Глава 25

Снова в одиночной камере в Висбадене. — Опять в Оберурзеле. — Прикованный в грузовике. — Одиночная камера в Дахау. — Хирургическая операция под охраной. — Заключенные женщины

В Регенсбурге я пробыл недолго, и уже через несколько дней пришел приказ о моей транспортировке. В сопровождении ряда товарищей по несчастью я отправился к американскому коменданту лагеря, где мне вновь пришлось громко протестовать, когда на меня опять хотели надеть наручники. Капитану такая предосторожность тоже показалась излишней, и он более часа дозванивался до своего начальства, чтобы получить разрешение на отмену данного распоряжения. Однако в просьбе ему отказали, и он был вынужден подчиниться. Тем не менее сопровождавший меня сержант, видимо, получил специальное указание от капитана, поскольку буквально через пять минут после того, как мы покинули Регенсбург, от этих позорных железных оков меня избавили.

До Висбадена, цели нашей поездки, в тот вечер мы не добрались и остановились на ночлег в доме водителя, немца из числа интернированных лиц. Его семья приняла меня как родного сына. Впервые после войны я сидел за накрытым столом, ел из тарелок и снова пользовался ножом и вилкой. Пришлось вновь привыкать к тому, о чем за годы заключения мне пришлось позабыть.

На следующий день я опять оказался в той же висбаденской тюрьме, в которой сидел раньше. К тому времени она уже была передана немецкой администрации. Правда, американцы оставили в ней для своих нужд небольшой отсек. Посетивший мою камеру капитан армии США сообщил, что со мной хочет переговорить какой-то подполковник.

Здоровье мое пошатнулось, и я чувствовал себя неважно — желчная колика беспокоила меня все чаще. Не помогало даже строгое соблюдение «щадящей диеты», имевшейся в то время в тюрьме. Хорошо еще, что надзиратели из числа немцев, которые в прошлом практически все были солдатами, обходились со мной весьма корректно — чувствовались отголоски былого войскового товарищества. Других обитателей тюрьмы в лицо я не видел. Но в ночные часы неизвестные благожелатели постоянно снабжали меня то сигаретами, то каким-нибудь лакомством, то газетами.

Завернувшись в свой спальный мешок, собственноручно сшитый из покрывала, я читал статьи о приведении в исполнение приговоров в Нюрнберге. Означало ли это окончание трагедии, приключившейся с Германией? Означало ли это конец борьбе за создание идеальной картины всемирной справедливости?

Оставалось непонятным, к каким последствиям могло в будущем привести беспрецедентное в исторической практике осуждение целых организаций в качестве «преступных»? Хорошо еще, что у судий хватило ума не приговаривать к этому Генеральный штаб. Однако сам факт, что данный орган, имеющийся у каждого государства и выполняющий везде одинаковые функции, фигурально говоря, оказался на скамье подсудимых, явился событием, значение которого трудно недооценить. Потрясал также всеобщий характер приговоров в отношении миллионов людей. Где находилась конечная черта, которую следовало подвести, если подобное начнется вновь?

Через неделю меня опять перевели в уже знакомый мне лагерь для допросов возле города Оберурзель. На этот раз транспортировка осуществлялась без наручников и в более удобных условиях. Подполковник, хотевший со мной переговорить, ко мне так и не заглянул. Был уже октябрь 1946 года, и из разговора конвойных, который я случайно услышал, стало ясно, что в лагере находились уже совсем другие заключенные, чем в 1945 году.

Немецкая речь в лагере слышалась редко, поскольку основной контингент заключенных составляли иностранцы. Среди них было достаточно много женщин. Длившийся часами истерический плач одной из них в камере, располагавшейся поблизости от моей, действовал мне на нервы. Разговорами из своего окна я тщетно пытался ее успокоить — она ни слова не понимала по-немецки. Не пригодились и мои знания английского и французского, так как эта женщина, очевидно, была родом из страны, находившейся по другую сторону железного занавеса, который хотя и незаметно, но уже начал опускаться.

Организация лагерной жизни и питание в ставшей интернациональной «базе отдыха» стали намного лучше. Для мытья и отправления других надобностей меня, как и ранее, сопровождали два свирепого вида охранника с автоматами в руках, держа по-прежнему палец на спусковом крючке. Однако ставший уже привычным окрик «Быстрее!» подкреплялся еще и пинком ноги по открытой деревянной двери. То обстоятельство, что на мои сигналы охрана откликаться стала значительно дольше, могло объясняться необходимостью вызова двоих конвойных и подготовкой их к возможному бою.

Табак мне выдавали по одному пакету в неделю, а поскольку благодаря особым навыкам у меня получалось скрутить из него до ста сигарет, то спичек постоянно не хватало. Мне не хотелось превратиться в курильщика, прикуривающего одну сигарету от другой, и я искал другой выход. Вскоре он был найден. Поскольку отопление в камере являлось электрическим и работало постоянно, то я отогнул края жестяного ящичка, и в моем распоряжении оказался великолепный прикуриватель.

Как-то раз меня временно перевели в соседнюю камеру, где были слышны громкие удары молотом, раздававшиеся со стороны моего прежнего узилища. Когда я вернулся обратно, то оказалось, что с внешней стороны стены были укреплены стальными листами. Какая бесполезная работа! Я совсем не собирался их ломать, а пробиваться ко мне извне никому бы и в голову не пришло!

Ожидаемый визит американского офицера все откладывался. И вот однажды вновь прозвучала команда:

— Вставай! Тебе на сборы десять минут!

В кузове грузовика, в котором я должен был ехать, охрану составляли всего двое конвойных. Поэтому меня на сиденье развернули и приковали к его спинке наручниками. Позднее, когда охранники убедились, что в такой позе долго находиться невозможно, мне пришлось лечь на пол, и они пристегнули мои руки к двум канистрам с бензином. Я только потом понял истинную причину их действий — конвойные просто не хотели провести бессонную ночь и сладко проспали много часов подряд, уверенные, что с моей стороны им ничего не грозит.

Ранним утром я вновь оказался в Дахау. К моему изумлению, меня определили в так называемую свободную зону. За те сорок восемь часов, которые я там провел, уснуть мне так и не удалось — со мной хотели пообщаться многие мои старые боевые товарищи и еще больше незнакомых военнопленных. Сколько нового мы сказали друг другу! Однако в ходе бесед я обратил внимание, что у многих бывших солдат появились признаки «болезни колючей проволоки». Люди переставали понимать, что происходящие с ними события можно рассматривать совсем с другой стороны, нежели через призму ограничивающего пространство ограждения. На мой взгляд, все выглядело далеко не в таком черном цвете, как видели мир пробывшие в плену более года мои боевые друзья.

В те месяцы американцы стали использовать на различных подсобных работах достаточно много немцев. Через одного такого немца, бывшего солдата, спустя два дня мне и передали приказ явиться с вещами к воротам лагеря. На этом моя «вольная» жизнь закончилась — меня снова отправили в тюрьму и поместили в одиночку. Тюремным начальством я был встречен как «старый жилец» и определен в свою прежнюю камеру за номером 10. Однако ожидаемый мною визит подполковника вновь не состоялся.

Проходили день за днем, и официальные инстанции, казалось, обо мне вовсе позабыли. Осталась непонятной и причина моего перевода в одиночную камеру. Однако мои боевые товарищи, которым разными путями удавалось поддерживать со мной контакт, старались мне помочь любыми возможными способами — раздатчики пищи передавали для меня то дополнительную порцию еды, то часть даров, пришедших «с воли». И надо признать, что в таких условиях, в которых я оказался, каждый знак проявления боевого братства ценился на вес золота.

Ко всему прочему, и американский сержант из числа тюремной охраны тоже иногда закрывал глаза на мои ухищрения. В частности, уже весной во время моих ежедневных кратких прогулок он делал вид, что не замечает, как я подкрадываюсь к грядкам с редиской. Их небольшая горсть хотя бы частично восполняла долгое отсутствие витаминов.

— Вам нравится редиска? — как-то раз спросил сержант и продолжил делать вид, что ничего не видит.

Между тем состояние моего здоровья продолжало ухудшаться, а тюремному врачу, интернированному австрийцу, никак не удавалось добиться моего перевода в лазарет. Такое могли разрешить только в том случае, если бы мне срочно понадобилось хирургическое вмешательство. Поэтому когда врач, к которому я испытывал большое доверие, посоветовал сделать операцию, то я наконец решился, и меня перевели в одиночную палату лагерного госпиталя.

Днем и ночью возле моей кровати находился часовой, хотя я тогда не мог даже ползать. Операцию мне начали делать 6 декабря 1946 года, и, чтобы я не сбежал с операционного стола, часовой был выставлен рядом с ним прямо в операционной. Во время медленного пробуждения после наркоза, когда сознание наполовину вернулось, я принялся ругаться самыми последними словами. И хотя боль снова вернулась, это принесло мне большое облегчение. А еще через несколько дней у меня началось воспаление легких, но мой выносливый организм выдержал и это испытание.

Затем последовало длительное выздоровление, и понадобилось несколько недель, чтобы я снова смог передвигаться. Не успели силы ко мне вернуться, как меня выписали из госпиталя и перевели в так называемую следственную тюрьму. Это строение, воздвигнутое уже после войны в 1946 году, во всех отношениях было намного хуже, чем старое здание лагерной тюрьмы Дахау, где камеры по сравнению с новыми выглядели как гостиничные номера.

Моя новая камера оказалась недопустимо мала — два с половиной метра в длину, метр сорок в ширину и два метра двадцать сантиметров в высоту. Она была целиком из бетона и имела вентиляционное отверстие размерами пятнадцать на шестьдесят сантиметров. Вся обстановка состояла из двух расположенных друг над другом нар и раковины. Но хуже всего было то, что пол в коридоре был выложен из досок, по которым всю ночь громыхали сапогами польские часовые.

Разрешенные мне ежедневные десятиминутные прогулки я не использовал, так как ходить все еще было трудно. Примерно через восемь дней меня вызвали в прокурорское отделение процесса над военными преступниками. К моему великому удивлению, начальником отделения оказался один из лучших защитников по мальмедскому делу подполковник Д., который спросил меня, по какой причине я оказался в изоляторе. Но это было мне и самому интересно, и я лишь ответил:

— Я тоже хотел бы это знать!

Тогда подполковник Д. заявил, что, по его сведениям, в отношении меня никакого следствия не проводится и мне надлежит немедленно покинуть следственный изолятор. Я, естественно, с ним согласился.

Однако моим надеждам на перевод в «свободный лагерь» сбыться было не суждено. Тюрьма и камера номер 10 вновь встретили меня как старого знакомого, распахнув свои объятия. Тут пришла весточка о моем прежнем начальнике штаба Карле Радле. Его также перевели сначала в Висбаден, а затем в Дахау, где поручили заниматься интересным делом. Совместно с некоторыми другими моими людьми, которых американское начальство называло не иначе как «парнями Скорцени», он организовал в лагере производство по выращиванию овощей. Поэтому иногда одному только ему известными тайными путями Радл стал передавать мне немного «зеленки». Так мы называли все, что было связано с овощами.

Настроение у более трехсот арестантов, сидевших в тюрьме Дахау, зачастую было просто отвратительным. Многих в течение нескольких месяцев не вызывали на допрос, и они не знали о своей дальнейшей участи. А вот у девушек из числа заключенных, как ни странно, настрой, наоборот, был хорошим, и для многих мужчин они являлись примером. Среди них насчитывалось много бывших секретарш и хозяйственных работниц, которые на самом деле не понимали, за что их подвергли длительному тюремному заключению.