Вольфред и Лароуз

Эта болезнь была древней и поднялась из кипящей земли. Она спала, прикорнув в пыли, и поднималась с туманом. Затем чахотка в головокружительной спешке перебралась в теплые дома. Она присутствовала и в Новом, и в Старом Свете. Сперва ей приглянулись животные, потом она полюбила и людей. Частенько она оказывалась запертой в человеческих тканях, словно в тюремной камере. Иногда же ей удавалось отодвинуть засов и выбраться на свободу. Тогда она путешествовала по костям и превращала легкие в затейливые кружева. Временами она покидала пригревший ее организм. Как правило, это ни к чему не приводило. Порой же она могла поселиться в семье или предпринять беспокойное путешествие в школу, где ученики спали бок о бок.

Однажды вечером после молитвы в миссионерской школе, где первая Лароуз, она же Цветок, спала вместе с другими девочками на выстроившихся в ряд кроватях, в холодную комнату, согреваемую одним лишь дыханием спящих, внезапно влетела чахотка, скользнув между приоткрытыми тонкими губами одной из воспитанниц. Подхваченная ледяным сквозняком, дующим со стороны рассохшейся рамы, она проплыла над Алисой Анаквад. Потом повисела над ее сестрой Мэри. Затем устремилась вниз, направляясь к Лароуз, спрятавшейся под шерстяным одеялом, но поток воздуха внезапно иссяк. Бактерия древней болезни погибла, осев на холодной железной спинке изголовья. Но тут же ее сестра полетела вместе с капелькой слюны закашлявшейся Алисы к кровати Лароуз, и та вдохнула ее.

Вольфред ждал, чтобы встретить Лароуз, когда она вышла из повозки, доставившей ее в Сент-Антони. Когда та покинула миссионерский дом, уезжая в школу шесть лет назад, на ней были только индейское платье и одеяло.

А теперь поглядите!

Шерстяной дорожный узкий коричневый жакет, лайковые кожаные перчатки, шелестящая юбка, а под ней чулки, панталоны, отделанные кружевом, которое она сама связала, костяной корсет и нижняя рубашка. За многие годы упорного труда с ней расплатились старой одеждой. На ней была изящная фетровая шляпа, тоже коричневая, украшенная сиреневым бантом и переливающимся крылом овсянки цвета индиго. У ее туфель был модный изгиб в районе каблука, едва не заставивший охрометь начальницу школы.

Как она и ожидала, Вольфред ее не узнал. Он посмотрел на нее оценивающе, а затем опустил глаза, сбитый с толку. Постепенно его взгляд вернулся к ней. Через некоторое время он прояснился, потрясенный и вопросительный, после чего молодой человек шагнул вперед.

— Это я, — проговорила Лароуз.

Оробев, они улыбнулись друг другу. На его радостном и смиренном лице появился отсвет ее красоты. Она сняла перчатку и протянула руку. Он взял ее бережно, точно живую птицу. Потом взвалил на плечо ее чемодан. Они пошли по пыльному краю дороги. Вольфред указал на свою типичную для района Ред-Ривер двухколесную тележку, запряженную пестрым волом. Тележка была изготовлена только из деревянных частей, хитроумно соединенных одна с другой. Вольфред оставил чемодан в ее задней части и помог Лароуз усесться на деревянное сиденье рядом с собой. Он хлестнул кнутом по спине вола, и тот потащил тележку по глубоким колеям. Колеса издавали адский визг.

Дорога вела в Пембину, торговый центр Великих равнин, а затем дальше, туда, где Вольфред решил попробовать свои силы в качестве фермера. Пока они молчали под скрип колес, делавший разговор невозможным, в душу Лароуз прокралось легкое и невероятно приятное чувство, доставившее ей удовольствие. Сначала она развязала ленты на шляпе, потом сняла с нее сиреневый бант и осторожно положила его себе на колени. Кожа девушки пожелтела от недостатка солнечного света, но теперь его лучи ударили ей в плечи. Казалось, они обжигали горло. Она закрыла глаза и увидела за вéками пульсирующую теплую кровь, смутное красное золото. Лароуз оперлась на руку Вольфреда. Учителя миссионерской школы считали, что для искоренения дикости необходимо развивать в женщинах умение вести домашнее хозяйство и воспитание детей в строгости. Между индейской матерью и ее дочерью следовало вбивать клин. Обучение, свойственное примитивному обществу, надлежало искоренить. Но они забывали о могучем воздействии солнечного света на горло женщины.

Тепло заставило Лароуз вспомнить то золотое время, когда ее мать еще не погрузилась в пучину пьянства. Она окинула Вольфреда критичным взглядом. Он выглядел как настоящий индеец. Ее учителя обстригли бы ему волосы и отобрали все, что на нем надето: рубашку в цветочек из красного набивного ситца, брюки с бахромой из оленьей кожи, широкополую шляпу, мокасины, украшенные цветами из бисера и расшитые цветными нитками. Кожа у него загорела до глубокого орехового цвета. В зубах он держал зажженную трубку. Дым был ароматным: табак он смешал с шалфеем и корой красной ивы. Он подмигнул, почувствовав на себе ее взгляд. Лароуз попыталась рассмеяться, но корсет был затянут чересчур туго. Почему бы не посмеяться? Она сунула руку под сорочку и ослабила корсет прямо на глазах у Вольфреда. Потом сняла туфли, вынула из волос шпильки. Корсет и обувь были хуже всего — ни глубоко вздохнуть, ни шагнуть, не почувствовав ужасную боль. Кто ее увидит? Кому теперь дело до того, что она станет носить мокасины, сожжет корсет, и ей не придется иметь дело с пятьюдесятью пуговицами на спинке платья? Она снова начнет есть свежее мясо и забудет о репе. Вольфред улыбнулся, сверкнув зубами. Как долго он ждал — в какой-то степени можно было сказать и так. В любом случае он не женился ни на одной из тех женщин, с которыми встречался. Может, он слишком груб для нее? Эта мысль пришла в его возбужденный ум неожиданно. Он замедлил шаг вола и остановил тележку. Казалось, ветер свистел у него в ушах, хотя стоял штиль.

Вольфред повернулся к ней, нежно коснулся ее лица.

— Гиимиикаваадиз, — произнес он.

Внезапно она со всей ясностью увидела их нагими, лежащими на речном утесе в лучах солнечного света, лакомящихся ягодами, пока их губы и языки не потемнеют от сока, пока его капли не побегут по ее подбородку и не собирутся в лужицу возле ключицы. Лароуз увидела грядущую жизнь и поняла, что та станет явью. Она привлекла Вольфреда к себе. Он пронес ее через высокую траву, и они легли там, где высокие стебли могли скрыть их наготу. Они катались по ягодам, давя их, и красный сок был похож на кровь, пролившуюся при родах. Чего только с ними не произойдет. Они станут одним целым. Они станут всеми людьми.

— Хочу свадебное платье, как это, — сказала она Вольфреду и показала фотографию, которая была сделана, чтобы собирать деньги на школу.

На снимке красовалась ее подруга. Всю одежду взяли напрокат, из своего остались только волосы. Лароуз тщательно их расчесала, так что они каскадом падали на плечи. Затем собрала их в пучок, какие носят невесты.

— Думаю, эта девушка умерла от чахотки, — проговорила Лароуз. — Я не получила от нее ни одной весточки после того, как она вернулась домой.

Кашель рвался наружу и из ее легких, но она постаралась его превозмочь и, постучав себя в грудь, опять задышала ровно. Ей станет лучше. Девушка чувствовала, как ее сила преодолевает слабость.

Вольфред поставил небольшой сруб, которому суждено было в будущем стать центром дома, где потечет жизнь его потомков. Хижину соорудили из тесаных дубовых бревен, щели между которыми промазали глиной. Там имелись дровяная плита, чугунная сковорода с длинной ручкой, окна из промасленной бумаги и хороший дощатый пол. Вольфред сделал кровать из натянутых на раму веревок. Лароуз набила тюфяк дубовыми листьями, а подушки наполнила пухом рогоза. Печка зимой раскалялась докрасна. Любовью они занимались под шкурой бизона.

После Лароуз мылась в ледяной воде при свете луны. Она протягивала руки к искрящемуся серебру. Ее тело было готово принять чувственную, созревшую, жадную жизнь. Потом она залезала обратно в постель. Когда Лароуз погружалась в сон, ощущая приятный жар тела Вольфреда, ей казалось, что она поднимается в воздух. Когда девушка открывала глаза, желая посмотреть вниз, вдруг оказывалось, что она уже пролетела сквозь крышу. Тогда она поднималась еще выше и облетала свои владения, проверяя, не горят ли вокруг их маленькой хижины костры духов.

Высоко в небе что-то напевали звезды. Одна из них упала каплей огня. Она задрожала, качнулась из стороны в сторону, а затем устремилась прямо к Лароуз. Та отклонилась назад и оказалась лежащей рядом с Вольфредом.

Так они принесли в мир новую жизнь.

Лароуз разрезала свою модную одежду, чтобы сшить из лоскутков детские одеяла. Она разобрала корсет и вынула его странные гибкие кости. Вольфред сделал из них ограждение для головы младенца и установил его на заспинную доску. Туфли они отдали жене одного из поселенцев в обмен на семена. Чулки и шляпу подарили знахарю, который придумал имя их ребенку.

Следующие трое детей родились во время грозы. Лароуз кричала, когда гремел гром. Энергия била в ней через край, и роды проходили легче. Все четверо родились сильными и исключительно хорошо сложенными. Их назвали Патрис, Катберт, Клеофила и Лароуз. Было ясно, что все они унаследовали энергию и целеустремленность матери, а также упорство и любознательность отца, сочетающиеся в тех или иных пропорциях.

Она отдраила половицы, сшила муслиновые занавески. Ее дети научились читать, писать и говорили на английском и на оджибве. Она поправляла их, когда они делали грамматические ошибки в обоих языках. В английском языке было слово для каждого явления и предмета. В языке оджибве — для каждого действия. Английский содержал больше оттенков эмоций, но оджибве — семейных отношений. На большой беленой доске она по памяти нарисовала карту мира. Все учились вести бухгалтерию, копируя записи в приходно-расходной книге отца. Все кроили одежду и вышивали бисером, особенно когда выпадал снег и они оказывались отрезанными от всего мира. Дети рубили дрова и топили печку. Вольфред научил их тайне приготовления теста, чуду поиска невидимых диких дрожжей, необходимых, чтобы его поднять, и приятной радости выпекания хлеба в золе или в разогретой огнем печи. Промасленную бумагу на окнах заменили стеклами. Занятая ими земля оказалась в границах резервации, но Вольфред оформил ее как участок поселенца в соответствии с законом о гомстедах, после чего агенты и священник оставили их в покое.

Когда младшему ребенку исполнился год, неудержимый кашель Лароуз прорвал возводимую ею преграду и боль заполнила ее кости.

Вольфред заставлял жену пить масло из снятых сливок. Принуждал отдыхать. Тщательно заворачивал ее в одеяло и приносил в постель горячие камни. Дело пошло на лад, и Лароуз стало лучше. Она годами оставалась прежней. Потом однажды весной она снова потеряла сознание, пролив ведро холодной воды, которое несла, и лежала мокрая на студеной траве, обессилевшая и яростная, с пенящейся алой артериальной кровью на губах. Но опять поправилась и окрепла. Она обманула древний недуг и вырвала у него еще десять лет жизни.

Наконец, охваченный жаждой собственного существования, он овладел ею. Кости болели, словно их кто-то проткнул раскаленными железными ножами. Легкие напоминали изрезанные ножницами бумажные валентинки. Вольфред наливал ложечкой ей в рот разогретый жир дичи, которую добывал. Он по-прежнему требовал, чтобы она чаще отдыхала, тщательно укутывал в одеяло каждую ночь и обкладывал ее ноги горячими озерными камнями. Каждый вечер Лароуз говорила «прощай», пыталась умереть до утра и была разочарована, когда просыпалась. Он делал пластырь из вареной толченой крапивы, проложенной между двумя кусочками холста, и накладывал его на грудь Лароуз. Ей становилось лучше, она набирала силу, но этого хватало только на месяц. В прохладный день позднего лета, когда кузнечики звонко стрекотали в поле, где заготавливали сено, а птицы выводили замысловатые трели на ветках берез, она снова повалилась в траву. Глядя в кружащееся над ней сияющее небо, она увидела зловещую птицу, предвестницу смерти. Вольфред завернул Лароуз в одеяло и положил ее на дно тележки, выстланное камышом. Дети, таскавшие камыш, навалили его толстым, высоким слоем. Внизу, на досках, лежали тяжелые попоны, а на них детские одеяльца. Она увидела постель, которую дети для нее приготовили, и погладила их лица.

— Уберите свои одеяла, — сказала она, ужасаясь при мысли, что им может передаться болезнь, которая съедала ее.

— Проветрите их, — закричала она. — Проветрите весь дом. Какое-то время спите в сарае.

Они прикасались к ней, пытаясь успокоить.

— Мне и так тепло, — улыбнулась она, солгав.

Вольфред прослышал, что в недавно построенном Сент-Поле есть врач, который умеет лечить ее болезнь. Он запряг в тележку вола и отправился туда вместе с Лароуз. После двухнедельного путешествия, которое чуть ее не убило, она посетила доктора Ханифорда Эймса.

В безукоризненно чистом кабинете вежливый бледный доктор измерил ее пульс спокойными пальцами, послушал дыхание и рассказал о том, что узнал от южанина, доктора Джона Крогана. В большой пещере в штате Кентукки тот начал применять спелеотерапию для лечения чахотки, по-научному называемой туберкулезом. Чистый и насыщенный минералами воздух пещер оказался целебным. Доктор Ханифорд Эймс углубил и расширил четыре каменных зала в пещерах Уабаша в Сент-Поле. Там он держал своих пациентов, заботясь об их хорошем питании и следя, чтобы все вокруг них было чистым и оказывало благотворное воздействие. Когда врач встретился с Лароуз, он сначала выступил против того, чтобы применить к ней выработанный им лечебный режим. Дело заключалось в том, что доктор был уверен: нельзя вылечить индианку. Но Вольфред не отступал. Они ждали восемь дней. Наконец один из пациентов скончался, и Вольфред отдал доктору все деньги, которые у них были. Лароуз допустили в пещеру. Ей отвели крошечную каменную комнату с выбеленными стенами и потолком. Места хватало лишь для койки и умывальника. У входа находился большой скальный выступ, на котором она лежала весь день, наблюдая за неукротимой, стремительной Миссисипи. Лароуз улыбнулась, когда Вольфред положил ее на мягкий, свежий матрас. С кровати она посмотрела за реку, на горизонт, где на востоке рельефно клубились розовые кучевые облака.

Ее мозг был возбужден из-за лихорадки. Взволнованная, настороженная Лароуз попросила бумаги, перьев и чернил. В течение двух ночей Вольфред спал у изножия ее кровати, завернувшись в одеяло. Все пациенты спали на том же длинном каменном выступе, так как Эймс верил, что ночной воздух укрепляет легкие. Лароуз не выпускала пера из рук, склонившись над бумагой. Когда Вольфред вернулся домой, он прочел ее рассказы, наставления и письма к детям.

Они получали от нее весточки всякий раз, когда приходила почта. Она ела. Она отдыхала. В ее лечении доктор Ханифорд Эймс использовал новейшие методы. Он в разумных пределах применял настойку опия и рассматривал возможность операции. Туберкулез, эта белая чума, отнял у него сестру и брата. Хотя доктор заболел вместе с ними, теперь он выздоровел. Если бы он мог вскрыть самого себя и выяснить, что именно помогло ему выжить, он сделал бы это. Когда он понял, что взгляды врачей восточных штатов слишком консервативны, он упаковал все свое лабораторное оборудование и направился на запад. Здесь он сможет лечить так, как посчитает нужным. Он узнает, что именно спасло его, в то время как его близкие умерли. Насколько он мог судить, в его организме не было ничего необычного. Он не имел крепкого телосложения. Его единственным физическим упражнением была ходьба, причем в любую погоду: она приводила его мысли в порядок. Он не соблюдал диету — ел все, что хотел, и злоупотреблял сладостями. Он даже курил. Нет, с первого взгляда ничего особенного. Все в нем было бесцветным и внешне весьма непривлекательным. Вероятно, какое-то свойство, которого он не мог измерить, скрывалось внутри. Его брат был альпинистом, долговязым и невзрачным. Сестра — невероятная красавица — отваживалась заплывать в открытый океан у полуострова Кейп-Код и объезжала строптивых жеребцов. У нее была мистическая вера в себя, и ее очень удивило, что приходится умирать так рано. Это удивило и Ханифорда, который легко смирился с близостью собственной смерти. То, что он все-таки остался в живых, поразило его.

Встретив Лароуз, он столкнулся с еще одной загадкой, которая изменила всю его жизнь. Чахотка свирепствовала среди ее народа, и практически каждый случай заканчивался смертью. Он верил в науку, а не в идею высшей силы, которая продолжала пропагандироваться в газетах. Его огорчало, когда благочестивые землевладельцы заявляли, что Божья воля каким-то образом участвует в столь быстром уничтожении индейцев, мешающих, по их мнению, прогрессу. «Забавно видеть, как часто Божья воля кладет доллары в их в карманы», — частенько говаривал доктор Эймс.

Некоторые находили его слова оскорбительными. Он относился к этому равнодушно. У него были способности, жизнь, так что он намеревался воспользоваться тем и другим.

Поскольку никто из индейцев еще не выживал, заразившись туберкулезом, доктор сомневался, что Лароуз встанет на ноги. Но когда Эймс узнал ее ближе, она напомнила ему сестру, и он решил, что просто обязан вылечить эту больную.

Со своей кровати на каменном выступе Лароуз наблюдала, как меняется погода. Когда доктор Эймс болел, он ел рыбу в сливочном соусе. Лароуз тоже ела рыбу в сливочном соусе. Он гулял, и она тоже гуляла, хотя места для ходьбы почти не было: лишь короткий каменный коридор пещеры, по которому можно было прохаживаться взад и вперед. Когда Вольфред уехал, она почувствовала себя лучше. Доктор Эймс написал, что ее организм хорошо отозвался на экспериментальный коллапс легкого — у него появилась надежда. В ее письмах Вольфреду говорилось, что она стала сильнее, что ей разрешают ходить два раза в день и что она все еще ест рыбу в сливочном соусе. Затем пришло письмо, в котором рассказывалось, что она видела Маккиннона.

В маниакальной спешке Вольфред наготовил еды для детей и оседлал лошадь.

Голова Маккиннона появилась на рассвете на противоположном берегу широкой реки. Она была всего лишь пятнышком, небольшим бугорком, весь день остающимся на одном месте, готовясь к чему-то. День за днем Лароуз просыпалась с восходом солнца и видела, что голова ждет, алчная и ненасытная, и горячий пар облаком клубится вокруг нее. Однажды во второй половине дня голова, пошатываясь, спустилась к реке и вошла в нее. Иногда она исчезала на несколько дней. Но всегда всплывала опять. Орудуя изорванными ушами, как веслами, Маккиннон с трудом выгребал против коварного течения, образующего быстрины и водовороты. Когда река захлестывала голову волной или засасывала ее в омут, Лароуз случалось воспрянуть духом. Но голова всегда возвращалась. Зрение у Лароуз обострилось, и она четко видела все происходящее, невзирая на расстояние.

Голова плавала кругами, нос фыркал и дергался, пока она не останавливалась, чувствуя запах Лароуз. Если та засыпала, голова приближалась. Поэтому Лароуз пыталась не спать. Но неизбежно сон брал свое. Каждый раз, когда она просыпалась, голова оказывалась еще ближе. Вскоре Лароуз обратила внимание, что с годами состояние головы ухудшилось. Один глаз побелел и ослеп, морщинистую кожу покрывали шрамы от ожогов. Рябой нос почернел. Волосы в ушах-веслах и в зияющих ноздрях стали щетинистыми. С наступлением ночи волосы на голове горели, точно солома. Фиолетовый свет мерцал на речных волнах. Лароуз чувствовала ее запах — не распада, а крепкого рассола. Маккиннон так долго употреблял соления, запивая их алкоголем, что теперь его голову нельзя было убить.

Пришедшая медсестра укутала Лароуз простынями, накрыла тяжелыми согретыми кирпичами одеялами, и та благополучно уснула. Слабая, как вода, сильная, как грязь. Она умирала так долго, что требуемые для этого усилия укрепили ее. Она была готова. Голова, хрюкая, взбиралась на каменистый берег. Лароуз не могла подняться с кровати, а потому воспользовалась уроками матери. Она вырвалась из своего тела, выпустив дух на свободу. Голова Маккиннона вгрызалась зубами в камни, так и эдак набрасываясь на скалу. Булькая от натуги и скрежеща зубами от злости, она перевалилась через край уступа и набросилась на женщину. Слишком поздно. Лароуз взмыла в воздух в тот самый момент, когда Маккиннон вонзил свои свинячьи клыки в ее сердце.

Вольфред прибыл поздней в тот же день. Всю дорогу он чувствовал на себе ее руки и ощущал позади себя ее вес. Он говорил с ней, убеждал оставаться в своем теле. Но запах бергамота и ее теплое дыхание, которое он ощущал затылком, не исчезали, и это наполняло его отчаянием. Наконец он вошел в крошечную приемную. Его провели туда, обещая сообщить новости. К нему вышла пухлая румяная медсестра. Увы, его жена безвременно скончалась. У медсестры не нашлось времени, чтобы изложить подробности. Она похлопала его по руке и оставила переживать эту весть наедине с самим собой.

Вольфред уже подготовил свой разум к смерти любимой, воображая действия, которые предпримет. Он плотно обернет ее тело тканью, отнесет к лошади. Потом поедет домой, держа поводья в одной руке и усадив жену в седло перед собой. Ее голова упрется в его грудь, а волосы впитают его слезы. Он никак не мог перестать думать о голове Маккиннона. Теперь наконец-то Лароуз была в безопасности. Их враг не мог до нее добраться. Ее детям никогда не придется испытать то, что пережила она. Он посвятит свою жизнь заботе о них. В своих мыслях он говорил любимой все это, и его теплые слова таяли в воздухе, в котором где-то витала ее душа.

Вольфред представил себе, как свернет на дорогу, ведущую к дому. В отчаянии замедлит шаг лошади. Он побоится рассказать детям о смерти матери, хотя они могли знать о ней. Лароуз, скорее всего, уже приходила к ним во снах. Он слезет с лошади, решил Вольфред, снимет жену с седла и положит отдохнуть на землю.

Затем он приведет детей с нею проститься. Накануне его отъезда ночью шел дождь, и земля местами еще была мокрой. Он закрыл глаза и увидел, как берет в руку немного грязи и месит ее пальцами. Потом прикасается к любимому лицу, проводит грязью по щекам, по носу, по лбу, по кончику подбородка. Если бы у него был бронзовый щит, он бы врыл его в землю у изголовья могилы. Похоронив ее, он бродил бы по лесу, выпивая из ульев диких пчел горький мед, который сводил с ума солдат Ксенофонта.

— Лароуз, — произнес он вслух в душной приемной.

Куда подевалась медсестра?

Он не хотел, чтобы его любимая страдала в последующей жизни от мужской похоти, как это случилось в ее земной жизни. Позже он сожжет все ее вещи, чтобы отправить их к ней.

— Подойди к краю и жди меня, — сказал он в воздух. — Надень свою шляпку с пером.

Куда подевалась медсестра?

Вольфред, тяжело ступая, безмолвно шел по дороге. Дети выбежали ему навстречу. Они давно высматривали его. То, что мысли у всегда рассудительного отца, похоже, путались, смутило их. Они немедленно принялись его тормошить — громко, настойчиво. Вольфред скатился с лошади и закрыл рукой лицо. Они не спрашивали, жива ли их мать, они спрашивали, где она. Он не заговорил до тех пор, пока не оказался дома, не уселся в кресло, стоящее у печи, пока в ней не загорелся огонь. Ему потребовалось много времени, чтобы произнести хоть слово. Молчание отца подпитывало тревогу детей до такой степени, что наступила тишина. Ее нарушили его слова, упавшие в нее, точно камни.

— Ваша мать умерла. Она похоронена. Похоронена далеко.

Он держал их на руках, ласкал, разрешил им плакать у себя на груди и намочить слезами его рукава и жилет. Наконец они обессилели и, несчастные, забрались в постель. Только младшая дочь, Лароуз, названная в честь матери, осталась рядом с ним, свернувшись клубком. В какой-то момент, глядя на угли, ее отец покачал головой, и Лароуз услышала его шепот, похожий на скрежет:

— Украли. Вашу мать украли.

Пока вторая Лароуз не подросла, она иногда представляла себе, что ее мать, хотя и украденная, возможно, Богом, на самом деле живет где-то. Девочка, конечно, знала, что это неправда, но эта мысль не давала ей покоя. Когда, наконец, она спросила об этом отца, тот расстроился и достал бутылку виски с верхней полки. Вольфред время от времени позволял себе маленькую рюмку. Он никогда не напивался, поэтому виски означало лишь то, что он готовится к непростому разговору.

— Ты единственная, кто задал мне такой вопрос, — проговорил он.

— Ты сказал мне, что ее украли, — отозвалась Лароуз.

— Разве?

Вольфред больше никогда не женился, хотя женщины так и вешались ему на шею. В течение многих лет он постоянно говорил детям о матери, и та оставалась для них живой. Но теперь он молчал о ней уже около года. Его младшая дочь, вторая в роду, носящая имя Лароуз, согласилась уехать вместе с неким Ричардом Г. Праттом, проезжавшим через резервацию племен мандан, хидатса и арикара, путешествуя по Северной Дакоте. Он открыл школу-интернат в Карлайле, в штате Пенсильвания. Лароуз захотела туда поехать, потому что ее мать тоже училась в школе-интернате. Это была возможность стать такой, как мать, которая с отчаянной настойчивостью учила своих детей всему, что знала сама.

Прежде чем Лароуз-старшая умерла, она научила дочь, как отыскивать духов-хранителей в любом месте, как исцелять людей песнями и растениями, объяснила, какими лишайниками питаться в случае крайней нужды, как ставить силки, вязать сети, а потом ловить ими рыбу, показала, как ловить ее на крючок, как разжигать костер из палочек и бересты. Как шить, как варить еду с помощью горячих камней, как плести тростниковые коврики и делать туеса из березовой коры. Она научила ее, как можно отравить рыбу ядом растений, как сделать стрелы и лук, как стрелять из ружья, как использовать ветер во время охоты, как сделать палку-копалку и добывать с ее помощью полезные корни, как смастерить флейту и играть на ней, как вышить бисером индейскую сумку-бандольер. Она научила ее, как отличать птиц по крику, какой зверь вошел в лес, как узнавать по крику птиц о перемене погоды, скоро ли придет смерть и преследует ли тебя враг. Младшая Лароуз узнала, как сделать так, чтобы младенец не плакал, как забавлять ребенка постарше, чем кормить детей разного возраста, как поймать орла, чтобы взять у него перо, как согнать куропатку с дерева. Как вырезать чашу трубки, как выжечь сердцевину ветки сумаха и сделать из нее мундштук, как приготовить пеммикан, как снять урожай дикого риса, как обмолачивать, веять, подсушивать и хранить его, как смешать табак для трубки. Как надрезать клен, чтобы собрать его сок, как сварить из него сироп и получить сахар, как замочить шкуру и очистить, а потом смазать мозгами животного, как сделать ее мягкой и шелковистой, как закоптить, для чего использовать. Мать научила дочь, как шить варежки, лосины, мокасины, платья, барабаны и куртки. Как делать мешки из желудков лосей, карибу и лесных бизонов. Она научила ее, как покидать свое тело, находясь в полудреме или во сне, и летать вокруг, выясняя, что происходит на земле. Она научила ее, как засыпать, как просыпаться, как влиять на сон или оставаться во сне, чтобы спасти свою жизнь.

Карлайлской индейской промышленной школой заведовал высокий носатый человек, бывший капитан десятого кавалерийского полка. Добившись успеха в перевоспитании заключенных в Марионе, штат Иллинойс, поработав с молодыми мужчинами и женщинами-сиу в Хэмптонском институте и фактически развенчав тех, чьи планы были созвучны идеям Фрэнка Баума, Ричард Пратт доверил своих учеников реформаторам, сочувствующим индейцам. Он писал, что надежда на спасение расы краснокожих состоит в том, чтобы погрузить индейцев в нашу цивилизацию, а когда те окунутся в нее с головой, держать в ней, пока они ею как следует не пропитаются.

Лароуз-дочь насытилась ею. Она была умной девочкой. После невыносимых мук привыкания к корсету она стала затягивать его очень туго, а также начала носить перчатки — потому что мать надевала их в особых случаях. Она научилась наводить порядок в домах белых людей в рамках действующей в Карлайлской школе программы знакомства с жизнью местного общества. Выскребала ножом из углов затвердевшую грязь. Полировала серые прожилки мраморных полов. Заставляла сиять дерево буфетов и блестеть медь котлов для кипячения воды. Кроме того, она писала прекрасным почерком и могла вести бухгалтерский учет, оперируя тысячами. Она знала реки мира и войны, которые вели греки и римляне, а также американцы, воевавшие сначала с англичанами, а затем с дикарями. В перечне рас, которые ей потребовалось запомнить, белая шла первой, потом следовали желтая, черная и, наконец, дикая. Согласно учебной программе ее народ находился в самом конце списка.

Ну и что? Зато она носила шляпки и застегивала туфли на пуговицы. Она знала Декларацию независимости наизусть, и сам капитан Пратт рассказывал ей о Гражданской войне и о том, за что сражались ее участники. Она была не чужда поэзии и декламировала стихотворение об ангеле на кухне. Она изучала математику и запоминала очертания стран, изображенных на глобусе. Она знала американскую историю и все уровни цивилизации, от древности до современности, вершиной которой стали такие люди, как капитан Ричард Пратт. Она научилась выживать на хлебе и воде, а затем на кофе, подливке от жаркого и хлебе. В основном же она училась выполнять работу прислуги — катать белье, крахмалить, гладить. Она работала по десять часов в день при стодвадцатиградусной жаре. Она научилась шить на швейной машинке и представлять, что ее рот зашит за разговор на анишинаабе. Научилась терпеть, когда бьют линейкой по рукам. Научилась есть вилкой и ложкой, правильно намазывать хлеб маслом, выращивать овощи, красть их, варить мыло, мыть полы, стены и посуду, мыть мочалкой тело и голову, натирать пол, протирать комоды и буфеты, ящик за ящиком, полку за полкой, выискивать следы крыс и травить их, находить дополнительное пропитание, воруя овощи с окрестных ферм или собирая орехи и желуди, а потом прятать их за пазухой. В ранние годы существования Карлайлская школа продавала свою сельскохозяйственную продукцию и кормила учеников бесконечной овсянкой.

Она научилась правильно стоять, крепко пожимать руку и стягивать перчатки, снимая их палец за пальцем. Научилась ходить, как белая женщина, в жестких туфлях. Научилась пользоваться во время менструации зловонными тряпками, которые потом приходилось стирать, тогда как женщины оджибве никогда не воняли старой кровью: они использовали мох или пух рогоза, выбрасывая их после употребления, а также мылись по два раза в день. Она научилась вонять, научилась чесаться, научилась кипятить нижнее белье, уничтожая вшей, и мыться всего раз в неделю, а то и раз в две или три. Она научилась спать на холодном полу, терпеть запах белых людей и сервировать стол. Она научилась смотреть, как ее друзья и подруги умирают от кори, или задыхаются при пневмонии, или, крича, агонизируют при энцефаломенингите. Она научилась исполнять похоронные гимны и пела их для мальчика-сиу по имени Амос Лафромбуаз, для мальчика-шайена по имени Эйб Линкольн, для Герберта Литтлхока, Эрнеста Белого Грома и Кейт Смайли, а также для самоубийцы, имя которого упорно старалась забыть. Она научилась голодать и оставаться сытой, даже если приходилось есть березовую кору — вернее, верхний слой дерева, который находится под ней. Она научилась, как и мать, скрывать, что у нее чахотка.

Пратт также заявил: «Великий генерал сказал, что „единственный хороший индеец — мертвый индеец“, и эта высокая санкция на уничтожение стала решающим фактором в поощрении резни индейцев. В каком-то смысле я согласен с таким мнением, но только в следующем: все индейское, существующее в их народе, должно быть мертво. Убейте индейца и спасите человека».

Однако в случае с Лароуз убивать в ней индианку начали чересчур поздно. Она знала «Боевой гимн Республики», но мать также научила ее использовать яды оджибве, смертельные и неуловимые. Она знала, как поймать и освежевать любое животное, которое водилось в их лесах. Ее мать поймала в силки голову белого демона и выжгла ему глаза. Ее мать вызвала к себе барабан своей матери и вылечила человека, которого мучило черное головокружение. Ее мать сделала для дочери новый барабан. Никто не забрал этот барабан, потому что она оставила его у отца. Вторая Лароуз увидела океан. Теперь ее труды на востоке подошли к концу. Мать научила ее отделять дух от тела, когда это необходимо, и хранить его в недоступных местах. Теперь дочь снимала с вершин деревьев свои вторые «я» и впитывала их. Отныне она представляла собой единое целое. Она могла отправляться в путь. С раскачивающимся пером на поношенной шляпке, которую ей выдали в счет месячной платы за чистку кастрюль, она спокойно шла вдоль железнодорожной платформы, неся в сумочке билет домой.

Когда Лароуз добралась до дома, ей захотелось изменить все. Но, как выяснилось, ей было под силу изменить лишь некоторые мелочи. Сначала она жила с отцом, Вольфредом. Потом вышла замуж за кузена. Ее дочь, еще одна Лароуз, стала матерью миссис Пис. Все они знали два языка, четыре уровня математики, свойства растений и умели летать над землей.

Отец отхлебнул виски. Он по-прежнему не говорил о матери, но теперь под левой рукой, которая не держала рюмку, лежала куча бумаг.

— Не объяснишь ли мне, по крайней мере, где она похоронена? — спросила Лароуз.

— Я не могу этого сказать, — ответил Вольфред.

— Почему?

Она подошла ближе и коснулась его плеча.

— Потому что не знаю.

Несмотря на умение летать, Лароуз всегда стремилась к реальности. Она представляла себе могилу, камень с именем матери, место, куда в конечном итоге можно прийти. То, что сказал отец, не имело смысла.

— Не может быть, — возразила девушка.

— Это правда.

Затем он повторил слова, которые Лароуз забывала и вспоминала много раз с тех пор, как перестала быть ребенком.

— Ее украли.

Он похлопал по куче бумаг и посмотрел ей в глаза.

— Дочка, здесь все как есть.