10. Мой голос

Я освободила свой язык, когда мне было восемь лет. Помню тот день очень четко.

Мой приемный брат – или, скорее, дядя – Нед за день до этого ненадолго заходил навестить нас. Он подарил мне не дудочку, нитку бус или другую безделушку, какие он приносил в свои предыдущие визиты. На этот раз при нем был мягкий пакет, завернутый в грубую коричневую ткань. Он положил его мне на колени, и, пока я сидела и смотрела, не зная точно, что делать дальше, мама вытащила свой маленький поясной нож, перерезала бечевку, которой был завязан пакет, и развернула ткань.

Внутри были розовая блузка, кружевной жилет и многослойные розовые юбки! Я впервые увидела такую одежду. «Это все из Удачного», – сказал Нед моей матери, когда она с нежностью прикоснулась к замысловатому кружеву. Длинные и широкие рукава, пышные, как подушка, нижние юбки с каймой из розового кружева… Мама приложила их ко мне, и чудесным образом оказалось, что Нед угадал с размером.

На следующее утро она помогла мне надеть обновки и, затаив дыхание, завязала все шнурки до последнего. Потом заставила меня стоять неподвижно на протяжении утомительно долгого времени, пока не сумела привести мои волосы в порядок. Когда мы спустились к завтраку, она открыла дверь и пропустила меня вперед, словно королеву. При виде меня отец вскинул брови от изумления, а Нед издал радостный возглас. Я завтракала очень аккуратно, стараясь не угодить рукавом в тарелку. Кружевной воротник натирал мне шею. Я отважно вышла в этом наряде к парадной двери особняка, где мы пожелали Неду счастливого пути. А потом, ни на миг не забывая о своем великолепии, осторожно прошлась по кухонному огороду и присела там на скамейку. Я ощущала себя очень важной. Я расправила свои розовые юбки и попыталась пригладить волосы, а когда Эльм и Леа вышли из кухни с ведрами овощных очистков, чтобы отнести их цыплятам, я им обеим улыбнулась.

Леа обеспокоенно отвернулась, а Эльм показала мне язык. Сердце мое упало. Я по глупости решила, что экстравагантный наряд поможет мне добиться их расположения. Я несколько раз слышала – чего и добивалась Эльм, – что мои обычные туника и штаны похожи на «одежки сына мясника». После того как девочки прошли мимо меня, я еще немного посидела, пытаясь все осмыслить. Потом солнце скрылось за полосой низких облаков, и я вдруг поняла, что больше не могу терпеть натирающий высокий воротник.

Я поискала маму и застала ее за процеживанием воска. Я встала перед ней, приподняла розовые юбки вместе с нижними. «Слишком тяжелые». Она отвела меня в мою комнату и помогла переодеться в темно-зеленые штаны, тунику чуть более светлого тона и башмачки. Я приняла решение. Я поняла, что должна делать.

Я всегда знала, что в Ивовом Лесу есть другие дети. В первые пять лет своей жизни я была так привязана к матери и была такой маленькой, что почти никогда не встречалась с ними. Я видела их мимоходом, когда мама проносила меня через кухню или когда я ковыляла по коридорам, цепляясь за ее юбку. Сыновья и дочери служанок, рожденные, чтобы стать частью Ивового Леса, росли вместе со мной, пусть и вытягивались ввысь куда проворнее меня. Некоторые были достаточно взрослыми, чтобы им поручали отдельные задания – например, посудомойки Эльм и Леа и кухонный помощник Таффи. Я знала, что другие дети помогают с домашней птицей, овцами и на конюшне, но их я видела редко. Были также малыши, грудные младенцы и маленькие дети – слишком маленькие, чтобы им давать работу, и слишком юные, чтобы отделять их от матерей. Кое-кто из них был одного роста со мной, но обладал слишком детским разумом, чтобы меня заинтересовать. Эльм была на год старше, а Леа – на год младше, но обе они переросли меня на целую голову. Обе выросли в кладовых и на кухне Ивового Леса и разделяли мнение своих матерей обо мне. Когда мне было пять, они терпели меня из жалости.

Но и жалость, и терпение закончились к тому времени, когда мне исполнилось семь. Я была меньше ростом, чем они, но с куда большей сноровкой выполняла мамины поручения. Однако из-за того, что я молчала, они считали меня дурочкой. Я привыкла разговаривать только с мамой. И дети, и взрослые слуги насмехались над тем, как я бормочу и тыкаю пальцем, когда думали, что меня нет рядом. Уверена – дети переняли неприязнь ко мне от родителей. Хоть я и была тогда совсем маленькой, все же догадалась: они боялись, что если дети окажутся вблизи от меня, то каким-то образом заразятся моей странностью.

В отличие от взрослых, дети меня избегали, даже не пытаясь притворяться, что испытывают ко мне что-то, кроме неприязни. Я наблюдала за их играми с большого расстояния, страстно желая присоединиться, но стоило мне приблизиться, как они собирали своих немудреных кукол, разбрасывали угощение из желудей и цветов и убегали. Даже если я бросалась вдогонку, дети легко меня обгоняли. Они могли взбираться на деревья, до нижних ветвей которых я не доставала. Если я слишком упорно следовала за ними по пятам, они просто прятались в кухне. Оттуда меня выгоняли взрослые, ласково приговаривая: «Ну-ка, хозяйка Би, бегите играть там, где безопасно. Здесь на вас наступят или вас обожгут. Ступайте же». И в это время Эльм и Леа глупо улыбались и размахивали руками, прячась за юбками своих матерей.

Таффи я боялась. Ему было девять, он был больше и тяжелее Эльм и Леа. Он был помощником мясника – приносил в кухню то тушки кур, то забитого и ободранного ягненка. Мне он казался громадным. Он был по-мальчишески груб и прямолинеен в своей неприязни ко мне. Однажды, когда я проследовала за кухонными детьми вдоль ручья, где они собирались пустить вплавь несколько лодочек из ореховых скорлупок, Таффи напал на меня, начал обстреливать галькой, пока я не сбежала. У него была привычка говорить: «Би-и-и-и», превращая мое имя в оскорбление и синоним для дурочки. Девочки не смели присоединяться к его насмешкам, но как же им нравилось, когда он дразнил меня.

Если бы я пожаловалась матери, она бы сказала отцу и, я уверена, все дети были бы изгнаны из Ивового Леса. Так что я не жаловалась. Хоть они не любили и презирали меня, я все равно тосковала по их компании. Пусть я не могла с ними играть, но могла за ними наблюдать и учиться играть. Забираться на деревья, пускать вплавь ореховые лодочки с парусами из листьев, соревноваться в прыжках, скачках и кувырках, петь короткие песенки-дразнилки, ловить лягушек… всем этим вещам дети учатся у других детей. Я смотрела, как Таффи ходит на руках, и в уединении своей комнаты покрылась сотней синяков, пока не сумела пересечь ее, не падая. Мне и в голову не приходило попросить купить мне на рынке волчок, пока я не подглядела у Таффи такой же, красного цвета. Я научилась свистеть, складывая губы или зажав в пальцах травинку. Я пряталась и ждала, пока они уйдут, прежде чем попытаться покачаться на веревке, привязанной к ветке дерева, или рискнуть забраться в тайную беседку, сооруженную из упавших веток.

Думаю, отец подозревал, как я провожу время. Когда мама рассказала ему о моем желании, он купил мне не только волчок, но и попрыгунчика, маленького акробата, прикрепленного к двум палочкам с помощью кусочка струны. Вечерами, когда я сидела у очага и играла с этими простыми игрушками, он наблюдал за мной, не поднимая глаз. Я чувствовала в его взгляде тот же голод, какой был в моем, когда я смотрела, как играют другие дети.

Я ощущала, что обкрадываю их, когда шпионю. И они ощущали то же самое, потому что, стоило им обнаружить, что я слежу, они прогоняли меня, крича и обзываясь. Только Таффи смел бросать в меня шишки и желуди, но другие кричали и радовались, когда он попадал в меня. Мое молчание и робость делали их атаки смелее.

Как же мы все ошибались… Впрочем, нет. Когда присоединиться к этим детям не получалось, я шла следом и играла там, где прежде играли они. Было одно место у ручья, где густо росли стройные ивы. Ранней весной дети сплели деревца между собой, и летом там выросла тенистая арка из покрывшихся листвой веток. Это стало их домом для игр, куда они приносили хлеб и масло из кухни и раскладывали на больших листьях как на тарелках. Их чашки тоже были листьями, скрученными, чтобы удержать немного воды из ручья. И Таффи там был лордом Таффи, а девочки – леди с ожерельями из золотых одуванчиков и белых маргариток.

Как я жаждала присоединиться к ним в той игре! Я думала, что кружевное розовое платье станет моим пропуском в их круг. Этого не случилось. И потому в тот день я последовала за ними тайком и подождала, пока их призовут заниматься порученными делами, прежде чем забраться в ивовый домик. Я посидела в их «креслах» из земли, поросшей мхом. Помахала веером Эльм из листьев папоротника. Они соорудили в углу маленькую постель из сосновых веток, и, поскольку день был теплым и солнечным, я на нее прилегла. Солнце светило сильно, однако изогнутые ветви домика пропускали только пятна света. Я закрыла глаза и смотрела на свет на своих веках, вдыхала аромат сломанных ветвей и сладкий запах самой земли. Когда я открыла глаза, было слишком поздно. Все трое стояли у входа и смотрели на меня. Я медленно села. На фоне солнца снаружи они выглядели силуэтами. Я попыталась улыбнуться и не смогла. Я сидела очень неподвижно и смотрела на них снизу вверх. Потом я все вспомнила, и мне показалось, что солнце вышло из-за туч. Этот день мне снился – а еще мне снилось множество дорог, которые могли от него уберечь. Я не помнила, когда видела этот сон. Может, он только должен был мне присниться? Или это был сон о… чем-то. О перекрестке, где сходились не две дороги, а сотни дорог. Я подобрала ноги под себя и медленно встала.

Сквозь завесу из снов и теней я не видела детей, стоявших передо мной. Я попыталась изучить мириады тропинок. Я чувствовала, что одна из них ведет к тому, чего я отчаянно желаю. Но которая? Что я должна сделать, чтобы ступить на эту тропу? Пойдя по другой тропе, я бы умерла. Или стала бы жертвой их издевательств. Или прибежала бы мама, услышав мой крик. А если…

Я не могла сделать так, чтобы это случилось. Нужно было позволить этому случиться. Из невысказанных мной слов, из насмешек, сыплющихся со всех сторон, позволить тропе самой воплотиться передо мной. Наступил момент, когда я могла сбежать, но страх сковал меня по рукам и ногам, и одновременно я осознала, что лишь эта дорога ведет туда, куда мне очень надо. Девочки держали меня, их пальцы впивались в мои тонкие запястья, пока на коже не появились припухшие красные отметины, ставшие потом белыми. Они трясли меня, и моя голова моталась взад-вперед, так резко, что я видела белые вспышки где-то позади собственных глазных яблок. Я попыталась заговорить, но лишь издала невнятный возглас. Они визгливо рассмеялись и завыли мне в ответ. Слезы брызнули у меня из глаз.

– Сделай это опять, Би-и-и-и! Давай, снова закричи по-индюшачьи! – Таффи стоял надо мной, такой высокий, что в беседке ему приходилось пригибаться.

Я посмотрела на него снизу вверх и покачала головой.

И тогда Таффи меня ударил. Сильно. Раз – и моя голова мотнулась в одну сторону; и еще раз, почти без перерыва, с другой стороны. Я поняла, что так его иногда бьет мать, и голова его мотается из стороны в сторону так, что у него в ушах звенит. Когда мой рот наполнился соленой кровью, я осознала, что дело сделано. Я ступила на нужную тропу. Теперь надо было вырваться от них и бежать, бежать, бежать, потому что множество путей, идущих из этой точки, заканчивались тем, что я лежу на земле, вся изломанная так, что никто уже ничего не исправит во мне. И потому я вырвала запястья из хватки Эльм и Леа и протолкалась через ивовые заросли – протиснулась через такую щель, в которую ни один из них бы не пролез. Я побежала, но не к особняку, а в дикую часть леса. Миг спустя они бросились в погоню. Тот, кто мал ростом, может убегать от преследователей, пригибаясь и выбирая тропы, проложенные кроликами и лисами. И когда тропа привела к густым и колючим зарослям ежевики, я забралась в них, а дети, будучи слишком большими, не могли последовать за мной, не порвав одежду и не оцарапавшись.

В самом сердце зарослей я отыскала пустое место, где росла мягкая трава, и со всех сторон меня защищали побеги ежевики. Я притаилась там и застыла, дрожа от страха и боли. Я исполнила задуманное – но ох какой горькой ценой. Я слышала, как они кричат и лупят по краям ежевичных зарослей палками. Как будто я была такой глупой, чтобы выйти из убежища! Они называли меня гадкими именами, но не видели, где я, и даже не были уверены, что я еще прячусь внутри. Я беззвучно открыла рот и опустила лицо, чтобы вытекла кровь. Что-то в моем рту порвалось, какой-то кусочек, соединявший мой язык с нижней частью рта. Было больно. Сильно текла кровь.

Позже, когда они ушли и я попыталась выплюнуть кровь, болеть стало еще сильней. Мой язык теперь двигался во рту, болтался, как язычок старого ботинка. Когда день подошел к концу и тени удлинились, я выползла из своей ежевичной беседки и отправилась домой длинным, извилистым путем. Остановилась у ручья и смыла кровь с губ. Когда я пришла к ужину, родители были в ужасе от расползающихся синяков на моих щеках и подбитого левого глаза. Мама спросила меня, как это случилось, но я лишь покачала головой и даже не попыталась объяснить. Ела я мало. Мне мешал болтающийся язык. Дважды прикусив его, я сдалась и стала просто сидеть, пожирая взглядом еду. Следующие пять дней было трудно есть и язык казался чужеродным предметом, мотающимся у меня во рту.

И все же, как ни крути, это была та самая тропа, что я выбрала. И когда боль ослабела, я была потрясена тем, как свободно двигался мой язык. Когда мама оставляла меня одну в комнате, решив, что я сплю, я тренировалась произносить слова. Я могла осилить звуки, которые мне раньше не давались, могла четко проговаривать начало и конец каждого слова. Я продолжала молчать при всех, но теперь это было мое собственное решение. С мамой я разговаривала четче, но очень тихим голосом. Почему? Потому что боялась тех перемен, что сама над собой совершила. Отец и так смотрел на меня иначе с той поры, как увидел, что я могу держать в руках перо. И я смутно догадывалась, что девочки осмелились напасть, потому что я надела розовое платье, – оно объявило о моем статусе, более высоком, чем у них, и незаслуженном, как они считали. Если я начну говорить, вдруг это отвратит от меня всех слуг, включая добрую повариху Натмег и нашего мрачного управляющего? Я боялась, что речь лишь сделает меня еще больше отверженной, чем до сих пор. Я так исстрадалась по хоть какому-то подобию дружеского общения. Я просто обязана была за это поплатиться.

Происшествие в ивовом домике ничему меня не научило, хотя мне следовало бы понять. Я была одинока, а у одиноких сердец бывают потребности, которые способны превозмочь и здравый смысл, и чувство собственного достоинства. Стояли летние дни, рот мой исцелился, и я снова начала шпионить за другими детьми. Сперва я держалась на расстоянии, но мне было мало наблюдать за ними издалека, не слыша, что они говорят, и не видя, что они делают. И потому я научилась их опережать и забираться на дерево, чтоб глядеть на их игры сверху вниз. Я считала себя очень умной.

Это должно было закончиться плохо – и закончилось. Тот день я помню как яркое сновидение. Я шпионила за ними и задремала, и они меня застукали. Окружили мое дерево со всех сторон, и мне повезло еще, что желуди и сосновые шишки были лучшими снарядами, какие Таффи смог найти. Наконец я додумалась забраться повыше, за пределы его досягаемости. Но дерево, достаточно тонкое для того, чтобы маленький ребенок мог на него залезть, три ребенка покрупней могут и потрясти. Поболтавшись из стороны в сторону вместе с верхушкой, я сорвалась, пролетела по широкой дуге и упала на спину. Замерла, оглушенная и беспомощная, едва дыша. Они притихли и потихоньку приблизились ко мне, потрясенные случившимся.

– Мы ее убили? – спросила Эльм.

Я услышала, как Леа в ужасе втянула воздух, а потом Таффи дерзко воскликнул:

– Так давайте в этом убедимся!

Это заставило меня выйти из забытья. Я с трудом поднялась на ноги и побежала. Дети уставились мне вслед, и я уж было решила, что они позволят мне уйти. Потом Таффи взревел: «Хватай ее!» – и они ринулись за мной, нетерпеливые, как гончие, идущие по следу кролика. Ноги у меня были короткие, падение меня оглушило, и они настигали меня, крича и вопя. Я бежала вслепую, опустив голову, обхватив ее руками, чтобы защититься от камней, которые Таффи подхватывал с земли и бросал все точнее и точнее. Я не собиралась бежать к загону для овец. Я неслась, молчаливая, как заяц, но, когда впереди внезапно появился кто-то крупный, схватил меня и поднял, я заверещала, словно меня убивали.

– Тихо, девочка! – рявкнул Лин-пастух.

Он уронил меня на землю так же быстро, как схватил, повернулся лицом к моим преследователям, и его собака подбежала, преграждая им путь. Они уже наступали мне на пятки; если бы Лин не оказался рядом, они бы меня в тот день поймали – и кто знает, выжила бы я?..

Лин схватил Таффи за воротник и вздернул одной рукой, а другой отвесил ему такого тумака под зад, что все тело Таффи изогнулось дугой от удара. Лин отшвырнул его и развернулся к девочкам. Они были не так близко и почти сумели увернуться, но Лин цапнул одну за косичку, а другую – за край юбки. Обе пали духом при виде гнева пастуха, и он сурово спросил:

– Что это вы творите, гоняясь за малышкой? Вон какие забияки вымахали! Показать вам, каково это, когда кто-то размером побольше задает тебе трепку?

Обе девочки разревелись. У Таффи дрогнул подбородок, но он стоял прямо, прижав к бокам сжатые кулаки. Я сидела там же, где Лин меня уронил. Наклонившись, чтоб помочь мне встать, он воскликнул:

– Ох, ради Эды и Эля, да вы хуже, чем дураки! Это же маленькая хозяйка, сестра самой леди Неттл! Думаете, она забудет, что вы с ней сделали сегодня? Вообразили, что когда будете взрослыми мужчинами и женщинами, станете работать в кухне или на полях, как делали ваши родители и деды? Или что ваши дети станут заниматься тем же самым? Да если помещик Баджерлок или леди Молли не велят вам вместе с родителями собрать вещички и убраться с их земель прямо сегодня, я очень сильно удивлюсь!

– Она шпионила за нами! – взвыла Леа.

– Она везде за нами таскается! – обвинила меня Эльм.

– Она безмозглая идиотка и пялится на нас своими призрачными гляделками! – Это сказал Таффи.

Я впервые поняла, что он меня боится.

Лин только головой покачал:

– Она дочь хозяина дома, дурни! Она может идти куда хочет и делать что пожелает. Бедная махонькая детка! Что же ей еще делать? Она же просто хотела поиграть.

– Она не разговаривает! – возразила Эльм, и Таффи прибавил:

– Она тупая, как осиновое полено, и безмозглая, как камень. Кто играет с идиоткой? Надо было им посадить ее на привязь внутри, чтоб под ногами не путалась, вот!

Я знала, что он повторяет слова, подслушанные у взрослых.

Лин перевел взгляд с них на меня. После первого вопля я не издала ни звука. Его собака ко мне вернулась, и я положила руку поперек ее косматой спины. Мои пальцы утонули в ее шелковистой шерсти, и я почувствовала, как от животного ко мне струится утешение. Она села рядом, и наши головы оказались вровень. Пастух посмотрел на свою собаку, а потом – снова на детей.

– Ну-ну. Какой бы она ни была, проявить к ней доброту для вас ничего не стоит. А теперь вы меня загнали в тупик. Я должен рассказать помещику, ой как должен, но у меня нет никакого желания увидеть, как ваши семьи сгонят с тех мест, где они жили годами. С вашими родителями-то я уж точно поговорю. У вас троих слишком много свободного времени, ежели вы решили такими вещами заняться. А теперь, маленькая госпожа, давайте поглядим на вас. Они сделали вам больно?

– Мы к ней не прикасались! – закричали они.

– Не говори помещику! Мы больше не будем за ней гоняться, честное слово! – принялся ныть Таффи.

Лин опустился на одно колено. Снял с моей туники сухой лист и колючку, осмелился пригладить мои спутанные кудри.

– Так-так, она не плачет. Может, вы ее не сильно обидели. А? Не больно тебе, малышка?

Я выпрямилась и посмотрела ему в глаза. Спрятала руки за спиной и сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, собирая всю смелость. Обрела свой голос. С помощью языка, что был теперь свободен, я произнесла каждое слово так, словно оно было даром:

– Благодарю тебя от всего сердца, Лин-пастух. Я не ранена.

Глаза у него сделались совершенно круглые. Потом я перевела взгляд на детей – они таращились на меня, разинув рты.

Мне с трудом удалось побороть дрожь в голосе и четко произнести, обращаясь по-прежнему к пастуху:

– Я не расскажу ни отцу, ни матери. Думаю, и тебе не следует говорить им. Эти дети осознали свою ошибку.

Они все таращились на меня. Я сосредоточилась на Таффи и попыталась глазами просверлить в нем дыры. Он угрюмо уставился на меня в ответ. Медленно, очень медленно я наклонила голову, не спуская с него глаз. Наши взгляды пылали ненавистью, но его была сильней, чем моя. Чего же он боялся, если не моей ненависти? Я знала. Мне пришлось взять под контроль каждую мышцу лица, но я сумела изобразить спокойную ласковую улыбку и нежно прошептала:

– Милый Таффи.

От моего любящего взгляда глаза у него полезли на лоб. Потом он заорал пронзительней меня, развернулся и побежал прочь. Девочки рванулись следом. Я посмотрела на Лина снизу вверх. Он разглядывал меня оценивающе, но я не чувствовала неодобрения. Пастух повернулся, наблюдая за убегающими детьми. Думаю, он обращался больше к своей собаке, чем ко мне, когда сказал:

– Тебя бьют и плохо с тобой обращаются, если думают, что ты тупой зверь. Мул, собака или ребенок – какая разница… Потом, когда выясняется, что в избитом теле скрывается ум, тебя начинают бояться. И оставляют в покое. Иногда. – Он тяжело вздохнул и окинул меня оценивающим взглядом. – Теперь тебе придется быть поосторожнее, хозяюшка. Пора б тебе собаку завести, вот что я думаю. Поговори со своим папой об этом. Мы с Ромашкой можем тебе подыскать хорошего щеночка. Умненького такого.

Я покачала головой, и он пожал плечами в ответ. Я стояла, глядя вслед вопящим детям, пока те не скрылись за углом живой изгороди, окружавшей сад. Как только они исчезли из вида, я повернулась к собаке и зарылась лицом в ее шерсть. Я не плакала. Но тряслась и крепко к ней прижималась. Она какое-то время стояла неподвижно под моей хваткой, а потом, повернув голову, тихонько заскулила и ткнулась мне носом в ухо.

– Позаботься о ней, Ромашка, – низким голосом проговорил Лин, и, возможно, между ним и собакой проскользнуло нечто еще, помимо услышанных мной слов.

Я в тот миг понимала лишь, что Ромашка теплая, добрая и, похоже, совсем не стремится вырваться из моих отчаянных объятий.

Когда я наконец подняла лицо от ее шкуры, Лина рядом не было. Я так и не узнала, что он подумал о той встрече. Я в последний раз обняла Ромашку, и она лизнула мою руку. Потом, увидев, что она мне больше не нужна, собака неспешной рысью удалилась на поиски хозяина. А я вернулась домой и поднялась в свою комнату, думая о том, что сделала. Никто из детей не осмелится рассказать о происшествии своим родителям: тогда им пришлось бы объяснить, почему я сказала то, что сказала. Лин-пастух, решила я, ни с кем разговаривать не станет. С чего я это взяла? Он посоветовал мне быть осторожнее и завести собаку. Он ожидал, что я справлюсь сама. И я знала, что справлюсь.

Я поразмыслила о собаке. Нет. Отец захочет узнать, с чего вдруг она мне понадобилась. Я не смогу ничего ему объяснить, даже через маму.

После стычки с детьми я прислушалась к совету Лина. Перестала ходить за ними по пятам и избегала их, как могла. Взамен я начала бродить как тень за отцом, чтобы увидеть, чем он занимается весь день, пока мама поглощена знакомой рутиной. Я льстила себе, что он не замечает свою маленькую тень, но позже оказалось, что он знал о моем присутствии. Его долгие пешие обходы имения были нелегким испытанием для моих маленьких ног. Если он брал лошадь, я тотчас же сдавалась. Я боялась лошадей, длинноногих и всхрапывающих. Несколько лет назад, когда мне было пять, отец посадил меня в седло, чтобы научить ездить верхом. Я пришла в ужас и отчаяние от его агрессивного прикосновения и высокой спины животного и, вырвавшись из его хватки, кувыркнулась через лошадь прямо на утоптанную землю. Отец до смерти испугался, что покалечил меня, и не стал повторять опыт. Я по-своему, невнятно, объяснила матери, что мне показалось грубым садиться на кого-то и ожидать, что этот кто-то будет меня повсюду возить. И когда мама пересказала все отцу, он призадумался и перестал водить меня к лошадям. Теперь, шпионя за ним, я начала об этом жалеть. Пусть я и боялась прикосновения отца и ошеломительного потока его мыслей, что вливался в мой разум, мне все же хотелось узнать о нем побольше. Если бы я могла ездить верхом, то сумела бы следовать за ним. Но сообщать ему об этом было чревато сложностями.

С той поры как отец узнал, что я умею рисовать, он начал проводить со мной больше времени. По вечерам он приносил свою работу в мамину гостиную. У меня там был собственный столик, и на нем с недавних пор располагались мои собственные чернильницы, перья и бумага. Отец несколько раз показывал мне плесневелые старые свитки с поблекшими изображениями растений и цветов и незнакомыми мне буквами. Он сообщил мне, что я должна попытаться скопировать то, что вижу, но мне совершенно не хотелось этим заниматься. В моем разуме уже хранилось столько всего, так много цветов, грибов и растений, которые я хотела запечатлеть на бумаге. Я не разделяла его страсти к переписыванию того, что уже запечатлено; я знала, что мой отказ его разочаровал, но так уж вышло.

Мой отец никогда не понимал моего бормотания, и даже сейчас я с ним почти не разговаривала. Я сомневалась, стоит ли привлекать его внимание. Просто находиться с ним в одной комнате для меня было непросто. Когда он смотрел на меня или сосредотачивался на мне, его мысли захлестывали меня с головой, как волна. Я не позволяла ему прикасаться к себе и, даже встретив его взгляд, начинала чувствовать притяжение этого водоворота. И потому я его избегала, как только могла, даже понимая, что это причиняло ему боль и печалило маму.

И все-таки он начал пробовать играть со мной. Он пришел однажды вечером к очагу без свитков для копирования. Сел на пол возле моего столика и похлопал по месту рядом с собой.

– Приходи посмотреть, что у меня есть, – пригласил он.

Любопытство взяло верх над ужасом, и я, оставив свои чернила, осторожно подошла к отцу.

– Это игра, – сказал он и поднял салфетку. Под ней оказался поднос, а на нем – цветок, белый камень и клубника. Я взглянула на эти предметы, заинтригованная. Отец резко накрыл поднос. – Скажи, что ты видела, – предложил он. Я посмотрела на маму, ожидая объяснения. Она была в своем кресле по другую сторону очага, ее руки были заняты каким-то шитьем.

Мама растерянно приподняла брови, но подбодрила меня:

– Что на подносе, Би?

Я уставилась на нее. Она погрозила мне пальцем и нахмурилась. Я тихо проговорила, не глядя на отца:

– Тсветок.

– Что еще, Би?

– Кайень.

Моя мама кашлянула, побуждая меня быть усерднее.

– Яууда, – тихо прибавила я.

– Какого цвета цветок? – терпеливо спросил отец.

– Озовый.

– Какого цвета камень?

– Беый.

– Как называется эта ягода?

– Куубьика.

– Клубника, – тихонько поправила меня мама.

Я посмотрела на нее. Знала ли она, что я могу произнести это слово правильно? Я сомневалась, что хочу его четко проговорить для отца. Еще не время.

Отец улыбнулся мне:

– Хорошо. Хорошо, Би. Ты все запомнила. Поиграем опять?

Я подобралась ближе к маминым ногам. Устремила на нее взгляд, умоляя спасти меня.

– Странная игра, – заметила мама, чувствуя мое беспокойство.

Отец хмыкнул:

– Наверное, так и есть. Мы с Чейдом в нее играли. Он все добавлял и добавлял предметы на поднос или что-то добавлял, а что-то убирал, и я должен был сообщить, чего не хватает. Так он тренировал мою наблюдательность. – Он тихонько вздохнул. Уперся локтем в колено, опустил подбородок в ладонь. – Я не знаю настоящих игр. Мне почти не удавалось играть с другими детьми. – Он посмотрел на меня и беспомощно взмахнул рукой. – Я просто хотел… – Он вздохнул, не договорив.

– Это хорошая игра, – решительно сказала моя мама. Встала и, удивив меня, села на пол рядом с ним. Притянула меня к себе, обняла. – Давай поиграем еще раз, – сказала она, и я знала, что она села рядом, чтобы придать мне смелости, потому что хотела, чтоб я поиграла с отцом.

Я так и сделала. Мы играли по очереди, я и мама, а отец добавлял все новые предметы из кожаного мешочка позади себя. На девяти предметах мама вскинула руки, сдаваясь. Я продолжила, забыв о моем страхе перед ним, сосредоточившись на подносе.

Наступил момент, когда отец сказал – не мне, а маме:

– У меня больше ничего нет.

Я подняла глаза и огляделась. Лица родителей расплывались, словно я видела их сквозь туман или издалека.

– Сколько их было? – спросила мама.

– Тридцать семь, – негромко сказал отец.

– Сколько ты мог одолеть, когда был ребенком? – тихо спросила мама. В ее голосе ощущалось волнение.

Отец перевел дух.

– Уж точно не тридцать семь с первого раза, – признался он.

Они посмотрели друг на друга. Потом снова на меня. Я моргнула и почувствовала, что слегка шатаюсь.

– Думаю, ей давно уже пора в постель, – объявила мама чудны́м голосом.

Отец кивнул, не издав ни звука. Начал медленно складывать свои предметы в мешок. Застонав от боли в суставах, мама поднялась на ноги. Она отвела меня в постель и той ночью сидела рядом, пока я не заснула.

В день, когда широкие голубые небеса усеивали пухлые белые облака и дул легкий ветерок, пахнувший лавандой и вереском, мы с мамой возились в ее саду. Было уже за полдень, цветы вокруг нас источали нежный аромат. Мы обе ползали на четвереньках. Я рыхлила землю вокруг самых старых грядок лаванды своей маленькой деревянной лопаткой, которую отец вырезал мне по руке. Мама вооружилась садовыми ножницами и подрезала ненужные лавандовые побеги. Она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух и потереть плечо и одну сторону шеи.

– Ох, я так устала стареть, – проговорила она в какой-то момент. Но потом улыбнулась и сказала мне: – Погляди, какая толстенькая пчелка на этом цветке! Я срезала стебель, а она все не улетает. Ну ладно, пусть еще немного покатается на нем.

У мамы была большая корзина для обрезков, и мы ее волокли за нами, пока ползли через лавандовую клумбу. Это был приятный, сладко пахнущий труд, и я была счастлива. Как и мама. Я это знаю. Она говорила о кусочках ленты, оставшихся в швейной корзине, и обещала мне показать, как сделать из ленточек и лаванды особые плетенки, чтобы положить их в наши сундуки с одеждой и напитать ее приятным запахом.

– Мы срезаем длинные стебли, потому что потом сложим их в несколько раз и переплетем ленточками, чтобы держались. Получатся букетики – милые, ароматные и полезные. Прямо как ты.

Я рассмеялась, и мама тоже. Потом она вдруг перестала работать и глубоко вздохнула. Села на пятки и с улыбкой пожаловалась мне:

– У меня как будто заноза в боку.

Потерла ребра, потом подняла руку к плечу.

– И левая рука так болит. Казалось бы, болеть должна правая, ведь она-то и делает всю работу.

Мама взялась за край корзины и оттолкнулась, намереваясь встать. Но корзина перевернулась, и она потеряла равновесие, рухнула в лаванду, круша под собой кусты. Вокруг нее поднялось облако сладкого аромата. Мама перекатилась на спину и нахмурилась, ее лоб пересекли маленькие морщины. Она потянулась и правой рукой подняла левую, изумленно уставилась на нее. Когда она отпустила руку, та безвольно упала.

– Ой, это так глупо. – Голос у мамы был невнятный и тихий. Она помедлила и глубоко вздохнула. Правой рукой похлопала меня по ноге. – Я только чуточку передохну, – прошептала мне мама, не выговаривая слова до конца. Судорожно втянула воздух, закрыла глаза.

И умерла.

Я заползла в вереск возле нее и коснулась ее лица. Наклонилась, приложила ухо к ее груди. Я услышала, как в последний раз ударилось ее сердце. Потом она издала последний вздох, и все внутри ее затихло. Нас обдувал легкий ветерок, и мамины пчелы деловито жужжали над цветами. Ее тело было еще теплым, и она по-прежнему пахла как моя мама. Я обхватила ее руками и закрыла глаза. Опустила голову ей на грудь и спросила себя, что будет со мной теперь, когда женщины, которая так меня любила, не стало.

Приближался вечер, когда отец пришел нас искать. Я поняла, что он побывал на овечьих пастбищах, потому что у него в руках был большой букет желтых розочек, – они росли вдоль тропы. Он подошел к деревянной калитке в низкой каменной стене сада, посмотрел на нас и все понял. Он понял, что она мертва, еще до того, как открыл калитку. И все-таки побежал к нам, как будто мог добежать назад во времени до того мгновения, когда еще не было слишком поздно. Он рухнул на колени подле ее тела и прижал к ней руки. Резко вдохнул и бросил свою душу в нее, выискивая в ее плоти признаки жизни. Он потащил меня за собой, и я знала, что он это понимает. Она ушла безвозвратно.

Он прижал нас обеих к себе, запрокинул голову и завыл. Рот его распахнулся, лицо обратилось к небу, и на шее проступила каждая мышца.

Это был беззвучный вой. Но скорбь, которая струилась из него ввысь, к небесам, захлестнула меня, задушила. Я тонула в его горе. Я уперлась руками ему в грудь и попыталась отодвинуться, но не смогла. Из невообразимой дали почувствовала сестру. Неттл билась в него, требуя объяснить, что случилось. Были и другие, кого я никогда не встречала, они кричали в его разуме, предлагали послать солдат, одолжить силы, сделать что угодно, что только могли. Но он даже не мог выразить свою боль словами.

Это мама! – вдруг ахнула моя сестра. И: – Оставьте его в покое. Оставьте нас в покое!

Подчиняясь ее воле, они отпрянули, точно прилив.

Но ревущая скорбь все не утихала, это была настоящая буря, и меня хлестали ураганы, а я не могла от них скрыться. Я неистово вырывалась, зная, что сражаюсь за свой рассудок и, возможно, свою жизнь. Сомневаюсь, что он понимал, как удерживает меня в ловушке между своим колотящимся сердцем и остывающим телом моей матери. Я вывернулась из-под его руки, упала на землю и осталась лежать, хватая ртом воздух, точно рыба, выброшенная из воды.

Я все еще была слишком близко от отца. Меня затянуло в водоворот воспоминаний. Поцелуй, украденный на лестнице. Первый раз, когда она нарочно, не случайно коснулась его руки. Я увидела, как мама бежит по пляжу из черного песка и камней. Узнала океан, который никогда не видела. Ее красная юбка и синий шарф хлопали на ветру, и она смеялась, бросая через плечо взгляды на отца, когда он бежал следом. Его сердце радостно колотилось при мысли о том, что он сможет ее поймать, игриво сжать в объятиях, пусть всего лишь на миг. Я вдруг поняла, что они были детьми, играющими детьми, на каких-то пару лет старше, чем я сейчас. Ни один из них на самом деле так и не повзрослел. Всю жизнь она оставалась для него девочкой, той чудесной девочкой, на несколько лет старше, но такой умудренной опытом, такой женственной на фоне его суровой мужской жизни.

– Молли! – закричал отец, и слово как будто вырвалось из него. Но крик был беззвучный; не крик, а вздох.

Потом отец рухнул поверх ее тела, рыдая. Я услышала шепот:

– Я совсем один. Я совсем один, Молли. Ты не можешь уйти. Я не могу остаться в таком одиночестве.

Я не заговорила с ним. Не напомнила, что у него все еще есть я, ибо он не об этом говорил. У него по-прежнему была Неттл, и еще Чейд, и Дьютифул, и Олух. Но я поняла, что у отца на душе; не могла не понять, пока чувства хлестали из него, точно кровь из смертельной раны. Его скорбь в точности отражала мою. Таких, как она, больше никогда не будет. Никто не окружит нас такой безоглядной любовью без особых причин. Я отдалась его скорби. Я распростерлась на земле и стала смотреть, как небо темнеет и в синей тьме появляются летние звезды.

Нас нашла горничная с кухни, завопила от ужаса и побежала обратно в дом за помощью. Вернулись слуги с фонарями и испугались при виде необузданного горя, которое охватило их хозяина. Но это они зря. У отца не осталось сил. Он даже не смог подняться с колен, когда они высвободили мамино тело из его рук, чтобы отнести в дом.

Только когда они потянулись ко мне, он встряхнулся.

– Нет, – сказал он и в тот миг заявил на меня права. – Нет. Она теперь моя. Волчонок, иди сюда, ко мне. Я отнесу тебя домой.

Я стиснула зубы, когда он взял меня на руки. Тело мое было напряженным и прямым, как всегда, когда он меня держал, и я отвернулась от его лица. Он был нестерпим, его чувства – невыносимы. Но я осознала правду, и мне надо было произнести ее вслух. Я перевела дух и прошептала ему на ухо стихотворение из моего сна:

– Когда пчела на землю упадет, вернется бабочка, сменив событий ход.