Глава 24

Полет в Нюрнберг. — Геринг в камере напротив. — Борьба с депрессией. — Рудольф Гесс. — Отец Сикстус. — В «свободном крыле для свидетелей». — Идолы, свергнутые с пьедестала. — Меры безопасности. — Кто угрожал Нюрнбергу? — В Дахау. — «Охраняется как кобра». — Снова в Нюрнберг. — Лагерь Регенсбург. — Поездка по немецкой территории. — Опять в Регенсбург

В двухмоторном самолете было много знакомых лиц. Среди них находились: гроссадмирал Дёниц, генерал-полковник Гудериан, оберстгруппенфюрер Зепп Дитрих, министр Зельдте, которого я видел только на фотографиях, Бальдур фон Ширах, доктор Кальтенбруннер и другие. Стояла чудесная летная погода, но полностью отдаться приятным ощущениям от полета я не смог — не давала неопределенность будущего. Лица других пассажиров тоже были серьезными.

С нюрнбергского аэродрома нас на машинах Красного Креста доставили во Дворец правосудия, а перед этим сопровождавший нас американский капитан снял с меня наручники — видимо, ему самому такая мера предосторожности показалась нелепой. Тогда никто и не думал, что не всем, кто переступал порог этого здания, было суждено вернуться обратно. В одном из помещений дворца нас встретил комендант тюрьмы полковник Андрус.

Из всех прибывших погоны на униформе были только у гроссадмирала Дёница и у меня. Однако, после того как нам разъяснили, что в этом месте все прибывшие являются простыми заключенными, мы со смирением позволили снять с нас данные атрибуты былой принадлежности к германскому вермахту.

Меня поместили в камеру номер 31 на нижнем этаже. Через открытую откидную крышку тюремной двери я с любопытством принялся изучать свое новое окружение. Взгляд упал на дверь камеры, располагавшейся прямо напротив моей, в проеме которой стоял Герман Геринг. Видимо довольный своим размещением, он кивнул мне. Надо признать, что в тюрьме Дворца правосудия все было организовано наилучшим образом, и в первые дни мне такие перемены даже нравились.

Через два дня меня перевели в камеру номер 97 на втором этаже, которая хорошо проветривалась и откуда можно было видеть небо и верхушки деревьев. Иногда сюда долетали даже звуки музыки с далекой ярмарочной площади.

«От сильного ветра ночью начался шторм…» — играла старинная шарманка.

То, что мне довелось в те месяцы пережить, о чем я думал и что чувствовал — всего этого с лихвой хватило бы для написания отдельной книги. Это было суровое время, когда на многие мучительные вопросы ответ мне приходилось искать самому. Но тем оно и дороже — сегодня я не представляю, что бы случилось, если бы это время у меня изъяли. Ведь в те месяцы мною были сделаны очень важные выводы, которыми я руководствовался в своей будущей жизни.

Я и сегодня не могу сказать, что именно явилось причиной невиданного ранее духовного самобичевания, которое началось у меня в первые недели пребывания в Нюрнберге. Мне все представлялось в черном цвете — и мое будущее, и мое прошлое. Возможно, сказывалась атмосфера самого процесса, а может быть, причиной явилось разочарование в тех людях, которых ранее я ценил очень высоко.

Не исключено также, что глубокую депрессию во мне вызвали оторванность от внешнего мира, отсутствие вестей о моей семье, а также сам факт неслыханного ранее падения моей родины. Я чувствовал только, что сам должен справиться с охватившим меня унынием. В этом вопросе никто не мог помочь, даже самый лучший боевой товарищ и друг. Постепенно мне удалось взять себя в руки и вновь стать хозяином своей жизни — мужество и присущий мне жизненный оптимизм снова вернулись.

Иногда во время прогулок по тюремному двору я видел Рудольфа Гесса. Его рука была постоянно прикована наручниками к руке конвойного, а сам он, отрешенно устремив взор куда-то вдаль, мерил тюремный двор быстрыми шагами. Однако Гесс не производил впечатления умалишенного человека. Мне показалось, что вся его манера поведения являлась не чем иным, как застывшей маской, которую он надел на себя по собственной воле. Позднее мне довелось разговаривать со многими людьми, знавшими Рудольфа Гесса в прошлом. И каждый раз возникал вопрос: а не мог ли он все-таки полететь в Англию по заданию Гитлера, который обязал его хранить молчание?

Некоторые допросы, проведенные представителями стороны обвинения, видимо, показали, что моих знаний недостаточно для использования в ходе готовящегося процесса. На протяжении нескольких недель я был лишен того разнообразия, которое привносит с собой в жизнь заключенного вызов к дознавателю. Про меня как будто забыли. Однако, когда 20 октября 1945 года от полковника Андруса в мою камеру и камеры ряда других узников проникла весть о том, что нас не рассматривают в качестве военных преступников, а держат как свидетелей, которые могут понадобиться еще какое-то время, я счел это вполне справедливым.

Ни самоубийство доктора Лея, а затем и доктора Контине привели к каким-либо серьезным изменениям в настроении заключенных. Тогда для узников приготовили весьма неприятное новшество — по ночам камеры стали освещать ярким светом от лампы через откидную крышку тюремной двери. При этом прятать лицо под одеялом запрещалось. Во время сна оно всегда должно было быть видно караульному, находившемуся в коридоре.

Как-то раз ночью меня несколько раз будил один такой особо добросовестный караульный, который затем привел в мою камеру дежурного офицера. Мне удалось убедить его, что у меня не было намерения прятать свою голову. Все дело заключалось в моем высоком росте, из-за которого мне приходилось использовать для сна каждый сантиметр нар. Караульный отстал только тогда, когда я подтвердил свои слова непосредственным показом. После этого мне разрешили спать дальше.

Однажды меня привели в особенно большое помещение для допросов, в котором находилось довольно много пожилых людей в форме, в том числе и генерал армии США. Меня вновь заставили во всех подробностях повторить весь ход подготовки и проведения операции в Италии. Под конец генерал задал ряд уточняющих вопросов, выдававших в нем профессионала. Позже мне стало известно, что это был сам генерал-майор Уильям Донован, который во время войны являлся начальником Управления стратегических служб и ведал в американской армии теми же вопросами, какими мне приходилось заниматься в немецкой. В скором времени ему предстояло принять участие в работе Нюрнбергского военного трибунала в качестве помощника судьи от США.

Любой бывший узник нюрнбергской тюрьмы непременно вспомнит об одном человеке, которого тогда знал каждый. Я имею в виду католического тюремного священника капитана отца Сикстуса О’Коннора. Уже сама фамилия говорила о его ирландском происхождении. Об этом же свидетельствовал и его темперамент. Он регулярно через равные промежутки времени посещал в камерах тех заключенных, которые этого хотели, и никогда без пожелания не заводил разговор на религиозные темы. Одна только манера человеческого участия в судьбе узников превращала их в его друзей. Только с ним можно было поговорить на темы, не касавшиеся прошлого и самого процесса судебного разбирательства. В результате ему удавалось разомкнуть тесный круг мрачных мыслей, в плену которых незаметно для себя оказывался каждый заключенный. Если у кого-то под воздействием страха внезапно просыпались религиозные чувства, то отец Сикстус, как мне кажется, сразу же различал искренность таких проявлений. А если они исходили из конъюнктурных соображений, то он их не принимал. Отец Сикстус не являлся ловцом душ для своей церкви.

Описывая события в Нюрнберге, нельзя не сказать о персонале тюрьмы из числа немцев. Это были немецкие солдаты, попавшие в плен, а затем отпущенные на свободу и добровольно пожелавшие остаться в качестве гражданских служащих. За редким исключением, их поведение в отношении всех заключенных отличалось корректностью и дружелюбием. Среди них оказались и два моих земляка. Они относились ко мне особенно хорошо, что действительно было очень трогательно. Их небольшие, естественно запрещенные, знаки внимания, выражавшиеся то в передаче кусочка пирожного или чашечки крепкого кофе, то в брошенной невзначай шутке, помогли мне пережить немало тяжелых часов. Один из них прежде был рабочим в Вене, а другой — мелким крестьянином в Нижней Австрии, и я должен честно признаться, что меня буквально распирало от гордости, когда они в разговоре между собой называли меня «наш Скорцени». У меня возникало тогда такое чувство, будто меня уже после войны наградили высоким орденом.

21 ноября меня неожиданно перевели в так называвшееся «свободное крыло для свидетелей». Правда, до того я написал два соответствовавших прошения. Возможность вновь оказаться среди людей и целыми днями вести разговоры с ними явилась для меня большим облегчением. Удивительным оказалось лишь то, что среди шестидесяти, а то и восьмидесяти обитателей крыла для свидетелей лишь единицы могли служить примером и эталоном поведения для меня и еще пары таких же относительно молодых сидельцев.

Нам, настоящим фронтовикам, а также людям рассудительным, уже давно стало ясно, что многие наши так называемые «вожди» никоим образом не являлись полубогами. Во многих случаях они вообще не заслуживали того, чтобы их так называли.

Эти «вожди» были обыкновенными людьми со своими ошибками и слабостями. Но мы все же ожидали, что после крушения Германии они по крайней мере сохранят выдержку и станут защищать все то, что годами прославляли, не терпя никаких возражений. Меня буквально потрясло, что именно здесь, в Нюрнберге, оказалось немало бывших «вождей» высокого ранга, которые повели себя как жалкие слабаки.

Приведу лишь один пример, поскольку в этой книге я не хочу перебирать грязное белье. Речь идет о бывшем рейхс — лейтере Аманне, который не постеснялся на полном серьезе заявить, что Адольф Гитлер буквально заставил его построить себе на озере Тегернзее имение стоимостью полтора миллиона рейсмарок. Ему якобы такая роскошь была не по душе. Для полноты следует добавить, что он являлся постоянным распространителем самых нелепых слухов о ближайшем окружении Гитлера. Лично я сам был свидетелем, когда отец Сикстус сказал по этому поводу, что ему такие рассказы совсем не интересны, а Аманна Бог простит.

Раз в неделю нас отводили в подвальные помещения, где были оборудованы душевые. Уже в первый раз по пути туда мне бросилась в глаза кипа простыней, и я подумал: «Неужели нас решили побаловать постельным бельем?»

Три недели при взгляде на это богатство меня мучил данный вопрос, и в конце концов я не выдержал, схватив из стопки при возвращении в камеру три простыни. Две из них в тот же вечер были мною подарены — одной удостоился болевший и не встававший с постели уже несколько дней фельдмаршал Бломберг, а другой — мой земляк, бывший министр генерал Глейзе фон Хорстенау. На следующее утро оба они заверили меня, что никогда еще им не доводилось так хорошо выспаться. Я был рад этому, а добытая простыня сопровождала меня в течение всех трех лет моей неволи.

Прошли Рождество и Новый год, а в феврале 1946 года нам сделали еще одно послабление, разрешив почтовую переписку с родными и близкими. Теперь, по крайней мере, мы знали, живы они или нет и где находятся. Иногда некоторые из нас получали и печальные известия о том, что адресат умер или пропал без вести.

Как-то раз мы заметили непонятные и проводившиеся в спешном порядке военные приготовления — при въезде в тюремный двор из деревянных кольев сооружались противотанковые заграждения, а по углам из мешков с песком — пулеметные гнезда. Даже в переходах внутри здания площадки для часовых укреплялись бронеплитами, а численность охраны во много раз возросла.

Мы с огромным удивлением взирали на все это и не могли найти объяснения происходившему. Так продолжалось до тех пор, пока в камеру не вошел улыбающийся отец Сикстус. То, что рассказал святой отец, даже мне показалось невероятным. Дело заключалось в том, что в офицерской кают-компании он познакомился с одним генералом, имевшим хорошие контакты с руководством, осуществлявшим данные меры по усилению безопасности.

Генерал разъяснил окружившим его офицерам причины столь неожиданных приготовлений. Якобы недалеко от Нюрнберга стали собираться немецкие вооруженные подразделения с тем, чтобы атаковать Дворец правосудия и освободить содержавшихся в нем заключенных. И хотя такое уже само по себе относилось к области фантастики, отец Сикстус огорошил нас еще больше — утверждалось, что во главе этого войска стоял не кто иной, как сам подполковник Скорцени, прославившийся мастерски проведенной операцией по освобождению Муссолини!

Отец Сикстус, естественно, заметил генералу, что упомянутый им человек уже с сентября прошлого года находится здесь же, в нюрнбергской тюрьме. Ответ генерала удивил даже священника. Он заявил, что ручается за достоверность имеющихся у него сведений и сидящий в камере Скорцени не настоящий. То, что я не являюсь двойником, было выяснено только после обстоятельного допроса, когда мне задали целый ряд уточняющих вопросов. Тем не менее предпринятые меры повышенной безопасности оставались в силе еще несколько недель.

Мне так и не удалось до конца выяснить, откуда пошли столь фантастические слухи. Некоторую зацепку я нашел через несколько месяцев, когда в лагере возле города Регенсбург в Баварии встретил своего бывшего офицера связи М. Он рассказал мне, что после окончания войны ему удалось, минуя лагерь для военнопленных, пробраться к семье в Нюрнберг и спокойно проживать там до тех пор, пока до него не дошли вести о том, что я нахожусь во Дворце правосудия. Тогда вместе с несколькими другими бывшими солдатами М. решил прийти мне на помощь.

Они разработали весьма благородный, но в целом неосуществимый план моего освобождения. Из-за болтливости одного из посвященных замысел был раскрыт и всех заговорщиков арестовали. После серии допросов всех их отправили в лагерь для военнопленных. Я так и не смог до конца прояснить, был ли этот план по моему освобождению связан с мероприятиями по укреплению безопасности Дворца правосудия или нет. Но в любом случае такую возможность исключать нельзя.

В начале мая 1946 года мое пребывание в Нюрнберге внезапно окончилось и мне приказали срочно собираться. Между тем мой багаж несколько увеличился — поскольку наша форма совсем поизносилась и превратилась в лохмотья, нам выдали бывшие в употреблении предметы одежды и умывальные принадлежности армии США. Однако все мое имущество помещалось всего лишь в две небольшие картонные коробки. Меня усадили в русскую машину, представлявшую собой настоящую клетку для диких зверей, и повезли в южном направлении.

Ночью мы прибыли в Дахау и прямиком направились в тюрьму. Я снова оказался в одиночной камере и мучился вопросом: «За что?»

Ответ через несколько дней мне дал новый дознаватель, некий мистер Гарри Т. Допрос вновь вертелся вокруг Арденнской наступательной операции. Его интересовало, какие приказы армии мне были известны, с какими словами к нам обращался командир корпуса и многое другое. Я отвечал исходя из того, что помнил. Однако, судя по всему, мои ответы его не устраивали.

В последовавшие дни он стал более настойчивым, намекнув при этом, что военный трибунал в Дахау ничего против меня не имеет. Одновременно мистер Гарри Т. подчеркнул, что подследственному всегда выгодно оказывать помощь следствию в поисках правды. На это я ответил, что установление правды находится и в моих интересах и именно поэтому мои показания всегда правдивы. Вопреки ожиданиям следователя мне не раз приходилось подчеркивать, что ни о каких устных и письменных приказах о расстрелах пленных я ничего не знаю.

Как-то раз этот мистер продемонстрировал мне показания одного майора 1-й танковой дивизии СС, которые якобы касались меня лично и содержали серьезные обвинения. Затем дознаватель намекнул, что может отдать данный документ мне и не станет возражать, если я его уничтожу. Взамен мне было предложено оказать следствию помощь.

Я же ответил, что в таких важных делах, как дача показаний в суде, не желаю заключать какие-либо сделки. К тому же показания какого-то неизвестного майора меня совсем не интересовали.

На мое несчастье, именно в те дни у меня вновь воспалился желчный пузырь, а тюремному врачу из числа немцев на протяжении нескольких дней не удавалось добиться моего перевода в лагерный лазарет. Когда же я все-таки оказался в госпитале, то ни о каком отдыхе не было и речи.

Меня поместили в отдельную палату, а возле моей кровати днем и ночью безотлучно дежурил один из американских солдат. Все американцы по отдельности были отличными ребятами, но, видимо, совсем не знали, что больному по ночам полагается спать. То, заступая на ночное дежурство, они приносили радиоприемник, поскольку нести службу под музыку гораздо веселее, то организовывали рядом с моей кроватью партию в покер, которая, естественно, быстро не заканчивалась. А у одного караульного приключилось давно напрашивавшееся злоключение с оружием — внезапно раздался выстрел в потолок. Хорошо еще, что его автомат не был поставлен в режим автоматического огня. Так же «весело» проводили ночи и больные в соседних палатах.

Однажды караульный принес с собой экземпляр газеты «Старз энд страйпс» и с гордостью показал мне статью с моей фотографией под заголовком: «Охраняется как кобра». В статье, насколько я понял, говорилось, что мне пять раз удавалось бежать из плена и поэтому ко мне приняты особо строгие меры по охране. Это многое объясняло!

Я написал жалобу, но ответа не последовало. Только с третьего раза мне удалось добиться успеха — охрану сняли и меня перевели в общую палату.

Когда стали известны результаты расследования по делу, касавшемуся событий в Мальмеди, мы восприняли их сначала как судебную ошибку, так как много слышали о том, как обходились с нашими пленными товарищами по оружию в тюрьме города Швабиш-Халль и каким образом добывались различные «признания». Нам оставалось только предположить, что суду эти обстоятельства были неизвестны, и надеяться, что во время пересмотра дела правда все же восторжествует.

Меня вернули в Нюрнберг так же неожиданно, как до этого перевели в Дахау. По требованию врача транспортировка осуществлялась на носилках. Между тем в крыле для свидетелей наблюдался настоящий аврал — число узников в каждой камере увеличилось вдвое, ведь процесс шел уже над организациями, объявленными преступными. Для стороны защиты требовалось, чтобы я дал несколько аффидевитов.

В исходе большого процесса никто не сомневался. Однако случай, когда в качестве преступных рассматривались целые организации, был настолько новым, что мы никак не могли себе представить, как такой процесс будет проходить.

Через несколько недель вновь состоялось переселение в другое место — примерно девяносто заключенных нюрнбергской следственной тюрьмы были посажены на три грузовика и отправлены в лагерь Нюрнберг-Лангвассер. Однако радость от предвкушения относительно свободной лагерной жизни оказалась недолгой. Уже через два часа нас с фельдмаршалом Кессельрингом отделили от остальных пленников и посадили в одиночные камеры. А еще через восемь дней меня отправили в лагерь Регенсбург, в котором сначала поместили в одиночку и только потом наконец-то перевели в так называемый «свободный лагерь».

В один из дней меня навестил там мистер Гарри Т., который повел себя со мной как старый приятель и торжественно заявил, что теперь он работает на стороне защиты в процессе по делу Мальмеди в интересах бывшего командира 1-го танкового корпуса СС генерала Присса, которого осудили на длительный срок тюремного заключения. От меня требовалось дать под присягой письменные показания и описать, какие приказы издавались во время Арденнской наступательной операции. Через несколько дней он собирался вновь заехать и забрать мое заявление.

Дело показалось мне весьма странным, но проверить справедливость его утверждений я не мог. Как соблюдавшему закон военнопленному, мне пришлось повиноваться и такое показание написать.

Пребывание в лагере подействовало на меня весьма благотворно, а мои товарищи по несчастью оказывали мне столь большое доверие, какого я никак не ожидал. Они часто просили меня высказать свое мнение насчет прошлого и будущего, но поскольку тогда я еще сам толком не разобрался во многих вопросах, то, возможно, их надежды не оправдывал. Однако в одном я все же преуспел — мне удалось передать им часть своего оптимизма при взгляде на будущую жизнь. При том настроении отчаяния, в котором пребывали многие, это было очень важно. Они не видели выхода из сложившейся ситуации и утратили веру в справедливость. Я же утешал их, уверяя, что маятник жизни обязательно выведет всех на светлую сторону, но для этого требуется время. Настоящая мудрость заключается именно в умении ждать!

Австрийцы в лагере, в том числе и я, ждали своей репатриации. И вот однажды нас в количестве примерно двухсот пятидесяти человек посадили в товарный вагон и отправили в лагерь возле Дармштадта, в котором, насколько было известно, находился Карл Радл. Эта поездка по немецкой территории мне понравилась — я был назначен уполномоченным, призванным решать возникавшие вопросы с американской и польской охраной эшелона. Для многих из нас эта поездка впервые за долгое время давала возможность коротко пообщаться с немцами на воле — железнодорожными рабочими и пассажирами других поездов. В частности, мне удалось познакомиться с машинистом и кочегаром нашего паровоза, которым охрана сказала, кто я такой. Этот короткий разговор вернул мне утраченную было веру в наш народ.

Жесткий пол товарного вагона и сильная тряска не давали нам спать, и я провел две ночи без сна. Во время долгих разговоров мы неизменно задавались вопросами: «Кого в Дармштадте начнут первыми репатриировать, немцев или австрийцев? Разве добропорядочные австрийцы и добропорядочные немцы не одинаковы? Разве не являлось нелепостью возрождение границы между этими братскими народами, когда нашей общей мечтой было добровольное упразднение пограничных столбов во всей Европе?»

Любой национальный эгоизм мог только затормозить процесс оздоровления, если вообще не помешать ему.

Мои размышления привели меня, правда несколько позже, к убеждению, что большинству моих боевых товарищей необходимо было пройти через жернова германской денацификации. Ко мне это тоже относилось. Моей стране, которой я желал самого лучшего и ради которой не жалел себя самого, предстояло определить, не нанесено ли ей вреда в результате моих действий. Я решил пережить плохие дни вместе со своими людьми и остаться в Германии. Строка из национального гимна «И тем более во времена бедствий!» должна была превратиться не просто в пустое сотрясение воздуха.

Но пока непреодолимая сила не давала мне возможности исполнить свое решение. На протяжении многих часов мы стояли на дармштадтском вокзале в ожидании приказа о начале марша к находившемуся поблизости лагерю. (Как мне позднее стало известно, в лагере среди военнопленных распространился слух: «Скорцени у ворот!») Все проголодались, поскольку провиант, выданный на дорогу, закончился. По моей просьбе девушки из привокзальной станции Красного Креста сжалились над нами и, несмотря на тяжелое положение с продовольствием, сварили нам суп и даже угостили хлебом с салом.

Затем неожиданно раздалась команда «По вагонам!» и нас опять повезли назад в Регенсбург. Наше передвижение по Германии прошло под девизом: «Да здравствует бессмертная бюрократия!» Ведь, как оказалось, о прибытии в Дармштадт моего эшелона не было доложено по инстанции положенным образом, и поэтому его отправили обратно.