Глава 18

Во время допросов американских военнопленных в первые дни наступления мы обнаружили, что в применении спецроты совершили небольшую, но основополагающую ошибку. Эта неизвестная нам до той поры мелочь, возможно, и привела к аресту двух наших групп. Нам, немцам, которым с детства прививали необходимость соблюдения режима экономии, и в голову не могло прийти, что в американской армии не принято, как у нас, полностью загружать джипы. Мы считали, что в эти вместительные машины американцы сажали по четыре солдата и в соответствии с этим формировали группы на джипах. К нашему изумлению, выяснилось, что команда из четырех человек выбивалась из общих правил и выглядела подозрительно. Армия США была настолько хорошо оснащена в техническом отношении, что в джипе обычно размещалось два, максимум три человека.

Наибольшего, хотя и незапланированного, успеха мы добились в распространении слухов в тылу американских войск. Даже в январе 1945 года я получал агентурные донесения из Франции о том, что меня там продолжают разыскивать. Несмотря на то что Битва за Выступ, как назвали американцы наше наступление, закончилась, я якобы еще находился в неприятельском тылу.

Однако в полном объеме эти нелепые слухи стали мне известны только после войны. Почерпнув подробности из газетных статей и книг, а также из бесед с американскими офицерами, я сложил довольно целостную картину и мог бы озаглавить данную главу такими словами: «Слухи как действенное боевое средство».

Через два дня после того, как 15 мая 1945 года я добровольно сдался в плен, в Аугсбурге мне посчастливилось познакомиться с начальником службы контрразведки 7-й армии США полковником Шином. Он являлся одним из самых порядочных и достойных офицеров, которые меня допрашивали. На протяжении шести часов полковник пытался выудить все мои «секреты», особенно касавшиеся операции «Гриф». После того как он понял, что я ничего не скрываю, между нами состоялся серьезный и откровенный разговор. Это была беседа офицера с офицером.

Полковник Шин первым признал, что наша система формирования слухов работала очень хорошо и вызвала поистине огромную сумятицу в войсках союзников. Более того, он прямо сказал, что американские спецслужбы попали в данном вопросе впросак и допустили непростительный промах. От него я узнал, что меня разыскивали во Франции вплоть до начала февраля 1945 года, а моя фотография была размножена в десятках тысяч экземпляров и вывешена во всех городах и весях.

Полковник показал мне множество донесений, в которых их авторы уверяли, что видели меня лично. Мне запомнилось письмо одного аптекаря из города Т., который доложил, что я покупал у него таблетки аспирина. Другая чрезмерно активная «сыщица», французская крестьянка, сообщала о том, что продала мне продукты питания. Подобные заявления укрепляли мнение американской контрразведки в том, что я якобы находился у них в тылу и каким-то образом готовил нападение на главную ставку союзников.

После проверки меня на знание английского и французского языков полковник Шин окончательно убедился в несостоятельности всей этой, по его образному выражению, «трескотни».

Через несколько дней, уже в конце мая 1945 года, у полковника Шина состоялась пресс-конференция по данному вопросу, которая была освещена также и солдатской газетой «Старз энд страйпс». В своем выступлении полковник заверил репортеров, что немецкая сторона никогда не планировала организации нападения на главную ставку генерала Эйзенхауэра. Однако подобное заявление этого уважаемого военного не заставило умолкнуть распространителей данных слухов. В погоне за сенсацией о них продолжали писать еще целых два года. Естественно, что большинство этих публикаций ничего общего с истинной правдой не имело.

Позже был опубликован также мой ответ на вопрос относительно планов нападения на Эйзенхауэра, который мне задали во время первого допроса в Зальцбурге 16 мая 1945 года. Сегодня он звучит, пожалуй, несколько самоуверенно, но тогда я действительно считал его единственно верным и доказывающим мою правоту без всякого подтекста, заявив примерно следующее:

— Если бы у меня был приказ Верховного командования вермахта об организации нападения на главную ставку союзников, то тогда я на самом деле разработал бы соответствующий план, который все равно выглядел бы иначе, чем вы его изображаете. При наличии такого плана я непременно попытался бы его осуществить с помощью лучших германских подразделений. А если бы мы начали действовать, то наверняка провели бы операцию успешно, так как во время войны не может быть такой главной ставки, до которой нельзя было бы добраться. При определенной солдатской удаче такая операция вполне осуществима, и нам наверняка удалось бы взять в плен наиболее важных персон, а также захватить соответствующие документы.

Наши средства радиоразведки в феврале 1945 года доложили мне о том, что меня все еще разыскивают во Франции, то есть тогда, когда я уже командовал дивизией на Восточном фронте, обороняя плацдарм под городом Шведт на Одере. К тому времени хорошо работавшая русская разведка наверняка знала о моем там нахождении. Когда я заявил об этом одному высокопоставленному американскому офицеру в Нюрнберге, то он доверительно произнес:

— Я в курсе! Обмен разведсведениями с нашими русскими друзьями не всегда осуществлялся на должном уровне. Русские могли избавить нас от многой ненужной работы.

После войны во многих американских военных мемуарах я прочитал немало смешных и одновременно правдивых описаний трудностей, с которыми сталкивались союзники из-за продолжавшихся распространяться в их тылу нелепых слухов. Приведу один пример:

«Генерал Эйзенхауэр сам стал жертвой своей же охраны. Некоторое время, по сути, он являлся пленником в собственной ставке. Ему приходилось проживать в скромном домике, окруженном многочисленными кордонами, растянувшимися на большое удаление. Как пишет в своих военных воспоминаниях сам генерал, эти мероприятия по обеспечению его безопасности вскоре стали ему надоедать и казаться чрезмерными.

В своем рвении соответствующие службы дошли даже до того, что разыскали ему двойника. Им был офицер штаба Эйзенхауэра, внешнее сходство которого с главнокомандующим просто поражало. (После войны в американских газетах была опубликована даже фотография этого двойника.) Этот фальшивый генерал должен был ежедневно надевать генеральскую форму и на машине главнокомандующего отправляться в Париж, чтобы привлекать таким образом к себе внимание немецких шпионов».

Самое интересное заключалось в том, что тогда результаты деятельности немецкой агентуры на Западе были уже настолько неэффективными, что ни один офицер германской разведки не мог с точностью назвать тогдашнее местонахождение главной ставки союзников.

Как-то раз летом 1946 года меня вызвали из одиночной камеры лагеря Дахау на допрос. Навстречу мне поднялся полковник американской армии и произнес:

— Меня зовут полковник Р., и мне давно хочется с вами, полковник Скорцени, познакомиться. Давайте выйдем на свежий воздух. Я хочу, чтобы нас сфотографировали.

Довольно озадаченный столь неожиданным предложением, я недоверчиво спросил, для чего будут сделаны эти фотографии. На мой вопрос полковник ответил, что зимой 1944 года он являлся ответственным за обеспечение безопасности главной ставки союзников и тогда считал, что я каким-то непонятным образом попытаюсь добраться до Парижа и атаковать ставку.

— Господин полковник, — заметил я, — вы не считаете, что эти фотографии несколько запоздали? Если бы они были сделаны тогда, в 1944 году, и вы могли бы их предъявить в качестве доказательства того, что я являюсь вашим пленником, то целесообразность таких памятных фотографий была бы мне понятна. Но теперь, после войны, какая в них надобность?

Внятного ответа я не получил, однако, будучи воспитанным военнопленным, согласился выйти из барака, где к нам присоединилась неизвестная мне дама и было сделано несколько снимков.

Следует отметить, что в то время парижане совсем не заморачивались насчет страхов вокруг немецких шпионов и якобы предстоящего моего появления. Они вели себя так, как будто войны вообще не было, и в дни, когда для союзников положение под Арденнами являлось критическим, в Париже даже объявили о запрете выхода из города в ночные часы праздношатающихся горожан. Охранные и контрольные посты были многократно увеличены, а на улицах возведены дорожные заграждения, что сильно мешало движению городского транспорта. Объектом особого наблюдения и принятия мер предосторожности стало кафе «Дэ ля Пэ», которое я имел неосторожность упомянуть, и его ближайшие окрестности. Мне же оставалось только надеяться, что парижане из-за этого не очень на меня разозлились и уже забыли о причиненных им неудобствах, невольной причиной которых, сам того не желая, я стал.

Летом 1946 года я не думал, что встречу полковника Р. еще раз. Во время заседания военно-полевого суда в августе-сентябре 1947 года его назначили моим главным обвинителем, и мне тогда приходил в голову вопрос, не являлось ли это игрой судьбы. Хотя такое его назначение имело и определенное преимущество — и обвинитель и обвиняемый могли говорить и приводить свои аргументы исходя из собственного реального опыта. Поэтому вторая наша встреча с полковником свелась к оживленной словесной дуэли, что, возможно, для присутствовавших на слушаниях представляло интерес.

Во время Арденнской наступательной операции неуверенно чувствовал себя и командующий английскими войсками фельдмаршал Монтгомери. Как сообщалось в послевоенных газетных статьях, его часто останавливала военная полиция, задавая неудобные вопросы. Ведь тогда ходили слухи о том, что «один молодчик из банды Скорцени», как нас стали называть, вспомнив о былых временах в Чикаго, занимался шпионажем, облачившись в форму английского генерала. Поэтому каждого выезжавшего в Бельгию британского генерала буквально просвечивали под микроскопом, и фельдмаршал Монтгомери не являлся в этом вопросе исключением.

Наверное, пришла пора коротко поведать о конце моих приключений во время Арденнской наступательной операции. После обеда 20 декабря 1944 года в Энгельсдорф первой возвратилась моя боевая группа «У» под командованием Гауптмана Ш. и заняла исходный район возле главной дороги на Мальмеди. Прибыл и гауптман фон Фелькерзам, чья боевая группа была на подходе и возвращение которой ожидалось в ночные часы. На появление же третьей боевой группы под командованием подполковника В. в ближайшее время нам рассчитывать не приходилось — она была еще слишком далеко, а становившееся все хуже состояние дорог ускорению ее движения никоим образом не способствовало. Поэтому ее я мог рассматривать только в качестве возможного, но неуверенного резерва.

По Энгельсдорфу противник вел ожесточенный артиллерийский огонь, и я подобрал под свой командный пункт, одиноко стоявший на окраине населенного пункта, дом, располагавшийся на дороге, шедшей в сторону города Бельво. Он находился на обратном склоне холма и на первый взгляд лежал вне траектории полета вражеских снарядов. Нам даже почти не мешали звуки их разрывов во время обсуждения обстановки.

Для начала атаки я избрал время на рассвете, когда освещения для стрельбы уже было достаточно. Гауптману Ш. предстояло наступать на Мальмеди с юго-востока, а Гауптману фон Фелькерзаму — с юго-запада. Мой план заключался в том, чтобы овладеть первыми линиями траншей и по возможности пробиться к городу. В любом случае в этих боях планировалось задействовать только часть наших подразделений. Основные же силы должны были обойти противника и перерезать дороги севернее Мальмеди на гребне высот.

Боевая группа Фелькерзама прибыла только поздно ночью, так как пройти в Энгельсдорф ей помешал заградительный огонь неприятеля. Появились и первые потери. Около пяти часов утра ко мне поступили доклады с командных пунктов боевых групп о том, что они изготовились к атаке, и я пожелал обоим командирам удачи.

Во время начала атаки мне показалось, что с севера доносятся звуки сильной артиллерийской стрельбы. Я не ошибся — правый фланг моих наступавших подразделений попал под мощный заградительный огонь неприятеля, и атака захлебнулась. Поэтому гауптман Ш. принял решение прекратить атаку и вернуться на исходные позиции. Выслушав доклад, я, опасаясь последующего удара противника, приказал его боевой группе занять оборону примерно в четырех километрах севернее Энгельсдорфа. Кроме того, ей надлежало находиться в готовности продолжить атаку, если левому флангу удастся выполнить задачу.

Однако от левой боевой группы доклады не поступали достаточно долго. О том, что происходило впереди, позволяли догадываться только шум боя да прибывающие грузовики с ранеными. Когда совсем рассвело, я медленно пошел вперед и достигнул гребня высоты, но обзора на Мальмеди так и не получил. Зато оттуда хорошо были видны двойные повороты дорог на западе города, где шел безнадежный бой с превосходящими танками противника шести наших «Пантер», взявших на себя прикрытие левого фланга атакующих сил.

Гауптман фон Фелькерзам слыл человеком упорным и, по всей видимости, не хотел прекращать атаку. Однако вскоре начали возвращаться первые пехотинцы, от которых мне стало известно, что они наткнулись на хорошо оборудованные и сильно укрепленные позиции, взять которые без поддержки артиллерии не представлялось возможным. Наши танки вели бой, чтобы прикрыть отход. Тогда я приказал своим людям собраться за гребнем высоты и приготовиться к контратаке.

Во мне усиливалось желание скорее помочь Фелькерзаму, командовавшему этой боевой группой, который стал для меня настолько хорошим другом и соратником, что я не мог допустить его потери. Наконец он последним вместе с врачом нашей бригады поднялся на гребень высоты и, изможденный, а больше всего раздавленный неудачей, подошел ко мне. Я немедленно собрал всех офицеров на совещание, чтобы обсудить, как лучше организовать оборону на занимаемых позициях, а Фелькерзам осторожно опустился на влажную лесную почву — в то место, на котором сидят, ему попал осколок.

Наше совещание охраняло отделение, вооруженное панцерфаустами. Под самый конец обсуждения нас ожидала приятная неожиданность — хромая, пришел наш бравый маленький лейтенант, командовавший танковой ротой и которого мы считали убитым. В тот день его ранило не меньше семи раз, и вся его форма пропиталась кровью.

Он доложил, что рано утром ему удалось вклиниться в глубь обороны противника и продвинуться до его артиллерийских позиций, на которых он танками раскатал целую батарею. Только контратака вдвое превосходящих сил неприятеля вынудила его к отходу. При попытке остановить противника, чтобы дать возможность нашей пехоте оторваться, все танки его роты были подбиты.

В послеобеденные часы мы заняли неплотную оборону, растянув свои позиции по фронту почти на десять километров. Самым мощным нашим вооружением являлись минометы среднего калибра. Для введения противника в заблуждение я приказал несколько раз в день проводить разведку боем. Неприятельский артиллерийский обстрел заметно усилился и перерос почти в ураганный огонь, сосредотачиваясь на долине, Энгельсдорфе и дорожных магистралях.

Вечером я наведался на командный пункт дивизии, чтобы узнать обстановку. Начальник оперативного отдела находился в прицепе, который стоял во дворе отеля. Переговорив с ним, я решил зайти в здание, чтобы немного подкрепиться. В этом отеле еще до 17 декабря находился штаб американской бригады, который «любезно» оставил нам довольно приличные припасы. Не успел я пройти и тридцати шагов, отделявших прицеп от входа в отель, как послышался характерный свист и раздался взрыв. Снаряд угодил прямо в прицеп, из остатков которого мы вытащили раненого начальника оперативного отдела. Можно сказать, что он родился в рубашке, так как в спину ему вонзился осколок величиной с небольшой карандаш, не задев при этом жизненно важных органов.

Мой проверенный водитель фельдфебель Б. ждал меня при входе в отель. Я быстро связался со своим командным пунктом, чтобы узнать, все ли в порядке, а затем, дождавшись, когда отгремят следующие разрывы, мы запрыгнули в нашу машину, стоявшую под защитой стены дома.

Мотор взревел, и она тронулась с места. Ночь была такой темной, что хоть глаз выколи, и свет от городских огней едва различался в узких смотровых щелях нашего бронированного автомобиля. Поэтому мы тихо ехали посередине дороги.

Едва машина переползла через мост, как рядом раздалось три взрыва. Я почувствовал сильный удар по лбу и одним махом, руководствуясь больше интуицией, чем зрением, выпрыгнул из открытого автомобиля в придорожную канаву. Тут в нашу машину врезался ехавший навстречу грузовик с потушенными фарами. На мой зов откуда-то сзади послышался голос фельдфебеля Б., и в этот момент я стал ощущать, как что-то горячее течет по моему лицу.

Я осторожно провел рукой по лбу и наткнулся на висящий над правым глазом кусок окровавленного мяса. От страха по всему моему телу пробежал озноб.

«Неужели я лишился глаза?» — мелькнула мысль в моей голове.

Это было бы, пожалуй, самым худшим, что могло случиться. Ведь незрячие люди с раннего детства всегда вызывали во мне чувство глубокого сострадания, так как их участь представлялась просто ужасной. Не обращая внимания на близкие разрывы снарядов, я еще раз ощупал свое лицо под раной. Слава богу, глаз был на месте!

Присутствие духа вновь вернулось ко мне, и я решил повернуть назад, спросив своего водителя, можно ли ехать на нашей машине? Он ответил, что попробует, ведь из-за того, что радиатор от попадания осколков или столкновения мог быть поврежден, на коротком отрезке пути с двигателем ничего страшного случиться не могло. Через несколько минут мы вновь прибыли на командный пункт дивизии, напугав своим видом офицеров штаба.

В зеркале левым глазом я осмотрел свое лицо. Зрелище, прямо скажем, было не из приятных. Когда же мой водитель обнаружил на моей правой брючине несколько отверстий, то при более внимательном осмотре на бедре мы увидели две глубокие царапины от осколков. Мне оставалось только поздравить себя с тем, что все так легко обошлось. Время ожидания врача я провел с пользой, выпив бокал отличного коньяка и съев принесенный с полевой кухни отменный гуляш. Единственно, что несколько испортило настроение, так это то, что после трапезы мне не удалось выкурить сигарету — мои пропитались кровью и отсырели. Ситуация чем-то напомнила мою дуэль в удалые студенческие годы.

Когда пришел врач, то вместо того, чтобы порадоваться за меня, начал ругаться. Дескать, мне следовало лежать. Как будто это тогда уже имело значение! По дороге в главный медицинский пункт я, честно говоря, вздохнул с облегчением только тогда, когда мы миновали ту проклятую низину. Второе попадание снаряда наверняка закончилось бы гораздо хуже.

В главном медицинском пункте дивизии, размещавшемся в здании сельской школы, мне повезло — только что освободился один из четырех операционных столов, за которыми доктора днем и ночью работали не покладая рук. Ведь потери в нашей полосе наступления были очень большими. Я быстро навел справки насчет раненых моей 150-й танковой бригады. Насколько могли вспомнить врачи, мои люди с серьезными ранениями к ним не попадали. Исключение составил только начальник штаба боевой группы фон Фелькерзама лейтенант Айтель Лохнер, который поступил с тяжелым ранением в живот и находился без сознания. Его еще не прооперировали. Я решил позже обязательно навестить лейтенанта и послушно лег на операционный стол.

От сильной анестезии я отказался. И вовсе не из-за того, что хотел выглядеть героем, а потому, что мне необходимо было той ночью сохранить ясную голову на случай, если на нашем участке фронта что-то произойдет. Гораздо хуже было слушать стоны, доносившиеся с трех других столов. Мне пришлось собрать нервы в кулак, чтобы не обращать на них внимания. Боли я почти не чувствовал, она появлялась только тогда, когда врачи удаляли осколки костей. Затем меня начали зашивать и наконец туго перевязали голову.

Врачи хотели непременно отправить меня в тыловой госпиталь, но об этом не могло быть и речи — положение на моем участке оставалось очень серьезным. Я хорошо знал границы моих физических возможностей и поэтому заявил, что возвращаюсь в часть под свою ответственность.

В соседнем помещении я обнаружил скорчившегося на носилках Айтеля Лохнера. Стоило только мне наклониться к нему и произнести его имя, как случилось чудо — он пришел в себя и сразу же узнал меня.

— Что с вами, командир? — прошептал отважный лейтенант, позабыв о себе. — Вы тоже ранены?

Я с чистой совестью заверил его, что со мной ничего страшного не произошло, и спросил, как он себя чувствует.

— Благодарю, — ответил он. — Я скоро вернусь в строй, как только из моего живота удалят эти проклятые «железные бобы».

Звуки от разрывов снарядов стали раздаваться ближе. Все здание буквально сотрясалось до основания.

«Не самое лучшее место для бедных раненых!» — подумал я.

Той же ночью главный медицинский пункт дивизии пришлось эвакуировать, и наш боевой товарищ Лохнер не выдержал перевозки. Когда транспорт с ранеными прибыл на новое место, лейтенант был уже мертв.

Вернувшись в отель, я почувствовал, что мне срочно требуется лечь в постель. Пришлось удовлетвориться номером на втором этаже, хотя в двухэтажном здании это был не самый безопасный вариант — о пробиваемости американских снарядов мы знали не понаслышке!

Связисты быстро установили в моем номере телефонный аппарат, и я вызвал к себе своего офицера для поручений. Мне так и не удалось заснуть — мешали звуки от непрерывных разрывов снарядов и поднявшаяся у меня температура от перенесенного ранения.

Днем я направился в штаб корпуса и еще раз устно попросил о выделении нам тяжелого оружия, а на обратном пути на всякий случай прихватил с собой подполковника В., чья боевая группа, находясь в резерве, заняла позиции возле кайзеровских казарм. Ему предстояло заменить меня, если мне станет хуже. После этого я вернулся на свой старый командный пункт, где из-за постоянно усиливавшегося артиллерийского обстрела стало совсем неуютно. Мы постелили наши матрацы на полу и заделали окна толстыми жердями — слушать в комнате свист от осколков снарядов мне не хотелось.

В течение дня артиллеристы с той стороны стали причинять нам все больше хлопот. Сначала они в щепки разнесли прямым попаданием место, без которого не может обойтись ни один культурный человек, затем снаряд угодил в сарай, а потом осколком ранило нашу старую корову в заднюю ногу. Последнее разрешило наши сомнения насчет того, стоит ли забивать животное на мясо или нет. Обстоятельства вынудили нас это сделать, но мы все же оставили для сбежавшего хозяина коровы выправленную по всем правилам бумагу со штемпелем, повесив ее на двери коровника.

Удивительно, каким неполноценным и неуклюжим становится человек при ранении глаза. Он не может даже толком определить направление своего движения, поэтому я старался лишний раз не выходить из дома. Мы занимались подготовкой данных для стрельбы из орудий обещанного нам артиллерийского дивизиона. В ходе проведения разведки боем нам удалось установить местонахождение многих артиллерийских позиций американцев, и мы заранее радовались возможности ответить на их ураганный огонь.

Ночью нас разбудил какой-то новый шум. Когда мы выглянули наружу, то увидели в небе светящиеся в темноте языки пламени от ракет «Фау-1», летевших в сторону Люттиха. Это заставило меня примириться с неприятным инцидентом под Штадткиллем, когда мне пришлось перевернуть прицеп с комплектующими «Фау-1». Но это чувство примирения быстро улетучилось буквально следующей ночью — одна из этих опасных птичек ударила по холму в каких-то ста метрах от нашего дома. Хорошо еще, что она не взорвалась. Однако мы не знали, насколько безобидным окажется следующий отказ данного оружия. Слухи о том, что при монтаже головок наведения «Фау-1» в последнее время были выявлены многочисленные акты диверсий со стороны иностранных рабочих, похоже, не были беспочвенными.

Подполковник В., по всей видимости, являлся заговоренным, и мне становилось порой просто жутко — мало того, что снаряды его не брали, он их еще и притягивал. Так, накануне подполковник стоял возле своего дома вместе с двумя посыльными, и в этот момент разорвался снаряд. Одного посыльного убило на месте, другого тяжело ранило, а у него ни единой царапины! Совсем же недавно он сидел в своей машине на дороге напротив моего командного пункта. И вновь разорвался снаряд. Троих ранило, но подполковник В. остался цел и невредим!

23 декабря 1944 года я поехал в штаб 6-й танковой армии СС. Необходимо было обговорить вопросы, связанные с нашим плохим оснащением, ведь ранее длительное применение моих подразделений не предусматривалось. У нас не имелось полевых кухонь, и поэтому приходилось постоянно импровизировать, чтобы обеспечить людей горячим питанием. При начинавшихся холодах неприятным становилось также отсутствие термосов для переноски пищи. Требовалось и зимнее обмундирование. Об этом и об отсутствии артиллерии я хотел доложить лично.

Погода прояснилась, и для вражеской авиации создались благоприятные условия. Нам не раз приходилось останавливаться и прыгать в придорожные канавы. Поэтому мы продвигались вперед не так быстро, как хотелось, объезжая порой пробки прямо по полям. После города Нидер-Эммельс, когда нам опять пришлось лежать на животе, прячась от неприятельских самолетов, меня внезапно охватил жуткий озноб — за последние дни рана немного загноилась, и, возможно, это и послужило причиной моего недомогания.

Невдалеке виднелся одиноко стоявший крестьянский дом, и мы с обер-лейтенантом Г. решили зайти в него. Там мы увидели сидевших за столом немецких солдат. Оказалось, что у них сломалась машина и они зашли в избу погреться. Меня угостили горячим чаем, но озноб не прошел. Пришлось в штаб армии отправить одного офицера для поручений, а самому остаться. У хозяйки я попросил разрешения воспользоваться постелью, чтобы отлежаться. Хорошо, что при мне было несколько таблеток аспирина, а главное — бутылка рома, из которого мой водитель приготовил крепкий грог. Запив им пять таблеток аспирина, я рухнул в постель. Однако озноб не проходил, и меня трясло так, что кровать грозила развалиться.

Солдаты на кухне взяли надо мной шефство и приготовили еще одну порцию грога. Мои зубы буквально выбивали дробь, и мне удалось выпить не более половины. Отдав своим благодетелям остатки рома, я наконец забылся сном и к моменту возвращения своих людей был в состоянии поехать «домой», то есть на свой командный пункт.

Утром 24 декабря прибыл долгожданный минометный дивизион. И хотя накануне праздника любви и примирения думать о войне, смерти и разрушении было неправильно, поступившую в мое распоряжение артиллерию я воспринял как рождественский подарок. Мне было не до выслушивания форменного доклада майора, командовавшего дивизионом, и мы сразу приступили к делу, засев за карту.

Я начал показывать на карте майору места для размещения его батарей, а также разведанные цели и вначале не обратил внимания на его нерешительность. Он мялся и явно не осмеливался сказать что-то очень важное. Однако, когда я на прощание попросил его побыстрее занять огневые позиции и сразу же доложить мне об этом, командир дивизиона все же набрался мужества и заявил:

— Господин подполковник! Я вынужден доложить, что на весь мой дивизион имеется всего шестнадцать мин, а на подвоз боеприпасов рассчитывать не приходится.

От такого известия я чуть было не потерял дар речи, не зная, плакать ли мне или смеяться. Зачем мне артиллерия без боеприпасов? Этот рождественский дар поистине напоминал подарок, сделанный данайцами.

Естественно, я не стал изливать свой гнев на ни в чем не повинного майора, однако мой последовавший вслед за этим телефонный разговор с начальником артиллерии проходил на довольно повышенных тонах. Дивизион же по моему приказу до подвоза боеприпасов был размещен на запасных позициях возле кайзеровских казарм. Там он и оставался вплоть до того момента, когда нас сменили другие части.

Данный пример характерен для положения дел на многих участках фронта во время проведения Арденнской наступательной операции — необходимое снабжение отсутствовало практически везде. Не мне, конечно, судить о причинах этого. Возможно, виной тому было отвратительное состояние дорог, нехватка горючего для транспортных машин или господство неприятельской авиации в воздухе. А может быть, причина заключалась в отсутствии необходимых средств у самой Германии?

В таких условиях я вновь вспомнил слова Адольфа Гитлера, когда 22 октября 1944 года он ставил мне задачу на проведение так и не осуществленной операции «Гриф». Тогда фюрер заявил, что Организация Тодта предприняла целый ряд всеобъемлющих мер по решению вопросов, связанных с организацией снабжения войск. Для обеспечения фронта ею якобы в достаточном количестве были подготовлены грузовики, работавшие на древесном газе, а на всех дорогах в районе наступления для этих машин созданы огромные запасы дров. Однако во время своих многочисленных поездок, когда в декабре мне пришлось исколесить прифронтовую территорию вдоль и поперек, никаких грузовиков Тодта, работавших на древесном газе, я так и не увидел.

К сказанному следует добавить еще один эпизод. Как-то раз под бельгийским городом Борн, где размещалась моя спецрота, я встретил полковника люфтваффе Г., который был награжден высшим германским орденом — Рыцарским крестом с бриллиантами. При нем находились штаб и сложные радиоустройства для управления с земли воздушными боями новых реактивных истребителей Ме-262. В ясном небе днем и ночью кружились самолеты американских ВВС, но воздушные бои наблюдались крайне редко. На мой вопрос, почему такое происходит, полковник подтвердил, что у него еще ни разу не возникало возможности наведения наших истребителей со своего командного пункта, что было вполне объяснимо — для поддержки проведения Арденнской наступательной операции наши люфтваффе располагали всего сорока двумя новыми реактивными истребителями.

Вышесказанное ни в коей мере не является упреком в адрес всего германского люфтваффе. Я знаю, что в первый и второй день наступления наши презиравшие смерть летчики храбро атаковали аэродромы союзников. Но в большинстве своем они летали на устаревших Не-111 и им подобных машинах. Из этих полетов большинство пилотов назад не возвращалось. Следовательно, решимость и воля к победе у летчиков по-прежнему была. Не хватало только современных истребителей, слишком поздно запущенных в серию и выведенных из строя прямо на аэродромах во время налетов вражеской авиации.

Рождественский вечер особой радости не принес. Нам было не до праздника! Артиллерия противника вела непрерывный огонь, и каждую минуту могла начаться атака неприятеля, отбить которую мы вряд ли смогли бы — настолько неплотными являлись занятые нами позиции. Кроме того, по-прежнему не хватало продовольствия, а обещанного зимнего обмундирования нам так и не дали.

Мой юный офицер для поручений пошел за рождественской елкой. Отсутствовал он довольно долго, а когда появился, то притащил с собой верхушку от десятиметровой ели. В доме нашлась и одна свечка. В совокупности они все же сотворили рождественское настроение. Тем временем бывалый кок родом из Гамбурга суетился на кухне. Из филейной части забитой коровы на говяжьем жиру ему удалось приготовить настоящее праздничное жаркое. К нашему удивлению, он поставил на стол еще и бутылку вина, которую ему, как выяснилось, подарил энгельсдорфский пастор. В общем, получился настоящий праздничный стол, и на какое-то мгновение мы даже забыли о том, что шла война. Однако очень скоро грохот от разрывов снарядов и треск от врезавшихся в оконную защиту и стены дома осколков вернули нас к суровой действительности.

В первый праздничный день я навестил Фелькерзама на его командном пункте, который он расположил, как обычно, очень близко от первых линий наших траншей. Крестьянская изба, служившая ему пристанищем, находилась всего в каких-то трехстах метрах от переднего края, и по дороге нам не раз приходилось бросаться на землю. Разрывы снарядов всевозможных калибров неизменно сопровождали наш путь.

На рассвете вернулась высланная Фелькерзамом разведгруппа, которая неожиданно наткнулась на четырех разведчиков противника и внезапным броском взяла их в плен. У американцев была с собой переносная радиостанция, которую мы тут же наладили и передали в руки говорившему по-английски нашему солдату. В течение нескольких часов он вел с ничего не подозревавшими американцами переговоры, и только тогда, когда с той стороны стали настоятельно требовать возвращения разведчиков, мы дали рацию в руки настоящему сержанту, который попрощался со своими земляками со словами: «Сейчас я поеду в Германию».

В качестве рождественского сюрприза Фелькерзам прислал кофе и великолепный торт. Лишившийся всех своих танков бесстрашный командир танковой роты оказался отменным кондитером.

28 декабря 1944 года нас сменила пехотная дивизия, которая наконец-то прикрыла практически оголенный фланг армии, а ожидаемую атаку, которой мы так опасались, противник так и не организовал — возможно, благодаря постоянным дерзким вылазкам нам все же удалось ввести его в заблуждение относительно нашей численности. На отдых наша бригада временно расположилась возле города Шлирбах восточнее Сен-Вита. В скором времени ее должны были вообще снять с фронта.

В те дни из штаба армии поступил странный циркуляр, предписывавший нам провести расследование по поводу расстрела американских военнопленных и доложить о его результатах. Причиной этого странного приказа явилось пропагандистское сообщение радио Кале о расстреле 17 декабря 1944 года американских солдат на перекрестке дорог юго-восточнее Мальмеди.

150-я танковая бригада доложила, что допущена какая-то ошибка, и мы забыли об этом сообщении, поскольку методы военной пропаганды союзников были нам хорошо известны. По нашему мнению, подобный преднамеренный поступок военнослужащие германских сухопутных войск совершить просто не могли — немецкий офицер-фронтовик такого преступления никогда бы не допустил, а солдат не исполнил.