Глава 22
Добровольная сдача в плен. — «К ночи вас повесят!» — Все еще опасен? — Закованные офицеры. — Пальцы на спусковом крючке. — Неприятный допрос. — И снова вопрос: «Гитлер действительно мертв?» — Через мельницу контрразведки. — Личный досмотр. — В тюремной камере. — Достоверность пропагандистских передач союзников
Вечером 6 мая мы разместились в небольшом домике возле старинного города Радштадт. Со мной находились подполковник В., Радл, Хунке и трое солдат. Поскольку заранее там ничего не было подготовлено, то связь с долиной было решено поддерживать через двух девушек из «Трудовой повинности». Теперь нам следовало постепенно привыкать к мысли, что все кончено и война Германией проиграна. Только вот оставался вопрос — пойдет ли это Европе на пользу?
Эти первые «мирные дни» в горах, где под солнечными лучами искрился снег, походили на отпуск. И все бы ничего, если бы не груз оставшихся забот. Мы не понимали, что нам делать дальше, а на мне лежала еще ответственность за людей, которые продолжали ждать моих последних указаний. Каждый из нас предавался своим мыслям. А что нам еще оставалось? Но всем не давал покоя вопрос — сделали ли мы действительно все от нас зависящее?
Не скрою, меня посещали мысли о побеге за границу или о том, чтобы покончить счеты с жизнью. Мне бы не составило большого труда улететь с любого аэродрома на Ю-88 в какую-нибудь безопасную страну, но это означало бы только одно — бросить в беде своих боевых товарищей, предать родину и семью. Что же касалось самоубийства, на которое в те времена решились многие, то я считал своим долгом остаться со своими людьми.
С другой стороны, мне нечего было утаивать от своих прежних врагов, ведь я ничего противоправного не совершил. Так что бояться мне было нечего. Я всего лишь служил моей родине и выполнял свой долг. Для меня и моих боевых товарищей начиналась новая жизнь.
Из долины пришла весть о том, что американцы заняли Радштадт и Аннаберг, организовав лагерь для военнопленных. Таким образом, наша дальнейшая судьба была предрешена.
Вермахту больше приказов от правительства Дёница не поступало. Мы даже не знали, продолжает ли оно вообще свое существование. Поэтому нам приходилось действовать самостоятельно, а поскольку плена все равно было не избежать, то мы решили покончить со всем этим как можно быстрее.
Я предполагал, что американцы до сих пор заняты моими поисками, и отправил командованию войсками США, располагавшемуся в долине, послание, в котором сообщал о бессмысленности и бесполезности моих поисков, так как в скором времени сам добровольно сдамся в плен.
Мы понятия не имели о том, как с нами станут обращаться в плену. В любом случае на свободе, в горах, было лучше. Поэтому я решил понаслаждаться вольной жизнью еще несколько дней. К тому же следовало ответить себе на ряд мучивших всех вопросов, в том числе: «Как такое вообще могло произойти?» Прошлое никак не хотело нас отпускать.
Одно для нас, немецких солдат, было ясно — времена государства, в котором национализм играл главенствующую роль, остались в прошлом, и нам следовало подумать о своем будущем. И немцам, и бывшим противникам надлежало найти путь к общеевропейским идеалам. При этом мы не должны были отказаться от своих идейных убеждений, просто их следовало поднять на более высокий уровень. Всеми нами владело твердое убеждение, что новое мышление должно вырасти из оставшегося после войны хаоса.
Поздний снег под лучами майского солнца быстро растаял, и дорога в долину просохла. Тогда мы отправили в американскую часть второе послание и попросили предоставить нам на десять часов утра 15 мая 1945 года машину для поездки в штаб дивизии армии США в Зальцбург, чтобы сдаться в плен. Нами было также высказано предложение позволить нам собрать все наши подразделения «охранного корпуса СС «Альпенланд» для сдачи в плен в организованном порядке.
Было решено, что вместе со мной поедут только гаупт-штурмфюрер Радл, гауптман Хунке и в качестве переводчика фенрих П. Остальным же надлежало для сдачи в плен присоединиться к группе, находившейся в долине возле Радштадта. Собрав свое оружие, мы организованно спустились в долину, где возле Аннаберга увидели расположившиеся в стороне от дороги подразделения вермахта. Они ждали дальнейших приказов, теперь уже от американцев.
В канцелярии американской части мы доложили о своем прибытии. Находившийся там сержант был очень занят, поскольку его часть только что получила приказ на передислокацию. Тем не менее он выделил нам машину для поездки в Зальцбург. Водитель, если мне не изменяет память, оказался родом из Техаса и весьма добродушным парнем. Возле одной из гостиниц он остановился, чтобы купить бутылку вина. Я пошел вместе с ним и оплатил покупку. Всю дальнейшую дорогу он к ней прикладывался, а потом отдал нам, что-то произнеся по-английски.
— Пейте, ребята, вас все равно сегодня к ночи повесят! — перевел его слова фенрих.
«Поистине дружеское приглашение», — подумал я, сделал глоток и, повернувшись к своим боевым товарищам, передал им бутылку со словами:
— За наше здоровье!
В Зальцбурге, несмотря на большое число указателей, штаб дивизии нашему провожатому найти так и не удалось. Тогда он высадил нас возле отеля, в котором разместились американцы, развернулся и был таков. Возле гостиницы стояло несколько безоружных немецких офицеров, которые с любопытством уставились на наше вооружение. Поскольку было время обеда, нам пришлось подождать. Наконец мы были приняты каким-то американским майором. Он выслушал наше предложение и, судя по всему, с ним согласился, поскольку выделил нам в провожатые лейтенанта.
Мы должны были доехать до городка Санкт-Иоганн-им-Понгау, явиться в местную немецкую комендатуру и уладить там все вопросы, связанные с выделением транспорта и подготовкой маршрутных листов. После этого нам предстояло собрать наши подразделения возле Радштадта.
По дороге лейтенант дал мне понять, что он знает, кто я. Это меня совсем не удивило, ведь в Зальцбурге мы доложили о себе по всей форме. В общем, между нами завязался оживленный разговор, насколько это позволяли мои знания английского, и в целом такая сдача в плен меня пока вполне устраивала. Вот только не понятно было, пойдет ли дело так и дальше?
В комендатуре Санкт-Иоганна наблюдалось большое оживление, а ко всему прочему там всем распоряжался какой-то немецкий генерал, который удивился нашему появлению не меньше, чем офицеры вермахта возле гостиницы в Зальцбурге. Здесь я впервые увидел, как немецкий генерал при виде сопровождавшего нас американского лейтенанта вскочил с места и услужливо вытянулся во фрунт. Такого видеть мне еще не приходилось! Стоило американскому лейтенанту вмешаться, как дело, похоже, сдвинулось с мертвой точки — нам пообещали подготовить соответствующие маршрутные листы и выделить транспорт. Затем лейтенант попрощался и уехал назад в Зальцбург.
Когда маршрутные листы были готовы, генерал отказался их подписывать и отослал нас в американский батальон, располагавшийся в городе Верфен. Это показалось мне подозрительным, и я приказал Хунке остаться, чтобы выбить обещанные автомашины. Мы же с Радлом собрались ехать в Верфен.
— Если через три часа мы не вернемся, тогда извести об этом наши войсковые группы охранного корпуса СС «Альпенланд», — сказал я Хунке.
Ведь в таком случае это означало бы, что нас задержали. Тогда о сборе нами наших подразделений не могло бы идти и речи, и каждой группе следовало предоставить право выбора — либо сдаться в плен, либо попытаться поодиночке пробиться домой.
Штаб американского батальона в Верфене расположился в высоком просторном особняке. Радл с фенрихом остались в первом вестибюле, а меня провели во вторую переднюю, где я доложил о своем прибытии какому-то капитану и попросил его подписать документы. Он удалился.
Ожидание в одиночестве показалось мне особенно утомительным. Ведь я не знал, что в это время шла подготовка к дальнейшему развитию событий. Наконец меня провели в большую столовую, где за столом сидело два американских офицера с переводчиком. На карте, висевшей на стене, я показал места, где располагались мои боевые группы, и попросил подписать маршрутные листы.
Внезапно все три двери, а также окна в зале распахнулись, и со всех сторон на меня уставились стволы пулеметов. Только тогда переводчик потребовал сдать оружие. Я переслал ему по столу свой пистолет со словами:
— Осторожно! Он заряжен!
Он с опаской дотронулся до него и боязливо потянул к себе.
После личного досмотра меня вывели во двор, куда подъехала внушительная кавалькада машин. Во главе ее находилась бронированная разведывательно-дозорная машина, дуло пушки которой было развернуто назад. В нее мне, видимо, и предстояло сесть. За БРДМ следовали два джипа, а потом снова бронированная разведывательно-дозорная машина с дулом, развернутым вперед.
Мои боевые товарищи Радл и фенрих стояли немного в стороне, и я увидел их растерянные и побледневшие лица. Указав головой на автоколонну, я с сарказмом произнес:
— Слишком много чести для нас!
Спереди, рядом с водителем сидел офицер (он явно помешал бы при стрельбе по мне из пушки), а возле меня пристроился сопровождающий и со свирепым выражением лица направил дуло своего автомата мне в живот. Модель этого оружия я хорошо знал и поэтому сразу увидел, что оно не было поставлено на предохранитель. Ко всему прочему, детина держал палец на спусковом крючке.
В задние машины по одному посадили других моих друзей, и колонна тронулась. Между тем стало смеркаться, и когда мы приехали в Зальцбург, то стало совсем темно. Машины свернули в фешенебельный квартал города с виллами, и мне бросилась в глаза картина, от которой я уже отвык, — окна были ярко освещены и широко распахнуты. Длившееся годами затемнение ушло в прошлое.
Нас завели в палисадник. Я прикурил сигарету и стал ждать дальнейшего развития событий. Внезапно сзади на нас троих напрыгнули какие-то люди, скрутили и связали руки за спиной. Затем меня отвели на второй этаж дома.
В комнате с окном, выходившим на палисадник, за столом сидели два офицера и переводчик. Перед окном в ряд стояли стулья, на которых пристроились три господина в форменной одежде без знаков отличия, с блокнотами в руках.
«Репортеры», — догадался я, поскольку сзади них разместились операторы с камерами.
По бокам от меня встали охранники, направив свои автоматы прямо на мой пупок. Все уставились на меня, словно на только что пойманное дикое животное. От вспышек фотокамер я чуть не ослеп, но мне все еще было невдомек, что предстоял первый мой допрос.
Один из офицеров в чине капитана хотел начать задавать вопросы, но я запротестовал — во-первых, из-за того, что на мне были наручники, а во-вторых, из-за пропажи моих наручных часов. После нескольких телефонных переговоров оковы с меня сняли, а часы вернули. Тогда капитан снова попытался начать допрос. И вновь я попросил минуту терпения и, к удивлению всех присутствовавших, направился к окну, поражаясь про себя, что еще не получил несколько пуль в спину.
Подойдя к окну, я крикнул своим боевым товарищам:
— Вы все еще связаны?
Снизу раздался бас Радла (пусть он простит меня, если у него был баритон, так как всем известно, что я не отличаюсь музыкальным слухом):
— Да, черт побери!
Тогда я повернулся кругом и обратился к присутствовавшим в комнате:
— Мои требования относятся и к моим друзьям. От меня вы не услышите ни слова до тех пор, пока их не развяжете!
Я оставался стоять у окна до тех пор, пока снизу вновь не донесся голос Радла:
— Все в порядке! Большое спасибо!
После этого я вернулся к столу, сел и попросил задавать вопросы. Сначала меня стали расспрашивать о моих персональных данных, а затем словно пистолетный выстрел прозвучали слова:
— Вы хотели убить генерала Эйзенхауэра?
Прежде чем ответить отрицательно, я чуть было не расхохотался, а затем привел, на мой взгляд, очень простое доказательство:
— Если бы мне приказали атаковать главную ставку союзников, то я сначала разработал бы соответствующий план операции, а потом попытался бы его осуществить. В последнем случае мне это возможно бы и удалось.
Репортеры быстро начали записывать каждое мое слово.
Затем дознаватель принялся интересоваться операцией по освобождению Муссолини. Один вопрос следовал за другим, и я едва успевал отвечать. Больше всего его интересовали детали воздушного десанта, а также то, почему итальянцы не стреляли. Мне пришлось ответить, что такую возможность мы учитывали. При этом дознаватели и репортеры многозначительно покачали головой.
— В 1940 году наши воздушно-десантные части провели известную лихую и блестящую операцию по высадке десанта в форте Эбен-Эмаэль. Тогда ошеломленный гарнизон произвел первый выстрел лишь через три минуты. Поэтому в Италии я рассчитывал как минимум на такой же эффект. Тем более что в той местности, без сомнения, никто не ожидал десанта с воздуха. Вот теми самыми минутами замешательства мы и воспользовались.
Судя по реакции, последовавшей за моим пояснением, такой ответ дознавателей устроил.
Затем последовал вопрос, который меня сильно удивил. Однако в последующем его слово в слово задавали мне сотни раз:
— Вы верите в то, что Адольф Гитлер мертв?
— Да, я убежден, что Гитлер мертв.
— У вас есть тому доказательства? Откуда вам это известно?
На такие вопросы я, естественно, мог привести только косвенные доказательства, связанные с сообщениями по радио и основанные на предположениях о том, что Гитлер, очевидно, не хотел пережить такого исхода войны. Затем вопросы попытались задать репортеры, но капитан оборвал их, и меня снова увели.
Едва я подошел к своим товарищам, все еще стоявшим в палисаднике, как нападение на нас повторилось. Не успели мы оглянуться, как наши руки опять оказались связанными. Я ощупал свое запястье — часы снова исчезли. Мои протесты по этому поводу, которые я обратил к открытому окну, на этот раз никакой реакции не возымели. В мою спину уперлись дула двух автоматов, и меня вытолкали на дорогу, где стояла какая-то машина с включенными фарами, в свете которых нас построили в шеренгу. Была ли это та самая бронированная разведывательно-дозорная машина, на которой нас сюда привезли, в лучах яркого света мне разобрать не удалось. Мы с полкилометра шли пешком до караульного помещения, где нам разрешили усесться верхом на стулья. На мой протест относительно пут, связывавших наши руки, я смог выучить еще одно новое выражение, которое, судя по всему, у американцев было весьма распространено:
— Заткнись!
В караулке, сидя верхом на стуле, нам пришлось провести около часа. Затем нас погрузили в машину и перевезли в новое караульное помещение, походившее на зал какой-то пивной, где уже находились два человека. Несмотря на яркий свет, один солдат на широкой деревянной лавке спал сном праведника, а лежавший на красной кушетке майор, наоборот, ворочался с боку на бок. Нас троих подвели к чрезвычайно узкому деревянному брусу, водруженному вдоль стены, и заставили сесть. При этом наши руки оставались по-прежнему связанными за спиной, и мы, усаживаясь, расцарапали их себе до крови, поскольку расстояние до стенки не превышало десяти сантиметров.
Такое сидение становилось все более мучительным. Однако на любое наше движение караульный реагировал грозным жестом и окриком. Я хотел было сдвинуть со лба свою фуражку о плечо соседа, но и это оказалось под запретом. Когда же мне удалось перекинуть ногу за ногу, чтобы положить на нее голову, то караульный подлетел с такой яростью, что я думал, его хватит удар. При этом у него имелась весьма неприятная привычка держать указательный палец на спусковом крючке своего автомата, который вряд ли был поставлен на предохранитель.
Ситуация вовсе стала критической, когда фенрих П. попросился по нужде. Несмотря на то что он начал объяснять необходимость этого действа классическими английскими словами, в ответ раздавалось только:
— Заткнись!
При этом караульный бешено потрясал своим автоматом. При виде этой сцены я чуть было не вышел из себя. Еще немного, и я бросился бы на караульного, но как всегда спокойный Радл удержал меня от этого безрассудства. Хорошо еще, что в тот день мы, кроме кусочка шоколада, ничего не ели и не пили.
Со временем я совсем успокоился, правда, рук уже не чувствовал. Поскольку разговаривать нам не разрешали, то каждый погрузился в свои думы. Первый день закончился скверно! Оставалось только надеяться, что это испытание нашего терпения служило преддверием чего-то хорошего.
В таких условиях было вполне естественно, что я опять принялся размышлять о конце войны и обо всех наших чаяниях. Думы походили на бесконечный мрачный водоворот, но потом мне в голову пришла одна мысль, развернувшая меня в позитивную сторону, — там, где приходит конец, неизбежно наступает начало. Если, конечно, продолжать жить дальше. И в поиске этого нового начала как раз и заключается смысл бытия. Разве не прекрасно начать все сначала? Извлечь уроки из прошлого и сотворить лучшее новое?
Прошла и та ночь, и, когда первые утренние лучи света забрезжили за окном, все вокруг стало выглядеть несколько веселее. Я даже пожалел нашего караульного, про которого его товарищи, видимо, забыли и ему пришлось бессменно провести на посту всю ночь. Стул, на котором он сидел, мог показаться ему тоже слишком твердым. Было уже около девяти часов утра, когда меня отвели наверх. Видимо, с тех пор я и заимел новую привычку — ценить время.
В чьей-то бывшей квартире меня уже поджидал майор армии США. На этот раз репортеров не было. Он хотел сразу приступить к вопросам, но я настоятельно дал ему понять, что у меня есть срочные пожелания. Прежде всего требовалось снять путы с рук, иначе ни о каком допросе не могло быть и речи. Это было исполнено. После того как я растер затекшие запястья и к рукам вернулась прежняя чувствительность, мне ничего не оставалось, как потребовать, чтобы меня отвели в известное место. Там я понял, что пленный не может рассчитывать на интимную обстановку.
Когда я вернулся, то уже без всяких просьб на столе передо мной поставили чашку горячего чая и положили ломоть белого хлеба. За этим завтраком и началась моя беседа с майором, который принялся задавать мне все те же вопросы. Под конец он опять поинтересовался, жив ли Гитлер. И снова на мой отрицательный ответ майор недоверчиво покрутил головой.
Затем я осторожно начал его расспрашивать, правда ли, что у них принято держать пленных офицеров связанными и обращаться с ними так, как с нами. На это майор ответил, что он сожалеет о таком отношении, и заявил, что меня переводят в вышестоящий штаб, где обхождение будет не таким суровым. Мои руки опять связали, но уже не столь крепко, как прежде.
Когда меня вывели во двор, то я вновь увидел своих боевых друзей. Фотографы были тут как тут и беспрерывно щелкали затворами своих фотокамер. Складывалось впечатление, что им за это хорошо платили. Судя по всему, отправки ожидали также и три генерала германских сухопутных войск.
Затем из здания вышел странно одетый человек в домашних тапочках на босу ногу и пальто из темно-зеленого сукна с наглухо застегнутым воротником. Из-под пальто выглядывала голубая пижама, а на голове красовалась тирольская шляпа с кистью из волос серны. Приглядевшись, я узнал в нем имперского министра доктора Лея и, несмотря на всю серьезность ситуации, не смог сдержать улыбки.
Затем подъехала колонна машин, в голове которой на этот раз был только джип с вмонтированным в него пулеметом. Появился какой-то высокопоставленный офицер и принялся рисовать прямо на песке замысловатый рисунок, что-то объясняя окружившим его офицерам и солдатам.
Мы с моими товарищами, у которых руки тоже были связаны, воспользовались ситуацией и перекинулись парой слов. Внезапно Радл прошептал:
— Сейчас они вывезут нас куда-нибудь и расстреляют!
Рисунок, начертанный на песке, издали действительно походил на подобное указание.
— Тогда нам стоит попробовать сбежать. Лучше уж быть застреленным при попытке к бегству, чем так. Когда колонна свернет на проселок, тогда самое время, — продолжал шептать Радл.
Я согласно кивнул. И хотя перспектива быть «застреленным при попытке к бегству» меня вовсе не воодушевляла, все же это было лучше, чем оказаться в роли бычка, которого ведут на убой.
Первая машина была предназначена для меня. Здесь явно не придерживались очередности согласно степени старшинства! Затем в джипы по одному усадили Радла и П. Потом очередь дошла до доктора Лея и в самом конце — до трех генералов. В мою машину уселся американский капитан, а по бокам заняли места два конвоира, направив на мой живот свои автоматы и держа пальцы на спусковых крючках.
Колонна двигалась по центральным улицам Зальцбурга, но прохожие, видимо уже успев привыкнуть к такому зрелищу, не обращали на нее никакого внимания. Только изредка то тут, то там поднималась рука, чтобы осторожно помахать нам. Родина прощалась с нами.
Днем стало очень жарко, и время от времени колонна останавливалась, чтобы люди могли передохнуть. На одной из таких остановок мы лежали на траве возле обочины дороги, с которой машины никуда не собирались сворачивать. Так что наши предположения оказались неправильными. Я грыз кусок шоколада, который Радлу разрешили достать из его сумки, и пытался незаметно крутить запястьями под наручниками.
В свое время мне запомнился отрывок из книги Эдгара Уоллеса, где описывался особый трюк, к которому прибегали опытные преступники. Во время защелкивания на них наручников они слегка выкручивали свои руки, а потом легко выскальзывали из этих браслетов.
Утром, когда мне надевали наручники, я постарался держать свои руки описанным в книге образом, и теперь мне действительно удалось сдвинуть на левой руке свои оковы до костяшек пальцев. Таким образом, мною было получено доказательство того, насколько полезной может оказаться хорошая детективная литература.
После обеда мы приехали в Аугсбург, где машины остановились во дворе большого пятиэтажного офисного здания. Меня и моих друзей препроводили в небольшое фойе офиса, располагавшегося на втором этаже. Вскоре туда прибыла целая куча старших офицеров, из которых я помню только полковника Шина. О нем мною уже говорилось. Среди прочих были также два майора, имена которых в моей памяти не отложились. Да это и не имеет значения, поскольку они, скорее всего, назвали вымышленные фамилии.
После моих протестов по поводу закованных рук наручники с нас сняли, а полковник Шин дал честное слово, что такого больше не повторится и отныне с нами будут обращаться как с военнопленными. Затем в соседней комнате начался многочасовой допрос, который по очереди вели полковник Шин и еще один майор. Должен признать, что оба этих офицера к разговору со мной подготовились очень хорошо — свои вопросы они задавали по существу.
Вначале их интересовала организационная структура моих частей. Я подтвердил также фамилии своих сотрудников, которые им были известны, и надо сказать, что полковник Шин с пониманием отнесся к моему отказу назвать остальных. Затем оба офицера захотели узнать подробности организации и проведения операции «Гриф». В этом вопросе скрывать что-либо уже не имело смысла, и я мог говорить совершенно открыто.
Во время очередного перерыва меня оставили в комнате одного, и когда я выглянул в окно, то увидел подъехавший грузовик, битком набитый пленными. Среди них было и несколько женщин. К моему удивлению, там находился также один из моих офицеров-специалистов обер-лейтенант К., отвечавший во Фридентале за строительные вопросы.
«Странно», — тогда расстроенно подумал я, однако в дальнейшем в течение всего времени моего плена только радовался при виде знакомых лиц даже издали.
В конце допроса на мне опробовали новый трюк, чтобы получить ответ на все тот же вопрос.
— Нам точно известно, что вы в конце апреля 1945 года находились в Берлине. Что вы там делали? — внезапно поинтересовался полковник Шин.
На это я ответил, что покинул Берлин в конце марта и больше там не появлялся.
Тут вмешался майор:
— Однако Радл утверждает обратное!
— Тогда приведите моего начальника штаба сюда, чтобы, глядя ему в глаза, я смог сказать, что он лжет. Он неотлучно находился рядом со мной и хорошо знает, что мы были в то время в Австрии!
В комнате на короткое время повисла тишина, обмануть меня не удалось. Затем мне предложили сигарету, и полковник Шин продолжил:
— Полковник Скорцени! Нам известно, что именно вы вывезли Гитлера из Берлина. Где вы его спрятали?
Этот вопрос меня также врасплох не застал, так как ответ был уже подготовлен заранее.
— Полковник! Во-первых, Гитлер мертв. В этом нет никаких сомнений, а во-вторых, если бы я его вывез, то тогда остался бы с ним и не сдался добровольно в плен.
Полковник Шин был явно таким ответом удовлетворен, но на лице майора отчетливо читался немой вопрос: «Уж не являлась ли добровольная сдача в плен одним из его очередных трюков?»
Примерно так со мной обращались довольно часто, когда один и тот же вопрос в разных вариантах задавали и генералы, и караульные, и дотошные журналисты, и еще более любопытные женщины, и дознаватели. Таким же способом ответ на него хотели получить англичане, русские, французы, бельгийцы, голландцы и даже австрийцы. Но от меня все они слышали почти одинаковые слова. Однако абсолютное большинство этих людей мне не верили и с сомнением качали головой. Данный вопрос продолжает меня преследовать и сегодня.
Моих боевых друзей допрашивали примерно таким же образом. Затем мы вместе сидели в фойе и ели полагавшийся нам арестантский паек под дулами автоматов, что являлось своеобразным бесплатным десертом. Видимо, они считали нас весьма опасными парнями! Потом нас ожидало новое мероприятие, характерное для жизни военнопленных, — нас стали фотографировать таким же образом, как это было принято в Германии для изготовления фотоальбомов преступников.
Однако в тот день неожиданности на этом не закончились. Меня привели в новое, более просторное помещение, где для проведения очередной процедуры допроса собрались, скорее всего, все сотрудники американской контрразведки в Аугсбурге. В костюме Адама мне пришлось проделать несколько гимнастических упражнений, во время которых напоказ выставлялись самые интересные места моего тела. И хотя я считался у них известным диверсантом, секретного оружия и других запрещенных вещей на моем теле они не обнаружили. Исключение составили, пожалуй, мои благоприобретенные шрамы, которые тоже были тщательно зафиксированы и внесены в протокол. После этого мне вернули мою одежду и на автомобиле отвезли в городскую тюрьму.
Нас разместили в разных камерах. Мне же предоставили часовую прогулку, чтобы я мог ознакомиться с тюремными достопримечательностями. И только после этого у меня появилось время поразмышлять над своим вторым днем пребывания в плену. Прямо стоит сказать, что от полученного опыта я был не в восторге. Однако, поскольку вскоре мне предстояло посетить более высокую инстанцию — саму главную ставку союзников, то ко мне вернулся мой оптимизм. Ведь чем выше был уровень допросов, тем лучше являлось обхождение. Всю ночь я проспал мертвецким сном без сновидений.
На следующий день меня одного привезли в то же здание, что и накануне, и в ходе многочасового допроса была еще раз выспрошена организационная структура моих истребительных частей и отдела «D» военного ведомства. При этом мне приходилось порой вносить существенные изменения в представления американцев об их целях и задачах. Я обратил внимание, что нам придавали гораздо больший вес и значение, чем мы этого заслуживали.
Особенно моих дознавателей интересовала денежная сторона нашего обеспечения. Мне показалось, что объемы финансирования ими были преувеличены в десять тысяч раз. Полковник Шин был буквально потрясен, когда узнал от меня чистую правду, что мне платили всего пятьсот рейхсмарок. В переводе на доллары это была лишь незначительная сумма.
После обеда разговор зашел на политические темы и наряду с другими мне задали такой вопрос:
— Разве вы не слушали наше радио? Почему вы не верили тому, о чем оно вещало?
На такой вопрос я дал весьма основательный ответ, подкрепив его соответствующими доказательствами. В частности, мною было сказано:
— Я знал, что пропагандистские передачи союзников далеко не всегда сообщали истинные факты. Мне ежедневно на стол клали сводку радиопередач, которые осуществляли радиостанции всего земного шара. Когда у меня было время, то я их читал.
После этого я привел множество примеров, когда лично осуществлял проверку достоверности передававшихся ими сведений. Пожалуй, наиболее убедительно прозвучало мое заявление, сделанное в самом конце:
— Видите ли, полковник Шин, если бы я полностью доверял содержанию ваших радиопередач, то моя операция по освобождению Муссолини никогда бы не завершилась успехом. Вы ведь передали, что его в качестве пленника союзников 11 сентября 1943 года увезли на борту итальянского военного корабля в Африку. Проведенные мною элементарные расчеты показали, что данное сообщение не соответствовало действительности. 12 сентября Муссолини все еще был в Италии, а вечером того же дня уже свободным человеком улетел в Германию.
