руку и собранную по кусочкам ногу, которая болела, а иногда и дрожала. Это видение заставило Ромео выпить залпом обе кружки пива. Мини-рецидив! О нем можно было бы рассказать на следующем собрании анонимных алкоголиков. Он слез с высокого стула у стойки и, пытаясь сохранять равновесие, отправился домой, испытывая сладкие муки легкого подпития. К тому времени, как он добрался до своей комнаты и вынул из тайника не слишком сильное обезболивающее, он почти плакал от раздиравших его противоречивых чувств. С одной стороны, он был рад, что отметил восемнадцатилетие сына, а с другой — сознавал, что Холлис предпочитает семью Ландро дому собственного отца с его круглогодичной рождественской елкой.

Столько предательства. Столько лжи. Правда, Ромео не мог вспомнить, действительно ли он просил Холлиса жить с ним.

Обида — это самоубийство! Этот девиз часто помогал ему прерывать цепочку неприятных мыслей.

Ромео откинулся на спинку водительского сиденья фургона и попробовал оценить творение своих рук. Вот оно, сверкающее зрелище. Практически вечная искусственная елка приветствовала его одинокое отцовское сердце. И все-таки он никак не мог настроиться на позитивную волну. Очнись! Выкинь это из головы! Ромео оглянулся на стены, где на гвоздиках висели дорогие ему вещицы. Например, ловцы снов, украшенные цыплячьим пухом и волшебной пряжей. Затем он заговорил вслух с героями какого-то нудного телешоу, в котором старый хрыч с головой, похожей на почтовый ящик, пытался заигрывать с интервьюершей. «Какая хватка! — произнес он. — И какой высокомерный апломб».

«Не надо ни с кем шутить, ясно, слюнявый рот? — добавил Ромео. — И со мной тоже не надо шутить. Слышишь, ты, мой давний кореш, старина Ландро Айрон? По моим чрезвычайно подробным воспоминаниям о нашем так называемом побеге, — продолжил Ромео, обращаясь к ловцу снов, переливающемуся небесно-голубыми нитями, — причина, по которой я втираю „Айси-Хот“ в мою старую больную ногу, лежит на твоей совести, Ландро Айрон, хотя ты всегда увиливал от ответа!»

Лекарство проникло в кровь, и ноге сразу стало тепло. Боль таяла и впитывалась в сиденье. Тем не менее у него на сердце заскребли кошки, когда он вспоминал, как упорно Ландро не хочет признавать их общее прошлое.

«Ты, старый ублюдок, чертов вояка!» — радостно воскликнул Ромео, проснувшись позже, когда стали показывать интервью с Рамми. Звук был выключен, и елка, благоухающая манго, сияла вовсю. Погрузившись в уютную полудрему, Ромео теперь спокойно воспринимал обиду, совсем недавно его душившую. Ландро, пожалуй, не стоило лезть вон из кожи, чтобы украсть привязанность Холлиса, думал он. Совершенно рехнулся, решил отдать моего сына в военную службу! Это Ландро втянул меня в историю с побегом, и нечего ему всю жизнь делать вид, будто он обо всем забыл. Ландро надо делиться добром, которое при его работе само идет в руки. Ему не стоит воображать, что память у людей короткая и они все позабыли. Потому что с памятью у них все в порядке, и в этих краях никогда не прекращали вести о нем разговоры. Ромео сам их слыхал, и Ромео знает. Ландро не следует думать, будто все шито-крыто, — потому что есть человек с хорошим слухом, который всегда может навострить уши, когда люди начинают шептаться. У этого человека есть мозги, чтобы понимать тайные разговоры между медиками. И сердце этого человека, сморщенная изюмина, полная одиночества, обгорелая раковинка, знает, что значит потерпеть неудачу в любви. Проиграть завравшемуся лжецу. Но Ромео готов держать пари, что его черная злость заставит лопнуть тот поганый мешок, который Ландро носит в груди вместо сердца. Ах, если бы он смог накопать на Ландро что-то стоящее и прихлопнуть его.

Зеленый стул

Лето заканчивалось, и зудящая скука приводила Мэгги в полуобморочное состояние. Ей уже исполнилось тринадцать, но жить приходилось по-прежнему в теле маленькой девочки. Ни грудей, ни месячных. Слишком взрослая, чтобы вести себя как ребенок, слишком несформировавшаяся, чтобы чувствовать себя подростком, она не знала, как ей поступать. Она сделала бутерброд, взяла бутылку шипучки и отправилась в лес. В нем были старые тропинки, протоптанные давным-давно, в те времена, когда люди еще ходили пешком, навещая друг друга или направляясь в поселок — в школу или церковь. Были и новые тропы, проложенные мальчишками, гоняющими на мопедах и квадроциклах. Часто Мэгги сходила с тропы, продираясь сквозь переплетенные ветки кустарника, чтобы попасть в потаенные места, где ощущала покой или смятение души. Когда она покидала тропу, могло случиться все что угодно, однако ничего плохого до сих пор не произошло. Никто ничего не замечал. Лароуз часто проводил время со своей семьей, а Питер работал.

Когда мать перестанет присматривать за ней? Прекратит контролировать? Бросит шпионить?

Мэгги сидела на дереве и смотрела на то, что, по ее мнению, было наркопритоном, так как входную дверь охраняли цепные черные мускулистые собаки. Она караулила в течение целой недели, ожидая увидеть, как туда войдут или выйдут наркоманы. Наконец подъехал автомобиль. Из него вышла женщина, которую Мэгги узнала. Это была ее любимая воспитательница из пришкольного детского сада. Год, проведенный в этом детском саду, был единственным, когда Мэгги вела себя хорошо. Мускулистые собаки повалились перед миссис Свейт на спину, чтобы та почесала им животы. Когда она вошла внутрь, собаки последовали за ней, как дети. Мэгги очень хотелось прокрасться за ними, но ей пришлось отвернуться: она знала, что внутри дома миссис Свейт угощает собак молоком и печеньем. Наверное, она читает им книжки. Вырезает с собаками фонарики из толстой цветной бумаги. Мэгги пошла домой.

На следующий день она наблюдала у болота, как медведь выкапывал из земли какие-то корешки. В другой раз лиса высоко подпрыгнула в траве, выгнувшись дугой, и убежала с мышью в зубах. Потом ей показались олени. Их чувства были обострены, они то и дело останавливались, чтобы передернуть ушами и повести носом, подмечая все запахи, прежде чем выйти на открытое место. Еще она видела, как летела грязь из-под лап барсука, копавшего себе нору. Белоногие мышки с милыми глазками. Синие ласточки, снующие в воздухе, нарезая круги. Парящие ястребы, зависшие в одной точке, словно по мановению волшебной палочки. Ворóны, кувыркающиеся в потоках воздуха, словно гимнастки на спортивном бревне. В лесу Мэгги теперь чувствовала себя куда свободней, чем в доме, где обитала ее семья.

Однажды она сидела высоко на дереве, отрывая лапки лесному клещу. Вдруг что-то большое обрушилось на нее, словно немой призрак. Она прильнула к стволу, едва ли не распластавшись по нему. Только бы удержаться. Мэгги почувствовала, как чьи-то пальцы слегка коснулись ее волос, а потом неведомая тварь ринулась вверх, без звука исчезнув среди листвы, словно та всосала ее. Мэгги нелегко поддавалась испугу, но тут она почувствовала, как сперло дыхание. Она спустилась пониже, но примерно на полпути к земле почувствовала, как давешнее нечто опять приблизилось к ней. Девочка прижалась к стволу. Сова с огромными горящими золотыми глазами села на ветке прямо перед ней, щелкнула клювом и уставилась на нее каким-то нереальным голодным взглядом. Мэгги отвернулась и посмотрела назад. В этот момент ее сердце распахнулось, и она подпустила птицу. Сова набросилась на нее. Девочка выставила вперед руки, и острый, как бритва, клюв, оставил глубокие порезы у нее на запястьях. Ее крики, однако, произвели на сову должное впечатление. Во всяком случае, она держалась от Мэгги на расстоянии, пока та спускалась на землю. Потом, когда Мэгги продиралась сквозь кустарник, сова еще раз налетела на нее. От страха у девочки волосы зашевелились на голове.

Мэгги перешла с бега на шаг, лишь оказавшись неподалеку от дома. Когда она вышла из леса, то увидела машину матери на подъездной дорожке. Она прошла через пустой дом. На заднем дворе Мэгги заметила пса, настороженно сидящего перед сараем, уставившись на дверь. Пес почувствовал на себе ее взгляд и обернулся. Он подбежал к ней, заскулил, а затем вернулся, чтобы снова с тревогой посмотреть на дверь.

Мэгги не окликнула мать по имени и вообще не издала ни звука, словно сова, вселившаяся в нее. Вступая на неведомую тропу, ведущую либо к покою, либо к тревогам, Мэгги вошла в сарай. Беззвучность ее шагов, возможно, не дала произойти худшему. Руководствуясь обнаженными чувствами, она открыла маленькую боковую дверь и заглянула внутрь. В луче света Мэгги увидела мать. Нола стояла на старом зеленом стуле с нейлоновой веревкой на шее.

На ней были фиолетовое вязаное платье, ремень с серебряной застежкой, темно-бордовые холщовые тапочки на плоской резиновой подошве и чулки с тонким узором. Грудь Нолы была увешана ожерельями, на пальцах сверкали кольца, на запястьях — браслеты. Она нацепила на себя все свои украшения, чтобы никто больше их не надел. Возможно, Нола делала это периодически в течение нескольких недель или лет. Вероятно, она простояла так все утро, собираясь с мужеством, чтобы ударом ноги отбросить стул в сторону.

Она все еще могла это сделать. Мэгги не хватило бы сил, чтобы поднять мать, или быстроты, чтобы перерезать веревку. Нола могла совершить непоправимое на глазах у дочери. Кто знает. Смысла бежать вперед не было. Мэгги не двигалась, но ярость подступала к горлу и мешала дышать.

— Боже, мама, — произнесла она голосом настолько скрипучим, что это взбесило ее еще больше. — Ты правда собираешься повеситься на этой дешевой веревке? Ведь это, по сути, та же бечевка, которой мы обвязывали рождественскую елку.

Нола топнула ногой, и стул закачался.

— Стой!

Нола взглянула на дочь так, словно смотрела из другого мира. В глазах Мэгги мать увидела власть совы. В глазах Нолы дочь увидела власть только ее самой и никого больше.

Нога снова поднялась. Собака рядом с Мэгги задрожала, вся превратившись во внимание.

— Послушай, — сказала Мэгги. — Перестань. Пожалуйста.

Нола заколебалась.

— Я никому не скажу, — пообещала Мэгги.

Нерешительность Нолы переросла в паузу.

— Мамочка! — Мир перед глазами Мэгги расплывался. Это слово, сам голос, пристыдил ее. — Если ты спустишься, я никогда никому не скажу.

Нога Нолы опустилась и замерла. Воздух искрился, он был горячим и удушающим, как связавшая их тайна. Раскаяние заставило Нолу снять веревку и спуститься. Внезапно возникшее чувство клаустрофобии вызвало у Мэгги рвотный рефлекс.

Ее рвало в течение двух дней. Приступы начинались всякий раз, когда она видела мать и чувствовала, что вновь оказалась в тесном металлическом ящике, каким ей представлялся их обоюдный секрет. Нола держала перед ней стеклянную миску, вытирала лицо влажным белым кухонным полотенцем. Слезы переполняли глаза матери, когда она убирала миску и полотенце. Мать, дочь. Они падали в объятия друг друга, словно объятые ужасом, и держались вместе, как дети, спрятавшиеся в подвале от неведомой опасности.

* * *

Склад оружия Национальной гвардии был старым и мирным на вид зданием, но за городом уже строилось новое. Винтовки были не новые и даже несколько изношенные, но вскоре им на замену обещали прислать новейшие высокотехнологичные образцы. Офисное пространство было захламлено, и повсюду лежали пухлые папки, но в ближайшем будущем здесь должны были появиться новые шкафы для хранения документов, компьютеры, столы и копировальное оборудование. Холлис сидел за поцарапанным столом напротив Майка, который относился к нему как к давно потерянному, а потом нашедшемуся брату. Майк был большеголовым парнем с лучистыми голубыми глазами и тонкими розовыми губами. Он коротко стриг светлые волосы, но все-таки не настолько, как морские пехотинцы. Холлис готов был расстаться со своими длинными непокорными кудрями перед отправкой на базовую подготовку, но Майк сказал ему, что существует множество вариантов. Он тут же выложил их приятелю. Национальная гвардия хотела, чтобы Холлис получил образование, и была готова подождать. Требовалось лишь принять решение. Это было так по-взрослому — изучить варианты своего будущего, изложить окончательный план, подписать бумаги и, наконец, пожать руку.

После подписания, рукопожатия и знакомства с другими людьми на оружейном складе Холлиса пригласили по-дружески пообщаться с молодежью. Майк провозгласил его почетным дядей своего трехлетнего сына и представил Джейси, своей жене, которая выглядела так же странно, как и ее муж. Все разбились на семейные группы, каждая из которых попыталась построить башню из пастилы и сырых спагетти.

Он сконструировал затейливое основание, используя макароны и пастилу наподобие элементов игрушечного набора «Тинкертойз». Пока их малыш ел «Чириоз» и криком требовал пастилу, Майк и Джейси тщательно ломали спагетти на части такой длины, какая требовалась Холлису. Он придумал складывать по пять хрупких стержней, чтобы вместе они были крепче. Он не зря проработал все лето в строительной фирме «Уинкс Констракшн», связывая арматуру. Их башня получилась самой высокой из всех и стояла твердо, не покачиваясь. Сержант Вердж Андерсон выбрал их башню как наиболее достойную и в финале указал на нее другим семейным группам. Он отметил усиленную конструкцию, каркас, симметрию и точность сборки. Майк представил Холлиса, воздал ему должное, и все зааплодировали. По словам сержанта Андерсона, Холлис имел все данные, чтобы стать сапером, если выберет эту стезю, или еще кем-нибудь, если захочет: страна нуждалась в нем, а его присутствие делало честь дружной семье Национальной гвардии Северной Дакоты — людям, работающим вместе, чтобы обеспечить безопасность соотечественников.

Холлис отправился домой с графиком учений, графиком выплат денежного довольствия, графиком приобретения униформы и материалов для учебы, графиком на каждый шаг его становления членом Национальной гвардии. По дороге он думал о Ландро, который однажды сказал ему, что к армии легко привыкнуть, — это казалось таким естественным для того, кто учился в школе-интернате. Он вспоминал о давних временах, когда еще до смерти Дасти охотился вместе с Ландро, о том, как осторожен был Ландро, обучая его. Ландро рассказал ему, как во время начальной подготовки их инструктор приказал выйти вперед ребятам с Запада, сельским парням из Вайоминга, Монтаны, Северной и Южной Дакоты. Он отвел их в сторону, желая поработать с ними персонально, потому что знал: они станут его лучшими стрелками. Ландро утверждал, что дед начал учить его охотиться так рано, что все навыки вспомнились сами собой. Ландро не стрелял по врагам во время «Бури в пустыне» — он работал в санитарном подразделении, вел медицинскую документацию, проводил рутинные проверки, обрабатывал неглубокие раны и вообще заботился о здоровье военнослужащих. Холлис был уверен, что ему тоже никогда не придется стрелять в людей. Он станет делать нечто противоположное. Будет спасать жизни. В кризисной ситуации Холлис будет знать, что делать, и окажется тем, на кого можно положиться. Смутно он понимал, впрочем, что спасение людей может оказаться столь же опасным и в штатной обстановке.

Войдя в дом, Холлис почувствовал запах кролика, жаренного с луком и беконом. Он втянул в себя аромат горящего шалфея и увидел, что Сноу и Джозетт окуривают друг дружку по особой загадочной причине. Эммалайн обняла его тонкими руками. Кучи ударил его, а потом ударил сильнее, когда он не отреагировал. Холлис почувствовал, как его сердце наполнилось любовью, а потому он в шутку провел против Кучи удушающий прием. Лароуз завопил:

— Только не здесь! Разве не видите, я делаю хоган!

Он вклеивал кусочки цветной бумаги в рамку из обувной коробки. Диорама под названием «жилища американских индейцев» предназначалась для офиса Эммалайн.

Джозетт перестала гнать на себя дым ладошками и посмотрела через его плечо, наклоняя голову так и эдак.

— Не забудь добавить туда кактус.

— Нет, — возразила Сноу. — Овцу. И трейлер с надписью «ФЕМА».

— Плюс волейбол, — вставила Джозетт. — Эти девчонки навахо — полная жесть.

— Сногсшибательные девчонки эти навахо, — подтвердила Сноу. — Думаю, теперь они живут в очень миленьких новых загородных домах. В глухих переулках и со спринклерными системами.

— Спринклерными системами?

Джозетт выглядела возмущенной.

— Ты не права. Они не стали бы за так разбазаривать воду.

— Черт побери! Финикс крадет их воду! Я читала об этом! Проложили большие трубы и откачивают воду у индейцев навахо! Лароуз, ты можешь использовать соломинки для питья!

Лароуз посмотрел на Холлиса и произнес:

— Брат, не прогонишь ли их отсюда?

* * *

Лароуз обжился в семье Равичей в пещере, устроенной в глубине сиреневого куста. Мэгги проскользнула в их зеленое тенистое убежище и села рядом с ним. Они выложили его сухой травой, словно гнездо.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — проговорила Мэгги.

Лароуз запасся двумя порциями замороженного фруктового льда на палочке и отдал Мэгги одну, хотя той не нравился банановый вкус.

— Как получается так, что всегда остаются именно эти?

— Потому что ты их не любишь.

— Да, они отвратительны, — вздохнула Мэгги.

Она лизнула мороженое, пахнущее искусственным ароматизатором, и взглянула на Лароуза. Его ресницы были настолько длинными и густыми, что отбрасывали тени на щеки. Но он не был красавчиком — мешал слишком большой нос.

— Я бы на все пошла, лишь бы заполучить такие ресницы.

— Джозетт и Сноу говорят то же самое. Почему бы тебе не выщипать их и не наклеить себе на глаза? Я бы не возражал.

— Спасибо, — сказала Мэгги. — Но понимаешь, мама пыталась покончить с собой.

Лароуз откусил большой кусок бананового льда, и холодная боль вонзилась ему между глаз. Мэгги положила руку на его колено и произнесла, глядя ему в лицо:

— Мама стояла на стуле в сарае с веревкой на шее. Она собиралась повеситься.

Лароуз нахмурился, разглядывая свои кроссовки. Он откусил кусочек поменьше, а затем доел остальное, закрыв глаза, когда боль снова впилась в лоб. Он положил палочку от мороженого в аккуратную кучку таких же, которые припасал, чтобы построить форт для своих фигурок. Мэгги добавила свою палочку в его кучку.

— Можешь мне помочь?

Слезы появились в глазах Мэгги, но она их сморгнула. Она согнула ноги и обняла колени. Ее голова опустилась, и пряди волос свесились на лицо.

— Я знаю, что делать, — сказал он, хотя на самом деле понятия не имел, как поступить.

Мэгги оперлась на землю рукой, потянувшись к руке Лароуза. Спустя какое-то время он сунул руку в карман, вынул гладкий серый камешек и положил его на ладонь Мэгги.

— Что это?

— Просто камешек.

— Ты всегда их собираешь. Ну, скажи, чем этот камень может помочь? — Сказав это, она бросила камень на землю. — Мы должны следить за ней. Мы должны остановить ее!

— Знаю, — ответил он. Лароуз разжал ее пальцы и положил камень обратно ей на ладонь. — Это камень наблюдения. Ты даешь мне камень, если я должен за ней присматривать. Я даю камень тебе, если за ней должна приглядывать ты.

Мэгги посмотрела на ладонь. Лежащий на ней камень был прохладным, и она почувствовала, как половина груза свалилась с ее плеч. Мэгги устала доводить себя рыданиями до тошноты, когда ее начинало рвать чем-то желтым. Но это был единственный способ удержать на себе внимание матери. Теперь у нее был Лароуз. Он показался ей очень уверенным в своих силах. Казалось, ее друг знал, что нужно делать.

— Но ты всего лишь ребенок, — сказала Мэгги. — Сможешь ли ты помочь?

— Я не просто ребенок, — возразил Лароуз. Он подождал, задумавшись, но затем доверился Мэгги и прошептал ей на ухо: — У меня есть несколько духов-помощников.

— Да уж.

Мэгги рассмеялась и не могла остановиться, пока не начала икать. Она подняла голову и отвела волосы с лица. Девочка была такой хорошенькой с ее точеными чертами лица и белозубой улыбкой.

— Ты обещаешь помочь?

— Все будет в порядке, — проговорил Лароуз. — Я знаю, что делать.

Он сказал это твердо, хотя до сих пор не догадывался, что делать. Ну разве можно было понаблюдать за Нолой. Сэм Иглбой как-то раз посоветовал Лароузу, что если у него появятся проблемы, достаточно сесть неподвижно и распахнуть свой разум. Когда Мэгги ушла, он в тот же вечер вернулся в их травяное гнездо. Ему хотелось сосредоточиться на новой проблеме. Он собирался спросить совета у людей, которых встретил в лесу, даже если не сможет их увидеть. Нужно было выяснить, каких действий с его стороны требует сложившаяся ситуация.

Через два дня Лароуз проснулся посреди ночи. Он проскользнул в ванную и включил свет. Потом спустил воду в унитазе. Пока она утекала, мальчик открыл аптечный шкафчик. Каких только таблеток там не было! Все они хранились в баночках из янтарного пластика. Лароуз не знал, какие захочет принять Нола, но завтра он перепишет их названия и заставит Мэгги выяснить, какими из них можно отравиться. Питер обычно брился электробритвой, но для особых случаев у него был безопасный станок с обоюдоострыми лезвиями. Две пачки лежали за дезодорантом. Лароуз взял лезвия, принес в свою комнату и спрятал под комиксами. На следующий день он положил пачки с бритвами в карман и вышел из дома. Найдя старую кофейную банку, Лароуз положил туда лезвия и отправился в лес, чтобы закопать ее там.

Пока Нола была во дворе, Лароуз пошел на кухню и убрал самый большой кухонный нож. На следующий вечер он спустился в подвал, открыл принадлежащий Питеру ящик с инструментами и забрал из него острые разделочные ножи.

— Куда подевался мой кухонный нож? — спросила Нола на следующий день.

Никто не знал. Кроме Лароуза. Он оставил Ноле только безопасные ножи для чистки овощей. Небольшой садовой лопаткой Нолы он вырыл ямку рядом с местом, где была закопана кофейная банка, и похоронил в ней ножи, завернутые в кусок холста. В его голове созревал целый список.

Когда все ушли, Лароуз принес в дом алюминиевую стремянку и поставил ее рядом со шкафом, в котором хранились ружья. Он взобрался на лестницу, пошарил рукой на шкафу и на ощупь нашел место, где Питер хранил ключ. Он отклеил скотч, взял ключ, скрытый за декоративной лепниной, затем спустился и открыл дверцы оружейного шкафа. Все ружья, которые Питер держал заряженными, были закреплены на зубчатых стойках.

Лароуз сделал в точности так, как учил его Питер. Он достал ружье калибра 5,6 мм, держа его за ствол левой рукой и за ложе правой. Потом он три раза потянул затвор назад и вниз, подставляя правую руку, чтобы поймать выкатывающиеся патроны. Питер всегда заряжал оружие тремя патронами. Это было его правило. Если не можешь поразить цель тремя пулями, нечего стрелять вообще. Лароуз осторожно положил каждый патрон. Он передернул затвор несколько раз, заглянул в патронник, желая убедиться, что он пуст, и вернул «ремингтон» на место. Лароуз повторил те же действия с другими ружьями — прикасаясь особенно осторожно к тем, которые Питер любил больше других. Лароуз запер шкаф и поднялся по стремянке, чтобы приклеить ключ на прежнее место. Он положил патроны в водонепроницаемую стеклянную консервную банку — на тот случай, если бы ему когда-нибудь пришлось ими воспользоваться. Затем он убедился, что поставил оружие в шкаф в прежнем порядке и не оставил на стекле отпечатков пальцев. Потом Лароуз отправился закапывать банку в одном из многочисленных мест, где захоранивал опасные предметы. Он был доволен.

Лароуз избавился от пестицидов и крысиного яда, заменил таблетки, чрезмерная доза которых, по словам Мэгги, могла оказаться смертельной, на похожие на них витамины. Он выбросил все веревки, которые были повсюду. Особенно много их было в тайнике Питера, устроенном на случай конца света. Лароуз положил их в большой мешок с логотипом «Хефти» и бросил его в кузов пикапа, когда, как он знал, Питер должен был отвозить мусор на свалку. Заодно Лароуз выбросил две пары прочных кроссовок, купленных на вырост, которые Мэгги ненавидела.

Неделю спустя он проснулся с мыслью о кухонной плите. Имело ли значение, газовая она или электрическая? И почему, если человек засовывал голову внутрь, она его убивала? Эта опасность была, пожалуй, очень мала. Но как он мог забыть об отбеливателе! Это же яд, верно?

Лароуз вылез из постели и прокрался в прачечную. Он вылил содержимое бутылки с черепом и скрещенными костями в раковину и спрятал ее в гараже. Потом забрался обратно в кровать и крепко заснул.

Мэгги мучили кошмары. В огромных школах с бесконечными классными комнатами, на постоянно ветвящихся улицах бесконечных городов она пыталась найти пропавшую мать. Вздрогнув, она просыпалась, зная, что та оказалась в ловушке за какой-то запертой дверью или заблудилась на незнакомой улице, бродя по темному городу. Однажды ночью Мэгги провела насколько часов, обкусывая и сцарапывая с ногтей лак. На следующее утро ее лицо было покрыто светло-зелеными крапинами. Когда она спустилась завтракать, мать потрогала зеленую чешуйку на щеке дочери.

— Что это?

Мэгги не вышла из-за стола, не отвечая, и не вскипела оттого, что мать осмелилась коснуться ее лица и задать вопрос, как случилось бы прежде, а спокойно сказала:

— Лак для ногтей.

Нормальный, несаркастический ответ отозвался сладкой болью в раздираемом на части сердце Нолы. В этот момент она любила Мэгги всеми фибрами своей души. Нола отвернулась к разделочной доске и принялась пилить картошку стейковым ножом. Вещи продолжали исчезать. Они пропадали, она теряла их постоянно и забывала купить новые. Но эти проблемы были для нее не столь важны, как могло показаться. Они не были ключевыми. На самом деле они вообще не имели значения.

* * *

Каждый день после серого или голубого рассвета заспанный Холлис выходил из дома и шел к своей запыленной «мазде» цвета зеленой плесени. У автомобиля погнулось крыло, была помята дверь, и он обошелся новому хозяину в шестьсот долларов. На этой машине Холлис, Сноу, Джозетт и Кучи теперь ездили в школу по будням. По выходным Холлис отправлялся на ней на учебу в тренировочный центр Национальной гвардии. Они с Майком решили выбрать программу отложенного поступления — с предстоящей впоследствии боевой подготовкой. Так Холлис мог продолжить обучение в школе. А раз в месяц по выходным он в течение года должен был являться на занятия. После выпуска его ожидали базовая боевая и углубленная индивидуальная подготовка. Затем ему предстояло поступить на службу в Национальной гвардии — возможно, сапером. Он все еще не был уверен. Новая страница жизни означала бы, что пора собирать деньги на переезд, хотя покидать дом Айронов ему совсем не хотелось. Он был счастлив и на своем надувном матрасе. Даже несмотря на то что спина начинала касаться пола к середине ночи, ему нравились ложе, на котором он спал, и отведенный для него угол. Ему бы хотелось жить с Айронами и после школы, остаться у них навсегда. Помимо всего прочего, Холлис был вечно голоден. Эммалайн и девочки готовили сытное, вкусное рагу с большим количеством мяса, варили густой суп с кукурузой и картофелем, пекли лепешки. Опять же, ему не давала покоя искра давнего интереса, испытываемого к Джозетт. Она здóрово помогла ему с летним чтением и даже написала большую часть отчета о прочитанном. Он, наклонившись к ее плечу, смотрел, как уверенно бегают пальцы девушки по клавиатуре. Его глаза обычно светились, когда он видел ее, а иногда не просто светились, а пылали огнем.

Первое сентября. Холлис оделся и прошел на кухню. Сегодня, подумал он, может настать этот долгожданный день. День, когда он признается в своей сумасшедшей, безнадежной любви, вызванной безумной, неземной красотой Джозетт.

Обычно по утрам, когда он заходил на кухню, она начинала заливать молоком кукурузные хлопья.

— Привет.

Она была сильной и прекрасно играла в волейбол. Ее навесная подача в прыжке выглядела невероятно, а косые удары были потрясающе мощными. В одно утреннее приветствие она могла вложить тысячу смыслов, и Холлис тоже. Сказав «Привет», она говорила: «Я влюблена в тебя!» Обменявшись приветствиями, они редко продолжали беседу. Но интонация, с которой те были произнесены, оставалась с ними до конца дня. Они были сигнальными лампочками, которые могли ярко вспыхнуть, если бы Джозетт когда-нибудь подняла глаза, устремленные на кукурузные хлопья, падающие в тарелку.

Холлис представлял себе, как это может случиться. Он увидит смущенный взгляд, в котором прочтет ставшее невыносимым напряжение. Но, возможно, этого не произойдет никогда. Добрые люди приютили его в своем доме, и он не мог увести хозяйскую дочь, которая была моложе его. Поэтому он уносил свою тарелку с кукурузными хлопьями в комнату мальчиков и ждал, когда девочки позовут его, чтобы ехать в школу.

Когда Эммалайн проснулась тем же утром, у нее защемило сердце. Она едва могла дышать. «Когда?» — спросила она, обращаясь к украшенному звездами лоскутному одеялу, висящему на стене, а затем ответила самой себе: «Сейчас». Лароуз должен был вернуться в дом Равичей, но когда Эммалайн дотронулась до его густых каштановых волос, она поняла: этому надо положить конец. Точка. Укрывшись за дверью спальни, она набрала номер Равичей. Питер ответил.

— Я больше этого не вынесу, — заявила она.

Питер почувствовал, как у него сжалось сердце. Он подождал, но это не помогло.

— Ах, боже мой, прошу тебя, Эммалайн.

— Я просто больше так не могу. Это не должно продолжаться вечно, не так ли?

Ее голос задрожал. Она собралась с силами, выпрямилась, завела за уши пряди волос.

— Знаете… — проговорил Питер, делая шаг в сторону, чтобы посмотреть в окно. — Сейчас начались занятия. Все образуется.

— Я запишу его в здешнюю школу. Он будет учиться вместе с другими индейцами.

Нола уже встала. Она красила во дворе старый курятник, водя тонкой рукой взад и вперед.

— Пожалуйста, давайте просто отложим этот вопрос на некоторое время.

Питер замолчал. Он размышлял о ее просьбе насчет Лароуза. Она разозлила его. Случись подобное, жена бы его возненавидела.

— Нола стала гораздо спокойнее, — сказал он. — Она наконец-то смирилась со смертью Дасти. Она занялась хозяйством. Прямо сейчас, например, она красит курятник.

Эта подробность больно уколола Эммалайн. Красит курятник? К чему он перескочил на это?

— Вот уже почти три года Нола не разговаривает со мной, — пожаловалась Эммалайн. — Мы же сестры. А она ведет себя так, словно дает понять: мы сестры лишь наполовину, а значит, вообще чужие друг другу. Она моя сестра, но не хочет со мной общаться. Впрочем, дело даже не в этом. Я записываю сына в школу при резервации, где учатся его братья и сестры. Лароуз остается с нами.

— Ах, Эммалайн, — брякнул Питер беспечно, что обидело Эммалайн, ведь она искренне любила Питера. Он был хорошим человеком и никогда никому не причинял вреда. Она доверяла доброте Питера и была уверена, что в прошлом Питер часто удерживал Ландро от крайностей, просто притормаживая друга и ведя его за собой тем же путем, который сам выбрал в жизни.

— Я понимаю, — сказал Питер осторожно. Ему требовалось держать ситуацию под контролем. Он достаточно хорошо знал Эммалайн, чтобы не нагнетать ее беспокойство. Ему было нужно сдерживать свои эмоции. — Почему бы тебе не оставить его еще на несколько дней? Я объясню Ноле.

— Она не поймет, — возразила Эммалайн.

— Пожалуй, что так.

— И все-таки я забираю сына, — заявила Эммалайн. — Пришла пора.

Она вышла из спальни и заговорила так громко, чтобы ее слышали дети, которые уже были готовы выйти из дома: она собиралась определить Лароуза в их школу.

— Ты идешь в школу со своими сестрами, — произнесла Эммалайн радостно, обращаясь к Лароузу. — Сюрприз.

Лароуз посмотрел на Сноу, потом на Джозетт. Те широко раскрыли глаза, словно молчаливо говоря: «Мама сказала». Он удалился в комнату мальчиков, чтобы переодеться, и вскоре спустился на кухню. Так было всегда. Хотя Лароуз привык идти туда, куда велено, и делать то, что должен, ему иногда устраивали вот такие сюрпризы.

— Могла сказать раньше, а не за минуту до выхода, — прошептал он.

На нем были новые джинсы и свежевыстиранная футболка. Он принюхался к своим вчерашним носкам, снял их и взял из кучи белья пару брата.

Питер стоял как вкопанный, держал в руке телефон, издающий гудки, и смотрел на загадочную женщину, которая стояла сейчас во дворе и красила курятник остатками старой белой краски. Хотя она и не разговаривает с Эммалайн, подумал он, ей стало теперь гораздо лучше. Наверное. Похоже, мужчина всегда думает, что женщина чувствует себя лучше, когда она занимается с ним сексом. Несколько ночей назад она протянула к нему руки и стала гладить, не говоря ни слова. Они занялись любовью, находясь в ладу друг с другом. Он вернулся в свое тело. Он не мог жить в нем без нее. У него была грубоватая славянская оболочка, внутри которой билось кроткое, нежное сердце. И в нем жило одно имя — Нола. Для него не существовало других женщин. Иногда Питер ненавидел жену, но он отправился бы в ад, чтобы принести оттуда ее торты.

Два дня спустя он сделал попытку поговорить с женой.

— Я просто не люблю ее, Питер, потому что она самодовольная сука.

— Почему ты о ней так думаешь?

Питер прочитал в журнале статью, которая советовала задавать вопросы, когда нужно направить в другую сторону ход мыслей собеседника. Или когда требуется переменить тему.

— Почему? — спросил он еще раз, а потом рискнул продолжить: — Она твоя сестра. Ты можешь попытаться наладить с ней отношения.

— Хорошо, я скажу, почему я не могу попытаться. У нее ко всему директорское отношение. Типа, вот она я, Эммалайн. Позирую за столом. Ля-ля-ля. Я это слышу. Слышу, сложив руки и высоко подняв голову. Понимаешь? Эммалайн надевает маску, когда на меня смотрит, и за этой маской меня осуждает.

Они стояли на краю двора. Нола сорвала травинку и сунула ее конец в рот. Она сощурилась и посмотрела на горизонт, на линию за кукурузными полями, видневшуюся между широкими купами деревьев.

Для пущей выразительности она наклонила голову сначала вправо, а потом влево.

— Осуждает меня.

Она отбросила травинку.

— О, наверное, я смогу. Поговорить с ней. Если она вернет Лароуза.

Питер уставился в землю, скрывая ход своих мыслей.

— Прошло четыре дня. Я поняла, — сказала Нола. — Я действительно поняла.

— Я ничего не сказал.

— Но я поняла.

Питер кивнул, ощутив надежду.

— Я хочу сказать, она поступает неправильно, но я все понимаю. Она держит его в заложниках, потому что хочет добиться моего внимания. Она хочет, чтобы я перед ней юлила. «О, Эммалайн, как ты, как твоя работа, твое большое дело, твое то, твое это, как твои девочки, которых так любит Мэгги? Как ты щедра, Эммалайн, как уважаешь великие индейские традиции, раз отдала своего сына белому человеку и почти белой сестре, которая такая жалкая, совсем помешавшаяся от горя. Такая похожая на свою мать, эту Марну, у которой водились змеи. Люди здесь никогда ничего не забывают. И они никогда этого не забудут. Они запомнят Эммалайн Айрон, добрую и сильную». Как они такую зовут? Ах да, женщина-вождь, огема-икве. Женщина, которая взвалила на свои плечи тяжкий груз по имени Ландро и даже помогла ему встать на ноги, чтобы он мог, чтобы он мог… Я просто хочу сказать, что готова убить его, выполнив твою работу. Я вижу твое лицо, когда ты рубишь дрова. Я бы убила его вместо тебя, если бы не Лароуз. Так что их дьявольский невероятный план каким-то чудом сработал, потому что теперь мне стало лучше.

Питер в этом усомнился, но ничего не сказал.

— И никто не снесет топором башку этого долговязого урода. Он слишком высокий, черт бы его побрал.

— У него рост только шесть футов три дюйма, — пробормотал Питер. — А у меня шесть и два.

— Хочется верить, что наш сын не вырастет таким высоким. Надеюсь, Лароуз не превратится в великана-убийцу.

— Прошло много времени, — сказал Питер.

— Да, прошли годы, не так ли, — отозвалась Нола.

Ее верхняя губа приподнялась в легкой сумасшедшей усмешке, которая иногда заставляла Питера дрожать от желания.

— Иди ко мне, — проговорил он.

— В чем дело?

Она сорвала еще один стебелек и зажала его между губами. Мэгги, как обычно, ушла к Айронам. Они остались одни.

Питер вынул стебелек из ее рта и слегка ударил им Нолу по щеке. Она замерла. Он всмотрелся в лицо жены. Потом принялся целовать и продолжал до тех пор, пока она не ответила. Нола кивнула в сторону дома. Он поднял ее на руки и понес в сарай.

— Не здесь, — шепнула она.

Он не послушался. Они миновали ряд старых недоуздков, развешанных на крючках, старый холодильник, зеленый стул, пустые стойла. Он положил на землю тюк сена и накрыл его куском брезента. В сарае некогда был хлев, и там витал приятный запах места, где животные ели, испражнялись, дышали. Это был старый чистый сарай, полный сена и солнца. Он расшнуровал и снял с нее заляпанные краской старые кроссовки, стащил узкие джинсы, стянул трусики. Потом он встал на колени перед тюком, положил Нолу на спину, приподнял ее ноги.

Она посмотрела через плечо мужа на почерневшие дубовые балки. Веревка пропала. Исчезла. Нола завела руки за голову. Ее груди приподнялись.

Он развел ее ноги в стороны, положил руки под бедра, потянул жену на себя и вошел. А потом они оба вернулись назад, к самому началу. Еще не произошло ничего плохого, еще не родился ребенок, чтобы о нем скорбеть, не было утраты, не было опасности. Несколько ос вились над ними, но так и не приземлились на задницу Питера, и солнечные лучи освещали парящие в воздухе пылинки.

И почему она просто не могла увидеть во всем этом мир и славу? Почему она должна думать обо всех погибших, к которым в один прекрасный день присоединится? Она не станет этого делать. Веревка пропала! Как? Зачем спрашивать. Нет, нет, конечно. Только не сейчас. Лароуз сказал ей, что она ему очень нужна. Мэгги присматривает за ней. Она чувствует это. У нее началась новая жизнь. Тем не менее она должна иногда думать об этом, совсем немного, и такие мысли не совсем неправильны, да? Просто бесконечно падать и вечно подниматься в струящихся между телами живых мягких потоках теплого воздуха. Нет ничего плохого в том, чтобы уступать их тающему замиранию, их пустоте. Нет ничего плохого в том, чтобы иметь больше общего с пылью, чем с мужем, разве не так?

— Я решила позвонить, — сказала Нола по телефону. — Просто потому, что сегодня дождливый день. Мне хочется знать, как Лароуз…

Потом она услышала смех Лароуза где-то поблизости от телефона. Трубку взяла, по всей видимости, одна из девочек, но не Эммалайн. Слова застряли у Нолы в горле. Она опустила трубку и подняла руку к глазам.

— С тобой все в порядке? — спросила заглянувшая на кухню Мэгги. — Мама, ты не сводишь взгляд с телефона. Тебе кто-то позвонил?

У Мэгги все еще хранился камень, который Лароуз вложил в ее руку перед тем, как уйти. Он лежал на ее тумбочке. Она не хотела видеть его ни там, ни где-то еще. На ней лежала полная ответственность за Нолу, и она от нее устала.

— Нет, никто.

Нола обняла Мэгги. Объятие Нолы было слишком крепким, и она знала это.

— Милая, — сказала она. — Лароуза удерживают против его воли.

Мэгги лишь обняла мать сильнее.

«Что тут скажешь?» — подумала девочка.

Нола издала гортанный звук.

— Ты становишься сильной, — прохрипела она.

Мэгги весело рассмеялась:

— А сама-то! Ты меня раздавишь!

— Они не позволят ему вернуться ко мне. Он мой единственный сын. Я сумасшедшая, да, Мэгги? Со мной что-то не так? Дело в этом? Я так его люблю. В моей жизни, кроме него, никого нет.

«Кроме него. Что ж», — промелькнуло в голове у Мэгги. Ее оживленность сразу пропала.

— Папа любит тебя. Я люблю тебя, мама. У тебя есть мы, — проговорила она холодным осторожным голосом.

Нола прищурилась и посмотрела вперед, как будто Мэгги стояла в конце длинного туннеля. Возможно, в конце него Ноле пригрезился Лароуз или еще кто-то: на миг у нее на лице появилось такое выражение, будто она не узнает свою дочь. Потом она коснулась лица Мэгги — так нежно, что у той по спине побежали мурашки, но девочка замерла на месте. Она оставалась начеку.

— Знаешь, что тебе нужно? — Мэгги постаралась, чтобы ее голос звучал негромко и просто. — Выпить горячего шоколада. День сегодня выдался дождливый и холодный.

— Мне нужно поговорить с Эммалайн.

— Сначала шоколад, причем со взбитыми сливками.

Нола задумчиво кивнула.

— У нас нет сливок.

— Ну тогда с зефирками.

— Лароуз любит зефирки, — отметила Нола.

— И я тоже, — вставила Мэгги.

— Пусть будет с зефирками, — согласилась Нола.

Наливая кипящее какао с молоком на зефир, Мэгги слышала, как ее мать нажимает на кнопки телефона, а затем снова дает отбой. Потом Нола вошла в кухню и села рядом с Мэгги.

— Очень горячо, смотри не…

Однако Нола уже сделала глоток. Ее глаза расширились, когда жгучий напиток ошпарил язык, а затем огненной волной спустился по пищеводу. Мэгги вскочила, налила в стакан холодное молоко. Нола выпила его и вздохнула. Затем она закрыла глаза и приложила руку ко рту.

Слова словно застряли у Мэгги в горле. Она не сказала, что сожалеет, но она действительно испытывала муки совести и сокрушалась, что ничего не может сделать как следует. Ей было жаль, что она не сумела сделать то, что требовалось матери. Ей было жаль, что она не могла ничего исправить. Ей было иногда жаль, что она наткнулась на мать в сарае. Жаль, что она спасла ее. Ей было невероятно жаль, что ее посещает подобная мысль. Ей было жаль, что она такая плохая. Жаль, что она не благодарит судьбу за каждую минуту жизни матери. Жаль, что Лароуз стал любимцем матери, хотя и Мэгги обожала его не меньше. Жаль, что она постоянно думает обо всем этом и зря тратит время на чувство сожаления. До того, как она увидела мать в сарае с веревкой на шее, Мэгги никогда ни о чем не жалела. Ах, как ей хотелось, чтобы прежние времена вернулись!

После того как уроки в школе при резервации закончились, Мэгги пошла проведать Сноу и Джозетт. В ее школе занятия начинались только в понедельник. Так что она могла повидаться с ними и с Лароузом. Девочки были во дворе. Они сказали, что Лароуз уехал в поселок вместе с Эммалайн, и попросили им помочь. Сорная трава была выполота, земля утрамбована. Девочки натянули старую рваную волейбольную сетку. Мэгги помогала им распылить из баллончика оранжевую краску, чтобы разметить площадку. Вскоре та была готова. Разговаривая, девочки пасовали мяч друг дружке. Мэгги иногда играла в волейбол в школьном гимнастическом зале. Джозетт показала ей, как следует передавать мяч партнеру по команде и наносить атакующие удары. Сноу попрактиковалась в обманных ударах. Потом они стали отрабатывать подачи.

— Сделать хорошую подачу не так-то легко, — сказала Джозетт. — Смотри.

Джозетт выставила слегка согнутую левую ногу вперед и отвела правый локоть назад, словно собиралась стрелять из лука. Она четыре раза ударила о землю тугим грязным бархатистым мячом, затем подбросила его высоко над головой. Когда он упал, она подпрыгнула и ударила по нему ладонью. Мяч быстро пролетел над сеткой по низкой кривой и приземлился в самом неожиданном месте.

— Очко!

— Это ее фирменный удар, — пояснила Сноу. — Мне бы хотелось ему научиться.

— Боже мой, — произнесла Джозетт после того, как подачу попыталась сделать Мэгги.

Мэгги промазала мимо мяча шесть раз, а когда все-таки попала по нему, удар получился таким неудачным, что мяч даже не долетел до сетки.

— У тебя слабые руки. Тебе следовало бы почаще отжиматься.

— Давай, отожмись десять раз! — крикнула Сноу.

Мэгги отжалась четыре.

— Этой девочке надо заняться физподготовкой, — сделала вывод Сноу.

— Да, тебе нужно нарастить мускулы.

Джозетт со скептическим видом потрогала бицепс Мэгги.

Из дома вышел Кучи.

— Занимаетесь своими девчачьими делишками? — насмешливо спросил он и встал в гротескную позу подающего игрока. Когда он повернулся, чтобы уйти, Сноу сделала резаную подачу, попав брату в затылок. Должно быть, ему было больно, но он не подал и виду. Он качал мышцы шеи, чтобы играть в футбол.

— Два очка, — сказала Сноу.

Джозетт подбросила мяч носком, поймала и зажала под мышкой.

— Попадание в голову Кучи оценивается в два балла, — пояснила она Мэгги. — Если мяч просто коснется его тела, это приносит один балл.

— Я тоже хочу попадать в голову, — заявила Мэгги. — Покажи мне эту подачу еще раз.

Когда Мэгги пришла домой, оказалось, что мать прилегла поспать, и девочка принялась караулить у спальни. Поскольку длительное ожидание не принесло результата, Мэгги отправилась в гараж. Широкая дверь была открыта, и ветер шевелил какие-то листки бумаги, лежащие на полу. Капот пикапа отца был поднят. Питер менял масляный и воздушный фильтры, а также сливал старое масло.

— Послушай, — окликнула его Мэгги. — Могу я сменить школу?

— Нет, — ответил отец, но Мэгги знала: взрослые всегда говорят «нет», прежде чем спросить «почему».

— Почему? — спросил он. — Из-за Лароуза?

— Я должна ходить в ту же школу, что и мой брат, верно? Но есть и другие причины. Дети в моей школе меня ненавидят.

— Это смешно, — сказал Питер, хотя и понимал, что все не так просто.

— Есть одна девчонка по имени Брейлин, на год старше меня, у нее младший брат учился вместе с Лароузом. Есть и другой брат, Джейсон, довольно взрослый. Вся семейка меня ненавидит, как и их друзья.

— Ты о них раньше ничего не говорила.

Мэгги пожала плечами.

— Я справляюсь, вот почему. Но я бы предпочла сменить школу.

— Итак, ты хочешь перейти в среднюю школу при резервации? — Отец рассмеялся. — Там обстановка еще жестче.

— Папа, у них сейчас гораздо больше дополнительных занятий. Плутон — мертвый город. Наша школа, на которую деньги выделяет штат, просто нищая. Знаешь, ее, вероятно, сольют с другой, и тогда придется ездить на автобусе еще на час дольше.

То, что она сказала, было, пожалуй, правдой, но Питеру не хотелось так думать, хотя он об этом и задумывался.

— Школа при резервации получает федеральные средства плюс деньги от казино.

Питер протер руки старой красной тряпкой, опустил капот и посмотрел сверху вниз на Мэгги, пристально глядящую на него.

— Где ты это слышала?

— Ты сам так говорил, папа.

— Я утверждал, что наша школа нищая? Я бы так не сказал. Плюс их казино само в долгах.

— Ты говорил, у фермеров в нашей части штата нет денег. Ты сказал, что в наши дни их больше даже у резервации. Ты сказал…

— О’кей. На самом деле это неправда. Знаешь, милая, я просто был расстроен.

— Взрослые всегда так говорят, когда злятся.

— Похоже, теперь ты эксперт по части взрослых.

Мэгги поняла, что пора менять стратегию.

— Я хочу пойти туда из-за мамы. Статус индейского происхождения и все такое. А еще мне бы понравилось ходить в одну школу с Джозетт и Сноу. Быть в их волейбольной команде.

— Но ты ненавидишь спорт.

— Больше нет. Мне нравится волейбол.

— Это, собственно, и не спорт.

Увы, зачастую взрослые относились к волейболу несерьезно. В их представлении он был видом отдыха на заднем дворе, пока на углях жарится мясо, или забавой на уроке физкультуры. Они понятия не имели, какой крутой и напряженной стала эта игра, как здорово в нее играли девчонки. Мэгги решила снова переменить тему.

— Мне кажется невероятным, что Эммалайн может забрать Лароуза насовсем.

— Правда?

— Если он просто пойдет в школу при резервации, это будет совершенно другое дело. Компромисс. И если так, меня это тоже касается. Я должна быть с ним. Все его братья и сестры должны ходить в ту же школу, что и он.

— В этой школе учится настоящая шпана. Алкоголь. Наркотики. Что ты на это скажешь?

— Наркотики есть везде. А кроме того, помнишь? Я отверженная. Меня жестоко ненавидят.

Тут Питер рассмеялся. Мэгги никому не могла показаться жалкой. Нытье не было ей свойственно. Он гордился дочерью, и она это знала.

— Да ладно тебе, пап. Сноу и Джозетт разделяют традиционные ценности и все такое. Обе отличницы. Они меня прикроют. Плюс их старший брат Холлис. И еще есть Кучи, я имею в виду Уиллард. Мы все должны быть вместе, папа. Это действительно поможет Лароузу.

Питер вытер руки. Темное масло впиталось в морщинки ладоней и костяшек пальцев, отчего те выглядели, как на старинной гравюре. Взгляд его полных любви усталых голубых глаз остановился на Мэгги. Он знал свою дочь. Он вспомнил, как многие годы посещал педагогические советы. Ее учителя были неправы. Она не была неисправимой. Она была жизнерадостной, вот и все. Она была слишком жизнерадостной и не соответствовала тому унылому образу ученицы, который сложился в их головах. Итак. Не может ли все пойти еще хуже? Может статься, она права. То, что Эммалайн забрала Лароуза, стало с ее стороны последним, отчаянным шагом. Может, если он позволит детям из обеих семей ходить в одну школу, Эммалайн передумает? Тогда все устроится. Но, что бы ни произошло, Сноу и Джозетт очень сблизились с Мэгги. Они стали как сестры. Впрочем, они и были двоюродными сестрами, во всяком случае, наполовину. Его поразило то, что Мэгги впервые после смерти Дасти действительно захотела чего-то и попросила помочь ей. Поэтому он согласился. И обещал поговорить с Нолой.

* * *

— Старина Рамми. Он снова делает намеки. Видите?

Отец Трэвис наблюдал за обтянутой серой кожей говорящей головой на экране телевизора. Они с Ромео сидели аномально жарким сентябрьским утром в «Мертвом Кастере».

— По всем правилам сейчас не должно быть так жарко, — пожаловался Ромео.

— Что есть, то есть, — проговорил Паффи.

Ромео раздраженно поморщился. Все произносят фразу «Что есть, то есть» так, словно это невероятно мудрое изречение. Одни ее произносят, разводя при этом руками. Другие — когда попадаются на чей-то крючок. Еще ее произносят, когда лень заканчивать работу, или часто употребляют при просмотре новостей.

— Чего нет, того нет, — отозвался наконец Ромео.

Отец Трэвис никак не отреагировал на это замечание. Он просто сидел, стоически потея, с бокалом чая со льдом, который Паффи приготовил специально для него. Прошлой ночью священник видел странный сон. Сначала он очутился в тишине черного проема, окруженный вихрями странной энергии. Потом, перед тем как раздались крики, он вдруг оказался наедине с Эммалайн. Они были голыми, их скользкие от пота тела двигались взад и вперед. Отец Трэвис провел холодным бокалом по лбу.

Ромео прищурился, уставившись в телевизор, и покачал головой.

Вот в чем все дело. Химическое оружие. Нам показали несколько картинок. Размытые серые снимки, сделанные с разведывательного спутника.

— Шьют дело, — пробормотал он.

Отец Трэвис наклонил голову и посмотрел вбок, разглядывая изображение на экране. Одиннадцатого сентября он наблюдал, как оседают башни, и думал: «Теперь-то они поймут». После этого он в своих снах снова и снова падал вместе с другими, обдирая кожу об обломки рушащегося здания. Он смотрел новости, переключая каналы. Создавалось впечатление, будто взрыва казарм никогда не было. Никто не увидел никакой связи. Впрочем, какова она была, эта связь? Мысли путались. Он ощущал себя разобранным по винтикам. В том сентябре он однажды вечером сорвался и наклюкался, выпив бутылку односолодового скотча, который прислал ему старый боевой товарищ. На следующее утро он остался в постели — сказался больным, впервые с тех пор, как принял сан. Казалось, это то, что нужно.

— Эй, падре, — обратился к нему Ромео. — Можно спросить вас кое о чем?

— Нет.

— Почему вы больше не пытаетесь меня обратить?

Эти слова прозвучали как предложение отцу Трэвису сказать нечто в меру оскорбительное, внешне напоминающее шутку и вместе с тем не оставляющее сомнений, что это правда.

— Мне бы не хотелось крестить вас, — ответил отец Трэвис.

— Почему?

— Мне бы пришлось вас обнадежить. Пообещать встать между вами и дьяволом. Но между вами нет места, где встать.

— Ха-ха! — воскликнул Ромео, явно нравясь самому себе. — Нет места, где встать! Между мною и дьяволом!

Отец Трэвис не сомневался, что сказанное им будут передавать из уст в уста. Ромео повторит его слова всем, кого встретит в больничных коридорах. Зная об этом, священник обычно тщательно следил за тем, что говорит, когда беседовал с Ромео. Но сейчас у него были проблемы. Он не мог усидеть на месте. Ему требовалось выбраться из «Мертвого Кастера». Выбраться на свободу. Сбросить собственную кожу.

— Мне нужно идти.

— Разве я сказал что-то не так? — Ромео шутил. Он всегда говорил что-то не так. — Подождите, что бы вы сказали сыну, который идет в Национальную гвардию? — продолжил он, ловя священника за руку.

— Какому сыну? — спросил отец Трэвис, садясь на место.

— Моему сыну, Холлису, тому, который живет у Ландро и Эммалайн, вы о нем знаете.

— Я бы сказал, что он освоит полезный набор навыков и на какое-то время смотает удочки…

— Что вы понимаете под выражением «смотать удочки»?

— Он поедет в учебные лагеря в Кэмп-Графтоне, Бисмарке или Джеймстауне, в зависимости от того, чем захочет заниматься.

— Значит, на войну его не пошлют?

Отец Трэвис удивился. Его внимание обострилось.

— Не думаю, что гвардию когда-либо пошлют на войну. Хотя, кажется, Джонсон был в одном шаге от того, чтобы отправить ее во Вьетнам. Но он ввел призыв. Испытал волю народа.

— Который послал его подальше.

— Да, и я уверен, что Пентагон извлек из этого урок, — задумчиво проговорил священник.

Если Буш бросит гвардию в… Отец Трэвис задумался. Он голосовал за этого президента, потому что его отец был достойным и разумным человеком. Буш-старший понимал, что война похожа на брак: выйти сложнее, чем вступить.

Ромео допил целебный ледяной чай отца Трэвиса, и тот хлопнул его по плечу, вставая, чтобы уйти.

* * *

В маленьких поселках и резервациях почти всегда есть школы тхэквондо. Даже если в них проездом не бывало ни одного корейца. В Северной Дакоте искусство этой борьбы насадил великий мастер Му Янг Юн из Фарго, как, впрочем, и в нескольких прилежащих штатах. Отец Трэвис занимался в Техасе у мастера Кин Бунг Йима и получил черный пояс третьей степени перед тем, как поступить в духовную семинарию. Через несколько лет после получения прихода он с разрешения своих учителей открыл додзе в спортзале при миссионерской школе. Он понял, что не сможет оставаться в хорошей форме, если не станет учить молодежь. У него были договоренности с несколькими богатыми школами, которые поставляли ему старую спортивную одежду и, в качестве пожертвований, новые цветные пояса. Тренировки по тхэквондо он проводил вместо обычных субботних катехизаторских занятий. Теперь он просто раздавал справочные материалы по церковному вероучению. Ему было гораздо приятней обучать своих подопечных всяческим комбинациям, отрабатывать с ними удары и выкрикивать на корейском языке, сколько очков они набрали, яростно нанося при этом удары по воздуху.

Во время занятий Эммалайн ждала Лароуза, сидя в оранжевом кресле с кофейным пятном в форме песочных часов. Она всегда была занята каким-нибудь делом — держала на коленях открытый ноутбук или просматривала стопку бумаг. Иногда она все-таки забывала о них, бросала взгляд на тренирующихся, смущенно улыбалась, а потом ловила себя на этом и снова углублялась в работу. После занятий отец Трэвис всегда говорил пару слов о Лароузе. Например, что мальчик прогрессирует.

Эммалайн наклонила голову и подняла бровь.

— Он становится сильным, — проговорил отец Трэвис.

— Он молодец, не так ли?

— Да, он хорошо поработал.

Лароуз взял ее за руку. Глаза Эммалайн были устремлены на отца Трэвиса.

— Я все-таки оставила его у себя.

Отец Трэвис кивнул и постарался не думать о Ноле. Неожиданно Эммалайн спросила:

— Как у вас дела?

Священникам не задают таких вопросов, во всяком случае, так, как это сделала она. Отец Трэвис поднял брови. Он засмеялся, до странного живо, быть может, немного пугающе.

— Не спрашивайте, — ответил он резко.

— Почему?

— Потому что.

Его сердце, ожив, затрепетало, смехотворно колотясь по ребрам. Он положил руку на грудь, чтобы успокоить его.

— Вас что-то тревожит, — сказала Эммалайн.

— Нет, со мной все хорошо.

— Да? У вас обеспокоенный вид, — заметила Эммалайн. — Извините.

— Нет, правда. Прошу прощения. Я в порядке.

Его уловка выглядела жалко, и он пожалел о ней.

Эммалайн отвернулась. Она и Лароуз ушли, держась за руки. Ее мысли замедлились. Почему она задала этот вопрос? Почему она отвернулась, когда он отклонил ее знак внимания и дал глупый ответ? Впрочем, священники обычно ведут себя именно так. Подчиняют все личное своему служению. Без жалоб терпят испытания, которые им посылает Бог. Было ли у священника все в порядке? Кто мог сказать?

Отец Трэвис посмотрел им вслед, изучая чувства, испытываемые к Эммалайн. Дело было не в его обетах. Речь шла о семье Эммалайн, о ней и о Ландро, о том, как он давал им советы, венчал их, крестил детей. Они доверяли ему, но видели в нем священника, а не человека. Быть всем для всех, чтобы помочь всем.

Спасибо, святой Павел. Лучше вступить в брак, нежели разжигаться. А я разжегся. Она единственная женщина, которую я когда-либо хотел, но она замужем. Ну так и гори же на этом пламени! Просто живи с этим, злосчастный дурак.

Она спросила его, как у него дела, сказала, что у него обеспокоенный вид. Как жаль, что такой обычный вопрос и простое наблюдение заставили его сердце пуститься вскачь.

Отец Трэвис выключил свет в гимнастическом зале. Настал его черед совершать адорацию. Он прикрыл за собой дверь, вошел в церковь и направился к боковой часовне, оборудованной в крипте. Его путь пролегал по темной трапезной в сторону слабо освещенной лестницы. Один из прихожан по имени Попай Бэнкс клевал носом, сидя на церковной скамье, и вздрогнул, когда отец Трэвис прикоснулся к его плечу. Зевая, он прошел к выходу, надел в дверях шляпу и на ходу бросил священнику «до свидания». Отец Трэвис сел на одну из удобных ортопедических подушек, которые он купил для людей, приходящих на непрерывную адорацию. Его окружил полумрак. Тишина, арочный свод, мерцающий блеск свечей, беспокойные мысли. Но сначала его дрожащие руки. Слабое дыхание. Его грудь почти не поднималась. Он положил на нее руку и закрыл глаза.

«Открой их», — велел он себе.

У него всегда возникали трудности, когда он хотел открыть кому-то свое сердце. Этим вечером они начались снова. Его сердце напоминало деревянный сундук, скрепленный железными полосами. Армейскую куртку на ржавой молнии. Кухонный шкаф с запертыми дверцами. Дарохранительницу. Рабочий стол. Шкаф. Ему требовалось отпереть дверцы, поднять крышки. Он всегда опасался, что оно окажется тусклым или неприятным. Сделать сердце гостеприимным было непростой работой, требующей умственного напряжения. Иногда оно нуждалось в уборке, перестановках. Ему приходилось вытирать пыль. Выкидывать старое барахло, чтобы освободить место. Все это было утомительно, однако он продолжал трудиться, пока его сердце не вместило всю семью Эммалайн с нею самой, сидящей в центре, защищенной от него самого.

Эммалайн с Лароузом сели в машину и выехали на дорогу, ведущую к дому. Дети всегда говорят о том, что у них на уме, когда родители сидят за рулем.

— Почему я пошел в другую школу? — спросил Лароуз.

— Тебе не нравится миссис Шелл?

— Она мне нравится, но как получилось так, что я остался с тобой?

— Ты спрашиваешь, почему тебя не отвезли к Питеру?

— И к Ноле, и к Мэгги. Почему?

— Потому что, — осторожно проговорила Эммалайн, — мне хочется, чтобы ты сейчас был со своей семьей, с нами. Я очень по тебе скучаю.

Она бросила быстрый взгляд на Лароуза.

— Твой отец, твои братья и сестры тоже по тебе скучают. Они понимают, что я не хочу тебя отпускать.

Лароуз смотрел на дорогу, слегка приоткрыв рот, словно прикованный к месту.

— С тобой все в порядке, малыш?

Лароуз с минуту помолчал, раздумывая, какие слова лучше подобрать.

— Я просто перешел в другие руки, — проговорил он наконец. — Я не возражаю, но это уже было. Проблема в Ноле, которая сильно огорчится. Этого нельзя допустить. Мэгги сказала, что Нола может умереть. Плюс Мэгги и я, мы с ней стали вот такие. — Он показал два сложенных вместе пальца, такому жесту он научился у Джозетт. — Мы с ней стараемся поддерживать ее маму, когда она скисает и не встает с постели. Ну и все такое прочее.

Все, что сказал Лароуз, поразило Эммалайн. Он маленький мужчина, подумала она. Он уже совсем взрослый.

— Так что мне нужно вернуться, мама. Мне нравится миссис Шелл. Она не придирчивая. Но мне нужно вернуться в семью Дасти.

— Ты помнишь его?

— Он все еще мой друг, мама. Его семья на моих руках. Так что можно мне туда вернуться?

— Ты этого хочешь, сынок?

Она подумала, что ей лучше остановить машину и выйти на свежий воздух. Кроме того, у Эммалайн внезапно заболела голова. Из-за того, что ее мальчик вспомнил о Дасти, говорил о нем с такой непосредственностью, ощущал уровень своей ответственности. На него слишком много всего свалилось, но ничего изменить уже было нельзя.

— Да, мама. Теперь поздно отменять принятое решение.

Эммалайн все-таки остановилась, но не вышла, а просто закрыла лицо руками. Она была слишком потрясена, чтобы плакать. Хотя она никогда не плакала. Этим в их семье занимался Ландро. Он плакал за них обоих. Эммалайн пыталась заплакать, старалась разразиться слезами, лишь бы получить хоть какое-то облегчение. Но она была Эммалайн.

Лароуз погладил ее локоть, шею.

— Все в порядке, ты справишься, — сказал он. — Если ты просто пойдешь, тебе станет лучше. Один шаг за другим. День за днем.

Лароуз привык к отчаянию своих матерей и теперь произнес слова, которыми Питер успокаивал Нолу.

* * *

Ландро повез сына в дом Равичей. Он видел, что изменение привычного хода вещей вызвало у его сына беспокойство, и понимал, что восстановление старого порядка было правильным делом. Тем не менее Ландро не хотелось отпускать Лароуза. Он обнял его перед тем, как тот выпрыгнул из машины со своим рюкзачком на плече.

— Все хорошо, — пробормотал Ландро.

У него самого не все было хорошо, и больших перемен к лучшему не ожидалось. Но все же какой-то неясный свет забрезжил на горизонте.

Ландро смотрел, как Лароуз взбегает по ступенькам. Мэгги, стоящая у двери, запрыгала от радости. Одним скачком он перелетел через порог. Ни Мэгги, ни Нола не поприветствовали Ландро. Они словно вообще не узнали его. Он понимал, что, в отличие от Лароуза, ему требуется оставаться невидимым. В последний момент его сын высунулся из двери и, прощаясь, помахал рукой.

«Все это ерунда. Перемелется», — улыбнулся Ландро. В его горле стоял ком.

«Все будет хорошо», — пробормотал он, крутя баранку, чтобы вырулить на дорогу.

Эти слова он твердил, словно мантру, когда дела шли неважно.

Через некоторое время он почувствовал себя лучше, а потом и действительно хорошо.

Назад: Вольфред и Лароуз

Дальше: Гости

Тысяча мертвых подач 2002–2003

Письма

* * *

* * *

Зеленый стул

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Тысяча мертвых подач
2002–2003