Глава 26

Наступил уже месяц март, когда в сопровождении упоминавшегося ранее мистера Гарри Т. в мою камеру вошел долгожданный подполковник. На мой вопрос, обращенный к мистеру Гарри Т., работает ли он на стороне обвинения или защиты, тот ответил, что трудится уже в следственной комиссии. Три долгих допроса, касавшиеся моей акции во время наступления под Арденнами, этот подполковник провел весьма дотошно, и у меня возникло ощущение, что столь подробное рассмотрение операции «Гриф» происходит в последний раз. Но меня это совсем не беспокоило, так как я знал, что не совершил ничего противоправного.

Подписав последний протокол, я попросил подполковника быть со мной откровенным и честно сказать, было ли допущено 150-й танковой бригадой нарушение законов военного времени или нет. На это бывалый фронтовик, каким оказался данный офицер, ответил, что, на его взгляд, никаких противоправных действий мы не совершили, но окончательное решение по данному вопросу вынесет вышестоящая инстанция и его следует ожидать примерно через четыре недели.

В камере я нанес на своем «настенном календаре» названный им срок, но проходили неделя за неделей, а вестей никаких не поступало.

Мне было известно, что часть военнослужащих из состава 150-й танковой бригады содержится в Дахау, однако я не предполагал, что это может быть связано с готовящимся процессом надо мной и моими офицерами.

Где-то в середине июля 1947 года меня привели к коменданту тюрьмы, и я увидел большое число незнакомых мне людей. Исключение составляли только полковник Р., который в свое время со мной фотографировался, и мистер Гарри Т. Корреспонденты держали свои фотоаппараты наготове, и, судя по всему, здесь готовилось какое-то очень важное действо. Когда же в помещение, как было объявлено, ввели еще восемь арестованных из числа немецких солдат 150-й танковой бригады (еще один был тяжело болен, лежал в госпитале, и мы его до конца процесса так и не увидели), стало ясно — нам собираются предъявить обвинение.

Я внимательно вгляделся в лица своих сообвиняемых и убедился в том, что шестерых из них вижу первый раз в жизни. Между тем полковник Р. начал зачитывать обвинительное заключение, а мистер Гарри Т., который, видимо, вновь начал работать на стороне обвинения, — переводить текст на немецкий. Второй пункт обвинения в моей голове вообще никак не укладывался. В нем говорилось о наличии какого-то совместного плана и заговора, а в конце прозвучало: «…жестоко обошлись с американскими военнопленными, которых они пытали и убили. Имена и общее число жертв не установлено. Однако их было не менее ста».

Дальнейший текст обвинительного заключения я почти не слушал. Судя по всему, его второй пункт потряс моих боевых товарищей не меньше, чем меня, — за два года моего заключения на всех допросах я категорически отвергал что-либо подобное. Здесь следует оговориться, что чтение обвинительного заключения заняло несколько дней.

В течение этих дней я ожидал каких-либо доказательств по данному пункту, но так и не дождался. В результате в последний день предъявления обвинения полковник Р. был вынужден снять пункт номер два, а председатель суда сделал полковнику замечание, особо подчеркнув, чтобы этот пункт больше нигде не фигурировал. Позднее в одной доверительной беседе мне стало известно, что обвинение в убийстве военнопленных выдвинули лишь для того, чтобы состряпать в отношении нас обвинительное заключение. Меня это просто возмутило! И даже объяснение, что в 1947 году начали проводить только те процессы, которые были связаны с обвинением в убийстве, меня ни в коей мере не удовлетворило.

После оглашения обвинительного заключения нас вывели в тюремный двор, где я решил познакомиться с шестью неизвестными мне сообщниками и выяснил, что их «пристегнули» для количества. Затем журналисты стали задавать мне вопросы, на которые получали только однозначные ответы. Мне с трудом удалось скрыть от них бушевавшую внутри меня ярость, когда вопросы коснулись второго пункта обвинения. Газетчикам я сказал примерно так:

— Обвинять нас в составлении плана и заговоре с целью совершения убийства — это полная чушь! Из девяти так называемых соучастников шестерых я вижу впервые в жизни.

Данная смелая оценка ситуации вылилась затем в известных газетах в крупные заголовки: «Скорцени характеризует процесс как полную чушь». Конечно, подобное выражение с моей стороны являлось определенной дерзостью, но, говоря так, я и не мыслил давать подобную оценку всему процессу.

Последовавшие после предъявления обвинения три дня прошли для нас (пяти офицеров ВМС, трех офицеров сухопутных сил, одного офицера войск С С и меня) в тягостном ожидании. Нам были выделены три американских защитника: подполковник Роберт Д. Дерст, подполковник Дональд Макклюр и майор Л.И. Хорвитц. Разбив нас на группы, они проводили весьма изощренные допросы, однако их цели были мне непонятны. Ответ на данный вопрос я получил от нашего главного защитника подполковника Роберта Д. Дерста только в последний день допросов. Тогда он впервые протянул мне руку для рукопожатия и заявил, что больше не сомневается в нашей невиновности и будет защищать нас как близких ему людей. Стоит отметить, что этот человек сдержал данное им слово.

Позже он объяснил, что согласно судебному порядку, который должен был соблюдаться и во время дознания, проводившегося в Дахау, ему как защитнику в ходе объективного расследования предписывалось тоже заниматься поисками правды. Поэтому он и проводил с нами столь жесткие допросы.

Вскоре к трем американским защитникам добровольно присоединились еще семь немецких адвокатов. Я честно сказал им, что на денежное вознаграждение с нашей стороны им рассчитывать не следует, поскольку все мы являемся настоящими нищими. Самое большее, что мы могли сделать, — это выдать ничем не подкрепленную расписку о расчетах в будущем.

Большую радость я испытал, когда через несколько дней из Зальцбурга к нам прибыл мой земляк доктор Пейрер-Ангерман, которого отличала исключительная честность. Выяснилось, что в Зальцбурге он добился своего ареста, чтобы вместе с другими пленными попасть в Германию, а затем в Дахау.

— В Зальцбурге, прежде чем решиться на такой шаг, я сначала навел справки насчет вас, — честно признался он после приветствия. — Все отзывы были только положительными.

Еще через несколько дней нам пришлось принять два весьма нелегких решения. Дело заключалось в том, что подполковник Дерет честно сказал мне, что может рассчитывать на успешное завершение процесса только в случае нашей совместной работы. Дерет потребовал от нас письменное согласие на то, что только он может определять способ ведения защиты и никакой другой защитник без его одобрения не вправе что-либо предпринимать. С другой стороны, подполковник обязывался перед принятием любого решения советоваться со мной, как лидером обвиняемых. Для меня это означало взвалить на себя тяжелейший груз ответственности за судьбу, а может быть, и жизнь своих боевых друзей. По желанию подполковника Дерста место для свидетелей на процессе должен был, по возможности, занимать я один и брать защиту всех на себя.

Мне пришлось размышлять достаточно долго, прежде чем дать окончательный ответ, и я решил согласиться лишь в том случае, если мои товарищи по несчастью уполномочат меня на это после демократически проведенного голосования. Сразу скажу, что все обвиняемые согласились предоставить подполковнику Дерсту широкие полномочия и выказали мне полное доверие, уполномочив меня представлять их интересы.

Первым видимым последствием такого шага явилось сложение тремя немецкими адвокатами с себя полномочий по нашей защите, так как не были согласны с предоставлением американскому адвокату таких широких прав. Начало, прямо скажем, было не из лучших, но, как показало время, принятое нами решение оказалось правильным.

Недели перед началом процесса прошли нервозно — одна дурная весть сменялась другой. Первоначально подполковника Дерста состав трибунала из девяти человек весьма устраивал. Мне же очень не понравилось то, что представитель обвинения по мальмедскому процессу подполковник Эллис, с которым отношения у нас не сложились, стал в Дахау начальником группы по расследованию военных преступлений.

Через несколько дней ко мне пришел расстроенный подполковник Дерст и сообщил, что состав трибунала изменился и все судебные заседатели находятся под влиянием председательствующего полковника Г. Когда же «солдатское радио» донесло, что за председательствующим закрепилось говорящее о многом прозвище «подвешивающий Г.», меня это совсем не обрадовало. Поэтому мне скрепя сердце пришлось согласиться на предложение подполковника Дерста подать протест по поводу назначения полковника Г. и других членов трибунала с требованием их отвода. Я понимал, что последствием этого явится усиление враждебного к нам отношения, но делать было нечего. В результате четыре или пять судебных заседателей, не помню точно, были заменены, однако председательствующим остался полковник Г. Новые же заседатели являлись заслуженными фронтовыми офицерами и, как показали дальнейшие события, выносили решение исходя из своих убеждений.

В скором времени подполковник Дерст, рискуя своей репутацией, организовал из состава гражданских служащих группы по расследованию военных преступлений свой собственный штаб. Против одного члена его штаба мы решительно возразили, поскольку недавно он арестовал некоего офицера сухопутных сил, проходившего свидетелем по нашему делу, и подверг его допросу в интересах обвинения. У нас не укладывалось в голове, каким образом этот человек мог входить в штаб и полноценно нас защищать. Была отклонена и кандидатура второго американца, так как нам стало известно, что в городе Швебиш-Халль он активно проводил допросы моих боевых товарищей из 1-й танковой дивизии СС, представляя сторону обвинения. Мы пошли на этот шаг, несмотря на то что его участие в деле на стороне защиты могло склонить чашу весов на процессе в нашу сторону.

В тюрьме нас по трое расселили в трех камерах, и мы лихорадочно приступили к подготовке своей защиты. Однако основную работу предстояло проделать уже в ходе самого процесса, так как до того времени ни одного документа, имевшегося у стороны обвинения, нам не показывали. Поэтому пока в ответ на пункты обвинения, составленные лишь из общих фраз, пришлось ограничиться только правдивым изложением имевших место событий.

В первом пункте обвинительного заключения нам ставилось в вину то, что мы сражались, переодевшись в военную форму противника. Подобное не совсем соответствовало действительности, но как доказать это, мы не знали, поскольку до нас довели только общую формулировку.

В других пунктах содержалось обвинение в том, что мы якобы украли у американских военнопленных оборудование, предметы вооружения и медицинские сумки с красным крестом. Но ведь все наше оснащение, которого так не хватало, нам выдали по запросу штаба оперативного руководства вермахта, отдавшего приказ на проведение операции. Однако как строить свою защиту, если мы не знали конкретных фактов, на которых строились эти пункты обвинения?

Радовало только одно — после предъявления обвинения настроение американских и польских охранников по отношению к нам не ухудшилось. Мне было с чем сравнивать, так как после тридцати месяцев пребывания в Дахау я стал чуть ли не «почетным» заключенным. Конечно, ожидать, что караульные, которые все это время охраняли меня, возлюбят своего арестанта, не приходилось. Однако ощущение, что я стал пользоваться уважением у этих солдат, все же возникало. А этого для меня было вполне достаточно.

Мне стало несколько не по себе, когда до меня дошло известие о том, что на исход процесса сделано бесчисленное количество ставок. Пари между американцами, представлявшими стороны обвинения и защиты, заключались на весьма значительные суммы в долларах. И если бы этот тотализатор могли организовать обвиняемые, то он мог бы превратиться в весьма прибыльное дело. Однако, к сожалению, мы вынуждены были принимать в нем участие лишь опосредованно, как объекты ставок, хотя в конечном счете речь шла о наших головах и свободе. Тем не менее имелась в этих пари и положительная сторона — по коэффициентам ставок, которые с самого начала были в нашу пользу и к концу процесса поднялись до одного к десяти, мы могли измерять рост наших шансов на успех.

Большая трудность заключалась в достижении единомыслия и сплачивании всех нас в одну команду. К сожалению, среди моих товарищей по несчастью не было офицеров, которых бы я хорошо знал, — по странному стечению обстоятельств, к нашему процессу в качестве обвиняемых не был привлечен ни один из сотрудников моего бывшего штаба. А ведь вначале интересы каждого значительно отличались, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы превратить всех обвиняемых в своих соратников. Вот только один пример.

Однажды ко мне подошел один из наших обвиняемых лейтенант ВМС М. и признался, что отец у него — немец, а мать — англичанка. Он давно считал себя противником Третьего рейха и записался добровольцем в мою бригаду, для того чтобы при первой возможности перейти на сторону противника. После того как его взяли в плен, М. так прямо и заявил. Кроме того, он затаил беспричинную злобу и на меня, хотя и видел всего один раз. Однако за время пребывания в плену у него открылись глаза, и, когда лейтенант ближе познакомился со мной, его отношение ко мне изменилось.

— Несмотря на мои прежние взгляды, вы можете полностью доверять мне, как верному и преданному товарищу, — сказал он.

Забегая вперед, скажу, что М. остается моим другом и сегодня, а все мы превратились в единую проверенную жизнью команду, связанную такими крепкими узами, разорвать которые никто не способен.

В рамках данной книги рассказать обо всех подробностях проходившего над нами процесса невозможно. Однако следует отметить, что поскольку во многих немецких газетах того времени печатались только заметки, освещавшие первые его дни, когда нам было предъявлено обвинение, то вынесенное в отношении нас судебное решение явилось большой неожиданностью. Если бы пресса не гонялась за сенсационными заголовками, а освещала ход самого процесса несколько подробнее, то такого бы не случилось.

Слушание дела началось 18 августа 1947 года. Первым свидетелем обвинения выступил мой давний начальник штаба и друг Карл Радл. И хотя он только подтвердил подлинность телеграммы штаба оперативного руководства вермахта, которую никто не оспаривал, широкие круги общественности об этом не узнали. Остались только фотографии и газетные заголовки: «Начальник штаба обвиняет своего бывшего шефа». Однако я-то знал, насколько тяжело далось Радлу спокойствие при его вынужденном выступлении в суде.

Не лучше чувствовали себя на мальмедском процессе и некоторые приговоренные к смертной казни боевые товарищи, когда их принудили выступить на суде в качестве свидетелей обвинения. Об этом в ходе трибунала открыто заявил главный обвиняемый полковник Пайпер, что требовало немалого мужества. Впрочем, ни один из них не сказал ничего изобличающего, и мы, в свою очередь, недоумевали, зачем вообще потребовалось выставлять их в качестве свидетелей? Когда позднее, к моему удивлению, подполковник Дерст первым публично и весьма резко обрушился на процедуру ведения расследования в ходе мальмедского процесса (я действительно ничего не знал о его намерении), то мы от души порадовались, что это хоть как-то поможет осужденным.

Показания майора К., звучавшие весьма зловеще, тоже рассыпались как карточный домик. Сам К., содержавшийся в Ландсбергской тюрьме, из-за болезни предстать перед судом не смог. Я, естественно, обратил внимание на отсутствие важного свидетеля. Тогда мистер Гарри Т., будучи помощником стороны обвинения, выйдя на место свидетеля, поклялся, что К. дал ему показания добровольно, что и было зафиксировано надлежащим образом.

В тот же день одному американскому помощнику стороны защиты удалось в Ландсберге допросить К. Позже, уже выступая на месте свидетеля, он под присягой заявил, что предъявил майору К. рассматриваемый документ и тот поклялся, что никогда не пописывал этот протокол и видит его в первый раз.

Показания же одного американского офицера о том, что во время немецкого наступления под Арденнами он попал в плен и похудел там на полтора килограмма, серьезно нам навредить не могли. Так же мало затронуло нас и утверждение одного американского лейтенанта о том, что некоторые немецкие солдаты во время боев носили поверх униформы американские полевые куртки. Во время перекрестного допроса стороной защиты он честно признал, что взятые ими в плен солдаты при допросах называли в качестве своей части 1-ю танковую дивизию СС, а не 150-ю танковую бригаду. Как выяснилось в ходе дальнейшего разбирательства, американские полевые куртки на Западном фронте из-за нехватки зимнего обмундирования вообще носили многие немецкие солдаты.

После окончания выступлений свидетелей стороны обвинения подполковник Дерст в первый раз внес прошение о вынесении оправдательного приговора в отношении всех обвиняемых по всем пунктам обвинения. Однако его ходатайство было отклонено.

Выступление первого свидетеля стороны защиты явилось для всего трибунала, и прежде всего для нас, обвиняемых, большой неожиданностью. Им оказался британский офицер Эдуард Йо-Томас, игравший во время войны руководящую роль во французском движении Сопротивления по заданию английской разведки.

В рассказе этого офицера была дана наглядная картина того, как во время войны осуществлялись смелые операции, проводившиеся английскими солдатами, переодетыми в форму противника. Оказалось, что для достижения победы в проведении подобных акций не было ничего запретного! А необходимое для них оснащение добывалось любой ценой!

К сожалению, у меня не было возможности пожать руку этому британскому офицеру, когда он заявил трибуналу:

— Господа! Полковник Скорцени и его офицеры всегда вели себя достойно!

Между прочим, добровольно выступить в том же духе в трибунале на стороне защиты вызвались еще три американских офицера из гарнизонов, располагавшихся вблизи Мюнхена. Но этого не потребовалось.

После дачи показаний еще несколькими свидетелями защиты пришла моя очередь выступить от имени всех моих товарищей по несчастью, для чего меня провели к месту свидетеля, воздвигнутого в центре зала суда. Главный защитник подполковник Дерст дал мне возможность в свободной форме изложить трибуналу сведения о том, как отдавался приказ, готовилась и осуществлялась операция «Гриф». Причем при помощи огромной, во всю стену, топографической карты местности мое выступление удалось сделать наглядным. После этого даже перекрестный допрос главного обвинителя полковника Р. был проведен достаточно вежливо и корректно.

К сожалению, у меня не было возможности подробно остановиться на вопросе, связанном со слухами относительно плана по якобы готовившемуся нами нападению на главную ставку союзников, поскольку суд принял протест стороны обвинения, в котором содержалось заявление, что на эту тему распространяться не следует.

Огромное впечатление произвела заключительная речь представителя стороны защиты подполковника Дональда Макклюра, который закончил ее следующими словами:

— Господа! Если бы мне на фронте довелось командовать такими людьми, как эти обвиняемые, я гордился бы этим!

Оправдательный приговор для всех обвиняемых был зачитан в переполненном зале суда 9 сентября 1947 года. Я хотел было пожать руку своему защитнику, но тут ко мне подошел главный обвинитель полковник Р. и, поздравив меня, заявил, что, выдвигая обвинение, он только исполнял свой долг и следовал отданному ему приказу, который выполнял без особой охоты!

— Тогда, полковник, вы должны понимать и нас, немцев. Ведь мы тоже только исполняли свой долг и повиновались отданным нам приказам, — ответил я.

Такой благородный шаг моего противника по процессу и его поздравление, шедшее от всего сердца, примирило меня с тем, что мне довелось пережить. Поэтому, когда в прессе появилось сообщение о том, что полковник Р. назвал меня «самым опасным человеком в Европе», я воспринял лишь как досадную ошибку. Однако подобная незаслуженная оценка всегда вытаскивалась на свет, когда в публиковавшихся обо мне небылицах, которым не было конца, не хватало броского заголовка.

Через несколько часов после вынесения оправдательного приговора мы вновь собрались в стенах тюрьмы, но на этот раз уже не в той ее части, где находились одиночные камеры. Нас от всей души поздравили не только охранники, но и осужденные товарищи по несчастью, и нашей радости, буквально струившейся из глаз, не было предела. А еще через пару часов нас перевели в так называемый свободный американский лагерь.

Прием, который там нам устроили, я никогда не забуду — каждый старался нас угостить, чем мог. Из посылок, полученных из дома, один приносил кусок пирога, другой — колбасу, третий — последнее яблоко. Но больше всего расстарались мои боевые друзья — меня поджидало приготовленное Радлом и Хунке угощение «по-венски»!

Потребовалось несколько дней для того, чтобы мы наконец осознали, что худшее уже позади. Между тем военнослужащие сухопутных сил и ВМФ начали готовиться к отправке домой, и из нашей группы обвинявшихся под стражей остались только один офицер войск СС и я, так как мы подпали под распоряжение о так называемом автоматическом аресте. Поскольку в таком же положении находились сотни тысяч других солдат войск СС, то вынужденное пребывание в лагере было воспринято нами не так тяжело.

Попрощаться со своими товарищами по процессу, которые отправились за документами об освобождении, мне не удалось — пришел приказ, прозвучавший подобно удару грома среди ясного дня: «Собрать вещи и через пятнадцать минут явиться к воротам лагеря!»

В обед 12 сентября 1947 года, как сейчас помню, что это была пятница, я снова оказался в тюрьме как подозреваемый в совершении военных преступлений. Так что подготовленный прощальный ужин, приуроченный к четвертой годовщине нашей операции по спасению дуче, прошел без меня.

К сожалению, мой американский защитник подполковник Дерст не мог мне помочь в исправлении этой досадной ошибки. Ему больше не разрешали со мной общаться. Между тем в газетах появились крупные заголовки: «Только что оправданного полковника Скорцени, по-видимому, ожидает выдача Дании или Чехословакии!» В мою виновность, похоже, не верило даже тюремное начальство, и обращение со мной было весьма предупредительным.

Один польский офицер, сидевший в тюрьме по подозрению в шпионаже в пользу русских и с которым его земляки из числа охранников, естественно, обходились очень хорошо, предложил мне совершить вместе с ним побег. Я отклонил это предложение, как, впрочем, и все предыдущие. Ошибка должна была разъясниться, и мне не хотелось усложнять ситуацию перед выходом на свободу.

Через две недели все действительно встало на свои места. Оказалось, что Дания никогда не выдвигала требования о моей выдаче, и чиновники, заваленные бумажной работой, скорее всего, ошиблись. Да иначе и быть не могло, ведь я еще раньше дал датским офицерам слово, что в любое время, даже будучи на свободе, готов по первому требованию приехать в Данию и выступить в качестве свидетеля. Вопрос с Чехословакией разрешился еще проще. Через четырнадцать дней усердных поисков выяснилось, что никакого документа, направленного против меня с этой стороны, не существует.

Я снова вернулся в свободный лагерь, что явилось дополнительным поводом для дружеского праздника, который был организован так, насколько это позволяли лагерные условия. Однако потребовалось еще две недели, пока местная бюрократия окончательно вычеркнула меня из списков военных преступников.

С этого момента весь персонал американской администрации лагеря, вплоть до коменданта, стал относиться ко мне очень хорошо. Один сержант, увидев, насколько поизносилась моя арестантская роба, разрешил мне пошить в лагерной швейной мастерской костюм из немецкой военной ткани. Другой пригласил меня на чашечку кофе, а третий передал книги. В ходе разговоров с ними я вновь ощутил себя солдатом среди солдат, хотя пока по-прежнему разделял ту же участь, что и другие военнопленные.

Об историческом отделе американской секретной службы, располагавшемся в Нейштадтена-Лане и занимавшемся при помощи немецких офицеров военно-историческими исследованиями, мы слышали довольно часто. Как-то раз мне и Радлу тоже предложили написать соответствующую работу, касавшуюся операции по освобождению Муссолини. Нам хотелось в те трудные времена быть вместе, так же как и тогда, когда мы стояли плечом к плечу и сообща сражались. Поэтому мы добились перевода в Нейштадт, чтобы находиться в таких же условиях, как и другие офицеры.

Отправка нас из Дахау в Нейштадт была осуществлена вместе с другими оправданными в автозаке. Столь недостойный и уже ничем не оправданный способ транспортировки поспособствовал тому, что с Дахау мы расстались с легким сердцем. Несмотря на благополучное завершение процесса, это место оставило в нашей памяти не самые лучшие воспоминания.

К нашему удивлению, нас опять доставили в лагерь возле города Оберурзель, в котором ранее проводились допросы в интересах следствия. А поскольку время было позднее, то мы снова оказались в одиночных камерах. Причем по новым правилам одежду и обувь следовало оставлять уже возле порога. На следующий день нас с Радлом поместили в общую камеру. Тогда мы решили, что в таких условиях работать на исторический отдел не будем, и ясно дали это понять начальнику отдела полковнику Поттеру, когда он вместе с несколькими офицерами нанес нам визит. С нашим требованием о предоставлении лучших условий для проживания полковник согласился, однако прошло несколько дней, пока для нас подготовили помещение в доме под названием «Аляска», где проживали еще три человека.

Перед этим, исходя из требований соблюдения строжайшей секретности, нам присвоили псевдонимы. Радла стали называть Бейкером, а меня — Абелем.

В «Аляску» мы перебрались как раз перед ужином, где двое старых знакомых по операции в Италии с подчеркнуто серьезными лицами представились как Рентген и Зебра. В ответ, кусая губы, чтобы не расхохотаться, нам пришлось назваться Бейкером и Абелем.

За ужином присутствовала и дама, которую, как выяснилось позднее, звали мисс Милдрет Гиллард. Во время войны она работала на немецком радио под псевдонимом Осевая Салли, распространяя антибольшевистскую пропаганду для своих американских соотечественников. Из-за этой конспирации уже через пять минут за столом возникла довольно неловкая обстановка, но не для меня — один разлюбезный сержант прямо с порога громко и отчетливо произнес мое настоящее имя.

За время длительного заключения нервы и здоровье Осевой Салли заметно сдали. Однако, несмотря на поседевшие волосы, она по-прежнему оставалась довольно привлекательной женщиной, готовой поболтать на любые темы. С ее помощью мы совершенствовали свой плохой английский и часто проводили вечера у нее в комнате, болтая о пустяках за партией в бридж, чашечкой подогретого кофе, оставшегося с завтрака, и румяным ломтиком тоста, искусно приготовленным на электрической плитке.

В течение года в «Аляске» сменилось много квартирантов, но мисс Гиллард оставалась. У нее я впервые узнал о судьбе многих немцев, пребывавших в нашем доме в качестве вынужденных гостей то или иное время. Когда же нам удалось выпросить радиоприемник, то мы вообще стали проживать в своей комнате как в номере люкс, чему способствовали прихваченные простыни из Дахау.

6 декабря 1947 года мисс Гиллард, Радл и я сидели за ужином, а двое других обитателей «Аляски» были в отпуске. Внезапно мне сообщили:

— Полковник Скорцени, к вам приехала жена!

Благодаря ошибке дежурного офицера, которая, вероятно, имела для него неприятные последствия, она прогостила в «Аляске» целых три дня. Мы вместе отпраздновали ее день рождения, о котором я уже успел позабыть — слишком много времени прошло после нашей последней встречи.

На Рождество 1947 года нам с Радлом на четырнадцать дней предоставили отпуск под честное слово. Сразу хочу сказать, что его мы, естественно, сдержали и прибыли назад в точно назначенный срок.

Эти дни явились моим первым послевоенным знакомством с гражданской жизнью немцев вне пределов территории, огражденной колючей проволокой. Зима тогда выдалась голодной, и беда, в которой оказались люди на воле, оказалась значительно большей, чем мы предполагали.

Первый визит был нанесен Ханне Райч, которая, как нам сообщили, проживала в Оберурзеле. У нее я познакомился со священником Римско-католической церкви, и мы имели с ним весьма обстоятельный разговор, хотя во время войны и находились по разные стороны линии фронта. Это была моя первая длительная и свободная беседа с бывшим противником. Тем не менее к концу мы расстались как мужчины, которые друг друга уважают и понимают.

Затем я наведался в Висбаден и Берхтесгаден к своим старым друзьям, которые с радостью приветствовали меня и познакомили с новыми хорошими людьми. Настроение поднимали и служащие американской военной администрации, у которых мне следовало отмечаться. Они были весьма дружелюбны и предупредительны. А вот разговоры со случайными прохожими огорчали, поскольку из них становилось ясно, какие глубокие раны нанесла война. Но я открыто смотрел людям в глаза, так как был так же беден, как и они, — мне тоже пришлось потерять все нажитое. Стыдно было только перед инвалидами войны.

В феврале 1949 года наша работа в интересах «исторического отдела» завершилась.

Дух мертвого Гитлера продолжал бередить умы отдельных граждан. Так один бывший солдат люфтваффе взбудоражил всех своим рассказом, родившимся в его явно воспаленном мозгу и приведшим к тому, что в Оберурзеле появилась небольшая комиссия. В ее задачу входила проверка правдивости заявлений этого человека, сводившихся к тому, что в первых числах мая 1945 года он якобы стоял часовым на посту на частном аэродроме Скорцени, располагавшемся в районе санатория СС Хоэнлихен. Солдат утверждал, что своими глазами видел, как я прилетел вместе с Гитлером на «Аисте». Надеюсь, что этому несчастному не пришлось расплачиваться за подобную чушь слишком долгим пребыванием в психиатрической больнице.

В феврале 1949 года газеты пестрели новыми небылицами на ту же тему, утверждая, что один мой офицер проговорился о том, что по моему приказу он якобы посадил Гитлера на Ю-52 и лично сопровождал его сначала из Берлина в Данию, а потом оттуда в Испанию. Однако над территорией Южной Франции самолет был сбит, а сам офицер отделался ранением в голову.

Следует отметить, что никакого такого офицера яви глаза не видел, но это не помешало мне вновь оказаться в Нюрнберге. Там сразу выяснили беспочвенность подобных утверждений, но, когда мы поздней ночью вновь очутились в знакомой камере нюрнбергской тюрьмы, нас поджидал еще один сюрприз — на охрану заступила рота чернокожих солдат армии США. Сразу хочется сказать, что более предупредительного обхождения я еще не встречал. Если в 1945 году во время процесса над главными военными преступниками у меня возникало ощущение, что охранявшим нас белым солдатам, судя по их поведению, внушили, будто они имеют дело с бандитами или дикими зверями, то негры такой пропагандистской обработке явно не подвергались. К тому же они не пытались выторговать для себя сувениры, как это сплошь и рядом имело место двумя годами ранее.

Крыло для свидетелей в нюрнбергской тюрьме было заселено уже заметно слабее, чем в прежние времена, но собранный в нем контингент отличался более интересными людьми — учеными и специалистами в области экономики, сталелитейной, а также химической промышленности. Поэтому за те часы, которые мы провели за разговорами на самые серьезные темы, я многому научился, и это весьма пригодилось мне в будущем.

Тогда только что завершился трибунал над Фликом, а вот процесс над «ИГ Фарбен» и Вильгельмштрассе шел полным ходом, и меня, вероятно, привлекли в качестве свидетеля, чтобы я дал показания по делу Шелленберга.

Сам Шелленберг очень испугался данному обстоятельству, видимо полагая, что я захочу отомстить ему за его прошлые довольно резкие высказывания в мой адрес. Такого же мнения, скорее всего, придерживались и другие господа, сидевшие в нюрнбергской тюрьме. Все они, как оказалось, плохо разбирались в людях.

Шелленберг мог быть спокойным — я на самом деле не знал ни одного факта, который мог бы заинтересовать Нюрнбергский трибунал с точки зрения осуждения военных преступлений в отношении союзников. Правда, мне пришлось отклонить просьбу Шелленберга сказать о том, что он, пусть косвенно, якобы участвовал в покушении на Гитлера 20 июля 1944 года. И хотя это могло послужить смягчающим обстоятельством, я хотел придерживаться чистой правды, описывая столь серьезные исторические события.

В те дни у меня состоялись две весьма познавательные и запоминающиеся беседы с главным американским обвинителем профессором доктором Робертом Кемпнером. Разговор шел главным образом опять-таки о Гитлере, но у него просматривался интерес и к моей скромной персоне. Ему я мог поведать только о том сильном впечатлении, какое произвел на меня фюрер в 1943 году, не забыв рассказать и о последней с ним встрече, когда он показался мне сломленным, можно даже сказать, раздавленным грузом проблем, больным и согбенным стариком.

Профессору Кемпнеру я раскрыл также причину, заставлявшую меня, как и многих других солдат, сражаться до конца.

— Для порядочных людей в определенных условиях имеется только один путь. Тот же, кто при тех же обстоятельствах старается усидеть одновременно на двух стульях, возможно является человеком, умеющим красиво жить, но не тем, кого стоит уважать, — заявил я.

Мне показалось, что профессор Кемпнер понял мою точку зрения, о чем свидетельствовали его слова, сказанные на прощание и являвшиеся лучшим комплиментом, услышанным мною из уст бывшего противника.

— Полковник Скорцени! По большому счету вы правы! — сказал он.

После последнего пребывания в Нюрнберге мы с Радлом опять же вместе добровольно отправились в немецкий лагерь для интернированных лиц возле Дармштадта, чтобы пройти жернова денацификации. Наша совесть была чиста, поскольку мы никогда не действовали во вред Германии или Гессена, и бояться нам было нечего, так как союзники, которые когда-то являлись нашим противником, через мое оправдание получили письменное свидетельство о том, что мы, как честные немцы, просто выполняли свой долг.

Не касались нас и вынесенные Нюрнбергским трибуналом обвинительные приговоры в отношении организаций. Ведь за нашими плечами уже были почти три года интернирования. Однако здесь нет смысла описывать превратности лагерной жизни, которые испытали на себе миллионы немецких солдат. Возможно, по сравнению с лагерем для интернированных лиц возле Дармштадта условия содержания в других лагерях были где-то лучше, а где-то хуже. Главное заключалось в том, что гражданский персонал и охрана в этом лагере относились ко мне по большей части весьма прилично, ведь служба здесь являлась для них источником заработка на кусок хлеба, и они вынуждены были добросовестно исполнять свои обязанности, чтобы не оказаться без работы.

Вскоре для прохождения комиссии по денацификации нам назначили председательствующего. Это был офицер запаса, который нас хорошо понимал и намеревался провести необходимую процедуру быстро и корректно, ведь мы оставались последними из моего отряда, не представшими перед комиссией. А поскольку все мои бывшие подчиненные уже вышли из лагерей, то я посчитал, что настало время и для нас с Радлом смотреть на колючую проволоку с внешней стороны ограждения.

Чтобы не сидеть без дела, мы добровольно записались на работы по расчистке Дармштадта и быстро нашли общий язык с жителями и строительными рабочими, с которыми нам приходилось общаться. Однако дармштадтцы не понимали причин столь затянувшегося времени нашего интернирования и старались маленькими знаками внимания выразить нам сочувствие — то останавливали машину, чтобы подобрать нас, то угощали сигаретами, которые приносили мне студенты технического университета, несмотря на то что на черном рынке они стали очень дорогими, то передавали кусок пирога с чашечкой кофе. Последним нас снабжали в обеденный перерыв сердобольные женщины из соседних домов.

Надежды на быстрое рассмотрение нашего вопроса не оправдались. Первый назначенный срок на апрель 1948 года был перенесен, поскольку одному высокому чиновнику из особого комитета пришло в голову, что операцию по освобождению Муссолини следует рассматривать как политическое дело. К такой идее не пришел в лагере в Дахау даже самый ненавидящий нас дознаватель из числа иностранцев. Второй срок тоже перенесли по указанию сверху, так как за полчаса до начала слушаний якобы открылись новые важные обстоятельства. В результате у меня стало закрадываться сомнение в правильности своего решения подвергнуть себя подобной процедуре. Однако, когда был назначен новый главный обвинитель, я решил попробовать еще раз и во время длительной беседы с ним где-то в июне 1948 года сделал соответствующее предложение. Оно сводилось к тому, чтобы рассмотреть все в законном порядке до начала слушаний, как это было принято в нормальном судебном производстве, поскольку против меня было выдвинуто целых два персональных обвинения.

Я был убежден, что смогу опровергнуть все пункты обвинения уже в ходе предварительного расследования и поставить тем самым комиссию по денацификации в неловкое положение. Вместе с тем я настаивал на привлечении лжесвидетеля к ответственности, если преднамеренный оговор будет установлен.

В моем присутствии в криминальную полицию города Гейдельберга была отправлена телеграмма с просьбой проверить показания некоего солдата, который под присягой засвидетельствовал, что я приговорил его к смертной казни за отказ от участия в своей операции. Через несколько недель оттуда пришел ответ, что дело за отсутствием состава преступления закрыто. Тогда я потребовал наказать лжесвидетеля, но от меня отделались общими фразами, заявив, что у комиссии по денацификации есть дела поважнее. Пришлось главному обвинителю прямо сказать, что мое терпение вот-вот лопнет и в один прекрасный день я просто исчезну из лагеря.

Полностью отказался от предыдущих показаний и второй свидетель обвинения, гауптман Г. Со слезами на глазах он признался, что оболгать меня и Радла ему пришлось под давлением. Однако и он не был привлечен за лжесвидетельство.

Тем временем разбирательство в отношении меня отложили уже в седьмой раз, и нервы мои были на пределе. Однако я решил попробовать еще раз и в ходе продолжительных бесед подвести основу под решение вопроса. Однако стоило мне заикнуться о том, что мои действия диктовались военной необходимостью, как обвинитель прервал меня и заявил:

— Я в этом не разбираюсь и знать ничего не хочу! Меня это не интересует!

Тогда мое терпение лопнуло. Я так прямо и сказал, предупредив, что в этом случае скоро покину пределы лагеря. Об этом намерении при возвращении от обвинителя было сказано и каждому встретившемуся на моем пути лагерному сотруднику. Это было 25 июля 1948 года.

В последнюю ночь за колючей проволокой я много думал о времени незаконного лишения свободы. Несмотря на все мерзости, которые мне пришлось пережить, ненависти я не испытывал. Наоборот, пришло понимание, что вчерашний неприятель, сражавшийся за свои убеждения с открытым забралом, завтра может превратиться в настоящего друга. Ведь взаимопонимание невозможно только с трусливым и коварным врагом.

27 июля 1948 года я отправился в путь-дорогу, найдя выход без всякой посторонней помощи и подкупа, без кусачек и веревочной лестницы. Мною был сделан решительный шаг, который вел к новой жизни и свободе!