14. Сны

Отказываюсь верить, что я спала. Разве мог безграничный ужас уступить сну? Вместо этого я сжалась в комочек, зажмурилась и тряслась от страха.

И тогда впервые пришел Волк-Отец.

Мне и раньше снились сны – зловещие сны, которые я запоминала сразу же после пробуждения. Последнее время я записывала их, если думала, будто они что-то означают. Так что я знала, что такое сны.

Это был не сон.

Запахи пыли и мышиного помета унеслись прочь, уступая свежим ароматам снега и хвои. Потом появился теплый, чистый запах здорового зверя. Он был близко. Я запустила руки в длинную шерсть на его шее, вцепилась и почувствовала, как согреваются пальцы. Его морда была у моего уха, его дыхание веяло теплом.

Я затаила дыхание. Горло мое саднило, во рту пересохло. Я тихонько выла, сама того не осознавая. Я прекратила, пристыженная его неодобрением.

– Здесь темно. Двери не открыть, и я в ловушке. Я хочу домой, назад в постель.

– Из любопытства.

– Я хочу назад в постель…

– Я боюсь крыс. И не могу найти обратную дорогу. Я в ловушке. – Я судорожно вдохнула. – Мне не выбраться.

– Темно. Я потерялась. Я не могу найти обратную дорогу.

Его спокойный, безжалостный голос начал меня сердить, пусть даже тепло и ощущение безопасности, которые он мне даровал, радовали. Может быть, я осознала в тот момент, что можно уже ничего не бояться, – и потому Волк-Отец начал меня раздражать. До меня медленно дошло, что я больше не боюсь. Место страха заняла растерянность.

Неужели он такой глупый, что не понимает? Или нарочно злит меня?

– Тут темно. Я не вижу. А даже если бы смогла видеть, я не помню, куда идти.

Голос Волка-Отца по-прежнему оставался терпеливым.

Распрямиться было нелегко. Я вся замерзла и тряслась от холода. Я встала.

– Я не чувствую никакого запаха.

– Пахнет только пылью…

Попробуй еще раз. Он был непреклонен.

Я тихонько зарычала.

Я хотела, чтобы он ошибся. Я хотела, чтобы мой страх и моя безнадежность были не зря. Я вдохнула, собираясь заявить ему, насколько же он глуп… и ощутила мамин запах. Меня захлестнули одиночество и тоска по ней, мне так не хватало ее любви! Сердце мое потянулось к этому запаху, и ноги последовали за ним.

Он был таким слабым! Я дважды останавливалась, думая, что потеряла его. Я шла во тьме, но помню, как медленно продвигалась сквозь летний сад к жимолости, которая пышным занавесом окутала каменную стену в саду с лечебными травами.

Я пришла к месту, где моего лица коснулся сквозняк. Движение воздуха спутало запахи, и внезапно я снова оказалась во тьме. У меня опять душа ушла в пятки, и я, слепо протянув руки, коснулась пустоты. Сердце заколотилось у меня в груди, и одновременно с этим в горле зародился вопль ужаса и рванулся к губам.

Я засопела, подумав: какой же он бессердечный! И унюхала запах опять. Я повернулась к нему, но он лишь ослабел. Я повернула голову в другую сторону, медленнее. Пошла следом за запахом – теперь он казался прикосновением маминых рук к моим щекам. Я подалась вперед, вдыхая мамину любовь. Коридор чуть изогнулся, потом пол начал постепенно повышаться. Запах делался сильней. А затем я врезалась в маленькую полку. От этого мои глаза распахнулись; я и не понимала, что иду, зажмурившись.

И впереди меня, сквозь крышку на шпионском глазке едва просачивался свет, желтый, теплый и благотворный, озаряя огарок материнской свечи. Я опустилась на колени, взяла свечу и прижала к груди, вдыхая аромат, который привел меня в безопасное место. Отодвинула крышечку и вгляделась в погруженный в сумерки кабинет.

– Все будет хорошо, – сказала я Волку-Отцу. Повернулась, чтобы посмотреть на него, но он ушел, оставив после себя лишь прохладу в воздухе за моей спиной.

– Отец? – позвала я, но ответа не было. Мое сердце упало, а потом я услышала стук.

– Би. Отопри дверь. Сейчас же.

Его голос звучал тихо, и я не понимала, испуган он или сердит.

Стук раздался опять, громче, и я увидела, как дверь кабинета затряслась. Потом она вздрогнула от удара.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Я собрала всю смелость и отошла от утешительного света, что лился из глазка. Ведя пальцами по стене, прошла по узкому коридору, повернула за угол – раз, другой – и вышла из потайной двери-панели. Вокруг меня все тряслось и грохотало.

– Я сейчас! – крикнула я в ответ, запирая панель.

Пришлось повозиться с засовами, после чего я отперла дверь в кабинет. Отец распахнул ее так внезапно, что сбил меня с ног.

– Би! – выдохнул он и, рухнув на колени, схватил меня, обнял так крепко, что у меня перехватило дыхание.

Он забыл себя сдерживать. Его страх захлестнул меня с головой. Я напряглась в его объятиях. Вдруг все исчезло, и мне оставалось лишь гадать, действительно ли я ощутила под покровом страха волну любви. Он меня отпустил, но не отвел пристального взгляда темных глаз. Они были полны обиды.

– О чем ты только думала? Почему ты не в постели?

– Я хотела…

– Я тебе не разрешаю. Ты поняла? Не разрешаю! – Он не кричал. Он произнес это голосом, который был куда страшнее любого крика, – тихим и гневным, как рычание.

– Чего не разрешаешь? – спросила я, дрожа.

Он смотрел на меня неистовыми глазами:

– Не разрешаю уходить оттуда, где я тебя оставил. Не разрешаю заставлять меня думать, что я тебя потерял.

Он опять схватил меня и прижал к своему холодному плащу. Я осознала, что с волос у него капает вода и он все еще в уличной одежде. Он, должно быть, приехал и сразу же пошел в мою комнату, чтобы поглядеть, как у меня дела. Не нашел меня там и мгновенно запаниковал. Я почувствовала, как мое сердце странным образом дрогнуло. Я была ему дорога. Очень дорога.

– Когда ты в следующий раз скажешь оставаться в логове, я останусь, – пообещала я.

– Хорошо, – яростно проговорил он. – Что ты тут делала, за закрытой дверью?

– Ждала, пока ты вернешься. – Не совсем ложь, и я не могла сказать, почему не ответила на вопрос напрямую.

– И оттого покрылась паутиной и испачкала лицо. – Он коснулся моей щеки холодным пальцем. – Ты плакала. У тебя на лице две светлые дорожки. – Он сунул руку в карман, вытащил не очень-то чистый носовой платок и потянулся к моему лицу. Я отпрянула. Он посмотрел на тряпку в своей руке и печально рассмеялся. – Я не подумал. Идем. Давай пойдем в кухню и проверим, есть ли там немного теплой воды и чистое полотенце. А ты мне скажешь, где именно ждала моего возвращения.

Он не опустил меня на пол, а понес, как будто не доверял мне достаточно, чтобы отпустить дальше вытянутой руки. Я чувствовала, как Сила гудит внутри его, пытается разбить его стены и поглотить меня. В нем была заточена пугающая буря. Но я с ним не сражалась. Думаю, той ночью я решила, что терпеть неудобство от близости к нему все же лучше, чем оставаться далеко от единственного человека в мире, который меня любил. Подозреваю, он пришел к тому же выводу.

В кухне он налил теплой воды из котла, всегда стоявшего на краю очага, и нашел чистую тряпку, чтобы я смогла вытереть лицо. Я рассказала ему, что из любопытства хотела осмотреть шпионские коридоры и отправилась туда, но потом заблудилась, когда моя свеча погасла, и я испугалась. Он не спросил, как я нашла дорогу назад; уверена, он и не представлял себе, как далеко я забрела по тайным коридорам, и в тот раз я решила сохранить это в секрете. О Волке-Отце я ничего не сказала.

Он отнес меня в мою комнату и разыскал чистую ночную рубашку. Та, что была на мне, испачкалась по всему подолу, а слой паутины и пыли на носках оказался толще, чем сами носки. Отец следил за тем, как я забираюсь в кровать, а потом тихонько сидел возле меня, пока не решил, что я сплю. Тогда он задул свечу и вышел.

Я задремала, но не позволила себе заснуть по двум причинам. Первая заключалась в том, что я хотела отыскать шпионский глазок в моей комнате. Это заняло больше времени, чем я рассчитывала. Он был очень хорошо скрыт среди панелей, которыми были обшиты стены, и находился высоко, так что подсматривающий мог видеть почти всю комнату. Я ощупала ближайшие доски и панели, чтобы найти вход в шпионский лабиринт, но безуспешно. К тому же я замерзла, устала, и теплая постель меня звала.

Однако, забравшись в нее и положив голову на подушку, я опять почувствовала нежелание засыпать. Сон приносил сновидения, а со смерти моей матери они навещали меня почти каждую ночь. Я от них устала; каждый день все вспоминать и записывать в тетрадь было нелегким трудом. Некоторые из самых страшных повторялись. Я ненавидела сон про лодку со змеями. И тот, где у меня не было рта и я не могла закрыть глаза, чтобы не видеть то, что я видела. Я помогла крысе спрятаться внутри моего сердца. Еще был туман, и два кролика, белый и черный, бок о бок убегали от жутких кровожадных тварей. Белого кролика пронзили живой стрелой. Черный кролик кричал, умирая.

Я ненавидела сны, но всякий раз, увидев их вновь, добавляла детали, заметки и проклятия в свой дневник.

Прежде сны не приходили так часто, но все же я видела их и раньше. Я видела сны еще до того, как вышла из материнской утробы. Может быть – порой думалось мне, – сны начались еще до того, как я возникла, потому что они были фрагментами чьих-то чужих жизней, каким-то образом связанных со мной. Я видела сны, когда была младенцем и когда чуть выросла. Одни были приятны, другие – причудливо красивы. Некоторые меня пугали. Я никогда не забывала сны, как другие забывают. Каждый был полноценным отдельным воспоминанием, в той же степени частью моей жизни, что и память о днях, когда мы выкачивали мед из ульев, или о том, как я поскользнулась на ступеньках и ободрала обе голени. Когда я была маленькой, я словно вела две жизни: одну днем, а другую – ночью. Были сны, казавшиеся важнее других, но все имели значение.

Однако той же ночью, когда ко мне явился Волк-Отец, я увидела сон – и, проснувшись, поняла, что он был необыкновенный. Я вдруг осознала, что мои прежние сновидения делились на две части. Были среди них сны, а были – Сны. Мной овладело навязчивое желание все начать заново и записать Сны в мельчайших подробностях, собрать их и сберечь. Я как будто поняла, в чем разница между речной галькой и драгоценными камнями, и осознала, что все девять лет своей жизни небрежно разбрасывала сокровища.

Я проснулась в своей кровати под пологом и немного полежала неподвижно в зимней тьме, думая о том, что должна сделать. Было хорошо записывать все мои сны, но, поскольку я поняла, чем они отличаются друг от друга, придется всё переписать заново. Мне понадобятся чернила, хорошие перья и достойная бумага. Я знала, где это достать. Мне хотелось заполучить веленевую бумагу, но папа бы ее хватился, а я сомневалась, что сумею убедить его, будто моя затея достойна велени. Может, когда-нибудь я смогу приобрести бумагу, которой заслуживают мои Сны. Пока что просто запишу их и сберегу. Я вдруг поняла, что в целом мире лишь одно место годится для обоих занятий. И это представляло собой еще одну трудность.

Ибо я не сомневалась, что после ночной разведки отец проследит, чтобы я не ходила в шпионские коридоры в стенах Ивового Леса сама. Пока я лежала в постели и все сильнее в этом убеждалась, такая перспектива сделалась совершенно немыслимой.

Я мало что рассказала ему о своем путешествии по коридорам прошлой ночью. Он сам понял, что я побывала в шпионском лабиринте и что я испугалась. Возможно, он решит больше меня туда не пускать. Но захочет все проверить. Он, без сомнения, найдет свечу, которую я оставила там про запас и, наверное, разыщет оброненный огарок. Хватит ли ему бдительности пройти по моим следам в пыли весь мой путь? Я не знала. Прошлой ночью он невероятно встревожился, обнаружив, что меня нет там, где он меня оставил. Возможно, мое облегчение, что он вернулся, вселило в него спокойствие.

Я встала и оделась куда быстрее обычного. В комнате было прохладно; я подняла крышку сундука с зимней одеждой, запихнула под нее туфлю, чтобы удержать в открытом положении, и наполовину забралась внутрь, разыскивая шерстяные штаны, стеганую рубашку и пояс с пряжкой в виде птицы. Я выросла. И штаны, и рубашка оказались мне коротки. Надо сказать маме…

Наплакавшись, я подложила хвороста к углям в камине. Когда-то я просыпалась, когда мама разжигала огонь, и она же готовила для меня одежду. Она продолжала это делать еще долго после того, как я сделалась достаточно взрослой, чтобы справляться со всем самостоятельно. Не думаю, что она жалела меня из-за малого роста, ей просто нравились ритуалы, связанные с маленьким ребенком, и она их продлевала.

Мне эти ритуалы нравились, как и ей. Я все еще по ним тосковала. Но что ушло, то ушло, и его не вернешь. Жизнь продолжается.

Я решила разыскать вход в кладовой и придумать, как сделать его доступным. Но это все равно будет не самый лучший путь. Я снова пожалела о том, что из моей комнаты нельзя попасть в коридоры. Шпионский глазок показывал, что один из них проходит прямо за стеной. Может ли существовать вход, о котором не знает даже мой отец?

Я медленно прошла вдоль стен, возобновив поиски. Я видела глазок, но лишь потому, что знала, где его искать. Один древесный завиток на панели был расположен слишком уж удобно. Я осторожно простучала стенные панели, сначала внизу, а потом на такой высоте, куда только могла дотянуться. Но кто бы ни построил коридоры в стенах, он как следует постарался, чтобы их скрыть.

Я вдруг поняла, что голодна. Открыла дверь, повернув ручку, и выскользнула из комнаты. Было рано, в доме царила тишина. Я тихонько прошла по вымощенному каменными плитами холлу и спустилась по широкой лестнице. С тех пор как я побывала в той маленькой комнате в шпионском лабиринте, Ивовый Лес казался мне еще огромнее. Спускаясь по лестнице, я ощущала себя словно снаружи, на открытом пространстве. Потолок казался почти таким же далеким, как небо, а сквозняки, гулявшие по дому, были почти такими же холодными, как ветер за его стенами.

Стол к завтраку еще не накрыли. Я отправилась в кухню, где уже трудились Тавия и Майлд. Тесто для хлеба на неделю поднималось в большом укрытом чане возле очага. Когда я вошла, Эльм вышла, сообщив, что идет поискать яйца. Лгунья.

– Проголодалась, малютка? – приветствовала меня Тавия, и я кивнула. – Ну, тогда я тебе поджарю кусочек хлеба. Запрыгивай-ка на стол.

Я сделала то, что делала всегда, с той поры, как научилась карабкаться: забралась на скамью, а потом села на краешке стола. Потом, чуть поразмыслив, я спустилась и села на скамье, поджав под себя ноги. Так я оказалась почти нужного роста, чтобы удобно чувствовать себя за столом. Тавия принесла мою кружечку, полную молока, окинула меня любопытным взглядом и поинтересовалась:

– Мы растем, да?

Я кивнула.

– Значит, ты достаточно взрослая, чтобы говорить, – заметила Майлд. – Ну хоть скажи: дяаа. – Как обычно, в ее словах, обращенных ко мне, чувствовалась насмешливая нотка.

Я как раз брала со стола кружку. Остановилась. Повернулась, глядя только на Тавию:

– Спасибо тебе, Тавия. Ты всегда так добра ко мне.

Я тщательно проговорила каждое слово и услышала, как позади меня Майлд выронила поварешку.

Тавия на миг вытаращилась на меня:

– Ох, ну-у, на здоровье, Би.

Я отпила из кружки и осторожно поставила ее обратно на стол.

Тавия мягко проговорила:

– Ну-ну. Она точно дочь своего отца.

– Да, это так, – уверенно согласилась я.

– Что правда, то правда… – пробормотала Майлд. Шмыгнула носом и прибавила: – А я-то отчитала Эльм, когда она заявила, будто Би может говорить, если хочет.

Она начала с удвоенным усердием мешать поварешкой в кастрюле. Тавия ничего не сказала, но принесла мне пару ломтей хлеба с прошлой недели, поджаренных, чтобы освежить, и смазанных маслом.

– Выходит, ты теперь разговариваешь, да? – спросила меня Тавия.

Я посмотрела на нее и, внезапно смутившись, опустила глаза:

– Да, это так.

Краем глаза я увидела, как она коротко кивнула:

– Это бы порадовало леди, твою матушку. Она мне как-то раз сказала, что ты можешь произносить множество слов, но стесняешься.

Я уставилась на покрытую отметинами столешницу, мне сделалось не по себе. Я рассердилась, что служанка знала, что я умею говорить, и ничего не сказала. Но я также оценила то, что она сохранила мою тайну. Возможно, я была слишком низкого мнения о Тавии.

Она поставила на стол рядом с моим хлебом горшочек с маминым медом. Я взглянула на него. Теперь, когда мамы нет, кто будет летом заботиться о пчелах и собирать мед? Выходит, это моя забота. Вот только получится ли у меня? Последние пару месяцев я пыталась, но в одиночку у меня не слишком-то получалось. Я наблюдала за мамой и помогала ей, но, когда попробовала собрать мед и воск сама, вышло полное безобразие. Несколько свечей, которые я сделала, были неровными и грубыми, в горшочках с медом плавали кусочки воска и, наверное, пчел. Мне не хватило смелости кому-то на это указать. Чтобы прибраться в мастерской меда и свечей, ушло много часов. Я спросила себя, не придется ли нам теперь покупать свечи. А где покупают свечи? И купим ли мы ароматные, для особых дней? У них не будет того запаха, какой был у маминых…

Когда в кухню зашел отец, я подняла голову.

– Я тебя искал, – сурово проговорил он. – Ты была не в постели.

– Я пришла сюда, чтобы поесть. Папа, я больше не хочу сжигать мамины свечи. Я хочу их сохранить.

Он глядел на меня на протяжении трех ударов сердца.

– Сохранить для чего?

– Для особых случаев. Когда мне захочется вспомнить ее запах. Папа, кто будет делать все то, что она делала? Кто будет заботиться об ульях, качать мед, шить мне одежду и класть мешочки лаванды в мой сундук с вещами? Или всего этого больше не будет, раз ее больше нет?

Он стоял посреди кухни совершенно неподвижно и просто смотрел на меня темными глазами, полными боли. Выглядел он неопрятно: курчавые волосы, отросшие после траурной стрижки, торчали во все стороны, борода топорщилась, и он был в той же мятой рубашке, что вчера промокла под дождем. Я поняла, что он не вытряхнул и не расправил ее, но снял и швырнул на стул или поверх столбика кровати. Мне было его жаль; мама всегда напоминала ему, как делать правильно. Потом я вспомнила, что и сама не расчесала волосы, прежде чем выйти из комнаты. Минувшим вечером я их тоже не расчесывала. Они были еще слишком короткими, чтобы заплетать косу. Я подняла руку и ощупала свою всклокоченную голову. Мы с ним два сапога пара…

Он шевельнулся, как будто ожил. Подошел к столу, тяжело опустился на скамью напротив меня.

– Она многое по дому делала, да? Столько всего. О воде не думаешь, пока колодец не пересохнет.

Я взглянула на него. Он вздохнул:

– Мы сбережем ее ароматные свечи. Для тебя. Что касается всего остального, ну… Твоя сестра Неттл уже сказала, что мне лучше нанять больше прислуги, чтобы поддерживать дом в порядке. Наверное, она права. Возможно, она намеревается чаще сюда приезжать и привозить с собой друзей. Так что здесь поселятся новые люди и станут нам помогать. Я уже послал за своей кузиной. Она прибудет через несколько дней. Ее зовут Шун. Ей примерно двадцать. Надеюсь, она тебе понравится.

Майлд и Тавия так напряженно прислушивались, что в кухне наступила почти полная тишина. Я хотела спросить, откуда вдруг взялась кузина, если раньше мне ничего про нее не говорили. Может, у моего отца есть еще брат или сестра, о которых мне неведомо? Я хотела разобраться, но не могла задавать вопросы при служанках.

Я заявила без обиняков:

– Не хочу, чтобы кто-то чужой здесь поселялся. Разве мы не справимся сами?

– Хотел бы я… – ответил отец.

Тавия подошла и поставила на стол круглобокий чайник с горячим чаем. Мы обычно не завтракали в кухне, но я понимала – она надеялась, что отец останется за столом и продолжит говорить. Я спросила себя, осознает ли он, насколько их интересует этот разговор.

– Но это невозможно, Би. Ни для кого из нас. Иногда мне придется уезжать из Ивового Леса, и на это время тебе понадобится кто-то, кто будет о тебе заботиться. Кто-то должен научить тебя всем вещам, которые полагается знать девочкам, – не только читать и считать, но шить, заботиться о себе, причесываться и… ну, всему такому прочему.

Я с беспокойством смотрела на него, понимая, что он смыслит в этом «прочем» не больше, чем я. У меня вырвалось:

– Было бы куда проще, будь я мальчиком. Тогда нам бы не понадобилось, чтобы кто-то чужой сюда приезжал.

Это вызвало у отца короткий смешок. Потом он снова помрачнел:

– Но ты не мальчик. И даже будь оно так, нам бы все равно понадобилась помощь. Мы с Неттл об этом говорили несколько раз. Я совсем забросил дела Ивового Леса. Ревел ходит за мной по пятам уже несколько месяцев – в одной комнате забился дымоход, в другой промокла стена. Я больше не могу это откладывать. В доме нужно устроить хорошую уборку и впредь за ним следить. Мы с твоей матерью весной говорили обо всем, что нужно починить летом. – Он опять замер с отрешенным видом. – А теперь уже скоро зима, и ничего не сделано.

Чашка, которую Тавия поставила рядом с его локтем на блюдце, тихонько задребезжала о блюдце. Тавия осторожно подвинула ее ближе к отцу.

– Спасибо, – машинально ответил он. Потом повернулся и посмотрел на нашу служанку. – Мне так жаль, Тавия. Я должен был заранее тебя предупредить. Риддл привезет мою кузину и, возможно, задержится здесь на несколько дней. Надо решить, какие комнаты мы отдадим Шун и… ну, не знаю, что еще надо сделать. Ее ветвь моей семьи довольно состоятельная. Она, наверное, захочет собственную горничную…

Мой отец умолк и нахмурил брови, словно вдруг вспомнив о чем-то неприятном. Он молчал. Повариха Натмег месила тесто, когда я вошла в кухню. Я посмотрела на нее. Она тихонько распластывала его на доске, вся обратившись в слух.

Я осмелилась нарушить тишину:

– Не знала, что у меня есть кузина.

Он перевел дух:

– Боюсь, мы с родней не близки, но при всем этом, если случается беда, они вспоминают, что кровь не водица. И потому Шун приезжает, чтобы помочь нам – по крайней мере, на время.

– Шун?

– Шун Фаллстар – так ее зовут.

– Ее мама не любила? – спросила я, и Майлд нервно хихикнула.

Мой отец выпрямился и налил себе чаю:

– Вообще-то, да, не любила. И потому, когда она приедет, мы будем добры и не станем задавать ей вопросы о ее имени и доме. Думаю, ей у нас настолько же понравится, насколько мы будем ей благодарны за приезд. Когда она здесь появится, то, наверное, будет чувствовать себя неловко и уставшей с дороги. Так что поначалу не будем от нее многого ожидать, ладно?

– Ладно, – сказала я и почувствовала растущее недоумение.

Что-то тут было не так, и я не могла понять, что именно. Неужели отец мне лгал? Я наблюдала за его лицом, пока он потягивал чай, и не могла разобраться. Я хотела задать прямой вопрос, но в последний момент передумала. Не стоит вынуждать его признаваться во вранье перед Тавией, Майлд и поварихой. Спрошу его позже. Вместо этого я сообщила ему:

– Прошлой ночью мне приснился особенный сон. Мне нужны перо, чернила и бумага, чтобы его записать.

– Да, правда? – благосклонно спросил отец.

Он мне улыбнулся, но я вдруг спиной почувствовала, как Майлд и Тавия обмениваются потрясенными взглядами. Они узнавали обо мне слишком многое и слишком быстро, но я поняла, что меня это не волнует. Может, моя жизнь сделается проще, если они перестанут считать меня дурочкой.

– Да, я так хочу, – твердо проговорила я.

Он об этом сказал так, словно моя просьба была всего лишь внезапным капризом, а не чем-то важным. Неужели он не понял, каким необыкновенным был мой сон? Я решила объяснить:

– Сон мне приснился весь черный и золотой. Цвета во сне были очень яркие, и все казалось таким большим, что даже самые маленькие детали нельзя было упустить из вида. Все началось в мамином саду. Лаванду усеяли пчелы, и в воздухе витал сладкий аромат. Я была там. Потом я увидела длинную подъездную дорогу, ведущую к дому. По ней приближались четыре волка, бежали парами. Белый, серый и два рыжих. Но это были не волки. – Я ненадолго замолчала, пытаясь подыскать нужное слово для существ, которых видела только во сне. – Не было у них ни волчьей красоты, ни волчьей чести. Они шли, крадучись, поджав хвосты. Уши у них были круглые, а из алых распахнутых пастей все время текли слюни. Они были мерзкими… нет, не так. Они были слугами мерзости. И пришли, охотясь за тем, кто служил праведности.

Улыбка моего отца сделалась озадаченной.

– Это довольно подробный сон, – сказал он.

Я повернулась к Тавии:

– По-моему, бекон горит.

Она вздрогнула, словно я уколола ее булавкой, повернулась к сковороде, где полоски бекона шипели и уже начинали дымиться, и убрала ее с огня.

– Да уж… – пробормотала она и занялась беконом.

Я снова повернулась к отцу и своему хлебу с маслом. Съела два куска и выпила немного молока, а потом продолжила:

– Я ведь тебе сказала, что это особый сон. Они мне всё снятся и снятся, и мой долг – все запомнить и сохранить.

Его улыбка начала таять.

– Почему?

Я пожала плечами:

– Просто так надо. Это ведь еще не все. После того как фальшивые волки проходят мимо, я нахожу на земле крыло бабочки. Я его поднимаю, но в это время крыло становится все больше и больше и под ним оказывается бледный человек – белый как мел и холодный как рыба. Я решаю, что он мертвый, но тут он открывает глаза. Они бесцветные. Он не произносит ни слова, но разжимает руку, чтобы говорить. Он умирает, и из его глаз сыплются рубины…

Мой отец поставил чашку на стол и попал на край блюдца. Чашка перевернулась, расплескав содержимое, и покатилась по столу, оставляя за собой след из чая.

– Проклятье! – вскричал он незнакомым голосом и вскочил, едва не перевернув скамью.

– О, сэр, ничего страшного, я приберусь, – воскликнула Тавия и подбежала к нему с тряпкой.

Отец попятился от стола, стряхивая с руки горячий чай. Я доела свой ломоть хлеба с маслом. Особый сон пробудил во мне голод. Я спросила:

– А бекон скоро будет?

Майлд принесла тарелку. Бекон лишь чуть-чуть подгорел, и, поскольку он мне нравился хрустящим, я не возражала.

– Мне надо немного прогуляться на свежем воздухе, – сказал отец. Он подошел к двери, открыл ее и уставился на грязный кухонный двор. Вдыхая полной грудью прохладный зимний воздух, он заодно выхолаживал и кухню.

– Сэр, опара! – укоризненно заметила Тавия, кивая на открытую дверь.

Он ничего не сказал, но вышел – без плаща, без куртки.

– Мне нужна бумага! – крикнула я ему вслед, расстроенная тем, что он отнесся к моей просьбе и моему сну так небрежно.

– Возьми с моего стола все, что нужно, – сказал отец, не обернувшись, и закрыл за собой дверь.

Остаток дня я отца почти не видела. Я знала, он был занят – переворачивал Ивовый Лес вверх дном ради своей затеи. Для моей кузины выбрали комнаты, вытащили постельные принадлежности из кедровых сундуков и проветрили, прочистили дымоход, где обнаружилось чье-то гнездо. На протяжении следующих двух дней переполох все усиливался. Наш управляющий Ревел был в полном восторге и метался по дому во всех направлениях, выдумывая все новые и новые задания для слуг. К нашим дверям потоком шли незнакомые люди. Отец и Ревел говорили с ними в кабинете особняка, отбирая ремесленников и работников, горничных и слуг. Уже на следующий день некоторые вернулись с инструментами и принялись за работу. А другие привезли на тачках свои пожитки, чтобы поселиться в крыле особняка, отведенном для прислуги.

Куда бы я ни пошла, везде кипела работа. Люди мыли полы и полировали паркет, вытаскивали мебель из чуланов. Плотник с помощниками пришли починить прохудившуюся крышу в одной из оранжерей. В таком шуме и суматохе я вернулась к привычке вести себя тихо и скрытно. Никто не заметил. Когда бы я ни увидела отца, он с кем-то разговаривал, изучал какую-нибудь бумагу или шел, мрачный, с Ревелом за спиной, и тот указывал на какие-нибудь вещи и жаловался. Когда он смотрел на меня, то улыбался, но что-то было печальное в его глазах и болезненное в изгибе рта, отчего мне хотелось куда-нибудь удрать и спрятаться.

Так я и сделала. Взяла бумагу, чернила и перья с его стола, и поскольку он сказал, что я могу брать что угодно, я так и поступила – забрала хороший велень, а также его лучшие цветные чернила и перья с медными наконечниками. Еще я взяла свечи. Я собрала много маминых свечей и спрятала их в своей комнате, где они наполнили ароматами мой сундук с одеждой и мои сны. Еще я прихватила высокие, белые и медленно горящие свечи, которые мы сделали вместе, и спрятала в своей шпионской комнатке.

Я много всего набрала в те дни, когда отец про меня забыл. Черствый хлеб, и сушеные фрукты, и красивую деревянную коробку, чтобы крысы до них не добрались. Кувшин с пробкой для воды и щербатую чашку – уж такой-то никто не хватится. Шерстяное одеяло, вывешенное, чтобы проветрилось, – Тавия сказала, что его поели мыши и годится оно только на тряпки для полировки. Суета в Ивовом Лесу царила такая, что я воровала безнаказанно и никто не заметил, потому что каждый думал, что пропавшую вещь куда-то переложили. Я нашла ковер с красно-оранжевым узором, лишь самую малость великоватый для моей шпионской норы. Я чуть подвернула его возле стен, и моя комната стала уютным гнездышком. Из запасов мамы я взяла лаванду, которую мы собирали вместе, и другие ароматные травы в мешочках.

Моя укромная нора сделалась довольно уютной. Я не ходила в нее через кабинет отца. Каким-то образом я понимала, что он не одобрит, сколько времени я там провожу, и потому разыскала тайную дверь в кладовой и соорудила возле нее стену из ящиков с соленой рыбой. Я оставила место лишь для того, чтобы пробираться позади ящиков, открывать потайную дверь и протискиваться внутрь. Я закрывала дверь за собой, но следила за тем, чтобы она не защелкивалась. Я так и не нашла, как открыть ее из кладовой, так что всегда оставляла маленькую щель.

Я отметила мелом свой путь через лабиринт и вымела паутину и мышиный помет. Развесила пучки ароматных трав вдоль своей дороги в маленькую комнатку, чтобы даже в полной темноте находить дорогу по запаху. Я ее быстро выучила, но ту ужасную ночь так и не забыла.

Оказалось, что тайных ходов в стенах куда больше, чем сказал отец. Интересно, намеренно ли он это сделала, или же проглядел маленькие и узкие лазы. Мне пришлось отложить разведку на другой раз. Нужно было записать множество старых снов, не упустив ни одной детали. Я записала свой сон о летающем олене и тот, где был гобелен с древними королями, высокими и золотоглазыми. Шесть страниц ушло на то, чтобы записать сон о мальчике, белом как рыба, в лодке без весел, проданном в рабство. Я записала сон о том, как мой отец вскрывал себе грудь, вытаскивал сердце и прижимал его к какому-то камню до тех пор, пока кровь не покидала его до последней капли.

Я не понимала смысла своих снов, но спешила доверить их бумаге, в надежде, что кто-нибудь однажды сможет их расшифровать. Я писала, пока пальцы не покрылись разноцветными чернильными пятнами и руки не начали ужасно болеть. Я стащила еще бумаги и продолжила писать.

А по вечерам, укладываясь в постель, я читала. У моей мамы было три книги, принадлежавшие только ей. Одна – травник, подарок Пейшенс. Пейшенс получила его в подарок от моего отца и, по-моему, послала книгу маме, когда они обе думали, что он умер. Другая книга – о цветах, а третья – о пчелах. Ее мама написала сама, и это была не настоящая книга и не свиток, но пачка листов бумаги, в которых пробили дырки и переплели ленточкой. Это был скорее ее дневник о пчелах, и я его любила больше всего. От первой страницы до последней я видела, как ее почерк становится уверенней, слова – правильней, а замечания делаются проницательней по мере того, как познания в пчеловодстве увеличиваются. Я читала этот дневник раз за разом и обещала себе, что буду лучше заботиться об ульях.

Пейшенс всю свою жизнь собирала книги и манускрипты. Многие вынесла из библиотеки в Оленьем замке. Кое-какие книги были очень дорогими, с обложками из дуба, кожаными ремнями и серебряными застежками – подарки, с помощью которых кто-то надеялся приобрести ее благосклонность в те времена, когда Чивэл был будущим королем и все предполагали, что однажды она сделается королевой Пейшенс. Таких красивых томов было немного. Большую часть она продала в темные дни войны с пиратами красных кораблей. Те, что остались, были тяжелыми и, увы, скучными – всякие исторические хроники, превозносившие славу предыдущих поколений Видящих, истории, написанные скорее для того, чтобы подольститься к знати, а не для того, чтобы о чем-то поведать. Часто на полях попадались язвительные замечания рукой Пейшенс, выражавшие сомнения в истинности написанного. Часто они заставляли меня неудержимо хихикать: я как будто заглядывала в ее душу и видела то, чем она ни с кем не делилась. Ее пометки выцветали, так что я обновляла их черными чернилами, когда обнаруживала.

Ее собственные книги были куда более разнородной и потрепанной коллекцией. Одна была о кузнечном ремесле и о том, как подковывать лошадей, с приписками рукой Пейшенс о ее собственных экспериментах. Были книги о бабочках и птицах, об известных разбойниках, а также легенды о морских чудовищах. Был старый пергамент о том, как справляться с пекси и как подчинить их себе, чтобы выполняли всю работу по дому, а также набор маленьких свитков об очистке и ароматизации спирта. Еще были три старые дощечки, очень обветшалые, с указаниями, как женщина может усилить свою плодовитость.

Но я быстро выяснила, что это не самое интересное чтиво в Ивовом Лесу. Самое пленительное было спрятано и забыто. В старом кабинете Пейшенс, где царил кавардак, я нашла стопки ее писем. Самые ранние, в коробке с высушенными цветами – такими старыми, что от цвета и аромата и следа не осталось, – были перевязаны кожаным шнурком. Это оказались прочувствованные послания от молодого человека, пылавшего великой страстью, но обладавшего неимоверной силой воли. Он обещал ей достичь успеха, обрести состояние и репутацию, которые, быть может, возместят его неблагородное происхождение. Он умолял подождать, пока сумеет прийти к ее отцу и с честью попросить о праве ухаживать за ней. Последнее письмо было помятым, покрытым пятнами, как будто его частенько заливали девичьи слезы. В нем юноша распекал ее за желание сбежать, ведь побег нанесет ущерб ее репутации или разобьет сердце отца. Я догадалась, что кто-то увидел, как они целовались, и юную леди Пейшенс отправили с родственниками в поездку в Удачный и Джамелию, чтобы она там как следует познакомилась с местным искусством и культурой, пребывая подальше от пылкого молодого конюха. Леди Пейшенс предстояло уехать почти на два года. Молодой человек обещал ее ждать, думать о ней и усердно трудиться. Он прослышал о наборе в солдаты – нелегкое дело, но платят куда лучше. Пока ее не будет, он попытает счастья и обретет требуемое для того, чтобы гордо предстать перед ее отцом и попросить о возможности ухаживать за ней как положено.

Следующая пачка писем была написана примерно четырьмя годами позже, и отправил их принц Чивэл. В первом он просил прощения за дерзость – он послал ей личный подарок в знак весьма краткого знакомства, просто не смог удержаться, ибо маленькие золотые сережки были почти такими же нежными и изящными, как она сама. Не позволит ли леди вскорости себя навестить?

Следующие пять писем были полны извинений за нескончаемый поток подарков и посланий, и в каждом содержалось приглашение навестить Олений замок и присоединиться к принцу во время праздника, охоты или какого-нибудь особого представления джамелийских акробатов. Ответов Пейшенс у меня не было, но я рассудила, что она снова и снова отказывала Чивэлу.

Я знала, в какой день в ее сердце проснулись теплые чувства к принцу. Он написал, что не видит причин, чтобы юной леди не позволено было интересоваться кузнечным ремеслом, и надеется, что свитки, маленькая наковальня и инструменты, отправленные ей с посыльным, помогут предаваться этому увлечению. В следующем письме выражалась вечная благодарность за ложку, которую она ему отправила в доказательство своих новых умений. Чивэл объявил, что эта ложка – его сокровище, и сообщил, что посылает ей несколько замечательных слитков железа из Кузницы, чтобы леди и дальше могла продолжать свои опыты.

После этого письма стали более частыми и в конце концов сделались такими романтическими, что мой интерес к ним увял. Было заманчиво размышлять о том, что первые письма были от Баррича, который вырастил моего отца, а после женился на моей матери, вырастил мою сестру как собственную дочь и зачал шестерых сыновей. Выходит, его первой любовью была леди Пейшенс, жена моего деда? А потом он вырастил моего отца, прежде чем жениться на моей матери? Переплетение ветвей моего родового древа кружило голову и зачаровывало меня. Не устояв, я утащила еще несколько свитков из кабинета моего отца.

Сперва у меня не было намерения шпионить за ним. Лишь стремление раздобыть хорошую бумагу привело к тому, что я взяла с десяток драгоценных листов из его запаса. Оказавшись в своей норе, я поняла, что только верхний лист был чистым. Видимо, отец положил его поверх стопки исписанных. Я собрала их, намереваясь вернуть на место, но мой взгляд привлек его чистый, ровный почерк, и я вскоре погрузилась в его историю.

Это было простое повествование о случае из его детства. Помню, в тот раз я удивилась лишь тому, что он это записал. Он явно помнил все детали; зачем же утруждать себя записыванием? Мне еще предстояло узнать из собственного навязчивого стремления заносить сны в дневник, что иной раз лучший способ в чем-то разобраться – перенести это на бумагу. Его рассказ начинался с размышлений о дружбе, о том, как она начинается и как заканчивается, а также о дружбе, которая не возникает или, быть может, которой не следовало бы возникать. Потом он изложил свою историю.

Отец записал простой случай, но со свойственной ему тщательностью отметил, что все случилось в тот час, когда туман в садах вокруг Оленьего замка уже растаял, но солнце еще их не согрело. Мой отец и его пес Востронос крались прочь от замка, чтобы спуститься по крутой, заросшей лесом тропе, ведущей в город Баккип. Ради этого он пренебрег порученными делами и уже чувствовал угрызения совести, но так страстно желал повидаться со своими ровесниками и немного с ними поиграть, что выкинул из головы страх перед выволочкой.

Покидая сады, он обернулся и увидел, что на стене сидит другой ребенок и наблюдает за ним. «Бледный, как яичная скорлупа, и такой же хрупкий». Он сидел, скрестив ноги, упершись локтями в колени, подперев щеки руками с длинными пальцами, и внимательно смотрел на моего отца. Мой отец почувствовал с великой уверенностью, что мальчику хочется спрыгнуть со стены и последовать за ним. Он заподозрил, что если хоть улыбнется или кивнет, так и случится.

Но он этого не сделал. Он все еще был новичком в стае городских детей, с которыми бегал по улицам, и сомневался, что его приняли по-настоящему. Привести с собой еще одного чужака, в особенности такого бледного и странного, одетого в пестрый наряд шута, означало рисковать всем, чего он добился. Он боялся, что тогда его просто вышвырнут вон из компании вместе с бледным малым или и того хуже – заставят выбирать, защищать ли того от побоев или присоединиться, доказывая кулаками и пинками, что он заодно с новыми приятелями. И потому он повернулся спиной и поспешил прочь вместе с псом, оставив бледного сидеть на стене.

Я взяла последний лист, рассчитывая увидеть конец истории, но там было только несколько смазанных слов, и чернила оказались так разбавлены водой, что я не смогла ничего разобрать. Я сложила его бумаги обратно и выровняла стопку. Чернила на страницах были темные, новые; он написал это не несколько лет, а самое большее несколько дней назад. Значит, может начать искать записи, чтобы закончить, и обнаружить, что их нет. Для меня это грозило катастрофой.

И все же я не устояла перед искушением все перечитать еще и еще раз, прежде чем прокралась в его кабинет, вернула записи на место и стащила еще немного бумаги. Но не только ее.

Я всегда знала, что отец проводит почти каждый вечер с пером и чернилами. Я всегда предполагала, что это как-то связано с делами имения, с подсчетом выплаченного жалованья, настриженной шерсти, ягнят, родившихся весной, и сбором винограда. В самом деле, когда я позже изучила его обычный кабинет, все это нашлось там в бумагах. Но здесь, в его личном кабинете, записи были совсем другого рода. Уверена, он не собирался никогда и ни с кем ими делиться.

Моя мама уделяла внимание лишь тем текстам, которые обладали для нее какой-то пользой. Она выучилась грамоте довольно поздно, и книги так и не стали ей добрыми друзьями. Так что, несомненно, отец был убежден в том, что вряд ли она станет рыться в его бумагах. Слуги наши, не считая Ревела, также были неграмотны; отец не нанял писаря, чтобы вести счета и переписку, предпочитая все делать самостоятельно. И его личный кабинет был не из тех комнат, где слуги прибирались или куда они вообще заходили. Отец сохранял в нем такой уровень беспорядка, какой считал приемлемым, и никто другой там не бывал.

За исключением меня.

И потому его личные записи лежали на виду. Я взяла немного, лишь чуть-чуть, и то с самых пыльных полок. Те, что взяла случайно, я вернула на прежнее место, а потом сбежала с новой порцией увлекательного чтения. И стала этим заниматься каждый день – читала, возвращала на место, брала еще. Я открыла окно в ту жизнь отца, о которой иначе не узнала бы совсем ничего.

Я чувствовала, что читаю его историю с середины, потому что самые ранние дневниковые записи были о том, как он приехал в Ивовый Лес и поселился здесь вместе с моей мамой. Он подробно изложил, как представился мужем леди Молли, простолюдином по рождению и просто хранителем имения леди Неттл. Это объяснило мне, отчего они выбрали такую простую жизнь; он по-прежнему прятался от любого, кто мог заподозрить, что Фитц Чивэл Видящий не умер в застенках принца Регала, но восстал из могилы и сделался Томом Баджерлоком. Эту историю я восстанавливала из его записей по крупицам. Я подозревала, что где-то – возможно, в Оленьем замке – существует полная хроника той части его жизни. Я жаждала узнать, почему его обрекли на смерть и как он выжил, и еще тысячу вещей о нем. Постепенно мне открылось, что Неттл действительно моя родная сестра. Это было откровением. Я быстро поняла, что мой отец не тот человек, каким я его считала. Его окутывало столько слоев лжи и обмана, что мне стало страшно. Все, что мне было известно о моих родителях, оказалось основано на фальши и намеренном обмане, и это потрясло меня до глубины души…

Если он был Фитцем Чивэлом Видящим, перворожденным сыном короля, отрекшегося от трона, то кто же я? Принцесса Би? Или просто Би Баджерлок, дочь отчима леди Неттл? Обрывки подслушанных разговоров между родителями, мысли, которые думала моя мать, пока была беременна мной, замечания Неттл – все это начало выстраиваться в нужном порядке и обрело ошеломительный смысл.

На третий день после того, как нашла отцовский дневник, я вернулась к себе поздно вечером. Я выбралась из своей норы через дверь в кладовой, во тьме прокралась по ступенькам и оказалась в безопасности своей спальни. Я отважилась взять с собой кое-что из записей отца. На первой странице значилось, что это свежая копия старого манускрипта под названием «Наставления будущим ученикам, осваивающим Силу, по обереганию своего разума». В последнее время у него на столе попадались очень странные документы. Там нашлась рукописная копия баллады «Жертва Кроссфайер». И рукопись о грибах с красивыми цветными иллюстрациями. Я пыталась читать манускрипт про оберегание разума, как вдруг в мою дверь постучал отец. Я нырнула глубже в постель, запихнула бумаги под подушку и поспешно зарылась в одеяла. Когда он открыл дверь, я медленно к нему повернулась, изображая, что он меня разбудил.

– Извини, родная. Я знаю, что уже поздно. – Он тихонько вздохнул. – Прости, что в последние дни я уделял тебе так мало времени. Нужно было очень многое подготовить для нашей кузины, и это заставило меня понять, насколько я запустил дом. Но завтра приезжает Шун. Так что я хотел поговорить с тобой сегодня вечером, чтобы узнать, нет ли у тебя вопросов.

Я на миг задержала взгляд на его лице, озаренном отблесками огня, что плясал в камине. Собрала всю смелость. Заговорила:

– Вообще-то, есть. Я все гадаю, почему ты так рассердился из-за моего сна.

Наступила короткая пауза – отец молчал и просто смотрел на меня. Я видела по глазам, что он не сердится, но ему очень больно. Уж не по этой ли причине он меня избегал? Я почти чувствовала, как он решает, солгать или нет. Потом он тихонько проговорил:

– Твой сон заставил меня подумать о человеке, которого я знал давным-давно. Он был очень бледным, и ему снились странные сны. А когда он был ребенком, то записывал свои сны, в точности как это собралась делать ты.

Я следила за его лицом и ждала. Он поднял руку, потер заросшие бородой щеки, прикрывая рот. Наверное, он о чем-то думал, но мне казалось, что он не дает словам вырваться на волю. Он опять тяжело вздохнул:

– Мы были очень хорошими друзьями много, много лет. Мы делали друг для друга такое, что давалось нелегко. Рисковали жизнью. Жертвовали собой и оказывались лицом к лицу со смертью, а потом – лицом к лицу с жизнью. Ты удивишься, узнав, что с жизнью справиться бывает куда сложней, чем со смертью. – Он немного помолчал, думая о чем-то. Потом моргнул и посмотрел на меня с таким видом, словно только что заметил, что я здесь. Набрал воздуха в грудь. – Ну так вот. Когда ты сказала, что тебе приснился бледный человек, который умер, я… я встревожился. – Он отвернулся от меня, уставился в темный угол комнаты. – Должен признаться, глупо принимать такое всерьез. Давай лучше поговорим о твоей кузине, да?

Я пожала плечами, продолжая осмысливать его ответ:

– Не думаю, что у меня появятся о ней вопросы до того, как я ее встречу. Только вот… как именно она будет тебе помогать?

– Ну, это еще не решено. – Он уклончиво улыбнулся. Думаю, улыбка обманула бы любого, кто не знал его так хорошо, как я. – Мы ее узнаем, проверим, что она хорошо умеет делать, и поручим ей это дело, – весело добавил он.

– Она разбирается в пчеловодстве? – с внезапной тревогой спросила я.

Мне не хотелось, чтобы кто-то, кроме меня, трогал мамины спящие ульи по весне.

– Нет. Я в этом вполне уверен.

Судя по тону, говорил он искренне. Я испытала облегчение. Он подошел и сел в изножье моей кровати. Кровать была очень большая, и по-прежнему казалось, что он стоит в другом конце комнаты. Мама села бы рядом со мной, достаточно близко, чтобы ко мне прикоснуться. Ее нет… От этой мысли меня снова пробрал озноб. Отец выглядел так, словно и сам ощутил дуновение ледяного ветра, но все равно ко мне не приблизился.

– Что случилось с твоим бледным другом?

Вздрогнув, он нацепил на лицо небрежную улыбку. Скованно пожал плечами.

– Он ушел.

– Куда?

– Туда, откуда явился. В страну далеко на юге. Клеррес, так он ее называл. Я точно не знаю, где это. Он мне не рассказал.

Я немного поразмыслила над этим.

– Ты посылал ему сообщение, чтобы сказать, как сильно скучаешь?

Он рассмеялся:

– Малышка моя, чтобы послать письмо, надо знать адрес.

Я говорила не о письме. Я имела в виду ту, другую связь, которой они пользовались с моей сестрой. С той поры как отец стал сдерживать собственный разум, я слышала куда меньше их разговоров, чем когда-то. И поскольку я всегда ощущала, как эта сила дергает меня, пытается разорвать на части, мне совершенно не хотелось вникать в ее суть. За последние дни я чувствовала, как он применил ее по меньшей мере дюжину раз, но понятия не имела, с кем он связывался и о чем говорил. Но бледный друг был здесь явно ни при чем.

– Он когда-нибудь вернется? – спросила я вслух. Придет ли он, чтобы забрать у меня отца?..

Мой отец опять замер. Потом медленно покачал головой:

– Не думаю. Мне кажется, если бы он собирался вернуться или прислать мне письмо, уже бы сделал это. Он сказал мне, перед тем как уйти, что мы с ним совершили то, что должны были совершить, и если он останется, то может случайно все испортить. А это бы означало, что все наши испытания были впустую.

Я попыталась в уме свести воедино все, что узнала.

– Это как ошибка кукольника.

– Что?

– Помнишь, как-то раз во время грозы сюда пришли кукольники и мама их впустила? Они устроили в большом зале маленькую сцену и, хотя были очень уставшими, показали нам представление.

– Это я помню. Но о какой ошибке ты говоришь?

– В конце представления Синий Солдат убил Вепря с Красными Клыками и освободил Дождевую Тучку, чтобы она смогла пролиться дождем на землю, на поля с пшеницей, чтобы та проросла. История должна была завершиться. Но потом, когда они задергивали занавес, я увидела, как Синий Солдат болтается на клыках Вепря, глубоко погруженных в его внутренности… И я поняла, что в конце концов Вепрь все-таки вернулся и убил Солдата.

– Э-э, нет, Би. Это вовсе не было частью представления! Это вышло случайно, когда кукол складывали.

Он ничего не понял. Я объяснила:

– Нет. Это была следующая история. Которая, как твой друг и сказал, могла произойти. Случай, наступивший после того, когда все как будто бы закончилось.

Он устремил на меня взгляд темных глаз. Сквозь них я заглянула глубоко-глубоко – там в нем что-то сломалось, да так, что не исправить. У мамы всегда получалось отдалить эту сломанную часть, но я не знала, как это делается. Может, теперь никто не знал.

– Ладно, уже поздно, – вдруг сказал отец. – А я тебя разбудил и не давал спать дольше, чем рассчитывал. Я просто хотел убедиться, что ты не тревожишься из-за приезда кузины. Рад, что тебя ничего не беспокоит. – Он встал и потянулся.

– Мне надо будет ей подчиняться?

Он резко уронил руки:

– Что?

– Я должна подчиняться Шун Фаллстар, когда она приедет?

– Ну, она взрослая женщина, поэтому ты должна ее уважать. Как уважаешь Тавию или Майлд.

Уважать. Не подчиняться. С этим я справлюсь. Я медленно кивнула и скользнула глубже в кровать. Мама бы подошла, чтобы подоткнуть одеяло. Он этого не сделал.

Отец медленно подошел к двери и там приостановился:

– Сказку хочешь? Или песню?

Я поразмыслила над этим. Хотелось ли мне? Нет. У меня были его истории, настоящие истории, о которых можно поразмыслить перед сном.

– Не сегодня, – сказала я и зевнула.

– Ладно. Тогда спи. Увидимся утром. – Он широко зевнул. – Это будет важный день для всех нас, – прибавил он, и мне почудилось, что в его голосе больше страха, чем предвкушения.

– Папа?

Он остановился на пороге:

– Что такое?

– Тебе стоило бы сегодня подстричь волосы. Или завтра смажь их чем-нибудь и причеши, или как там принято у мальчиков. Сейчас они совсем всклокоченные. И борода выглядит ужасно. Как будто… как будто… – я покопалась в памяти в поисках слов, которые слышала давно, – как наполовину перелинявший горный пони.

Он замер, потом улыбнулся:

– Ты это подслушала у Неттл.

– Наверное. Но это правда. – Я осмелела и прибавила: – Пожалуйста, сбрей ее совсем. Тебе больше не надо выглядеть старше, как полагалось бы маминому мужу. Я хочу, чтобы ты был похож на моего отца, а не на дедушку.

Он стоял на пороге, одной рукой касаясь бороды. Я знала, о чем он подумал.

– Нет. Ей никогда не нравилась борода. Просто сбрей, и все.

– Что ж… Возможно, я так и сделаю.

И он тихонько закрыл за собой дверь.