Глава 20
30 января 1945 года. — Приказ группы армий «Висла». — Немедленно на фронт. — На мосту через Одер. — Перехватывающие позиции. — Работы по укреплению плацдарма. — Эвакуация гражданских лиц. — Дивизия «Шведт». — Трудности в снабжении. — Вместе с русскими в городе Бад-Шенфлис. — Ночные бои. — Дезертирство крайслейтера. — Атаки и контратаки. — С докладом у Гиммлера. — Гиммлер остался оптимистом. — Вторжение русских на плацдарм. — Отчаянная оборона. — Тяжелое испытание на плацдарме. — На линии огня вместе с Герингом. — Английское радиовещание. — Отозван назад в Берлин
После обеда 30 января мне вновь пришлось засесть за свой письменный стол во Фридентале — требовалось просмотреть целую кучу документов. Моя секретарша, которой мне сегодня при написании этой книги так не хватает, едва успевала переписывать на чистовик тексты стенограмм. Причем смысл в этой нудной работе я до конца не понимал. Особенно меня раздражала необходимость еще раз переработать свое донесение Гиммлеру, которое, по мнению Шелленберга, было составлено слишком прямолинейно. Я и сегодня считаю, что всегда следует докладывать чистую правду даже в том случае, если она вышестоящим инстанциям не нравится.
Затем я пригласил к себе начальников оперативного отдела и тыла моего штаба, чтобы по возможности справедливо распределить между нашими истребительными частями выделенные на следующий месяц технику, снаряжение, вооружение, боеприпасы и горючее. К сожалению, мы не всегда могли удовлетворить справедливые запросы командиров частей — одеяло, образно выражаясь, которым нам приходилось укрываться, становилось все короче и короче.
В этот момент в приемной раздался телефонный звонок и меня соединили с главной ставкой Гиммлера, который тогда командовал группой армий «Висла». Из ставки мне передали срочный приказ следующего содержания: «Еще сегодня всем истребительным частям в полном составе выдвинуться в район города Шведт на Одере и создать на восточном берегу Одера плацдарм. Плацдарм должен быть такой величины, чтобы в дальнейшем с него можно было осуществить наступление. В ходе выдвижения следует освободить занятый русскими населенный пункт Бад-Фрайенвальде».
Этот приказ по странному стечению обстоятельств я запомнил почти дословно и последнее предложение в нем передал в точности. Для меня и сегодня остается загадкой, как себе представляли в штабе группы армий «Висла» освобождение города мимоходом, так сказать по пути? Мы с моими офицерами только молча переглянулись, ведь к срочным операциям нам было не привыкать!
В спешном порядке были подготовлены приказы подъема по тревоге истребительной части «Центр», дислоцировавшейся в городе Нойштрелитц, парашютно-десантного батальона и истребительной части «Северо-Запад», насчитывавшей всего одну роту. Было уже семнадцать часов, и я вызвал к себе всех командиров на двадцать один ноль-ноль. Но как выполнить приказ о выдвижении «еще сегодня», мы тогда не понимали.
Я пригласил к себе старшего офицера службы разведки, и на основе карты обстановки, которую он вел, мы попытались воссоздать картину, сложившуюся на Восточном фронте. Но это не получалось — взаимосвязанные донесения имелись только по отдельным немногочисленным точкам, и составить по ним полное представление было невозможно. Тогда мы решили связаться с главной ставкой фюрера, располагавшейся уже в Берлине на улице Вильгельмштрассе, и прояснить там ситуацию на Одере. Однако точно выяснить, был ли действительно занят противником город, указанный в приказе Гиммлера, нам так и не удалось. Тогда мы решили сосредоточиться на выполнении главной задачи и создать плацдарм, если, конечно, это было еще возможно. Ведь о положении наших войск в районе Шведта никаких сведений предоставлено тоже не было. Отсюда следовал вывод, что во время выдвижения полагаться следовало только на свою разведку.
Тяжелым бременем на наши плечи ложилась серьезная проблема — на чем вообще осуществлять выдвижение? Ведь после последней операции удалось отремонтировать далеко не все автомобили, и многие из них эксплуатировать было нельзя. В первую очередь следовало привести в порядок офицерские машины. Руководство располагавшейся поблизости авторемонтной базы пообещало организовать для нас ночную смену. Поскольку и я кое-что по своему прежнему опыту смыслил в этом вопросе, то вскоре большую их часть поставили на ход. К тому же авторемонтная база выделила нам несколько грузовиков.
В штабе царило лихорадочное оживление, и каждый без лишних напоминаний знал, что ему делать. С моим новым офицером оперативного управления гауптманом Хунке мы подготовили приказы на марш и проведение разведки. По нашим оценкам, если ничего не случится, выдвижение можно было начать только в пять часов утра следующего дня, ведь мы не являлись волшебниками.
Следовало также обсудить насущные вопросы по дальнейшей работе отдела «D» военного ведомства — на фронте могло стать так жарко, что времени на другие дела могло и не остаться. Поэтому я связался с майором Л., замещавшим меня в этом отделе, которому явно не понравилось, что его начальник вновь должен был уехать. Ведь он привык согласовывать со мной все важные вопросы, а поскольку мы отлично понимали друг друга, то дела спорились быстро. По возможности планы были составлены на перспективу, что оказалось не так уж и сложно — протяженность линии фронта теперь являлась не такой большой, как прежде. Кроме того, в случае необходимости он всегда мог приехать ко мне — на машине для этого потребовалось бы каких-нибудь пара часов. У нас в голове никак не укладывалось, что линия фронта проходила уже всего в шестидесяти километрах от столицы рейха. Однако с этим приходилось мириться.
После завершения всех неотложных дел мне захотелось выйти на воздух, который хорошо освежал голову, а ее надлежало иметь ясной. Я свистнул своему волкодаву по кличке Люкс, все это время лежавшему возле моих ног и наблюдавшему за царившей в моем кабинете кутерьмой, так как мне захотелось взять его с собой. Мы вместе покинули привычную ему казарменную территорию.
Истребительная часть «Центр» готовилась к убытию. Одна из рот грузила боеприпасы — на первое время было решено взять с собой три боекомплекта. Другая рота получала продовольствие из расчета шести парашютных норм на одного человека, и солдат такое явно радовало. Третья рота проверяла состояние тяжелого оружия. И хотя офицер артиллерийско-технической службы был уверен в том, что оружие сверкало чистотой и находилось в полном порядке, лишний раз убедиться в этом перед выступлением не мешало. Выделенный для проведения разведки взвод тем временем уже рассаживался по машинам, и я порадовался тому, что с Западного фронта нам удалось прихватить с собой несколько бронированных разведывательно-дозорных машин. Теперь они могли нам весьма пригодиться. Надо было видеть, с какой гордостью Люкс вышагивал рядом со мной, делая вид, что все понимает.
У всех наблюдалось приподнятое настроение — солдаты шутили, и это было добрым знаком. Проходя по жилым помещениям казарм, я радовался вместе с моими людьми, мысленно одобряя последнее наше новшество. Дело заключалось в том, что незадолго до описываемых событий мы организовали соревнование на лучшую жилую комнату, и мебель в каждой из них была подобрана согласно вкусу ее обитателей. Солдаты могли украшать свои спальные помещения, в том числе и цветами, на свой вкус. Поневоле на ум приходили мысли о том, что некоторым из солдат свои жилые помещения увидеть вновь не суждено. Но я старался не показывать виду, о чем думаю.
Особую радость доставляла мне встреча с моими проверенными соратниками по операции на Гран-Сассо. Все они стали унтер-офицерами или фельдфебелями и приветствовали меня особым образом, подчеркивая наше давнее единство. Весть о том, что мы отправляемся на Восточный фронт, мгновенно разнеслась по казармам, и все солдаты как один подхватили наш старый боевой клич: «Сделаем легко!» Мне предстояло повести их в смертельный бой, но я знал, что могу на них положиться.
Не успел я вернуться с обхода, как меня позвали к телефону. Разговор состоялся в канцелярии одной из рот. На проводе опять был штаб группы армий «Висла», в котором весьма удивились, что мы еще не выступили.
— Мы только что доложили в главную ставку фюрера о том, что вы уже следуете к Шведту, — послышалось из трубки.
На это я дал не очень уважительный, но единственно верный ответ:
— В таком случае вы дезинформировали фюрера. Я о выдвижении еще не докладывал.
В трубке вновь раздался повелительный голос:
— Повторяю приказ группы армий — вам надлежит выдвигаться немедленно!
После этого на другом конце трубку со злостью бросили. Сразу хочу сказать, что подобное в оставшуюся ночь происходило еще не один раз. Причем мои доводы о том, что для совершения марша у нас нет в наличии требуемого числа машин, никто не слушал. Когда я убедился в том, что все идет по плану, то сам позвонил в штаб группы и доложил о том, что начну выдвижение в пять часов утра, благоразумно умолчав о своем намерении не обращать внимания на то, что находится в стороне от нашего маршрута.
В назначенное время ровно в двадцать один ноль-ноль командиры прибыли во Фриденталь для получения приказов. Насколько мы могли судить, к определенному нами сроку все части должны были быть готовыми к выдвижению — личному составу, конечно, придется в кузовах потесниться, ну а машины тылового обеспечения могли последовать за нами и немного позже. О ходе подготовки к маршу мне докладывали каждый час — о сне в ту ночь никто не думал, а наша кухня, несмотря на погрузку своих принадлежностей, удивила всех, приготовив полночный ужин. Поскольку секретарши тоже были на службе, мы пригласили их отужинать вместе с нами, и они сильно украсили наше сугубо солдатское общество.
В три часа утра оба разведывательных взвода, один из Нойштрелитца, а другой из Фриденталя, отправились в путь. Поскольку скорость их передвижения была достаточно высокой, то в Шведте они могли оказаться уже в шесть часов, если, конечно, по пути ничего не произойдет. Мы рассчитывали, что получим доклад о сложившейся там обстановке самое позднее тогда, когда колонна главных сил будет на полпути к цели марша. Согласно отданному приказу на мотоцикле из Эберсвальде прибыл связной и доложил, что до этого города дорога свободна.
В четыре тридцать утра истребительная часть «Центр» построилась в маршевую колонну. Тогда же поступил доклад о готовности к маршу и из Нойштрелитца. На этот раз мы забирали с собой всех, кто мог носить оружие, оставив в местах постоянной дислокации только минимально необходимый штабной персонал и пару охранников — пожилых фолькс-дойче из Румынии. С нами хотели ехать даже секретарши и штабные работницы. Прозвучала короткая команда, и колонна тронулась.
Вскоре мне надоело плестись вместе с батальоном, и я рванул на привезенном с Западного фронта джипе вперед. Примерно через полчаса мне повстречался на мотоцикле связной из Шведта, который доложил, что путь свободен. Получалось, что все сообщения о форсировании русскими Одера на поверку оказались всего лишь слухами. Такое, к сожалению, зачастую происходит в критических ситуациях. Было только непонятно, почему у штаба группы армий «Висла» не имелось возможности перепроверить подобные донесения.
Уже около восьми часов утра я прибыл в Шведт, где возле моста через Одер меня ожидали разведывательные взводы. Мною им была поставлена задача перейти реку и провести разведку до города Кенигсберг в Ноймарке, чтобы узнать ситуацию в полосе обеспечения перед будущим плацдармом. После этого я встретился с комендантом Шведта. Им оказался полковник, мучившийся от последствий полученного ранения. Чтобы хоть как-то избавиться от боли в ампутированной ноге, как доверительно признался полковник, он был вынужден время от времени принимать морфий.
Мы вместе позвонили в штаб группы армий, чтобы прояснить порядок подчинения. Все разрешилось просто — полковник с его небольшим штабом получил другую задачу и должен был убыть со своими людьми уже 1 февраля. В мое же подчинение перешли три запасных батальона и один саперный батальон. Когда я распорядился доложить о состоянии их боеспособности, то выяснилось, что на эти батальоны рассчитывать было нельзя — в них остались исключительно больные или пожилые солдаты. Тех, кто был способен сражаться, уже давно передали во фронтовые части.
Я решил не дожидаться прибытия своих батальонов и быстро осмотреть территорию будущего плацдарма. Мост длиной в километр был переброшен через собственно Одер и канал. Между ними лежала пойма, по которой тянулась насыпная дорога. Река замерзла и покрылась толстым слоем льда, что при приближении русских сулило большие неприятности. Поэтому в качестве первостепенной задачи для саперного батальона я пометил себе подрыв этого ледяного настила. Батальоном командовал весьма шустрый призванный из резерва пожилой майор, который сразу же произвел на меня исключительно хорошее впечатление. Кроме того, следовало попытаться вызвать из Штеттина ледоколы, чтобы они взломали лед на Одере. Также мне пришла в голову мысль о том, что при открытии шлюзов можно затопить пойму между рекой и каналом. Это в любом случае могло защитить от внезапного форсирования противником реки.
Затем я медленно поехал по дороге в сторону Кенигсберга, по которой двигался нескончаемый поток беженцев. Одни шли пешком, другие ехали на телегах, везя с собой все свое уцелевшее имущество. Это была картина такой беды, что у меня язык не повернулся спросить, откуда они следовали.
Однако среди беженцев были и солдаты, шедшие небольшими группами. Уставшие и порой даже без оружия, отбившись от своих частей, они являли собой остатки разбитой армии, которые теперь двигались в западном направлении.
В Кенигсберге наблюдалась та же картина. Улицы были забиты беженцами и отставшими от своих частей солдатами. Мои разведывательные взводы заняли наблюдательные позиции на улицах, идущих в восточном направлении, и я дал им указание отправлять всех беженцев по кратчайшей дороге через Одер в Шведт.
В небольшом населенном пункте Нидеркрениг на восточном берегу Одера я внимательно осмотрелся, поскольку в нем предполагалось расположить наш командный пункт, а затем направился обратно в Шведт. Еще на мосту мне бросилась в глаза группа из двадцати пяти кавалеристов на относительно хорошо ухоженных лошадях под командованием какого-то офицера. Увидев меня, он прискакал к моей машине и отрапортовал:
— Осмелюсь доложить. Лейтенант В. из 8-го кавалерийского полка с остатками своего взвода. Отбился от части.
Немного помедлив, лейтенант добавил уже не столь официально:
— Господин подполковник, не найдется ли у вас для нас задания?
Он еще спрашивал! У меня каждый человек был на счету!
— Отправляйтесь со своими людьми в казарму и хорошенько отоспитесь. Явитесь ко мне завтра утром!
Когда я вернулся в казарму, план дальнейших действий уже полностью созрел в моей голове — мне следовало немедленно организовать перехватывающие пункты, с тем чтобы они собирали всех отбившихся от своих частей солдат. Их надлежало распределить среди запасных батальонов и превратить эти подразделения в боеспособные части.
«Будем надеяться, что русские дивизии дадут нам время на это», — подумал я.
Располагавшимся в казарме ста восьмидесяти фенрихам выпускного курса я приказал нести патрульную службу и поставил перед ними две задачи. Во-первых, отправлять дальше в западном направлении беженцев из числа гражданского населения и оказывать им по возможности помощь, а во-вторых, собирать всех солдат и размещать их в казарме. Фенрихи немедленно приступили к исполнению приказа. В последовавшие дни и ночи они добросовестно выполняли порученное им дело, результаты которого превзошли все мои ожидания — пустовавшая до этого просторная казарма была забита до отказа, а все четыре батальона пополнены так, что превратились в настоящие боеспособные части.
Еще в тот же день после обеда мы с майором, командовавшим саперами, долго прикидывали наши дальнейшие шаги, нанеся на карту очертания будущего плацдарма применительно к местности. В результате у нас получился своеобразный полукруг радиусом шесть километров. Местность была холмистой и позволяла организовать прочную оборону. Однако требовалось срочно оборудовать позиции — сначала по внешнему периметру плацдарма, а потом для надежности и внутреннюю линию.
Для этого я затребовал полк «Трудовой повинности», который прибыл уже на следующий день. Кроме того, для проведения фортификационных работ мы привлекли мужское население города и близлежащих окрестностей. Крестьянские телеги нам выделили в достаточном количестве, а саперный батальон обеспечил рабочих грамотными бригадирами. В общем, работа закипела.
600-й парашютно-десантный батальон СС я отправил в Кенигсберг с задачей занять позиции восточнее города и удерживать их во что бы то ни стало. В помощь ему был придан батальон фольксштурма «Кенигсберг» под командованием крайслейтера НСДАП. Истребительной части «Центр» было приказано занять внутреннюю линию обороны, с тем чтобы в случае внезапного прорыва русских не допустить их дальнейшего продвижения внутрь плацдарма.
Все следующие дни мы лихорадочно трудились над созданием позиций, в чем нам старательно помогало местное население, понимавшее, что речь идет о защите его родной земли. Рытьем окопов занимался и стар и млад. Школьные учителя, врачи, госслужащие трудились рядом с сапожниками, торговцами и рабочими. Здесь на практике можно было видеть, что в идеале подразумевалось под понятием «народное единство».
Основную часть работ мы закончили в считаные дни. Укрытые пулеметные гнезда и блиндажи были возведены в точно указанных на местности точках, а после создания ходов сообщения рабочие приступили к сооружению второй линии обороны. Дальнейшее совершенствование оборонительных позиций взяли на себя уже сами солдаты. При этом командир саперного батальона показал себя поистине грамотным и неутомимым человеком, с которым мы часто вместе обходили готовящиеся позиции.
Бургомистру Кенигсберга я посоветовал эвакуировать гражданское население, поскольку внутри плацдарма жители всех населенных пунктов оказались бы под огнем. По моей просьбе бургомистр Шведта, еще совсем юный офицер запаса, занялся размещением беженцев. Я понимал, что сельскому населению будет тяжело сняться с насиженных мест, но другого было не дано — оставлять гражданских лиц в зоне будущих боевых действий являлось делом по меньшей мере безответственным.
Неожиданно в Кенигсберг прибыл батальон фольксштурма из Гамбурга, состоявший преимущественно из крепких портовых рабочих. Несмотря на то что их задействовали вдали от родного города, настроение у них было приподнятое. Во всяком случае, на первый взгляд. Тем не менее я понимал, что в боевом отношении многого от батальонов фольксштурма ожидать не приходилось. Однако для меня ценным являлся каждый человек, способный держать в руках винтовку и обращаться с панцерфаустом. Следует признать, что вооружение и оснащение гамбургского батальона стараниями комиссара обороны Гамбурга Кауфмана являлось отличным, чего никак нельзя было сказать о кенигсбергском батальоне.
Чтобы знать точное местонахождение противника, выяснить его намерения и направления движения, мы с первого дня организовали активный разведывательный поиск, для чего оба батальона из состава истребительных частей СС выделили по небольшому отряду. Уже 1 февраля они доложили о первых боестолкновениях с противником южнее города Бад-Шенфлис. Речь шла о небольших разведывательных группах неприятеля, которые были успешно атакованы нашими поисковыми отрядами. При этом обошлось без потерь — сказывалась отличная боевая выучка наших солдат.
3 февраля приведенные в состояние полной боевой готовности запасные батальоны расположились в отведенных им оборонительных позициях. Первый из них занял северный участок полосы обороны плацдарма с опорой на Одер, а второй — южный, также опираясь на реку, прикрывая таким образом наши фланги. В центре оборонительной полосы я расположил третий запасной батальон, а также два своих батальона, поскольку направление главного удара неприятеля, по моим расчетам, должно было исходить со стороны Кенигсберга.
К нам прибыл подполковник люфтваффе и доложил, что ему поставлена задача сформировать боевые подразделения из отбившихся солдат военно-воздушных сил. В течение недели он предоставил в мое распоряжение три роты, а также немало вооружения с авиационных баз.
Для установления прямой связи из главной ставки фюрера в Шведт прислали собственную группу связистов. По-видимому, этому участку фронта там придавалось особое значение.
«Что ж, теперь, по крайней мере, они получат достоверную информацию о передвижениях противника», — тогда подумалось мне.
Еще в одну из первых своих поездок в Кенигсберг я проехал мимо небольшого полевого аэродрома, где моим глазам предстала весьма нерадостная картина, свидетельствовавшая о беспорядочном бегстве его гарнизона, — некоторые слегка поврежденные взрывами самолеты стояли на краю летного поля, а вокруг ангаров валялось брошенное вооружение. Стоило ли после этого удивляться, что германская промышленность не успевала обеспечивать наши части новым оружием?
Самым непонятным было то, что все радиостанции оказались целыми, а рядом с ними лежали секретные радиоданные. Судя по всему, аэродром был покинут в спешке еще до 30 января. Если немецкое отступление проходило так везде, то удивляться тому, что русские продвигались вперед столь быстро, не приходилось.
Когда в тот же день вечером я вернулся в Шведт, то ко мне с докладом пожаловал некий подполковник люфтваффе, который ранее являлся комендантом кенигсбергского аэродрома. Видимо, его замучила совесть, и он не стал драпать на Запад. На мой вопрос о причинах столь панического бегства в условиях отсутствия какой-либо серьезной опасности подполковник заявил, что у него не было связи с вышестоящими инстанциями, а его генерал уехал еще несколько дней назад, не отдав никаких распоряжений.
У меня не было сомнений в том, что этого офицера за столь грубейший проступок, а может быть, даже за дезертирство следовало отдать под суд. Однако если военнослужащий люфтваффе предстал бы перед военно-полевым судом СС, то это легко могло привести к ненужным трениям между обеими составляющими вооруженных сил. Поэтому я немедленно позвонил командующему воздушным флотом генерал-полковнику фон Грайму и попросил его прислать ко мне офицера его штаба, чтобы тот сам дал ход этому делу.
Вопреки всем ожиданиям на следующий день генерал-полковник фон Грайм сам прилетел на своем «Физелер-Шторхе» и приземлился невдалеке от казарм. Выслушав мой подробный доклад о случившемся, он решил отдать подполковника под военно-полевой суд люфтваффе. В ходе же дальнейшего разбирательства выяснилось, что главная вина за случившееся лежала на начальнике подполковника — генерале. Его, так сказать, «преждевременный отъезд» предстал в весьма своеобразном свете, и дело генерала отдали на рассмотрение имперского военного трибунала. Подполковника же приговорили к тюремному заключению с одновременным отбытием наказания на фронте, и вскоре он прибыл в мою боевую группу «Шведт», где показал себя храбрым и дальновидным офицером. Стало окончательно понятно, что подполковник просто подпал под влияние своего начальника.
Вместо запрошенной артиллерии из группы армий «Висла» нам прислали три зенитных дивизиона люфтваффе. С их переподчинением под мое начало возникли большие бюрократические препоны. Дело заключалось в том, что эти три зенитных дивизиона прибыли из разных полков, а те, в свою очередь, входили в состав двух разных дивизий ПВО. С передачей приказов происходила настоящая чехарда, и вопросы, регулировавшие порядок подчинения, были разрешены только после моего звонка соответствующему командующему корпусом. Три подвижные зенитные батареи я распределил между своими боевыми группами и определил им позиции на плацдарме, а остальные зенитные батареи расположил на западном берегу Одера так, чтобы их можно было использовать как обычную полевую артиллерию.
Однако личный состав этих батарей требовалось срочно подучить. Хорошо еще, что из офицерского резерва группы армий мне прислали артиллерийского офицера. Этот гауптман родом из Мюнхена в прошлом был писателем, однако свое дело знал хорошо. За несколько дней в результате его упорных занятий с передовыми наблюдателями, солдатами орудийных расчетов и офицерами батарей ему удалось добиться многого и научить их тонкостям ведения огня по наземным целям. Были подготовлены исходные данные для стрельбы, и, когда русские через восемь дней замкнули свои железные клещи вокруг плацдарма, зенитчики оказали нам существенную помощь в тяжелых боях.
Вскоре назначили командира корпуса. Дело было в том, что южнее нас на западном берегу Одера заняла оборону дивизия из состава кригсмарине, а мою боевую группу переименовали в дивизию «Шведт». Эти две дивизии и объединили в корпус. Командовавший им генерал, чье имя я, к сожалению, уже не помню, оказался порядочным человеком и сразу мне очень понравился. Приехав ко мне для ознакомления с положением дел, он прямо сказал, что штаб корпуса по большей части являлся фикцией, поскольку в нем насчитывалось всего несколько офицеров. Этот «орган управления» не был даже способен наладить обмен информацией, а об организации снабжения и говорить не приходилось. Таким образом, нам следовало рассчитывать только на свои собственные силы.
Генерал согласился со всеми моими предыдущими распоряжениями и сделанной мною расстановкой сил, подчеркнув, что нам следует действовать так и дальше. Ему же, по его словам, осталось только издать приказ о разграничении зон ответственности между двумя нашими дивизиями.
Особенно ему понравились подготовленные нами мероприятия по блокированию местности. Уже распрощавшись со мной, генерал вскоре вернулся, так как его не выпустили из города часовые. В лицо они его не знали и к тому же добросовестно исполняли полученные инструкции, в которых прямо говорилось, что каждый покидающий пределы Шведта, независимо от того, являлся ли он офицером или гражданским лицом, обязан был предъявить пропуск от городского коменданта.
Назначение меня командиром дивизии означало и повышение уровня моей ответственности. На мои плечи легли не только вопросы обеспечения обороны, но и забота о проживавшем в полосе действия моего соединения гражданском населении. В этом большую поддержку мне оказал бургомистр Шведта, который каждый вечер приходил с докладом о накопившихся делах. С его помощью все они, как мне казалось, были благополучно разрешены. Я предусмотрительно приказал эвакуировать из города в первую очередь женщин с маленькими детьми, поскольку он в скором времени мог стать зоной боевых действий.
Гораздо сложнее оказались вопросы по организации снабжения войск. Все обеспечение дивизии я возложил на службы, оставшиеся во Фридентале, откуда каждую ночь приходили колонны машин с оружием, боеприпасами, оснащением и продовольствием. Нам пришлось добывать в Берлине даже снаряды к зенитным орудиям, ведь обозы с боеприпасами из группы армий к нам не приходили.
Я тщетно просил прислать нам противотанковые пушки. Их в группе армий просто не было. Однако совершенно случайно моему интенданту удалось узнать, что примерно в пятидесяти километрах к югу от Шведта располагалось предприятие, выпускавшее эти самые орудия. На фирме нашему начальнику материально-технической части пожаловались, что управление вооружений сухопутных войск не забирало у них пушки на протяжении нескольких недель. Возможно, в данном ведомстве поспешили отнести это предприятие к потерям, посчитав, что оно находится в досягаемости русских орудий.
Как бы то ни было, на фирме только обрадовались, когда мы забрали у нее двенадцать 75-миллиметровых противотанковых пушек. Они нам здорово помогли.
Аналогично обстояло дело и с нашими запросами насчет обеспечения моих частей пулеметами MG 42. Группа армий их тоже не могла поставить, и тогда наш ловкий начальник материально-технической части обнаружил огромный склад с этим оружием возле города Франкфурт-на-Одере. По слухам, в нем хранилось более десяти тысяч этих превосходных пулеметов, а фронтовые части, так же как и мы, прознав случайно про данное хранилище, удовлетворяли в нем свои потребности в вооружении. Наша дивизия «Шведт», естественно, не составила исключения. Об обоих случаях я, как положено, доложил в штаб группы армий. Однако о дальнейшей судьбе остававшегося невостребованным оружия мне неизвестно. Может быть, оно было оприходовано, а может быть, через несколько недель попало в руки русским в качестве желанного военного трофея.
В те дни из штаба группы армий пришел весьма странный, чрезвычайно срочный и особо секретный приказ, в котором говорилось, что в лесу восточнее города Бад-Шенфлис находятся два грузовика с важными документами. Их оставили там по ошибке одного имперского чиновника, и они ни в коем случае не должны были попасть к русским. Высланные ранее самолеты с задачей уничтожить автомобили вместе с документацией из бортового оружия и путем сбрасывания бомб их не обнаружили. В связи с этим дивизии «Шведт» предписывалось немедленно, не останавливаясь ни перед чем, пробиться в данный лес и либо забрать документы, либо их уничтожить.
Для выполнения столь необычного задания мне потребовалось прояснить несколько вопросов, и я узнал, что речь шла не об обычных имперских документах, как сообщалось прежде, а о партийной документации канцелярии Бормана. Тогда я потребовал, чтобы в операции в обязательном порядке принял участие соответствующий чиновник, который смог бы точно указать местонахождение грузовиков. Кроме того, необходимо было провести разведку, для того чтобы понять, возможно ли вообще провести бросок до леса. Мне вовсе не хотелось подвергать своих людей большому риску из-за этих документов и ошибки какого-то партийного деятеля. Мои солдаты были нужны для настоящих боев.
Наши разведывательные дозоры в последние дни уже не могли совершать рейды на удаление в шестьдесят — семьдесят километров, как прежде. Мы явно ощущали, как противник медленно, но неуклонно приближался к нашему плацдарму, и, по нашим прикидкам, Бад-Шенфлис уже должен был находиться в руках у русских — небольшая разведывательная группа рано утром уже на окраине города попала под обстрел неприятеля и потеряла одного человека.
После обеда я решил лично принять участие в проведении разведки, посадив в свой бронетранспортер группу солдат, которые были со мной еще в Италии. Кроме этих четырех бойцов я взял с собой в БТР также офицера оперативного управления гауптмана Хунке, а сверх того с нами увязался и мой пес Люкс. Он вообще сопровождал меня в каждой поездке.
Никем не замеченные, мы добрались до места, где утром наши разведчики попали под обстрел и вынуждены были повернуть назад. Судя по всему, русские уже успели обыскать погибшего тогда солдата на предмет наличия у него документов.
Спешившись, мы осторожно стали приближаться к городу, приказав водителям догнать нас позже. Дома на окраине выглядели брошенными, а вокруг царила полная тишина. Вскоре показались старинные средневековые ворота, и дорога свернула вправо по направлению к вокзалу, на проезжей части лежали два застреленных местных жителя. Наконец нам удалось заметить какого-то мужчину, боязливо выглядывавшего из окна. Из своего дома он вышел после долгого колебания, все еще не веря, что видит перед собой немецких солдат.
Убедившись, что перед ним действительно немцы, мужчина торопливо сообщил, что русские заняли город еще два дня назад, расположившись на вокзале. Там же наблюдалось и скопление танков. Неприятель наладил работу железнодорожной станции, и теперь по железной дороге непрерывно шли эшелоны с живой силой и техникой.
Мы решили сами убедиться в достоверности этих сведений. Троим солдатам была поставлена задача незаметно приблизиться к вокзалу через дворы, а второй группе я приказал проделать то же самое, следуя по дороге от ворот. Остальная часть разведывательного отряда должна была прикрывать их с тыла, заняв позиции возле ворот, к которым уже подтянулись наши машины.
Время тянулось медленно, и я в ожидании возвращения обеих групп не находил себе места. При более детальном осмотре местности возле ворот в глаза бросилась ужасающая картина — прямо на дороге лежал почти раздетый изуродованный труп женщины.
Со временем местные жители немного осмелели и отважились к нам приблизиться. В основном это были женщины и дети, а также несколько стариков, которые просили забрать их с собой. Однако с нашими двумя машинами это полностью исключалось, и я посоветовал им преодолеть несколько километров, чтобы добраться до Кенигсберга, пообещав, что в течение получаса мы обеспечим им свободную дорогу. Однако жители были настолько сбиты с толку, что, по всей видимости, не поняли моего предложения. Мне они показались какими-то апатичными — судя по всему, им пришлось пережить нечто ужасное. Постояв немного, они понуро потянулись назад в свои дома.
Наконец вернулись обе разведгруппы и доложили, что возле вокзала действительно стояло около пятидесяти танков. По мнению разведчиков, русские войска располагались в южной и восточной частях города. Мои солдаты тоже заметили лежавших на тротуарах и возле входов в дома убитых местных жителей. Однако улицы оставались пустынными.
Теперь мы знали достаточно — пробиться через русские части к лесу, где в грузовиках находились документы «особой важности», не представлялось возможным. Кроме того, русские наверняка уже обнаружили эти машины.
Тем временем местные жители разбрелись по своим домам, но рядом с нами продолжали стоять две женщины с грудными младенцами на руках. Они молчали, но выражение их глаз было красноречивее всяких слов. В них читалась мольба взять их с собой. Нам ничего не оставалось, как разместить этих несчастных на полу бронетранспортеров, после чего разведотряд тронулся в обратный путь. У каждого из нас на душе было тяжело, но мы ничем не могли помочь людям в уже занятом противником городе. Тело нашего погибшего боевого товарища также было размещено в БТР — его следовало похоронить со всеми воинскими почестями.
Тем временем русские опомнились, и позади нас послышался лязг гусениц их танков. Однако было уже поздно — мы скрылись в лесу.
Я взял за правило каждый вечер проводить со всеми своими командирами совещание по обсуждению обстановки, считая, что таким образом офицеры лучше узнают друг друга и проникнутся доверием ко мне. Только так из разрозненных подразделений можно было создать настоящую боеспособную дивизию. Каждый день я бывал во всех частях, чтобы и личный состав узнал меня.
Теперь нам предстояло выиграть еще немного времени до того, как развернутся бои за сам плацдарм, — каждый день отсрочки мог стать для нас решающим. Для введения русских в заблуждение относительно наших сил и очертания переднего края я решил занять несколько населенных пунктов за пределами плацдарма. Размещенные в них подразделения должны были отойти на заранее подготовленные основные позиции только после сильного напора неприятеля. В Кенигсберг, то есть на направлении предполагаемого первого удара противника, для усиления двух батальонов фольксштурма была направлена рота 600-го парашютно-десантного батальона, а также недавно пополненный пехотный батальон. Его командира, майора пехоты, я назначил там командовать.
Не успели наши подразделения занять в Кенигсберге позиции, как в тот же вечер русские силами до сорока танков и нескольких батальонов пехоты попытались взять город штурмом. Первый удар парашютно-десантной роте, несмотря на большие потери, удалось отбить. Однако в полночь противнику, подошедшему с двух сторон — с севера и юга, — удалось прорваться в город, и в нем развернулись ожесточенные уличные бои. Нашим солдатам с помощью панцерфаустов удалось подбить более десяти танков, однако им пришлось медленно, хотя и организованно отступать. К утру они оторвались от русских и заняли позиции на плацдарме. Этот первый бой показал мне, что даже недавно вновь воссозданные части оказались достаточно сплоченными и с каждым новым днем боев они могли стать еще сильнее.
Когда ранним утром я вернулся из Кенигсберга на свой тыловой командный пункт в Шведте, к великому моему удивлению, меня там поджидал командир кенигсбергского батальона фольксштурма. Судя по значку, он был крайслейтером НСДАП. Завидев меня, этот партийный деятель взволнованно доложил:
— Кенигсберг пришлось оставить!
Как мне стало известно, он поджидал меня еще с вечера. Этот «руководитель» просто-напросто сбежал, бросив своих людей на произвол судьбы. На военном языке такое называлось трусостью перед врагом и дезертирством, и я приказал арестовать его и отдать под военно-полевой суд дивизии. Случай был настолько ясным, что в исходе дела сомневаться не приходилось — суд вынес ему заслуженный смертный приговор.
Во время обстоятельного разговора с военным судьей выяснилось, что в отношении представителей партийной государственной власти имелось специальное распоряжение, согласно которому они могли быть осуждены только партийным судом. Однако мы пришли к единодушному мнению, что в данном случае речь шла не о партийном функционере, а о командире батальона фольксштурма. Поэтому приговор был подтвержден и публично приведен в исполнение.
Из Берлина мне сообщили, что Борман был взбешен подобным вторжением в компетенцию партийных органов. Возможно, здесь определенную роль сыграло также известие об утраченных документах. Как бы то ни было, меня предупредили, чтобы я был осторожен и готов к неприятностям. И действительно, уже на следующий день у нас объявился гаулейтер Штюрц. Он обрушился на меня с такими упреками из-за своего крайслейтера, что мне пришлось на правах хозяина положения поставить его на место. После моего простого вопроса, остается ли безнаказанным дезертирство у партийных функционеров, он сдался. Ему пришлось убедиться, что мной двигало лишь стремление соблюсти закон.
Тем временем из Фриденталя ко мне прислали очень ценное пополнение. Из солдат, вернувшихся после учебы или отпуска, была сформирована штурмовая рота на бронетранспортерах под командованием обер-лейтенанта Швердта, которая оказалась весьма кстати. В последовавшие недели она являлась моим ударным резервом. Взвод снайперов, вернувшихся после прохождения специальной стрелковой подготовки, тоже являлся хорошим усилением.
К моему сожалению, вскоре генерала, командовавшего корпусом, сменил мой давний знакомый по операции в Будапеште обергруппенфюрер СС Бах-Зелевский. Он прибыл с работоспособным штабом, который немедленно завалил обе подчиненные ему дивизии нескончаемым потоком приказов. Вот только наладить полноценное снабжение дивизий этому штабу так и не удалось. Поскольку по многим вопросам у меня часто возникало другое мнение, то вскоре я оказался с вышестоящим штабом корпуса буквально на ножах. Меня разозлило прежде всего то, что ни один из штабных офицеров корпуса даже не потрудился изучить обстановку на месте и ни разу не побывал на плацдарме. В результате приказы отдавались, как говорится, вслепую. А вот с самим Бах-Зелевским мне удалось наладить относительно сносные отношения.
Он сам время от времени приезжал ко мне на тыловой командный пункт, располагавшийся в замке города Шведт. Поскольку меня часто не бывало на месте, то обергруппенфюрер выслушивал доклад одного из моих офицеров, выпивал бокал коньяка и уезжал. В результате вплоть до конца существования дивизии «Шведт» штаб корпуса меня ненужными визитами и бессмысленными приказами особо не беспокоил. Правда, и вопросами снабжения дивизии он тоже не занимался.
К 5 февраля нам пришлось оставить все передовые позиции. Исключение составила только деревня Ниппервизе. Теперь русские ежедневно атаковали плацдарм. С поразительным упорством они наступали в одних и тех же трех местах, пытаясь добиться прорыва нашей обороны. Каждый день нам приходилось отвечать контратакой, только вот русским танкам свои бронированные машины мы противопоставить не могли. Почти каждый раз они доходили до главной линии нашей обороны, где их останавливали панцерфаустники в ближнем бою. Из допросов пленных нам было известно, что против нас действовал русский гвардейский танковый корпус, на вооружении которого в равном соотношении состояли улучшенные Т-34 и американские танки, поставленные по ленд-лизу.
Так продолжалось каждый день — атака сменялась контратакой. Как-то раз двум русским танкам с севера удалось пробиться далеко вперед. От моста через Одер их отделяло всего несколько сотен метров, но тут их подбила наша зенитная батарея. Сопровождавшая же танки русская пехота под меткими выстрелами всего лишь взвода наших снайперов была вынуждена отступить.
В другой раз двум русским танкам удалось прорваться с юга, и они открыли огонь из своих пушек по замку Шведта. Их уничтожил из панцерфаустов новый командир батальона, лично бросившийся им наперерез. Подобные примеры творили среди личного состава подразделений настоящие чудеса. В общем, мои былые опасения рассеялись как дым — части дивизии сражались и держались очень стойко.
Однако роте люфтваффе под давлением превосходящих сил русских все же пришлось оставить деревню Ниппервизе — последний передовой пункт в системе нашей обороны. Об этом я, как и предписывалось, сообщил в своем вечернем докладе в штаб корпуса. Уже утром, когда поступил доклад о яростной атаке русских на город Грабов, из корпуса пришла радиограмма с запросом следующего содержания: «Отдан ли командир роты, командовавший в Ниппервизе, под суд, или его уже расстреляли?» Радиограмма оказалась за подписью Гиммлера.
Вне себя от ярости я срочно отправил ответ, гласящий, что командир роты не расстрелян и под суд отдан не будет, и уехал в Грабов на командный пункт парашютно-десантного батальона.
Там шли ожесточенные бои, в ходе которых главная линия обороны неоднократно переходила в руки неприятеля и отвоевывалась обратно в результате кровопролитных контратак. Мы несли большие потери, и мне дважды пришлось для восстановления положения задействовать свой резерв — штурмовую роту, нанося удар с фланга. И вновь русские шли в атаку, бросая в бой новые танки и свежие батальоны.
В таких условиях я совсем забыл об утренней радиограмме. Мы сидели в одной избе в подвале, стены которого под воздействием разрывов снаружи снарядов слегка вибрировали. Тут со мной связались с моего командного пункта и передали, что мне надлежит в шестнадцать часов прибыть с рапортом в штаб группы армий.
«Скорее всего, обозленный на меня штаб корпуса передал слово в слово мой не совсем вежливый ответ в группу армий», — сразу же догадался я, осознав, что вновь впал в немилость.
Однако в тот момент следовало думать о более важных вещах — на левом фланге со стороны дороги, прилегавшей к городу, русским вновь удалось вклиниться в нашу оборону и создать угрозу прорыва в сам Грабов. Они закрепились в зарослях кустарника и на садовых участках, немедленно отрыв свои одиночные окопы.
Вдоль дороги атаковали русские танки, и мы бросили в бой две вовремя подоспевшие противотанковые пушки, а также зенитные орудия для стрельбы прямой наводкой. Наши солдаты с панцерфаустами в руках, словно индейцы, прокрались в тыл наступавшим танкам, и возникавшие столбы черного дыма начали свидетельствовать о выводе их из строя.
Местность по левую сторону от дороги пришлось отвоевывать буквально шаг за шагом, ведя бой за каждый одиночный окоп. Просто удивительно, с каким упорством сражались здесь русские — лишь немногим из них удалось вернуться назад.
Когда мы отвоевали позиции своей главной линии обороны, стало смеркаться. Я бросил взгляд на часы и оторопел — было уже восемнадцать часов! Рейхсфюрер ожидал меня уже битых два часа!
Пришлось срочно уезжать, хотя по дороге к Грабову и самому городу противник вел ожесточенный артиллерийский огонь. Люкс показал себя как настоящий фронтовой пес — прокравшись вдоль забора, он на ходу запрыгнул в бронетранспортер. После этого машина, громко лязгая гусеницами, на полном ходу проследовала мост и устремилась к Шведту. Там я быстро скинул свою зимнюю маскировочную одежду, надел повседневную униформу, которую водитель прямо на мне почистил щеткой, и мы помчались в Пренцлау.
Я был там уже в двадцать часов тридцать минут и немедленно доложил о своем прибытии. Большинство офицеров отнеслось ко мне как к только что разжалованному преступнику. У адъютанта Гиммлера я выяснил, что требование явиться с докладом действительно было вызвано утренней радиограммой и что рейхсфюрер сильно разгневан моей непунктуальностью.
— Теперь вам следует какое-то время подождать, — сказал адъютант и отпустил меня.
После этого я отправился в офицерскую столовую, где, по крайней мере, ординарцы были со мной приветливы, принеся мне хороший кофе, коньяк и сигареты.
Меня вызвали на удивление быстро. Я проследовал в уже знакомый кабинет, в котором в свое время проходило совещание относительно использования «Фау-1» с подводных лодок, и по всей форме доложил Гиммлеру о своем прибытии. Рейхсфюрер не обратил внимания на мое приветствие и сразу же громко начал ругать меня.
— Наглость… неповиновение… разжаловать… отдать под суд! — доносились до меня его яростные выкрики.
Я же замер по стойке «смирно» и ждал, когда мне будет позволено заговорить.
«Самый лучший вид обороны — это наступление», — подумалось мне.
Во время своей гневной речи Гиммлер прохаживался по кабинету. Наконец он остановился напротив меня, и тогда, набрав в легкие воздух, я коротко доложил ему о произошедшем в Ниппервизе.
— Офицер действовал по моему приказу, отойдя на позиции на плацдарме, — заявил я и обрушился на штаб корпуса, высказав все, что у меня накопилось за прошедшие дни. — Из штаба корпуса дивизия «Шведт» получала только массу бессмысленных приказов и ни одного килограмма столь необходимого обеспечения.
Этими словами я закончил свои упреки в адрес офицеров штаба корпуса, удивившись тому, что Гиммлер позволил мне высказаться.
— Но вы заставили меня ждать вас целых четыре часа, — немного помолчав, снова начал рейхсфюрер.
Тогда мне пришлось объяснить ему, что задержка вызвана тяжелыми боями, во время которых я не мог покинуть свой пост.
Внезапно гнев рейхсфюрера куда-то улетучился, его настроение кардинально переменилось, и он попросил подробно доложить о положении дел на плацдарме. Гиммлер слушал меня очень внимательно, следя за моим докладом по карте. Когда же я заявил, что для проведения контратак мне не хватает танков, он обещал выделить нам дивизион самоходных артиллерийских установок. В результате мне удалось добиться гораздо большего, чем можно было ожидать. Однако об этом я решил благоразумно промолчать.
Рейхсфюрер пригласил меня даже на ужин, а когда мы вышли из его кабинета, то дружески положил мне руку на плечо. Надо было видеть растерянные лица офицеров его штаба, которые ожидали появления как минимум «разжалованного Скорцени»!
Во время ужина разговор зашел о плохой работе отдельных служб и о предательстве в собственных рядах. О последнем мне тоже было что доложить. Дело заключалось в том, что во время прослушивания радиопереговоров экипажей танков противника мои связисты отчетливо слышали немецкую речь. Таким образом, слухи о сражавшейся на стороне русских армии Зейдлица в какой-то степени подтверждались. По крайней мере, можно было говорить о наличии в войсках противника отдельных немцев.
К слову говоря, позднее мои солдаты после отбитой ночной танковой атаки неприятеля услышали из одного танка команды на отход, произносившиеся на немецком языке. Попавшие же в плен к русским, а затем бежавшие двое военнослужащих из состава 600-го парашютно-десантного батальона рассказали, что их допрашивало несколько немецких офицеров.
Ужин подошел к концу, Гиммлер встал, чтобы попрощаться, и тогда я быстро произнес:
— Рейхсфюрер, мы говорили с вами о разных проблемах. Вы же знаете гораздо больше, чем я. Скажите, в таких условиях мы выиграем войну?
Его ответ я запомнил дословно.
— Поверьте мне, Скорцени, войну в конце концов мы все же выиграем.
Поскольку никаких дальнейших слов в обоснование такого оптимизма не последовало, мне ничего другого не оставалось, как, испросив разрешения, удалиться.
Скорее всего, выводы, которые часто делались в главной ставке, опирались в большинстве своем на домыслы и различные предсказания. Вера Гиммлера основывалась также на убеждении, что и русские когда-нибудь исчерпают свои резервы. Правда, точных сроков этого он не называл. Исходя из такого ошибочного расчета рейхсфюрер преждевременно начал и наступление в Померании в феврале 1945 года. Фланговый удар, призванный смять противника, натолкнулся на свежие и сильные резервы русских, которых, по мнению Гиммлера, у неприятеля быть уже не могло.
В главную ставку Гиммлера в феврале меня вызвали еще раз. Тогда мне было приказано явиться в двадцать два часа на совещание, в котором приняли участие министр Шпеер и командир 200-й бомбардировочной эскадры люфтваффе полковник Баумбах. Мне они уже были знакомы — министр Шпеер всегда относился с большим пониманием к моим пожеланиям, и мне он казался весьма порядочным человеком, а с Баумбахом мы тесно сотрудничали достаточно давно.
В тот день обсуждался вопрос по активизации ведения воздушной войны против России, поскольку министр Шпеер заверял, что сможет обеспечить люфтваффе необходимым количеством боевых самолетов. Ведь широкомасштабные подготовительные работы для этого проводились уже в течение нескольких месяцев — были изготовлены модели требуемых машин и проведены точные расчеты по выпуску необходимых специальных бомб. Однако насколько далеко наша промышленность продвинулась в этом вопросе, оценить я не мог.
Сроком возможного начала таких действий называлась первая неделя апреля, и Гиммлер вновь показался мне излишне самоуверенным. А вот министр Шпеер производил впечатление очень уставшего человека, чьи силы были на пределе. Когда же я попытался узнать о производстве секретного оружия, то получил весьма туманные ответы.
— Вскоре все решится, — заметил министр на прощание.
Однако о планах применения авиации против России в последующем я больше ничего не слышал.
С помощью дивизиона самоходных артиллерийских установок с территории плацдарма нам удалось провести немало очень успешных вылазок. В частности, во время одной из таких атак мы натолкнулись на изготовившийся к наступлению огнеметный батальон и полностью его уничтожили, а его командира, русского капитана, взяли в плен. Во время его допроса, в котором я принял участие, стало понятно, как сильно изменилась неприятельская пропаганда в отношении прославления национальных особенностей русского народа. И надо признать, что в этом вопросе противник добился значительных успехов. Перед нами стоял не столько убежденный марксист, который по идее должен был мыслить в духе интернационализма, сколько русский шовинист. Манера поведения этого офицера во время допроса, как ни странно, мне понравилась.
В другой раз мы взяли штурмом находившийся за пределами границ плацдарма населенный пункт Ханзеберг и захватили в качестве трофеев большое число минометов, противотанковых пушек и пулеметов. Их оказалось так много, что в штабе корпуса нам даже не поверили. Однако позднее его офицеры смогли своими собственными глазами убедиться в Шведте в достоверности этих сведений.
Третью атаку мы предприняли на перекресток дорог возле Кенигсберга. Наши солдаты между собой называли его «костомолкой». Бой со становившимся все более ожесточенным противником продлился почти два дня. Ночью несколько самоходок и рота истребительной части СС «Северо-Запад» в пылу боя продвинулись слишком далеко и оказались на одном из холмов в окружении, из которого им удалось пробиться только на следующий день.
К сожалению, через десять дней дивизион самоходных артиллерийских установок от нас отозвали. Но, несмотря на это, мы старались проводить активные наступательные действия и всегда добивались успеха.
Когда русские танки все же прорывались через наш передний край, то иногда одному или двум из них удавалось продвинуться до густых зарослей кустарника в центре плацдарма. Их изолированные от своих сил экипажи продолжали вести бой и маскировались так мастерски, что на обнаружение их укрытия часто уходил не один день. Но и после этого они продолжали упорно сопротивляться. То же можно сказать и о русских снайперах, которые ночью просачивались в наш тыл через оборонительные линии и на протяжении многих дней доставляли нам немало неприятностей. Стоило только неосторожно высунуться из окопа, как тут же звучал меткий выстрел. Хорошо еще, что у нас был взвод снайперов, которые им успешно противодействовали. Мне до сих пор непонятно, почему у нас в сухопутных силах уделяли столь мало внимания боевому использованию снайперов, область применения которых предлагала поистине безграничное количество вариантов.
Происходившему на плацдарме возле Шведта рейхсмаршал Геринг уделял особое внимание, ведь его представительское имение в Каринхалле находилось немного западнее. Ежедневно в два часа ночи оттуда поступал последний звонок по уточнению обстановки. Однажды по его поручению меня даже спросили, нет ли у меня каких-нибудь пожеланий. Тогда я ответил, что неплохо было бы получить подкрепление.
Уже на следующий день к нам прибыл недавно переоснащенный батальон из дивизии «Герман Геринг», сплошь состоявший из молодых и крепких парней. Командовал батальоном награжденный Рыцарским крестом с дубовыми листьями майор, который сразу же попросил выделить ему самостоятельный участок фронта. Когда же я поинтересовался насчет его фронтового опыта в качестве пехотного офицера, то выяснилось, что до недавнего времени он являлся летчиком-истребителем. Оказалось также, что большинство его солдат в пехоте никогда ранее не служило. Поэтому использовать батальон так, как хотел его командир, с моей стороны было бы преступлением. Несмотря на протесты майора, я разделил батальон на небольшие группы, которые придал своим лучшим частям в качестве усиления. Когда через две недели батальон снова отозвали, то этот летный офицер был мне благодарен — его солдаты не понесли больших потерь и за короткий срок приобрели практический опыт. В результате батальон превратился во вполне пригодное для фронта воинское подразделение.
Буквально с каждым днем бои становились все ожесточеннее и ожесточеннее — русские продолжали атаковать нас в одних и тех же местах. К тому же промозглая влажная и холодная погода предъявляла серьезные требования к физическим возможностям солдат оказывать сопротивление. Тем не менее, несмотря на то что мы пополнили свои подразделения людьми, отбившимися от своих частей и буквально скитавшимися по полям и лесам, за все время, к моему удивлению, было отмечено не более семи случаев дезертирства. Думается, не стоит говорить, что такие солдаты были отданы под дивизионный военно-полевой суд. Насколько я помню, четверых из них приговорили к смертной казни, и после утверждения корпусом приговор был приведен в исполнение. Не наблюдалось также и ослабления воинской дисциплины. Наоборот, по мнению бывалых командиров, подразделения сражались настолько хорошо, что складывалось впечатление, будто бой вела дивизия, спаянная многомесячным пребыванием на фронте.
В парках Шведта были заложены кладбища для погибших героев. И хотя по сравнению с другими участками фронта наши потери являлись относительно небольшими, ряды могил множились и множились, что меня сильно удручало. В этой связи нельзя не сказать еще об одном моменте, характеризовавшем сплоченность личного состава моей дивизии, — на территории, занятой противником, или на нейтральной полосе не остался лежать ни один павший солдат. По ночам боевые группы притаскивали мертвых боевых товарищей в свое расположение, и их хоронили со всеми воинскими почестями. Поэтому мне горько осознавать, что, насколько мне известно, сегодня в Шведте солдатские захоронения в парках сровняли с землей.
Однажды к нам в пополнение прибыла казачья рота под командованием русского полковника С., которая провела несколько смелых ночных рейдов. Затем мне переподчинили румынский полк, и румыны сражались не хуже своих немецких товарищей по оружию. В рядах же батальонов истребительных частей СС дрались норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы и французы. Поэтому можно сказать, что под Шведтом действовала настоящая европейская дивизия, олицетворявшая собой объединенную Европу. Хотя не стоит исключать, что для подлинного достижения этой грядущей цели у большинства солдат, возможно, не хватало чувства локтя, появляющегося в совместных боях. В любом случае мы это единство испытали на себе, и, несмотря на суровость тех дней, оно продолжает жить в наших воспоминаниях и до сих пор вызывает светлые и теплые чувства.
Как-то раз случился большой аврал — в сумерках русским большими силами удалось прорвать главную линию нашей обороны и вклиниться в нее вдоль дороги на Кенигсберг. Через несколько же часов они захватили населенный пункт Грабов и оказались буквально в трех километрах от Одера. Наши солдаты на внутренней линии обороны были готовы к отражению атаки. Собрав в кулак последние резервы, штурмовую роту и подразделения саперного батальона, я перешел в контратаку, но она была отбита. Удалась только третья попытка с фланга, и мы подошли вплотную к Грабову. Завязался ожесточенный бой буквально за каждый дом. В тумане путь нам освещали горящие избы и танки, но продвижение вперед осуществлялось очень медленно — русские оказывали отчаянное сопротивление возле каждого забора и живой изгороди. Было уже совсем темно, когда нам удалось полностью восстановить положение и занять наши старые главные оборонительные позиции.
Работы у санитаров заметно прибавилось, а у полуразрушенной часовни мы сложили наших павших солдат, среди которых находилось не меньше четырех моих боевых товарищей по Гран-Сассо. Мне ничего другого не оставалось, как молча пожать руку обер-лейтенанту Швердту, которому они были наиболее близки.
Когда мы спустились в отвоеванный подвал, служивший командным пунктом парашютно-десантного батальона, то, к величайшему моему удивлению, оказалось, что телефонная связь все еще работала. Я немедленно связался с командным пунктом своей дивизии, чтобы сообщить об успешном завершении атаки, и тогда мне доложили, что меня на протяжении нескольких часов ожидает рейхсмаршал Герман Геринг.
— Сейчас буду, — ответил я и бросил трубку.
Я нашел рейхсмаршала на казарменном дворе восседавшим в своей машине с открытым верхом в окружении солдат. Мне бросилось в глаза, что на его серой форменной одежде не было видно ни одной награды. После моего доклада об обстановке он во что бы то ни стало захотел проехаться по плацдарму. Я согласился, однако его окружение явно не пришло от этого в восторг, а какой-то генерал шепнул мне на ухо:
— Под вашу ответственность.
В ответ я только пожал плечами, радуясь про себя первому посещению моего плацдарма столь высокопоставленным лицом.
Проехав Нидеркрениг, я дал знак обеим машинам остановиться — здесь дорога противником могла просматриваться, и мне не хотелось рисковать, подвергая рейхсмаршала опасности обстрела со стороны русской артиллерии. Мы спешились и дальше к горящему селу стали красться друг за другом по придорожной канаве, не раз ложась рядышком на вспаханное поле, когда снаряд с той стороны ударял слишком близко.
Еще издали мы увидели на дороге горящий русский танк, а потом подошли к расчету 88-мм зенитного орудия люфтваффе.
— Да, ребята, ловко это у вас получилось, — проговорил Геринг, указывая рукой на танк.
Он пожал каждому зенитчику руку, а затем выдал расчету шнапс и сигареты. В нескольких сотнях метров на огневых позициях стояла противотанковая пушка. Орудийный расчет из истребительной части СС «Центр», завидев рейхсмаршала, застыл по стойке «смирно».
— Как жаль, что вы не подстрелили этот танк, — заметил Геринг.
— Осмелюсь доложить, господин рейхсмаршал! — покраснев от возбуждения, выпалил унтер-офицер, командовавший расчетом. — Мы поразили его дважды!
Геринг улыбнулся и нашел чем угостить и этих солдат.
Наконец мы очутились в селе, и рейхсмаршал принялся внимательно изучать следы прошедшего боя. Особенно его интересовали танки.
«Хорошо, что мы не взорвали их, как обычно», — подумал я, ведь у нас было принято взрывать подбитые танки после каждого боя.
Геринг с трудом спустился на командный пункт батальона, где тоже раздал подарки. Мой начальник оперативного отдела, слывший заядлым курильщиком, получил от него целый ящик сигарет самого лучшего сорта. Начало смеркаться, и я дал команду, чтобы машины подъехали к нам. В Шведте возле моста мы с рейхсмаршалом распрощались.
Между тем русские привели в порядок полевой аэродром возле Кенигсберга, а мы с помощью дальнобойных 105-мм зенитных орудий пытались помешать его эксплуатации. Для этого на одной из церковных колоколен был оборудован наблюдательный пункт, откуда по телефону шли доклады о каждом заходящем на посадку самолете. Нам казалось, что даже нескольких точных попаданий по взлетно-посадочной полосе окажется достаточным для того, чтобы спровоцировать аварии, ведь в отдельные дни русские боевые летающие машины начали доставлять нам заметное беспокойство.
В один относительно спокойный день я решил наконец-то отоспаться и улегся на кровать, стоявшую в моем кабинете. Внезапно меня разбудил какой-то резкий звук, донесшийся от окна. Оказалось, что русский летчик выпустил по фасаду здания длинную пулеметную очередь и две пули попали в окно моей комнаты. Мой пес тоже счел такой способ побудки неприемлемым и выразил свое мнение злобным рычанием.
Как-то вечером мы поймали сообщение английского радио, которое нас сильно насмешило. В нем говорилось: «Известный оберштурмбаннфюрер СС Скорцени, осуществивший в свое время операцию по спасению Муссолини, недавно был произведен в генерал-майоры. Одновременно ему поручена организация обороны Берлина. Таким образом, он стал самым могущественным человеком в столице германского рейха». А поскольку подобные новости всегда сопровождались некоторой порцией перца, то в конце было добавлено: «В настоящее время Скорцени начал зачистку северной части Берлина от неблагонадежной части населения».
Позднее, к великому своему удивлению, я узнал, что в то время в рейхсканцелярии действительно рассматривался вопрос о привлечении меня к обороне Берлина. Мое имя на самом деле просто упоминалось. На основании этого, возможно, и родилось при добавлении некоторой фантазии вышеупомянутое сообщение. Вот только оставалось загадкой, каким образом сведения из рейхсканцелярии так быстро дошли до Англии?
Бывшую офицерскую клуб-столовую в Шведте мы превратили в дом отдыха для особо храбрых солдат. Теперь здесь могли провести пару дней короткого отпуска двадцать фронтовиков одновременно. Тот, кто по собственному опыту знает, что означает для солдата кровать с белоснежными простынями, душевая и красиво накрытый стол, поймет, с каким воодушевлением было встречено в войсках известие об открытии этого солдатского дома. Особо стоит заметить, что мне пришлось преодолеть немалые трудности в получении разрешения для использования в данном доме отдыха дворянских серебряных столовых приборов.
По истечении нескольких недель я перестал опасаться, что когда-нибудь фронт на нашем плацдарме окажется прорванным. Мне даже стало казаться, конечно чисто теоретически, что я так и доживу до глубокой старости в Шведте. Целыми днями напролет мне приходилось разъезжать по плацдарму, посещая позиции или наблюдая за отражением русских атак. Вечером же наступал черед для решения штабных вопросов, а по ночам — заниматься делами истребительных частей СС и отдела «D» военного ведомства. Каждый день приносил с собой всевозможные проблемы, которые требовали моего вмешательства. Хорошо еще, что повседневные заботы по организации обороны в полосе моей дивизии не позволяли задуматься о положении дел на фронте в целом.
Поэтому пришедший 28 февраля 1945 года приказ, предписывавший мне вернуться в Берлин, явился для меня большой неожиданностью. Это произошло по инициативе главной ставки фюрера. Мои же попытки забрать с собой некоторые свои подразделения окончились неудачей, и я начал догадываться, что вижу оба своих батальона и части особого назначения в составе дивизии в последний раз. В течение сорока восьми часов мне предписывалось передать дивизию другому командиру.
