9. Детство
Мои опасения относительно юного Ланта подтвердились. Он совершенно непригоден к тихой работе. Сказав ему впервые, что собираюсь завершить его ученичество и подыскать ему более подходящее место, я был не готов к тому, что он воспримет это как крушение всех надежд. Он умолял и Розмари, и меня, чтоб мы дали ему второй шанс. Вопреки собственному здравому смыслу я согласился. Наверное, сердце мое размягчается, а разум слабеет, ибо это, разумеется, не было благим делом. Мы продолжили обучать его физическим навыкам и необходимым знаниям. У него очень ловкие пальцы и руки, великолепно подходящие для уловок, но он не запоминает с тем же проворством рецепты, которые следует освоить для мгновенного использования. И все же, должен признаться, я надеялся, что парень пойдет по моим стопам.
У Розмари было меньше сомнений по его поводу, и она предложила устроить ему испытание. Я подстроил для него кражу, и он справился. Розмари предложила поручить ему легкое отравление. Его целью был всего-то стражник. Мы сказали ему, что этот человек берет взятки и активно шпионит в пользу калсидского аристократа. Тем не менее, потратив три дня и упустив множество возможностей, Лант так и не сумел выполнить задание. Он вернулся к нам пристыженный и подавленный. Он просто не сумел заставить себя отнять жизнь. Я не стал ему сообщать, что «яд» был всего лишь мелко натертыми пряностями и не причинил бы стражнику вреда. Рад, что мы проверили его на субъекте, который не представлял никакой угрозы ни для кого.
В результате Лант теперь понимает, насколько он не подходит для нашего ремесла. К моему удивлению, он заявил, будто смирился с тем, что не может быть моим учеником, – главное, чтобы сохранилась наша с ним дружба! И потому, чтобы облегчить произошедшую перемену, я подержу его здесь, в Оленьем замке, еще немного. Я позабочусь о том, чтобы он получил образование, необходимое для роли наставника, и научился владеть оружием, как надлежит телохранителю.
Лишь тебе я признаюсь, что прискорбно разочаровался в нем. Я был уверен, что нашел достойного наследника. К счастью, мы подыскали еще кандидата, точнее, кандидатку и начали ее обучение. Она кажется способной, но ведь с Лантом было так же. Поглядим. Я тебе все это рассказываю, разумеется, всецело доверившись твоей осторожности. Странное дело – когда-то я учил тебя никогда не излагать такие вещи на бумаге, а теперь это единственный способ убедиться, что никто другой в нашем круге не проникнет в мои мысли. Как меняются времена!
(Свиток без подписи и адресата)
О что мы открываем для себя и что узнаем, когда уже слишком поздно! Еще хуже секреты, в которых нет ничего секретного, печали, с которыми мы живем, не признаваясь друг другу в их существовании.
Би оказалась не такой, как мы мечтали. Я скрывал свое разочарование от Молли, и, думаю, она то же самое делала по отношению ко мне. Медленно тянулись месяцы, а за ними годы, и я почти не видел перемен в способностях нашей дочери. Молли стала быстрее стареть – состояние девочки дорого стоило ей и в душевном, и в телесном плане, поскольку она не позволяла никому другому ухаживать за дочерью и молча несла растущий груз печали. Я хотел ей помочь, но дитя явно избегало моих прикосновений. Я погрузился в сумерки души, потерял аппетит и волю чем-нибудь заниматься. Дни мои вечно завершались грохочущей головной болью и несварением желудка. Я просыпался по ночам и уже не мог заснуть, испытывая лишь тревогу за ребенка. Наша малышка оставалась крошечной и вялой. Вспоминая, с каким рвением Чейд планировал ее обучение и возможный брак, я морщился, как будто съел что-то кисло-сладкое. Когда-то мы могли надеяться на что-то в этом духе. Но первый же год украл эти мечты.
Не помню, сколько было Би, когда Молли сломалась и расплакалась в моих объятьях.
– Мне так жаль, мне очень, очень жаль, – сказала она, и я не сразу понял, что моя жена винит себя в том, что наш ребенок – умственно отсталый. – Я была слишком старой, – сказала она мне сквозь слезы. – И она никогда не станет нормальной. Никогда, никогда, никогда…
– Давай не будем спешить, – сказал я ей со спокойствием, которого не ощущал.
Почему мы скрывали наши страхи друг от друга? Наверное, потому что они делались реальнее, когда мы понимали, что боимся одного и того же. Я не хотел себе в этом признаваться.
– Она здорова, – сказал я Молли, пока она всхлипывала в моих руках. Наклонился, прошептал ей на ухо: – Она хорошо ест. Хорошо спит. Кожа у нее гладкая, глаза чистые. Она маленькая и, возможно, вялая, но она вырастет и…
– Прекрати, – взмолилась Молли тихим, глухим голосом. – Прекрати, Фитц. – Она отодвинулась от меня, посмотрела снизу вверх. Волосы прилипли к ее влажному лицу, точно вдовья вуаль. Она шмыгнула носом. – Притворство ничего не изменит. Она дурочка. И не просто дурочка, но еще и слаба телом. Она не перекатывается, почти не держит голову. Даже не пытается. Просто лежит в своей колыбели и глядит. Почти не плачет.
И что я мог сказать в ответ на это? Молли произвела на свет семерых здоровых детей. В моей жизни Би была первым младенцем.
– Она действительно так сильно отличается от того, какой должна быть? – спросил я, ощущая безнадежность.
Молли медленно кивнула:
– И останется такой же.
– Но она наша, – мягко возразил я. – Наша Би. Возможно, она такая, какой должна быть.
Не помню, как мне удалось достучаться до Молли. Знаю, что я не заслужил того, что она вдруг всхлипнула и крепко меня обняла, уткнулась лицом в грудь и спросила:
– Значит, ты не испытываешь из-за нее горького разочарования и стыда? Ты все-таки можешь ее любить? Ты и меня любишь по-прежнему?
– Ну конечно, – сказал я. – Конечно, и так будет всегда. – И хотя успокоить ее удалось скорее случайно, чем преднамеренно, я был рад, что у меня это получилось.
Но все же дверь, которую мы открыли, уже нельзя было закрыть. Признав, что наша маленькая дочь, скорее всего, навсегда останется такой, как сейчас, мы должны были об этом говорить. Но говорили мы об этом не перед слугами при свете дня, а по ночам, в постели, когда дитя, нанесшее нам такую рану, спало рядом в колыбели. Ибо хоть мы и признали случившееся, смириться все же не смогли. Молли винила свое молоко и пыталась кормить малышку коровьим, а потом козьим, но без особого успеха.
Здоровье нашей крохи ставило меня в тупик. Я многих маленьких созданий вынянчил за свою жизнь, но впервые видел, чтобы детеныш ел с аппетитом, хорошо спал, выглядел совершенно здоровым и при этом оставался маленьким. Я пытался заставить малышку шевелить конечностями, но быстро усвоил, что Би вообще не нравится, когда я к ней прикасаюсь. Будучи предоставлена сама себе, она была безмятежна и спокойна, однако она не хотела встречаться со мной взглядом, когда я склонялся над колыбелью. Если я поднимал ее, она отклонялась подальше от меня, а потом напрягала силенки, пытаясь вывернуться из моих рук. Если я настаивал на том, чтобы держать ее, разминать ее ноги и двигать руки, она быстро переходила от всхлипывания к сердитым воплям. В конце концов Молли умолила меня бросить эти попытки, потому что боялась, что я каким-то образом причиняю девочке боль. И я уступил ее желаниям, хотя мой Дар свидетельствовал, что плачет она не от боли, но от беспокойства. Беспокойства из-за того, что отец пытается держать ее в руках. Можно ли подыскать слова, чтобы выразить, как мне было от этого больно?
Слуги сначала испытывали к ней любопытство, а потом – жалость. Молли чуть ли не шипела на них и всю заботу о ребенке взяла на себя. Им она никогда бы не призналась, что с малышкой не все в порядке. Но поздно ночью ее тревоги и страхи за ребенка сгущались.
– Что с ней будет, когда я умру? – спросила она меня как-то вечером.
– Мы о ней позаботимся, – сказал я, но Молли покачала головой.
– Люди жестоки, – возразила она. – Кому мы сможем так довериться?
– Неттл? – предложил я.
Молли снова покачала головой.
– Должна ли я жертвовать жизнью одной дочери, чтобы она ухаживала за другой? – спросила она, и у меня не нашлось ответа.
После столь долгих разочарований надежда превращается во врага. Нельзя сбить с ног того, кому не помогали встать, и я научился избегать надежды. Когда однажды в полдень, на второй год жизни Би, Молли сообщила, что наша девочка окрепла и лучше держит голову, я кивнул и улыбнулся – и только. Но к концу второго года Би перекатывалась, а спустя время уже сидела без опоры. Она росла, однако оставалась крохой для своего возраста. В три года она начала ползать, а потом встала на ноги. На четвертом году ковыляла по комнате – странно было видеть, как ходит такой маленький ребенок. В пять Би следовала за матерью повсюду. У нее выросли зубы, и она начала издавать невнятные звуки, которые понимала только Молли.
Ее интерес вызывали самые странные вещи. Текстура кусочка ткани или ветер, качающий паутину, привлекали ее внимание. Потом малышка начинала неистово размахивать руками и бессвязно лопотать. В этом клокочущем потоке звуков нет-нет да и мелькало понятное слово. То, как Молли беседовала со своей дочкой, за нее проговаривая реплики в воображаемом разговоре, одновременно радовало и сводило с ума.
Мы большей частью держали Би при себе. Ее старшие братья и сестра не приезжали так часто, как когда-то, – растущие семьи и собственные дела отнимали все их время. Они навещали нас по возможности, изредка. К Би они были добры, но понимали, что жалеть ее бессмысленно. Она станет такой, какой суждено. Они видели, что Молли это устраивает, и раз уж дитя стало утешением для их матери на старости лет, о большем и думать не стоило.
Нед, мой приемный сын, приходил и уходил в перерывах между своими менестрельскими скитаниями. Чаще всего он приезжал в самое холодное время года, чтобы месяц провести с нами. Он пел и играл на свирели, и Би была самым благодарным слушателем, о каком только может мечтать менестрель. Она устремляла на него взгляд бледно-голубых глаз и слушала музыку, приоткрыв крошечный рот. Она не шла в постель по доброй воле, пока Нед был с нами, если только он не провожал ее в комнату, чтобы сыграть тихую, медленную мелодию, пока малышка не уснет. Возможно, потому он и принял Би такой, какой она была, и, когда приезжал в гости, всегда приносил ей простые подарки вроде нити ярких бус или мягкого шарфа с рисунком из роз.
В те ранние годы Неттл приезжала чаще всех. Я видел, что она жаждет подержать сестру, но Би реагировала на ее прикосновение, как и на мое, так что Неттл приходилось довольствоваться тем, что она рядом с сестрой, хоть и не может о ней позаботиться.
Однажды ночью, очень поздно, когда я покинул свой тайный кабинет, мой путь пролег мимо детской Би. Я увидел сквозь приоткрытую дверь, что внутри горит свет, и приостановился, подумав, что Би могла приболеть и Молли сидит с ней. Но, заглянув внутрь, я увидел не Молли, а Неттл – она сидела у постели сестры и смотрела на нее сверху вниз с трагичным и тоскливым выражением. Она негромко говорила:
– Годами я мечтала о сестре. О той, с кем можно будет делиться мечтами, заплетать друг другу волосы, дразниться из-за мальчиков и подолгу гулять вместе. Я думала, что научу тебя танцевать, и у нас появятся общие секреты, и мы будем вместе готовить поздно ночью, когда все другие уснут. И вот ты здесь, наконец-то. Но ничего этого у нас не будет, верно? И все же я тебе обещаю, маленькая Би. Что бы ни случилось с нашими родителями, я всегда буду о тебе заботиться. – И потом моя Неттл уронила лицо в ладони и расплакалась.
Я тогда понял, что она оплакивала сестру, которую придумала, в точности как я все еще тосковал по совершенной маленькой девочке, которую мы с Молли обрели в моих мечтах. У меня не нашлось слов утешения ни для кого из нас, и я тихонько ушел.
С рождения Би сопровождала Молли повсюду, в подоле, на руках или ковыляя следом. Иногда я спрашивал себя: может быть, моя жена просто боится оставлять дочь в одиночестве? Когда Молли принималась за свои обычные дела в Ивовом Лесу, от надзора за слугами до работы с ульями, сбора меда и приготовления свечей – все эти занятия ей как будто все еще нравились, – Би была рядом, смотрела и слушала. Теперь, когда малышка открыла, что может производить звуки, Молли стала заниматься с ней с удвоенным усердием. Разговаривая с Би, она не сюсюкала, как делали слуги в тех редких случаях, когда обращались к нашей дочери. Взамен Молли подробно разъясняла все подробности своей работы, как если бы Би однажды могли понадобиться знания о том, как обкуривать улей, процеживать горячий воск для свечей, полировать серебро или заправлять постель. И Би, на свой несложный лад, подражала вдумчивости Молли, пристально глядя на то, что ей показывали, и горячо тараторя в ответ. Самую большую растерянность я испытал, когда однажды летним днем отправился искать Молли и увидел, что она занимается своими ульями. За прожитые годы я привык, что моя жена спокойно воспринимает то, как пчелы покрывают ее руки, пока она занимается пчеловодческим хозяйством. Чего я не ожидал, так это увидеть малышку Би, которая стояла рядом с матерью, держа ведро, покрытая пчелами. Моя дочь блаженно улыбалась, почти закрыв глаза. Она то и дело хихикала и подергивалась, как будто пушистые существа ее щекотали.
– Молли, – сказал я тихим предупреждающим голосом, поскольку решил, что моя леди целиком поглощена своим занятием и не замечает, что происходит с нашим ребенком.
Она медленно повернулась, ни на миг не забывая о своих жужжащих подопечных.
– Малышка, – сказал я с тихой безотлагательностью, – она вся в пчелах.
Молли оглянулась и опустила взгляд. На ее лице медленно расцвела улыбка.
– Би! Ты ухаживаешь за ульями вместе со мной?
Наша маленькая дочь посмотрела вверх и что-то протараторила матери. Молли рассмеялась:
– С ней все в порядке, милый. Она совсем не испугалась.
Но я-то испугался.
– Би. Уходи оттуда. Иди к папе, – принялся я уговаривать ее.
Дочь повернулась и посмотрела мимо меня. Она никогда не смотрела мне в глаза по доброй воле. Она снова что-то протараторила матери.
– Все хорошо, дорогой. Она говорит: ты беспокоишься, потому что не понимаешь пчел, как она и я понимаем их. Ступай. Мы скоро придем.
Я покинул их и провел тревожный час в своем кабинете, гадая, не наделен ли мой ребенок Даром и может ли Одаренное дитя обрести связь с пчелиным ульем. Что за нелепость, фыркнул волк во мне. И добавил, что, будь оно так, он бы почуял. Я мог на это лишь надеяться.
Прошел еще год, и Би медленно росла. Наши жизни изменились, ибо Молли посвящала свои дни дочери, а я кружил рядом с ними двумя, дивясь тому, сколько между ними было общего. Ко дню, когда Би исполнилось семь, она стала настоящей помощницей для матери, хотя могла делать только самые простые вещи. Я видел, что Молли двигается все медленней и чувствует груз прожитых лет. Би могла подобрать то, что Молли уронила, могла собрать травы, на которые Молли указывала, или принести ей предметы с самых нижних полок в комнате для шитья.
Она выглядела как маленькая пекси, когда следовала за матерью и помогала ей в немудреных делах. Молли велела выкрасить самую мягкую шерсть в самые яркие цвета, какие смогла создать, – как для того, чтобы порадовать Би, так и для того, чтобы сделать ее более заметной в высокой луговой траве. В семь лет наша дочь была не выше талии Молли. Голубые глаза и белесые брови придавали ее лицу выражение постоянного испуга, а непокорные кудри усиливали это впечатление. Ее волосы от легчайшего ветра путались, расчесывать их было трудно, и росли они так медленно, что Молли отчаялась ждать, когда она наконец-то сделается похожей на девочку. Потом это необузданное облако мелких кудряшек все же достигло плеч Би, и это было прекрасно, потому что Молли принялась их смачивать, причесывать и собирать сзади в длинный хвост. Как-то раз они пришли мне показаться: моя маленькая девочка была одета в простую желтую тунику и зеленые штаны вроде тех, какие я и Молли носили детьми. Я улыбнулся, увидев ее, и сказал Молли: «Это самый маленький воин, какого мне доводилось видеть!» – ибо солдаты Бака всегда носили волосы, собирая на затылке. Би удивила меня, издав обрадованный возглас.
Так проходили дни, и Молли радостно занималась нашим особенным ребенком, а я радовался тому, что ей хорошо и спокойно. Невзирая на свои годы, Молли устраивала с Би шумные игры, хватала ее и высоко подбрасывала или очертя голову гонялась за ней повсюду, иной раз забегая на ухоженные клумбы с цветами и травами в саду Пейшенс. Они бегали и бегали кругами, пока Молли не начинала дышать с присвистом и кашлять оттого, что ей не хватало воздуха. Би останавливалась в тот же миг и подходила поближе к матери, глядя на нее снизу вверх с ласковой заботой. Бывали моменты, когда мне отчаянно хотелось к ним присоединиться, побегать и попрыгать с моим волчонком, покатать ее по траве, чтобы услышать, как она смеется. Но я знал, что Би поведет себя совсем иначе.
Ибо, несмотря на заверения Молли в том, что наша дочь не испытывает ко мне неприязни, Би держалась от меня подальше. Она редко подходила ближе чем на расстояние вытянутой руки; и если я подсаживался рядом, чтоб взглянуть на ее нехитрое рукоделие, она всегда сутулила плечи и слегка отворачивалась от меня. Она редко смотрела мне в глаза. Пару раз, когда она засыпала рядом с Молли в ее кресле, я брал ее на руки и пытался отнести в постель. Но от моего прикосновения, бодрствуя или во сне, она деревенела, а потом выгибалась дугой, точно бьющаяся в конвульсиях рыба, пытаясь вырваться из моих рук. Лишь ценой борьбы мне удавалось ее опустить, и, попытавшись несколько раз, я решил больше к ней не прикасаться. Молли испытала облегчение, когда я в этом уступил воле Би.
Так что всеми личными нуждами нашей дочери занималась одна Молли. Она научила Би сохранять себя в чистоте и прибираться в своей комнате, насколько это было возможно для такого маленького человечка. Молли велела обставить для нее маленькую спальню с кроватью соответствующего размера. Молли требовала, чтобы она содержала свои игрушки в порядке и делала все для себя самостоятельно, как будто была крестьянским ребенком. Это я одобрял.
Молли научила ее собирать в лесу грибы, ягоды и те травы, которые мы не могли с легкостью выращивать в наших садах. В садах и теплицах я находил их вдвоем, собирающих гусениц с листов или травы для сушки. Я проходил через свечную мастерскую Молли и видел, как маленькая Би стоит на столе и держит фитиль, пока Молли наливает горячий воск. Там они выцеживали золотой мед из сот и собирали его в маленькие толстобокие горшочки, чтоб зимой нам было сладко.
У Молли и Би был безупречный союз. Я осознал, что хоть Би и не ребенок, о каком я мечтал, для Молли она безупречна. Би была безгранично предана матери, напряженно следила за каждой переменой в выражении ее лица. Если они не пускали меня в свой круг, я пытался не возмущаться. Ребенок делал Молли счастливой, и моя жена заслуживала того, чтобы наслаждаться этим счастьем.
Итак, я довольствовался тем, что обитал на задворках их мира, точно мотылек за окном, по другую сторону которого царят тепло и свет. Я постепенно забросил свой тайный кабинет и стал брать переводческую работу в комнату, где родилась Би. К тому времени как ей исполнилось семь, я почти каждый вечер проводил в этой теплой и светлой комнате. Свечи Молли, тихонько мерцая, наполняли ее ароматами вереска и лаванды, шалфея и розы, в зависимости от ее настроения. Они с Би вместе занимались простым шитьем, и Молли за работой негромко пела старые обучающие песни о травах и пчелах, грибах и цветах.
Однажды вечером я трудился над рукописями, дрова в камине негромко потрескивали, и Молли напевала, вышивая какой-то узор на горловине маленькой ночной рубашки для Би, как вдруг я понял, что моя дочь прекратила разбирать запутавшиеся мотки для матери и подошла к моему столу. Я сумел удержаться от того, чтобы посмотреть на нее. Как будто возле меня зависла колибри. Я не мог припомнить, чтобы она когда-то подходила ко мне так близко по собственной воле. Я боялся, что она сбежит, если я повернусь. Так что я продолжил усердно копировать старую иллюстрацию из свитка о свойствах паслена и родственных ему растений. Там утверждалось, что разновидность из этого семейства, произрастающая в пустынных краях, дает съедобные плоды красного цвета. Я с недоверием отнесся к подобному заявлению о ядовитом растении, но тем не менее переписал текст и как мог воспроизвел изображение листьев, звездчатых цветков и висящих плодов. Я начал закрашивать цветы желтым. Возможно, это и вынудило Би встать у меня за плечом. Я слушал, как она дышит с открытым ртом, и понял, что Молли больше не напевает. Мне не нужно было поворачивать голову, чтобы знать – она наблюдает за нашим ребенком с тем же любопытством, что и я.
Маленькая ручка коснулась края моего стола и, точно паук, медленно проползла до края страницы, над которой я трудился. Я притворился, что не замечаю. Я снова окунул кисть в краску и добавил еще один желтый лепесток. Тихо, точно закипающий чайник на огне, Би что-то пробормотала.
– Желтый, – сказал я, подражая Молли, когда та притворялась, что понимает ход мыслей малышки. – Я раскрашиваю маленький цветок в желтый цвет.
И опять бормочущий шепот, на этот раз чуть громче и с ноткой мольбы.
– Зеленый, – сказал я ей. Взял сосуд с чернилами и показал дочери. – Листья будут зелеными по краям. Я смешаю зеленый и желтый, чтобы раскрасить сердцевину, и зеленый с черным для прожилок на листьях.
Маленькая ручка неловко дотронулась до края моей страницы. Пальчики приподняли бумагу и потянули.
– Осторожнее! – предупредил я, и на меня обрушилась лавина невнятного лопотания, в котором ощущалась некая мольба.
– Фитц, – ласково упрекнула Молли, – она просит у тебя бумагу. И перо с чернилами.
Я посмотрел на жену. Она встретила мой взгляд стойко, вскинув брови, – я вел себя очень глупо. Радостная утвердительная нотка в бормотании Би как будто подтверждала правоту Молли. Я посмотрел на дочь. Она подняла лицо и взглянула мимо меня, но не отпрянула.
– Бумага, – сказал я и без колебаний взял лист бумаги лучшего качества, какую мне присылал Чейд. – Перо. – Я дал ей свеженаточенное перо. – И чернила. – Я подвинул через стол небольшой сосуд с черными чернилами. Положил бумагу и перо на край стола. Би ненадолго замерла в молчании. Ее рот шевельнулся, а потом она ткнула в мою сторону пальчиком и что-то прощебетала.
– Цветные чернила, – уточнила Молли, и Би радостно встрепенулась.
Я сдался.
– Что ж, их мы разделим, – сказал я дочери.
Подвинув стул к другой стороне своего стола, я положил на него подушку и поместил принадлежности для Би там, где она могла до них дотянуться. Она удивила меня, с готовностью вскарабкавшись на этот трон.
– Окуни в чернильницу только заостренный кончик пера… – начал я. И остановился.
В мире Би я больше не существовал. Все ее внимание сосредоточилось на пере, она аккуратно макнула его в чернила и поднесла к странице. Я застыл, наблюдая за дочерью. Она явно раньше подмечала, как я работаю. Я думал, она утопит перо и размажет чернила по бумаге. Но движения ее маленькой руки были осторожными и точными.
Не обошлось без смазанных линий и клякс – в первый раз всем трудно совладать с пером. Но образ, возникший на ее странице, был замысловатым и изобиловал деталями. В наступившей тишине она стащила мою перочистку, очистила перо. Подула на черные чернила, чтобы их высушить, и взяла желтые, а потом оранжевые. Я следил за ней в восхищенном молчании и едва осознал, когда ко мне подошла Молли. Пчела, размером в точности как настоящая, появилась из-под пера нашей дочери. Настал миг, когда наша Би издала громкий удовлетворительный вздох, словно съела что-то очень вкусное, и отошла от своей работы. Я изучил рисунок, не приближаясь: нежные усики, стеклянные крылья и яркие желто-оранжевые полосы.
– Это она изобразила свое имя, да? – тихонько спросил я у Молли.
Би бросила на меня редкий взгляд глаза в глаза и снова потупилась. Видно было, что мои слова вызвали у нее досаду. Моя дочь подтянула к себе лист с рисунком, будто желая его защитить, и ссутулилась над ним. Перо еще раз посетило черную чернильницу и принялось что-то аккуратно выцарапывать на бумаге. Я посмотрел на Молли – та улыбалась гордо и загадочно. Я глядел в растущем напряжении, пока Би не отодвинулась от листа. На нем аккуратными буквами, так похожими на почерк Молли, было написано: «Би».
Я не осознавал, что сижу с разинутым ртом, пока Молли не помогла мне его закрыть. Мои глаза наполнились слезами.
– Она умеет писать?
– Да.
Я перевел дух и осторожно придержал свой восторг:
– Но только свое имя. Она понимает, что это буквы? Что они что-то значат?
Молли издала тихий досадливый возглас:
– Ну конечно понимает. Фитц, ты думал, я буду пренебрегать ее обучением, как пренебрегали моим? Она читает вместе со мной. Так что она различает буквы. Но это первый раз, когда она взяла перо в руки, чтобы писать. – Ее улыбка слегка дрогнула. – По правде говоря, я почти так же удивлена ее поступком, как и ты. Выучить, как выглядит буква на странице, – совсем не то, что воспроизвести ее на бумаге. Когда я сама впервые попробовала писать, у меня вышло куда хуже, чем у нее.
Би не обращала на нас внимания: из-под ее пера появлялась вьющаяся лоза жимолости.
Тем вечером я больше ничего не написал. Я уступил все чернильницы и лучшие перья моей маленькой дочери и позволил ей заполнять лист за листом моей лучшей бумаги изображениями цветов, трав, бабочек и насекомых. Мне пришлось бы рассматривать растения, чтобы так хорошо их нарисовать; Би рисовала по памяти.
Ночью я отправился в постель, исполненный благодарности. Я не был до конца убежден, что Би понимает принцип букв или письма и чтения. Но она могла воспроизвести на бумаге увиденное, не имея перед собой образца для подражания. Такой редкий талант давал мне надежду. Я вспомнил Олуха, необычайно одаренного в Силе, пусть даже он и не понимал до конца, что делает, когда пользуется ей.
Той ночью, ощущая тепло Молли рядом с собой, я позволил себе редкое удовольствие: потянулся и с помощью Силы пробудил Чейда от крепкого сна.
Что? – с упреком спросил он.
Помнишь свитки о травах от того торговца с острова Пряностей, которые мы отложили, решив, что мне их ни за что не скопировать? Потрепанные, предположительно времен Элдерлингов?
Разумеется. Зачем они тебе?
Пришли их мне. С хорошим запасом бумаги. А, и еще набор кисточек из кроличьей шерсти. А у тебя есть те пурпурные чернила с островов Пряностей?
Ты знаешь, сколько все это стоит, мальчишка?
Да. И я знаю, что ты можешь себе это позволить, если оно будет использовано с толком. Пришли мне еще две бутылки таких чернил.
Я улыбнулся и закрыл свой разум от града его вопросов. Чейд все еще барабанил по моим стенам, когда я погрузился в сон.
