Глава 10
Воплощение зла

Линда Уишкоб колобком выкатилась из машины и враскачку зашагала к нашей двери. Отец пошел открыть ей дверь, а я незаметно выскользнул через кухню на двор. Наконец у меня сложилось отношение к Линде и ее банановому кексу, и хотя мои мысли на ее счет были крайне противоречивыми, я никак не мог от них отделаться. Линда была виновна в самом факте существования Линдена. Она спасла своего брата-близнеца, хотя к тому моменту, как принять свое решение, она уже точно знала, что он – воплощение зла. И теперь меня от нее воротило точно так же, как ее когда-то воротило от него и биологической матери, хотя мои родители, например, относились к ней совсем иначе. И, как потом выяснилось, пока я на заднем дворе бегал взад-вперед с Перл, играя с ней в салочки, правда, мы не салили друг друга, а просто безостановочно кружили по двору, Линда выкладывала отцу важную информацию. То, что она рассказала, заставило его два дня подряд сопровождать маму в поездках в офис и обратно домой. А на третий день отец попросил ее написать список для супермаркета.

Он настоял, чтобы мы вместо нее поехали закупиться продуктами, а она осталась, заперев дверь и взяв Перл в дом. Из всего этого я сделал вывод, что Линден Ларк вернулся. Никакого другого вывода мне в голову не пришло. Но и об этом я не думал: просто не мог. И я не думал об этом, когда отец вдруг попросил поехать с ним за продуктами. Я собирался встретиться с Каппи и поупражняться с ним в новых быстрых прыжках-разворотах на велике. Мне жутко не хотелось ехать с отцом, но он сказал, что нам вдвоем легче будет расшифровать мамин почерк и найти на полках то, что она попросила купить. Его доводы убедили меня, когда я увидел листок, исписанный ее склоненным вбок почерком, с указанием не только тех или иных марок продуктов, но и с короткими советами, где что можно найти.

Иметь большой супермаркет – для нашей резервации далеко не пустяк. Когда-то до него мы затоваривались едой, помимо оптового склада, в крошечной бакалейной лавчонке Паффи. В том старом магазинчике продавались в основном товары длительного хранения: чай, соль, арахисовое масло – плюс овощи и мясо дичи. Еще там продавали плетенные из бисера безделушки, мокасины, табак и жвачку. А за настоящими продуктами питания надо было ездить за пределы резервации, миль за двадцать или больше, в дальние магазины, где нашими долларами набивали карманы продавцы, поглядывавшие на нас с опаской и бравшие у нас деньги с пренебрежением. Но когда у нас появился настоящий супермаркет, которым управляли члены нашего племени, нанимавшие на работу наших соплеменников, мы получили нечто, чем можно было гордиться. И пускай торговый автомат при входе не всегда был в рабочем состоянии, а стеклянные автоматические двери иногда врезались в бока нерасторопных бабушек, а ребятня замарывала пальцами стекло барабана с жевательными шариками так, что было не разобрать цвета оберток, все равно это был наш родной супермаркет. Грузовики подкатывали к нему как к самому обычному продуктовому магазину, пополняли его склады и ехали дальше по маршруту.

Мы с отцом вошли в супермаркет и двинулись вдоль стен, увешанных потертыми постерами с анонсом очередного схода племен пау-вау и рекламами автомобилей на продажу. Мы взяли тележку для покупок. Отец вынул мамин список.

– Сухие гигантские бобы…

Я обратил внимание отца на мамин наказ: взять пластиковый пакет с бобами, хорошенько его встряхнуть и посмотреть, не лежат ли там меленькие камешки. Мы нашли бобы в ряду с макаронными изделиями.

– Камешек с крапинками с виду похож на боб, – заметил я со знанием дела, заглядывая внутрь пластикового прямоугольника.

– Нам надо закупиться впрок, – сказал отец и накидал в тележку шесть или семь пакетов бобов. – Эти недорогие. Когда придем домой, можем высыпать все бобы на сковороду, разровнять и поискать камешки. Так… томатная паста, консервированные томаты… Резаные томаты с перцем чили… по четыре банки каждого. Пять фунтов мясного фарша. Желательно постного, так она написала.

– Постный? А зачем ей постный?

– В нем меньше жира, – ответил отец.

– А я люблю жир.

– Я тоже.

Он бросил еще какие-то пакеты в тележку.

– Кумин, – прочитал я. Кумин мы нашли в ряду со специями.

Мама собиралась наготовить побольше еды, чтобы отнести тете Клеменс – в знак благодарности за все ее запеканки.

– Салат, морковь, – продолжал я читать, взяв у него список. – Репчатый лук. Нам надо сначала понюхать луковицы – убедиться, что они внутри не гнилые.

– Фрукты. Любые хорошие фрукты, – прочитал вслух отец, заглядывая в список мне через плечо. – Думаю, мы сможем это решить, исходя из конкретного фрукта. Что скажешь про это? – Мы остановились у горы канталуп. У некоторых дынек виднелись темные пятна на кожуре. Еще там же лежали гроздья винограда. Они все были с пятнышками. Рядом стояли ведра с местными ягодами и сливами. Отец выбрал дыню и наполнил бумажный пакет сливами, а пластиковую корзинку – ягодами. Еще мы купили несколько упаковок анемичного вида цыпленка для жарки, разрубленного на куски, причем, по просьбе мамы, сосчитали количество упаковок. Еще мы купили пакет с куриными бедрышками. И соус для барбекю, и картофельные чипсы – для меня. Потом в тележку отправились две банки консервированного грибного супа. В самом низу списка значились молоко и масло: фунтовая упаковка палочек соленого масла, и фунтовая упаковка с цельным куском сладко-сливочного масла. Сливки.

– А что значит «упаковка с цельным куском»?

Отец остановился рядом со мной и, нахмурившись, заглянул в список. В руке он держал картонку сливок.

– Почему одно сладкое, а другое – соленое?

Я толкал тележку и шел перед отцом, поэтому я первым увидел Линдена Ларка. Он нагнулся над открытым мясным прилавком, освещенным холодным флуоресцентным светом. Отец, наверное, глянул туда же после меня. Какое-то мгновение мы только смотрели. Потом все пришло в движение. Отец швырнул в Ларка картонкой сливок, ринулся вперед, схватил его за плечи, развернул, оттолкнул и вцепился обеими руками ему в горло.

Как я уже говорил, отец был несколько неуклюж. Но он атаковал Ларка с такой внезапной вспышкой ярости, что все выглядело как безупречная сцена драки в кино. Ларк стукнулся головой о металлическую балку мясной витрины-холодильника. С полки на пол свалилась и лопнула картонка свиного сала, и Ларк поскользнулся на разлившейся луже сливок, расцарапав затылок о нижний бортик витрины и тряханув металлические полки. Откидная стеклянная крышка витрины упала на руки отцу, который вместе с Ларком рухнул на мясную выкладку в витрине и крепко держал его за горло. Отец прижал подбородок к груди, тонкие пряди седоватых волос упали ему на уши, лицо побагровело от прилива крови. Ларк размахивал руками, тщетно пытаясь схватить отца за шею. Теперь и я напал на него, запустив банками томатов c перцем чили.

Но все это вроде как вызвало у Ларка улыбку. Если можно улыбаться, когда тебя один душит, а другой закидывает банками консервированных томатов, но именно так он и отреагировал. Как будто наша атака его позабавила. Я попал одной банкой прямо ему в лоб, и у него над бровью возникла кровавая рана. И при виде его крови я возликовал, ощутив черную радость. Кровь и сливки. Я изо всех сил швырнул в него банкой, и что-то – может быть, шок от моего нескрываемого восторга или от радости, сиявшей на окровавленном лице Ларка, – заставило отца разжать пальцы и убрать их от горла маминого обидчика. Тот рывком вскочил на ноги и с размаха толкнул отца. Отец попятился, теряя равновесие. С ужасным грохотом он рухнул навзничь в проход между полками, и Ларк коршуном кинулся на него.

Вот тогда у отца случился первый инфаркт – как потом оказалось, микроинфаркт. Даже не средней тяжести. Микро. Но, как ни крути, инфаркт. Отец лежал в проходе, и его лицо на фоне разлитых сливок, разбросанных консервных банок и бутылок шампуня отливало бледной желтизной. Он силился вздохнуть и с тревогой взглянул на меня. Видя, что он схватился рукой за грудину, я спросил:

– Хочешь, чтобы вызвали «Скорую»?

Когда он кивнул в знак согласия, вся моя ярость испарилась. Я бухнулся рядом с ним на колени, и Паффи пошел звонить.

Приехавшая бригада говорила, что я не могу поехать с ним в больницу, но я сопротивлялся. И все же остался с ним. Меня не заставили его бросить. Я теперь знал, что бывает, если отпускаешь от себя родителя слишком далеко.

Мы оставались в Фарго почти неделю, целыми днями проводя в больнице Св. Луки. В первый день отцу сделали операцию, которая сейчас считается рутинной, а тогда была еще в новинку. В ходе операции ему поставили три стента в артерии. В большой больничной кровати он казался истощенным и тщедушным. Хотя врачи говорили, что он идет на поправку, я, само собой, волновался за него. Поначалу я мог смотреть на него только через стекло из коридора. Когда его перевели в отдельную палату, дела пошли веселее. Мы сидели рядом с ним, болтали о всякой чепухе, обо всем понемножку. Это казалось странным, но скоро пребывание там стало казаться своего рода отпуском, когда мы, будучи в безопасности, вместе, вели разговоры ни о чем. Мы бродили по коридорам, делали вид, что нас коробит больничная кашеобразная пища, и опять говорили о всякой ерунде.

Вечером мы с мамой возвращались в номер в отеле. Мы там спали на сдвинутых кроватях. Бывая с родителями в поездках, мы обычно спали в одном номере: отец с мамой на двуспальной кровати, а я – на раскладушке в уголке. Но чтобы мы с мамой остались в отеле вдвоем – такое случилось на моей памяти в первый раз. Я ощущал некую неловкость: ее физическое присутствие меня смущало. Я обрадовался, что мама взяла с собой отцовский синий халат, сшитый из старых махровых полотенец, который она все уговаривала его выбросить. Махра кое-где совсем износилась, рукава лопнули по шву, нижний край обтрепался. Я решил, что мама привезла халат для отца, но она надела его в первую же ночь в отеле. И я стал думать, что она просто забыла свой халат с красивыми золотистыми цветами и зелеными листьями. Но на второе утро я проснулся и поглядел на нее: она спала в отцовском халате. И тогда во вторую ночь я решил проверить, не надела ли она этот халат намеренно. И точно: она опять легла спать в нем, хотя в номере было совсем не холодно. И наутро, когда я вышел погулять в парке перед больницей, мне пришло в голову, как было бы здорово надеть что-то из отцовских вещей. Это каким-то образом сблизило бы нас.

Он мне был нужен. Я, правда, не мог безоглядно отдаться этому ощущению, в смысле – нуждаться в нем, а мама как-то не могла со мной это обсуждать. Но то, что она носила отцовский халат, служило для меня неким знаком, что ей необходимо чувство комфорта от его присутствия рядом. Я только сейчас это могу понять. Тем вечером я поинтересовался у нее, взяла ли она лишнюю рубашку для отца, а потом она кивнула в ответ на мой вопрос, можно ли мне ее надеть. И отдала рубашку мне.

У меня осталось от него много рубашек и галстуков тоже. Он покупал всю свою одежду в «Силверманз» в Гранд-Форкс. Там продавалась лучшая в штате мужская одежда, много он не покупал, но всегда выбирал придирчиво. Я носил отцовские галстуки, когда учился на юридическом факультете университета Миннесоты и когда проходил экзамен на получение адвокатской лицензии. Все то время, что я работал общественным обвинителем, я в последнюю неделю каждого судебного процесса надевал его галстуки. Еще я пользовался его самопиской, но всегда боялся ее потерять. Ручка до сих пор у меня, но я больше не подписываю ею решения суда племени, как это делал он. Хватит и того, что я ношу его старомодные галстуки, а Сонина золотая кисточка лежит в ящике моего письменного стола, и у всех моих собак всегда была кличка Перл.

Я надел отцовскую рубашку в тот день, когда он наконец стал нормально соображать. Это произошло накануне его выписки. Он заметил на мне свою рубашку и вопросительно поглядел на меня. Мама как раз вышла налить кофе, а я остался в палате. Впервые я почувствовал себя одиноким рядом с ним. Меня не удивило, что еще не успели затянуться его швы, а он уже пустился снова обдумывать ситуацию: спросил, неизвестно ли мне нынешнее местонахождение Ларка. Я задавал себе такой же вопрос, но откуда же я мог знать. Даже если тетя Клеменс, которая регулярно звонила маме в номер отеля и сообщила это ей в одном из телефонных разговоров, то я был не в курсе. Но вот в тот самый вечер зазвонил телефон, и я снял трубку. Мама вышла из номера купить газет.

Это был Каппи.

– Кое-кто из нашей семьи нанес визит кое-кому, – сообщил он.

Я не понял, о чем он.

– Здесь?

– Нет, там.

– Где?

– Его привели в чувство.

– Каким образом?

– Да на Голопалубе, тупица! Все произошло в точности, как когда Пикар был детективом. Помнишь? Внушение.

– Точно! – Меня охватило щекочущее чувство облегчения. – Точно! Он мертв?

– Нет, но он получил внушение. Его прилично отметелили, брат. Больше он к тебе не подойдет. Расскажи родителям.

После телефонного разговора с Каппи я стал ломать голову, как бы им сообщить. И как бы не сболтнуть, что к Ларку наведались Доу, и Рэндалл, и дядя Уайти, и даже дядя Эдвард. И тут снова зазвонил телефон. Мама уже вернулась в номер. Я не успел ей сказать, что это звонит Опичи, как мама сама спросила, что стряслось в офисе. Голос Опичи был слышен из трубки и звучал пронзительно и взволнованно. Мама села рядом со мной на кровати и взяла у меня из рук трубку. Что бы ей ни сообщила Опичи, сразу было видно: дело плохо. Наконец мама положила трубку на рычаг, а потом свернулась калачиком и повернулась ко мне спиной.

– Мам?

Она не ответила. До сих пор помню зудение флуоресцентных ламп в ванной. Я обошел кровать вокруг и опустился на колени с другой стороны. Она раскрыла глаза и посмотрела на меня. Сначала она казалась смущенной, и в первые секунды ее взгляд шарил по моему лицу так, словно она видела меня впервые в жизни или после долгой разлуки. Потом ее взгляд сфокусировался, и губы злобно искривились.

– Думаю, его избили, – прошептала она.

– Это хорошо, – отозвался я. – Да.

– Но Опичи говорит, потом он вернулся, в бешенстве, и поехал прямо на заправку. И начал что-то молоть Уайти про его богатенькую подружку. Как его богатенькая подружка так лихо его облапошила и что он собирается закрутить с ней. Он заехал к бензоколонкам, орал, насмехался над Уайти. Потом уехал. Уайти гнался за ним с гаечным ключом. О чем это он? Соня ведь совсем не богатая.

Я сидел, разинув рот.

– Джо?

Я положил голову на ладони, а локтями уперся в коленки. Через какое-то время лег и накрыл голову подушкой.

– В номере жарко, – сказала мама, – включи вентилятор.

Поостыв немного, мы отправились в закусочную под названием «Кафе 50-х», где заказали по гамбургеру, картошку фри и шоколадные коктейли. Мы ели молча. Потом мама внезапно положила свой гамбургер на тарелку и произнесла:

– Нет!

Не переставая жевать, я недоуменно уставился на нее. Ее веки слегка нависли над запавшими глазами, что придавало ее лицу недовольное выражение.

– Тебе не нравится бургер, мама?

Она смотрела мимо меня, поглощенная своими мыслями. Между сдвинутых бровей возникла кривая морщина, похожая на порез.

– Папа мне кое-что рассказал. Историю про Виндигу. Ларк пытается нас сожрать, Джо. Я ему не позволю! Я его остановлю!

Ее решимость меня напугала. Она подняла гамбургер и начала методично, медленно откусывать от него. И не остановилась, пока весь его не съела. Что тоже меня напугало. Впервые после нападения она опустошила тарелку дочиста. Потом мы вернулись в отель и стали готовиться ко сну. Мама приняла таблетку и тут же уснула как убитая. Я уставился в потолок, разглядывая тонкие плиты со звуконепроницаемыми вставками в щелях. Когда я пристально в них вглядывался, я мог чувствовать, как мое сердцебиение замедляется и стихает. Грудина раскрылась, желудок перестал перемалывать пищу. Я медленно, ритмично насчитал семьдесят восемь случайных дырок в плите прямо над моей головой и восемьдесят одну – в соседней. Если мама устроит охоту на Ларка, он ее убьет. Я это точно знал. И я снова и снова пересчитывал дырки.

В день нашего отъезда из Фарго я проснулся рано. Мама уже встала – из ванной доносился шум льющейся воды. Потом шум воды усилился. В номере были плотные шторы, и я не сразу понял, что за окном тоже лило вовсю. Это был редкий в наших краях августовский ливень, который прибивал всю пыль на дорогах, умывал белесые от придорожной пыли листья на деревьях. Дождевая вода заполняла трещины в земле и ненадолго оживляла потемневшую пожухлую траву. Благодаря дождю кукуруза в полях вымахивала на целый фут, а значит, можно было надеяться на второй сенокос в сезоне. Этот ласковый дождь мог идти несколько дней не переставая. Всю дорогу домой нас овевала приятная прохлада. Мама сидела за рулем и не выключала дворники. Что может быть приятнее этого шуршания для ушей дремлющего на заднем сиденье мальчишки! Отец сидел рядом с мамой, прикрывшись пледом, с тревогой поглядывая на дорогу. Время от времени я открывал глаза, просто чтобы увидеть родителей. Отец протянул руку влево, положив ее маме на ногу повыше колена. А она иногда отрывала правую ладонь от руля, опускала ее вниз и прикрывала его руку сверху.

Во время той поездки с ощущением умиротворенности и покоя, так похожем на мои самые ранние воспоминания о путешествиях с родителями, я вдруг понял, как надо поступить. Эта мысль осенила меня, когда я лежал под старым мягким пледом. Сначала я ее отогнал. Но мысль вернулась. И я трижды отгонял ее, с каждым разом все сильнее. Я стал напевать себе под нос. Я заговорил вслух, но мама приложила палец к губам и кивнула на уснувшего отца. Мысль пришла снова, на сей раз упрямее, и я позволил ей остаться и стал ее обмозговывать. Я обдумал возникшую идею целиком, вплоть до ее реализации. А потом отвлекся и стал наблюдать за собой как бы со стороны.

И тут мысль улетела.

Вернувшись домой, мы нашли приготовленный тетей Клеменс чили. Паффи доставил нам все покупки, которые мы неделей раньше отобрали. Все, что было нужно, стояло в кухонном шкафу и в холодильнике. Я сразу заметил на стойке свою коробку картофельных чипсов. И сразу вспомнил про банки консервированных томатов, которыми закидал Ларка. Наверное, тетя Клеменс открыла их и добавила в чили. Каждый божий день после стычки в супермаркете я жалел, что не раскроил Ларку череп. Я снова и снова представлял себе, как я его убиваю. Но коль скоро я этого не сделал, то первым делом с утра я намеревался навестить отца Трэвиса. Я решил сходить на его субботний урок катехизиса. Подумал, что он разрешит мне поприсутствовать. И еще понадеялся, что, если сделать что-то полезное для церкви после занятий, может, он заметит, как недавний ливень выгнал сусликов из их нор и как они разжирели, поедая свежий урожай. С ними надо было что-то делать. И я очень надеялся, что отец Трэвис научит меня стрелять сусликов, и я немного попрактикуюсь.

Когда мне пришлось изображать католика, я не то чтобы начинал с чистой доски. Священники и монахини жили в нашей резервации с самого ее основания. Даже приверженцы традиционных верований индейцев, люди, тайком практиковавшие старинные обряды, либо насильно приобщались к католицизму во время обучения в пансионе, либо, как Мушум в свое время, заводили дружбу с интересными священниками, либо же решали просто на всякий случай добавить поклонение чужим святым к вере в священную трубку. В каждой нашей семье были очень набожные верующие или, по крайней мере, ходившие в церковь из любопытства. Меня, например, неустанно склоняла к Христовой вере тетя Клеменс. Она убедила маму (на отца она махнула рукой) крестить меня и приняла деятельное участие в моей подготовке к первому причастию и конфирмации. Я знал, чего ожидать в перспективе. Команда молодых католиков не была особо доктринерской, но на занятиях по катехизису мне пришлось бы работать по утвержденным спискам. Исповедь. 1. Таинство. 2. Годичная. 3. Богохульство. 4. Законы. Благодатная молитва: 1. Обычная. 2. Крестильная. 3. Действенная. 4. Возвышающая. 5. Привычная. 6. Просветляющая. 7. Вменяющая. 8. Внутренняя. 9. Неоспоримая. 10. Естественная. 11. Предвосхищающая. 12. Священная. 13. Освящающая. 14. Достаточная. 15. Существенная. 16. При приеме пищи. 17. Еще был Обычный, Формальный, Привычный, Существенный, моральный Первородный и Избывный грех. Были особые виды грехов: грех против святого духа, грехи недеяния, грехи других, грех молчания и грех Содомский. Еще были грехи, вопиющие к небу об отмщении.

В списках, само собой, были и определения всех этих понятий. Отец Трэвис преподавал Закон Божий так, словно Второго Ватиканского собора никогда не было. Никто ведь не заглядывал ему через плечо для контроля. Он проводил мессу на латыни, если у него было настроение, а прошлой зимой, как уверял Энгус, в течение нескольких месяцев он, отодвинув алтарь вбок, разыгрывал перед прихожанами средневековые английские Мистерии с задором заядлого колдуна. Когда дело до дошло до уроков катехизиса, он с легкостью вводил или исключал темы по своему разумению. В субботу утром он впустил меня в церковный подвал и предложил занять место в кафетерии. Что я и сделал, стараясь не глядеть на ковер и не думать о Каппи. Со мной в сумрачном помещении сидел еще только один слушатель – Баггер Пурье, снова решивший встать на путь истинный после нескольких лет забулдыжной жизни в «Городах-близнецах». Это был тощий дядька жалкого вида с толстым багровым, как у клоуна, носом хронического пьяницы. Сестры нарядили его в чистую одежду, но все равно от него несло затхлостью, словно он долгое время спал в заплесневелом углу. Я пробежал взглядом по распечаткам, которые вручил мне отец Трэвис, и стал слушать его лекцию о трех ипостасях Святой Троицы. После занятий, когда Баггер ушел, я спросил у отца Трэвиса, можно ли мне позаниматься с ним индивидуально всю будущую неделю.

– У тебя какая-то конкретная цель?

– Я хочу пройти конфирмацию в конце лета.

– Весной к нам приедет епископ – тогда же все пройдут конфирмацию. – Отец Трэвис внимательно оглядел меня. – А почему такая спешка?

– Это могло бы помочь кое в чем.

– В чем?

– Кое в чем дома, наверное, если бы я мог помолиться.

– Ты можешь молиться и до конфирмации. – Он передал мне брошюру. – К тому же ты можешь молиться, просто разговаривая с Господом. Своими словами, Джо. Тебе не нужно ждать конфирмацию, чтобы молиться.

– Отец, у меня вопрос.

Он молча ждал. Как-то очень давно я услышал от кого-то фразу, и она засела у меня в памяти. И я спросил:

– Что такое грехи, вопиющие к небу об отмщении за них?

Он склонил голову набок, словно прислушивался к звуку, которые я не мог услышать. Потом пролистал свой катехизис и указал мне на определение. Грехами, вопиющими к небу об отмщении за них, были убийство, содомия, лишение работника заработка и притеснение неимущего.

Мне казалось, я понимал, что такое содомия, и считал, что оно включает и изнасилование. Значит, мои мысли не противоречили учению церкви – этот факт открылся мне в первый же день занятий с отцом Трэвисом.

– Спасибо, я приду в понедельник, – сказал я.

Он кивнул, задумчиво глядя на меня.

– Я уверен, что ты придешь.

В воскресенье я всю службу просидел с Энгусом, а утром в понедельник помчался в церковь сразу после завтрака. Снова шел дождь, и я съел огромную плошку маминой овсянки. Эта овсянка тяжелой теплой массой легла в желудке и прижимала меня к велосипедному седлу. Мне хотелось вернуться и завалиться спать, как, вероятно, и отцу Трэвису. Он был бледен, наверное, плохо спал. И не побрился. Кожа у него под глазами была синеватая, он дышал на меня кофейным ароматом. Прилавок кафетерия был завален коробочками из-под еды, мусорные ведра были забиты.

– У вас тут были поминки? – спросил я.

– Умерла мать мистера Пурье. А это значит, что, скорее всего, мы его больше не увидим. Он надеялся воссоединиться с церковью, пока она еще была в сознании. Кстати, я принес тебе книгу, – и он дал мне старое потрепанное издание «Дюны» карманного формата. – Так. Ну что, начнем с причастия? Я видел тебя на мессе с Энгусом. Ты понимал, что там происходило?

А я как раз выучил его брошюру почти наизусть и ответил:

– Да.

– Можешь рассказать?

– Там происходило распределение благодатной пищи для наших душ.

– Очень хорошо. Что-нибудь еще?

– Тело и кровь Христа пребывали там в виде вина и… крекеров?

– В виде просфоры. Да. Еще?

Пока я рылся в памяти, дождь прекратился. Внезапный проблеск солнца осветил пыльные стекла подвальных окон, и в солнечных лучах завертелись пылинки. Весь подвал осветился косым полотнищем света.

– Мм… духовная пища?

– Верно. – Отец Трэвис улыбнулся, заметив танцующие вокруг нас и в окнах всполохи мерцающего света. – Раз нас только двое, как насчет того, чтобы провести занятие на воздухе?

Я последовал за отцом Трэвисом вверх по лестнице, мы вышли через боковую дверку и пошли по тропинке, вьющейся между сосен. С сосновых веток падали дождевые капли. Тропинка сделала петлю за спортивным залом и школой, потом сбежала вниз сквозь ряды деревьев и поднялась к дороге, на которой развернулись самые драматичные эпизоды марафона Каппи и отца Трэвиса. По пути он сообщил, что для подготовки к причастию, когда я стану частью мистического тела Христова, мне придется очиститься посредством таинства исповеди.

– А чтобы очиститься, надо понять самого себя, – продолжал отец Трэвис. – Все, что есть в окружающем тебя мире, также находится и в тебе. Хорошее, дурное, зло, совершенство, смерть, все. Так мы изучаем наши души.

– Ладно, – сказал я рассеянно. – Смотрите, отец! Вон там суслик!

– Да, – он остановился и взглянул на меня. – Как твоя душа?

Я стал озираться, словно моя душа вот-вот появится из-за кустов, чтобы я мог ее проверить. Но рядом было только лицо отца Трэвиса, тщательно выбритое, преувеличенно красивое, и его серьезные водянистые глаза с жутковатым блеском и четко очерченные, словно вылепленные, губы.

– Сам не знаю. Я бы хотел пострелять сусликов.

Священник зашагал дальше, и я время от времени бросал взгляд на его спину, но он молчал. Наконец, когда мы углубились в подлесок, он произнес:

– Зло.

– Что?

– Нам нужно обратиться к проблеме зла, чтобы понять твою душу или душу любого другого смертного.

– Ладно.

– Есть разные виды зла, ты знал это? Есть зло материальное, которое вызывает страдание безотносительно людей, но существенно влияющее на жизнь людей. Болезни и нищета, разного рода катастрофы. Это материальное зло. С ним мы ничего не можем поделать. Мы должны признать, что его существование является для нас тайной. Другое дело моральное зло. Его людям причиняют другие люди. Некий человек способен сознательно сделать нечто другому человеку и причинить ему боль и страдания. Это моральное зло. И ты, Джо, пришел сюда с целью исследовать свою душу в надежде приблизиться к Богу, потому что Бог – это благо, он всемогущий, он исцеляет, он милостив, и так далее. – Отец Трэвис умолк.

– Верно, – согласился я.

– И ты невольно должен задуматься, почему же существо столь грандиозное и всемогущее допускает столь возмутительную вещь – что одному человеку Бог позволяет причинять непосредственный вред другому человеку.

И тут меня что-то больно кольнуло, точно стрелой пронзило тело. Но я продолжал идти, опустив голову.

– Единственный ответ на этот вопрос, хотя и неполный ответ, – произнес отец Трэвис, – заключается в том, что Бог наделил людей свободной волей. Мы сами способны предпочесть добро злу, но и наоборот – зло добру. И во имя защиты нашей свободы воли Бог нечасто, во всяком случае, не слишком часто, вмешивается. Бог не может вмешаться, не забирая у нас моральную свободу. Ты это понимаешь?

– Нет. Хотя да.

– Единственное, что может сделать Бог, что он и делает все время, – это извлечь добро из любой ситуации зла.

Я похолодел.

– Вот что он делает, Джо, – слегка повысив голос, сказал отец Трэвис. – Всегда. Ты же знаешь, я как местный священник похоронил много детей и целые семьи, погибшие в ДТП, и молодых, которые сделали в жизни ужасный выбор, и даже людей, которым повезло умереть в старости. Да, я все это видел. И даже если есть зло, из него возникает много добра. Потому что люди в подобных обстоятельствах решают совершить еще больше добрых дел, проявить необычную любовь, стать еще сильнее преданными Иисусу, или своему святому покровителю, или достичь небывалого сплочения своей семьи. Я видел это у людей, которые идут по жизни своим путем, как твои соплеменники, кто чтит традиционные верования и в церковь ходит ну разве что на похороны. Я ими восхищаюсь. Они приходят на поминальные бдения. Даже если они настолько бедны, что у них буквально ничего нет, они готовы отдать своему ближнему последнее, что у них осталось. Мы же никогда не бываем настолько бедны, что не в состоянии благословить ближнего своего, правда? Вот почему любое зло, моральное или материальное, завершается добром. Ты сам увидишь.

Я остановился. Я смотрел на поле, а не на отца Трэвиса и перекладывал из одной руки в другую книгу, которую он мне дал. Мне захотелось швырнуть ее подальше. По полю прыгали суслики, обмениваясь веселым свистом.

– А я бы пострелял сусликов, – буркнул я сквозь зубы.

– Мы не будем этого делать, Джо, – твердо ответил отец Трэвис.

Я ехал на велике и любовался нашим пыльным старым городком, который сверкал, отмытый дочиста летним дождем. Я спустился с холма мимо муниципальных жилых многоэтажек, потом поехал по шоссе мимо водонапорной башни, к владениям Лафурнэ. Семье Лафурнэ принадлежали три примыкающих друг к другу земельных участка, и, хотя участки много раз нарезались на мелкие наделы, их всегда приобретали другие члены семьи. Дома соединялись сеткой проселочных дорог и тропинок, а сам Доу жил в главном доме – низкой постройке в стиле ранчо почти у самого шоссе. И сейчас на крыльце стоял Каппи, привалившись к перилам террасы, в расстегнутой рубахе, а у его ног на подставке стоял набор гантелей.

Я затормозил перед домом и выпрямился в седле.

– А что, девчонки приходят смотреть, как ты тягаешь гантели?

– Никто не приходил, – невозмутимо ответил Каппи, – кого стоило бы удостоить взглядом.

Он сделал вид, что рвет на себе рубаху, и стукнул кулаком по гладкой груди. По сравнению с прошлой неделей он повеселел: Зелия написала ему аж два письма.

– Иди-ка сюда! – Он заставил меня слезть с велика, подойти и повыжимать его гантели. – Попроси отца купить тебе гантели. Ты можешь позаниматься у себя в спальне, пока не накачаешь мышцы так, чтобы твое тело приобрело презентабельный вид.

– Презентабельный вид, как у тебя? – уточнил я. – Пиво есть?

– Даже лучше! – заявил Каппи.

Он полез в карман джинсов и вытащил оттуда полиэтиленовый пакет, в который был аккуратно завернут одинокий косячок.

– А, брат мой кровный!

– Me sparkum up, kemo sabe! – произнес Каппи.

И мы решили скурить косяк на смотровой площадке. Если бы мы направились от дома Каппи по дороге вдоль лесистого гребня холма, мы могли бы взобраться повыше на самую верхотуру, на наш наблюдательный пункт, откуда поле для гольфа было видно как на ладони, а нас бы там никто не увидел. Мы не раз уже наблюдали оттуда за гольфистами, индейцами и белыми, которые картинно вращали бедрами, обменивались умными взглядами и били по мячику либо удачно, либо нет. Все в их исполнении выглядело смехотворно: и как они выпячивали грудь, и как в сердцах швыряли на газон свои клюшки. Мы всегда следили взглядом за траекторией мячика в воздухе – на тот случай, если они не смогут потом найти его в траве. Мы уже насобирали полное ведерко потерянных мячей. Каппи положил в пластиковый мешок несколько пресных лепешек, два мягких яблока, пару банок газировки и одинокую банку пива и привязал мешок к велосипедному рулю. Мы немного проехали по шоссе, на повороте слезли с великов и повели их мимо кустов вверх по склону холма, а потом по гребню холма к нашему наблюдательному пункту.

Земля почти высохла. Дождевая вода просочилась, как сквозь губку, под слой палой листвы и напоила страдавшую от жажды почву. Клещи тоже пропали. Мы прислонились спинами к дубу, чья крона давала уютную приятную тень. Я затягивался косячком слишком долго.

– Хорош балдеть! – укоризненно сказал Каппи.

А я забыл обо всем, раздумывая о своем. Травка оказалась резкой и лежалой. Потом мы выпили пиво. На поле показалась небольшая группа пузатых мужиков в одинаковых белых шляпах и желтых рубашках, наверное, команда, и мы обсмеяли каждое их движение. Но в гольф они играли хорошо и не потеряли ни одного мяча. Они ушли, и наступило затишье. Мы досмолили окурки и заели кусочки смолы из фильтра нашей едой. Каппи повернулся ко мне. Он отрастил такие длинные патлы, что мог забрасывать их со лба назад рывком головы. Энгус и Зак тоже пытались, так же мотнув головой, сбрасывать с глаз упавшие волосы, но у них еще не получалось. Этот жест Каппи сводил девчонок с ума.

– А на фига ты ходил на службу в церковь, а потом еще и на занятия по катехизису с этим козлом? – спросил Каппи.

– Новости как мухи – разлетаются быстро, – заметил я.

– Это точно! – согласился Каппи. Но мой ответ его не удовлетворил. – Так почему?

– А как ты думаешь, что бы сделал парнишка, у которого мать пережила то, что она пережила, когда появляется обличье зла!

– Обличье зла? А, ну да, Смолоподобный, который убил Ташу Яр. Значит, Ларк…

– Без всякой причины Обличье зла появляется в супермаркете, и у отца парнишки случается инфаркт, который его чуть не убил. Как думаешь, этот парнишка, на глазах у которого все это произошло, будет нуждаться в духовной помощи?

Каппи внимательно посмотрел на меня.

– Не-а.

– Правильно, – и я задумчиво уставился на стриженый зеленый газон внизу.

– Не-а, – повторил он. – Тут что-то другое.

– Ладно, – вздохнул я. – Мне нужно попрактиковаться в стрельбе. Я думал, он согласиться помочь мне пострелять в сусликов. Но вместо этого он дал мне книжку.

Каппи расхохотался:

– Ну, ты лопух!

– Ага! – И я скопировал речь отца Трэвиса. – Мы не будем этого делать, Джо. Добро всегда вырастает из зла. Ты сам увидишь!

– Ты сам увидишь? Он так и сказал?

– Ага.

– Вот хрен моржовый! Если бы это было так, то все хорошее начиналось бы со зла. Если хочешь пострелять, – продолжал Каппи, – ты бы сходил к своему дядьке.

– Я с Уайти не общаюсь.

– Тогда к нам. Приходи в любое время. В любое время, брат! Я охочусь с младенчества. Я завалил своего первого оленя, когда мне было девять.

– Я знаю. Но я же не только по сусликам хочу стрелять. Ты же понимаешь.

– Может быть, может быть, я понимаю.

– Ты понимаешь, к чему я клоню.

– Да, думаю, да. – Каппи кивнул, глядя на новый выводок гольфистов – на сей раз это были одни индейцы, одетые кто во что горазд.

– А раз ты это понимаешь, ты должен еще понимать, что я никого не вовлеку в это дело.

– Вовлеку? Серьезный юридический термин.

– Мне разъяснить его тебе?

– Да пошел ты… Я ж твой лучший друг. Я твой главный друган.

– И я твой главный. Но я это сделаю один или вообще не сделаю.

Каппи рассмеялся. Он вдруг полез в задний карман и достал мятую пачку сигарет своего старшего брата.

– Черт, я совсем про них забыл.

Сигареты были смяты, но не сломаны. Я заметил, что в пачку засунут коробок спичек с логотипом заправки Уайти.

– Теперь у него еще и фирменные спички! – буркнул я.

– Мой брат их у него взял. Я туда не хожу. Но Рэндалл говорит, Уайти расширяет бизнес, собирается открыть видеопрокат. Так, ладно, вернемся к нашим мустангам.

– К каким мустангам?

– Мне не обязательно знать. Возьмем охотничье ружье моего отца и попрактикуемся в стрельбе. Потому что, Джо, ты же не сможешь попасть в… дверцу пикапа.

– Наверное, ты прав.

– И потом, что ты будешь делать, когда дверца пикапа озвереет и набросится на тебя? Тогда тебе кранты. А я не могу допустить, чтобы это с тобой произошло.

– А что мне делать с его ружьем? Я не умею стрелять из его ружья.

– Ну, попрактикуешься. А потом у Доу украдут ружье, пока дома никого не будет. Мы спрячем ружье и патроны к нему. Послушай, мы же сюда пришли не над старикашками смеяться, а?

– Нет.

– Мы изучаем обстановку.

– На тот случай, если он появится на поле. Я знаю, что он играет в гольф. По крайней мере, раньше играл. Линда мне рассказала.

– Всем известно, что Ларк играет в гольф. И это хорошо. Любой может промазать по оленю, но случайно попасть в гольфиста.

Мы поехали к дому Каппи и заехали во двор, где он в возрасте пяти лет начал тренироваться в стрельбе.

– Отец учил меня стрелять из мелкокалиберного ружья, – сказал Каппи. – В сусликов и белок. Но при стрельбе из мелкашки серьезной отдачи нет. А потом, когда мы в первый раз пошли на оленей, он дал мне свое охотничье ружье калибра 30.06. Я ему сказал, что боюсь отдачи. А он отвечает: отдача не больше, чем у мелкашки. Точно тебе говорю, сынок, не бойся. И я первым же выстрелом завалил своего первого оленя. А знаешь, почему?

– Потому что ты – «император»?

– Нет, сынок, потому что я не почувствовал отдачи. Я вообще не думал об отдаче. Я мягко нажал на спусковой крючок. Иногда, когда учишься стрелять из охотничьего ружья калибра 30.06, ты сам заранее дергаешься, когда производишь выстрел. Потому что ты волей-неволей ждешь отдачу. Я бы с радостью поучил тебя стрелять на мелкашке, как отец меня учил, но ты уже заранее оробел.

Я и впрямь оробел. Я точно знал, что вздрогну, нажимая на спусковой крючок. Знал, что неловко передерну затвор и дошлю патрон в патронник. И что, возможно, патрон заклинит. И что, прицеливаясь, я могу зажмуриться.

Там у них был натянут проволочный забор, на который мы выставили пустые банки и стали по ним стрелять, потом опять выставили их и опять стали палить по ним. Каппи аккуратно сбил первую банку, продемонстрировав мне, как это делается, но я не сшиб ни одну из оставшихся. Я, наверное, был единственный подросток в резервации, который не умел стрелять. Моему отцу было наплевать, а дядя Уайти пытался меня научить. Но у меня ничего не вышло. Я не мог попасть в цель.

– Тебе повезло, что ты не древний индеец, – сказал Каппи, – а то ты бы умер с голоду.

– Может, мне нужны очки? – Я был обескуражен.

– Может, надо закрыть один глаз?

– А я что делаю?

– И другой глаз!

– Оба глаза?

– Да, может, так лучше получится?

И я сбил три банки из десяти. Я стрелял, пока не израсходовал все недешевые патроны, и это, как заметил Каппи, было проблемой. Ведь мы не могли никому сказать, что я практиковался в стрельбе. И он не мог попросить Доу дать ему еще патронов – без объяснения причин. Мы решили, что я буду практиковаться, когда дома у Каппи никого не будет. Вообще-то Каппи сказал, что нам для стрельбы надо найти место подальше от его дома: мы могли уйти за два пастбища и вообще оказаться вне поля зрения, хотя звуки выстрелов здесь все равно были бы слышны.

– Нам надо раздобыть денег и сгонять в Хупдэнс или в соседний город, – предложил Каппи. – Зайдем в спорттовары, и я куплю патронов.

– Нет, я сам куплю, – возразил я.

Мы спорили долго, пока мне не пришло время уходить. Для меня установили комендантский час: мама пообещала, что если я не появлюсь дома к шести вечера, она пошлет на мои поиски полицию.

– Полицию?

– Ну, она сказала, что это фигура речи. Может, дядю Эдварда.

– Ты бы не хотел, чтобы он пошел тебя искать?

Нет, я бы не хотел, чтобы дядя Эдвард поехал меня искать в своей большой машине – медленно, с опущенным стеклом, расспрашивая каждого встречного, поэтому я пошел домой. У меня были деньги, которые оставила мне Соня. Я спрятал сто долларов дома в папке с наклейкой «Домашние задания». Для меня вспоминать Соню было все равно что тыкать пальцем в свежий кровоподтек. По дороге домой я выработал план, как уговорить маму отвезти меня в Хупдэнс. Она думала, что я все еще хожу за занятия по катехизису. Так вот, мне якобы понадобились свечи. Или черные ботинки, чтобы прислуживать у алтаря. Вариант с ботинками – то, что надо. И на следующий день после работы мама повезла меня в обувной и купила мне черные ботинки, хотя я пожалел, что она зря потратила деньги. Но зато под каким-то невинным предлогом я забежал в магазин хозяйственных, спортивных и охотничьих товаров и, пока она ждала снаружи, купил для ружья Доу патронов на сорок долларов. Продавец меня не знал и внимательно проверял кассовый чек на крупную сумму. А я в это время разглядывал банки с краской, баскетбольные мячи и мячики для гольфа, клюшки для гольфа, коробки с гвоздями, мотки проволоки, секцию домашнего консервирования, лопаты, грабли, цепочные пилы, как вдруг заметил канистры для бензина – в точности такие же, как та, что я нашел в озере.

– Похоже, все правильно, – сказал продавец и отдал мне сдачу.

Выйдя из магазина, я сказал маме, что купил для отца сюрприз, который, по моему разумению, не должен был вызвать у него подозрений. Помимо патронов я приобрел блесны для ловли окуней – нашей любимой рыбы. Я громоздил одну ложь на другую, и это у меня получалось так же естественно, как раньше говорить правду. На обратном пути мне вдруг стало ясно, что все мои ухищрения не имели большого значения, потому что я поставил перед собой цель, которую про себя назвал не отмщением, а правосудием.

Грехи, которые вопиют небу о правосудии.

Наверное, я бормотал эти слова про себя. Я был словно в трансе, не спуская глаз с дороги, представляя, сколько же от меня усилий потребует умение стрелять.

– Что ты говоришь?

У мамы сохранялось важное преимущество. Она защищала отца и поэтому действовала с умыслом. Больше того: я же помнил, что она сказала мне в закусочной в Фарго, когда положила гамбургер обратно на тарелку. Это сделаю я! Нет, не ты, подумал я тогда. Но мама была заточена на свой умысел, словно все долгие недели, проведенные ею дома взаперти, она острила собственную решимость, как лезвие клинка. А еще в Фарго мы с ней обсуждали слова врачей. Мы совместно взвешивали факты и задавали вопросы. Она обращалась со мной так, как будто я был много старше, чем на самом деле, и это ее отношение ко мне как ко взрослому не прекратилось и потом. Теперь она многое видела и понимала и больше не обращалась со мной с прежней мягкостью и терпением. Она перестала потакать мне во всем. И мои поступки перестали ее смешить, как раньше. Было такое впечатление, что все те недели добровольного заточения она дожидалась, когда я повзрослею настолько, чтобы больше в ней не нуждаться. И если она ждала, когда я начну действовать под влиянием своих собственных инстинктов, то именно так я себя сейчас и вел. Но я в ней по-прежнему нуждался. Мне же нужно было, чтобы она отвезла меня в Хупдэнс. Нет, не так… Я нуждался в ней так, как в ту пору просто не мог осознать. По дороге домой из Хупдэнса в тот день я прямо задал ей вопрос, на который не отважился отец. Вопрос был детский, но в то же время и взрослый.

– Мам, а почему ты не стала врать? Почему ты не сказала, что мешок сполз? Мол, ты поскользнулась на чем-то, подняла руку вверх, сдвинула мешок и увидела пол? Что ты знала, где все произошло? Какая разница, где именно, если бы ты просто сказала: там-то…

Она долго сидела молча, так долго, что я уж подумал: не ответит. Я не почувствовал ни ее гнева, ни удивления, ни смущения – она просто долго обдумывала ответ.

– Сама не знаю, – наконец произнесла мама, – почему я не сумела солгать. На прошлой неделе в больнице, когда я сидела рядом с папой и смотрела на него, я вдруг пожалела, что сразу не солгала. Я пожалела, что не солгала, Джо! Но мне и правда было неизвестно, где это произошло. И папа знал, что мне это неизвестно. И ты знал. Я же сказала вам обоим. И как же я могла потом изменить свои показания? Лжесвидетельствовать? И не забудь: я же сама знала, что это мне неизвестно. Солги я, как бы я стала к себе относиться? Но если бы я с самого начала понимала, чем обернется мое незнание, что он выйдет на свободу и выплеснет весь яд своей болезненной ненависти, я бы солгала!

– Я рад, что ты это сказала.

Она смотрела на дорогу. Понятное дело, больше она не собиралась говорить. Я смотрел на бегущую ленту шоссе и думал: если бы ты солгала, если бы изменила свои показания, ну и что бы случилось? Ты же моя мама. Я бы не перестал тебя любить. Отец не перестал бы. Ты же соврала, чтобы спасти Майлу и ее ребенка. И сделала это легко. Если бы можно было предать Линдена Ларка суду, мне не пришлось бы врать про патроны или практиковаться в том, что кто-то должен сделать. И как можно быстрее, пока мама не решила каким-то образом выполнить свое намерение его обезвредить. Кроме меня, этого никто не мог сделать. Я это четко понимал. Мне было только тринадцать лет, и если бы меня поймали с поличным, то судили бы только как малолетнего преступника, не говоря уж о том, что в данном случае имелись бы смягчающие обстоятельства. Адвокат мог бы представить на суде мои хорошие отметки в школе и сослаться на мою положительную характеристику, которую я себе обеспечил. Но все же я не хотел этого делать и даже не думал, что у меня это получится. Стрелок из меня был никакой. И я это знал. И лучше стрелять я бы не научился. К тому же приходилось смотреть на вещи трезво. Так что я не слишком зациклился на этой идее. Я просто время от времени думал то об одном, то о другом. Мы оба молчали. Через какое-то время мне в голову пришла еще одна мысль: надо повидаться с Линдой Уишкоб. Надо у нее выведать, играет ли ее братец в гольф и есть ли у него четкий график появления на поле для гольфа. Я решил прикупить несколько мягких или даже почерневших бананов или купить крепких бананов и дать им полежать, чтобы они начали подгнивать…

Спустя три дня после регулярных учебных стрельб я пришел на почту с пакетом бананов, за которыми я внимательно наблюдал в своей комнате. Они помягчели и покрылись точками, но не совсем почернели.

Линда сидела в своем окошке. Взглянув на меня поверх весов блестящими округлившимися глазами, она одарила меня своей дурацкой собачьей улыбкой. Я купил для Каппи шесть марок и отдал ей пакет с бананами. Она взяла его своими короткими пухлыми пальчиками, а когда заглянула внутрь, ее лицо так и просияло, словно я подарил ей драгоценности.

– Это от мамы?

– Нет, от меня.

Она зарделась от удовольствия и смущения.

– В самый раз! Я испеку кекс сегодня вечером, а завтра после работы занесу вам.

И я ушел. Я уже усвоил после случая с отцом Трэвисом, что излишняя вежливость подростка вроде меня сразу вызывает подозрения. Я решил дождаться подходящего момента, чтобы узнать все, что нужно. Мне придется побеседовать с ней не один раз, а, может быть, много раз, прежде чем я созрею задать ей пару вопросов о брате. И я постарался на следующий день быть дома в районе пяти вечера. Подъехала машина Линды. Я выглянул в окно и сказал отцу, что приехала Линда.

– Ставлю доллар, что она привезла банановый кекс.

– Ты выиграл, – не поднимая головы, ответил он.

Он сидел за столом и небольшими глотками пил воду из стакана. В руках у него была газета «Фарго форум». Мама спустилась сверху. На ней были черные панталоны и розовая футболка. Волосы всклокоченные, босая. Я заметил, что она накрасила ногти на пальцах ног розовым лаком. На лице лежал тонкий слой макияжа, драматически подчеркивавшего скулы. И когда она прошла мимо меня, до меня долетело дуновение лимонного лосьона для тела. Я подошел к ней поближе. И встал у нее за спиной, когда она открыла дверь и приняла от Линды знакомый кирпичик, завернутый в фольгу. Она наряжалась для отца. Мне хватило ума это понять. Она старалась выглядеть симпатичной, чтобы поднять ему дух. Линда вошла в дом, села в гостиной, и отец отложил газету.

– Джо, а вот кексик для тебя, – и Линда вытащила из сумки еще один кирпичик. Она не стала благодарить меня за бананы на глазах у родителей, что меня удивило. Многие взрослые полагают, что все, что бы ни сделал юнец, должно стать всем известно. Они готовы расхваливать любую приятность, которую им сделает подросток. Я уже приготовился вышутить свое банановое подношение, но Линда избавила меня от этой необходимости. Зато она пустилась оживленно обсуждать погоду с моим отцом. В точности как раньше, они опять начали обсасывать свою излюбленную и много раз уже обсосанную тему. Естественно, мама скоро поднялась и ушла на кухню заварить чай и нарезать банановый кекс. А я решил предпринять новую уловку и сел на кушетку рядом с ними. Рано или поздно они должны были соскочить с погодного конька и перейти к чему-то более важному. А если отец встанет и уйдет, тогда я затрону тему гольфа. Они обсуждали недавние ливни: сколько дюймов осадков выпало в том или ином округе и стоит ли ожидать дождя с градом. Они начали вспоминать, когда в последний раз видели град и какой урон урожаю он нанес, и тут я зевнул, прилег на спину и прикрыл глаза. Я притворился, что глубоко сплю и ничего не слышу; разок дернулся как бы во сне и потом задышал ровно и глубоко, думая, что мой сон покажется им вполне убедительным. Я развалился на кушетке. Они говорили, что бывают градины размером с мячик для гольфа, абсолютно круглые как горошины, и что иногда градины пробивали кровлю домов, словно шрапнель. Кушетка была широкой, а ее подушки мягкие. Проснулся я через час. Сидя на краю кушетки, мама тихо произносила мое имя и похлопывала меня по ноге. Как иногда бывает, когда выныриваешь из глубокого сна, я не сразу понял, где нахожусь. Но я не открыл глаза. Мамин голос и знакомое с детства ощущение тяжести ее руки на моей лодыжке – именно так она всегда меня будила, – навеяло умиротворение. И я мысленно нырнул еще глубже в укромное место, где на самом раннем этапе жизни всегда оставался неуязвимым.

Когда же я наконец проснулся, было темно, дом объяла тишина. Перл посапывала во сне, свернувшись на плетеном овальном коврике у противоположной стены. Меня накрыли вязаным пледом. Я сбросил его, и сразу стало холодно. Я проспал ужин и теперь проголодался, поэтому завернулся в плед и прошлепал на кухню. Пёрл встала и последовала за мной. Накрытая фольгой тарелка с едой поблескивала на столе. В небе сияла полная луна, и вся кухня словно ожила в бледном лунном свете. Теперь, уже немало пожив на этом свете, я понимаю, что случилось со мной в ту ночь на кухне и почему это случилось именно тогда. Во время сна я утратил бдительность. И разные мысли, отгонявшие от меня другие мысли, растаяли, а я остался наедине с мыслями, которые реально меня тревожили. С мыслями о том, что я запланировал сделать. И следом за этими мыслями в меня заполз страх. Я никогда еще по-настоящему не боялся, во всяком случае, за себя. За маму и отца – да, боялся, но те страхи я мог проявлять в открытую и делиться ими с родителями. Мои худшие опасения потерять семью не оправдались. Мои родители, хотя и понесли урон, снова спали в своей комнате наверху, в своей постели. Но я понимал, что обретенный ими покой носит временный характер. Ведь Ларк вернется опять. Если только не найдут труп Майлы или она не окажется живой и не подаст иск о похищении, он был волен идти на все четыре стороны.

Я должен был сделать то, что должен. На мне висел этот долг. В призрачном сиянии луны меня объяло такое чувство ужаса, что слезы выступили на глазах, и я издал короткий сдавленный вскрик, то ли рыдание, то ли стон от боли. Я скрестил на груди кулаки и прижал их к сердцу. Я старался не издавать ни звука. Мне не хотелось, чтобы клубок моих эмоций обрел голос. Но я оказался нагой и крошечный перед могучей стеной. Выбора у меня не было. Я заглушал издаваемые мной звуки, так что кроме меня их больше никто не мог услышать, такие постыдные и такие непривычные. Я лег на пол – волна ужаса захлестнула меня – и постарался дышать ровнее, пока ужас терзал меня, как хорек курицу.

Так я, скованный ужасом, пролежал с полчаса, а потом все прошло. Я не знал, пройдет ли это когда-нибудь или нет. Я съежился так крепко, что все тело болело, когда я попытался расслабить мышцы. Все тело ныло, когда я шатаясь поднялся с пола, точно разбитый артритом старик. Шаркая, я поднялся по лестнице в свою комнату. Все это время Перл не отходила от меня ни на шаг и теперь устроилась подле моей кровати. Я ее от себя не отпускал. Засыпая, я понял, что кое-что узнал. Теперь, испытав чувство страха, я знал, что это ненадолго. Как бы сильна ни была власть страха надо мной, она со временем ослабевала. И должна была иссякнуть совсем.

Второй раз использовать бананы как предлог было глупо, поэтому я решил сам забежать к Линде в полдень. Я знал, что обычно она приносила с собой обед из дома, но раз в неделю устраивала себе праздник и угощалась тем, что женщины обычно заказывали в закусочной «Здоровяка Эла», – супом и салатом. Каждый день проходя мимо, я заглядывал в окно или заходил внутрь и брал виноградную газировку. На третий день я заметил, как Линда приближается к закусочной своей тяжелой торопливой походкой. Она приветливо помахала Баггеру, сидящему на узкой полоске грязного газона между двумя зданиями, остановилась и дала ему сигарету. Я удивился, что она курит, но потом узнал, что она всегда носила с собой пачку – угощать сигаретой людей, просивших ее об этом. Я поставил велик так, чтобы видеть его из закусочной, и вошел за ней. Она, естественно, со всеми посетителями была знакома и со всеми завела беседу. Линда заметила меня, только когда села за столик. Я притворился, что увидел ее только что. От радости ее глаза навыкате еще больше выпучились.

– Джо!

Я подошел к ней и стал озираться, как бы ища глазами друзей, и она спросила, не голоден ли я.

– Немного.

– Тогда присядь.

Она заказала себе корзинку жареных креветок с картошкой фри. И, не спросив у меня, еще одну. Самое дорогое блюдо в меню. И еще кофе для себя и стакан молока для меня, потому что я рос у нее на глазах. Я пожал плечами и сделал вид, что деваться мне некуда.

– Не беспокойся, – сказала Линда. – Когда придут твои друзья, можешь пересесть к ним. Я не возражаю.

– Здорово! – отозвался я. – Не стоило… в любом случае, спасибо. У меня денег только на банку газировки. А вы всегда заказываете жареные креветки?

– Никогда! – Линда подмигнула мне. – Это же деликатес. Сегодня особый день, Джо. Сегодня у меня день рождения.

Я поздравил ее с днем рождения. И тут мне пришло в голову, что сегодня еще и день рождения ее брата-близнеца. Значит, был повод поговорить о нем. И я вспомнил историю ее появления на свет.

– Но вы же оба вроде родились зимой?

– Ну да. У тебя хорошая память. Но я в тот день родилась только физически, понимаешь? Если учесть, как сложилась моя жизнь, я много раз рождалась заново. Я выбрала дату одного из решающих моментов в моей жизни и сделала ее своим днем рождения.

Я кивнул.

Сноу Гудчайлд принесла нам напитки. Я слышал, как скворчат во фритюре наши креветки с картошкой. Вдруг я ощутил острый голод и страшно обрадовался, что Линда угощает мне обедом. Я уже забыл, как ненавидел ее, а помнил только, что мне нравилось с ней беседовать и что она всегда любила моих родителей и даже теперь пыталась мне помочь. Я перестал ощущать в горле нервное покалывание. Наступал удачный момент для вопросов. Я выпил холодного молока, а за ним – холодной воды. И молоко, и вода были налиты в ребристые пластиковые стаканы.

– И какой день вы выбрали? Когда Бетти принесла вас домой из больницы?

– Нет, – ответила Линда, – я выбрала день, когда социальный работник вернул меня домой во второй раз. Тот день Бетти обвела красным карандашом в своем календаре. А она всегда отмечала только особо важные для нее дни. Так я поняла, что она любит меня, Джо.

– Это хорошо, – произнес я. И не знал, что еще сказать. Мы вели взрослый разговор, и я должен был продолжать в том же духе. Но незаметно для себя попал в тупик. Я все ждал, что Линда начнет спрашивать, как я провожу летние каникулы и хочется ли мне поскорее вернуться к занятиям в школе. Так обычно разговаривали со мной взрослые, когда не спрашивали об отце. Никто никогда не задавал мне вопросов о маме. Вместо этого они обычно упоминали невзначай что-то вроде «вчера я видел твою маму, она ехала на работу» или «я видел твою маму на заправке». Совет племени выпустил постановление о запрете Ларку появляться на территории резервации, но не было никакого юридического механизма это постановление выполнить. Его можно было рассматривать лишь как устную просьбу. И когда мне говорили, что видели маму, это означало, что люди за ней приглядывают. Я подумал, что и Линда могла бы сказать нечто подобное. Но ее слова меня огорошили:

– Послушай, Джо. Я должна тебе это сказать. Мне жаль, что я спасла брату жизнь. Мне бы хотелось, чтобы он умер. Ну вот, я это сказала.

Я помолчал пару секунд и произнес:

– Мне бы тоже.

Линда кивнула и, поглядев на свои руки, снова выпучила глаза.

– Джо, он говорит, что скоро разбогатеет. Он говорит, ему больше не придется работать. Он уверен, что у него будет большой счет в банке. И он отремонтирует их старый дом и будет в нем жить до конца своих дней. Так он говорит.

– Да? – У меня голова закружилась при мысли о Соне.

– Он это все наговорил мне на автоответчик. Сказал, что какая-то женщина даст ему деньги в обмен на кое-что. И расхохотался.

– Нет, – сказал я, – не даст.

И тут я ясно увидел разбитую бутылку на Сонином столике. Я увидел выражение ее лица, когда она cбросила с себя свой образ Рыжей Сони. Нет, Ларку она не по зубам.

– Это взрослые дела, – сказала Линда. – Все это, наверное, для тебя загадка. Да и для меня тоже загадка.

Прибыли наши жареные креветки с картошкой. Линда попыталась выжать кетчуп на край тарелки. Она сжала бутылку обеими лапками, как маленький ребенок, и стала трясти. Я взял у нее бутылку и аккуратно стукнул ладонью по дну бутылки, как всегда делал мой отец перед тем, как выдавить аккуратный томатный холмик.

– Ох, у меня никогда не получается, – вздохнула Линда.

– Вот так надо! – Я выдавил немного кетчупа на свою тарелку.

Линда понимающе закивала и попыталась повторить.

– Хорошо учиться чему-то новому, – заметила она, и мы приступили к еде, складывая на край наших тарелок креветочные панцири, похожие на пластмассовые розовые обломки.

То, что она сказала про брата, мне, подростку, было сложно понять и сбило меня с толку. Я совсем не так представлял себе наш разговор о Линдене Ларке. Я уж и не знал, смогу ли выудить из нее еще какую-то информацию. И ляпнул самое безобидное, что могло сменить тему разговора.

– Уф, ну и жарища!

Но она не стала обсуждать со мной погоду. Она кивнула рассеянно, закрыла глаза и мечтательно протянула: «Ммм», наслаждаясь своими день-рожденными креветками.

– Попридержи коней, Линда, – сказала она себе, рассмеялась и вытерла губы салфеткой.

«Давай, сделай это!» – подумал я и сказал:

– Ладно, про вашего брата я понял, конечно. Теперь он вообразил, что будет богатеньким… Но мне вот что интересно, вы не можете мне сказать, когда он играет в гольф? И вообще играет? Все еще?

Она держала салфетку у губ и моргала, глядя на меня поверх салфетки.

– Ну, то есть мне просто интересно, – поспешно добавил я, – потому что…

Я набил полный рот жареной картошки и, жуя, стал лихорадочно соображать.

– …потому что вдруг отцу захочется тоже поиграть в гольф? А что, ему не повредит гольф. Но нельзя допустить, чтобы он столкнулся на поле с Ларком!

– Боже ты мой, – воскликнула Линда. Вид у нее был испуганный. – Я об этом как-то не подумала. Уж и не знаю, часто ли он там бывает, но да, Линден любит гольф и всегда старался приезжать туда пораньше, сразу после открытия поля в семь утра. Потому что у него бессонница. Но я не знаю, какой у него сейчас ритм жизни. Мне надо бы поговорить с твоим…

– Нет!

– Почему?

Мы застыли, глядя друг на друга. Я схватил из корзинки две креветки, съел сначала одну, другую, потом, хмурясь, разорвал их хвостики и тоже их сжевал.

– Я хочу это сделать сам. Это касается только нас, как отца и сына. Хочу сделать ему сюрприз. У дяди Эдварда есть клюшки для гольфа. Уверен, он разрешит нам их взять. Мы вдвоем сходим поиграем. Только я и отец. Вот что я хочу сделать. Ясно?

– О, конечно! Это ты здорово придумал, Джо.

У меня от сердца отлегло, и я стал есть так торопливо, что прикончил свою порцию и даже взял еще у Линды немного картошки и остатки ее салата. Только потом я осознал, что получил от собеседницы то, что мне и требовалось: информацию о Ларке и ее согласие сохранить все в тайне. После чего к чувству облегчения примешался вернувшийся снова головокружительный ужас.

За окном медленно проплыл Баггер. Он сидел на моем велике.

– Спасибо за креветки, – сказал я Линде, – но мне надо бежать: Баггер угоняет мой велосипед.

Я выбежал из закусочной и быстро настиг Баггера, который не успел даже выехать с парковки. Он ехал неуверенно, виляя передним колесом, и не слез с велосипеда, а просто косился на меня бегающим глазом. Я шагал рядом. Мне даже хотелось немного пройтись, потому что меня слегка мутило. Я налопался до отвала, да еще так поспешно, что напугал желудок, как иногда говаривал отец про себя. Мне даже пришлось стыдливо прикрыть салфеткой горку креветочных хвостиков, пока Линда ждала счет. К тому же замороженные ракообразные проехали от места вылова до моей тарелки не одну тысячу миль. И теперь пешая прогулка была мне куда приятнее, чем тряска на велосипедном седле. Кроме того, хотелось скрыться подальше от людских глаз на тот случай, если меня вдруг вырвет.

Шагая рядом с Баггером под палящим солнцем, я почувствовал себя лучше, и, пройдя так милю, уже был в норме. Велосипедная поездка Баггера, как мне показалось, едва ла имела какую-то определенную цель.

– Можно получить свой велик обратно?

– Сначала мне надо кое-что выяснить, – отозвался он.

– Что?

– Надо понять, не приснилось ли это мне.

– Что приснилось?

– То, что мне приснилось. Мне надо…

– Что бы это ни было, это был сон, – сказал я. – Отдай велик!

Баггер ехал в противоположном направлении от дома Каппи. Он уже выехал за черту города, и я боялся, что он случайно вильнет и врежется во встречную машину. И уговорил его развернуться, посулив щедрые угощения бабушки Игнасии.

– Ладно, – заметил он. – Езда на велосипеде и впрямь пробивает на жратву.

Мы доехали до дома престарелых, он слез с велика, бросил его на дорогу и потопал к входной двери, мотаясь из стороны в сторону, точно человек из железа, попавший в магнитное поле. А я вскочил в седло и рванул к дому Каппи. Мы с ним договорились попрактиковаться в стрельбе, но дома уже был рано вернувшийся с работы Рэндалл. Он чинил свой танцевальный наряд, заняв весь кухонный стол. Длинные орлиные перья были аккуратно разложены красивым веером от кольца, к которому они крепились концами, и Рэндалл прилаживал отвалившееся перо. Этот роскошный ритуальный наряд достался ему по наследству от отца. Тетушки разукрасили бархатные нарукавные повязки и фартуки бисерным шитьем в виде цветочного орнамента. В полном облачении Рэндалл являл собой впечатляющее зрелище. Его регалии включали массу самых обычных и самых необычных вещей. Например, головной убор венчали два гигантских пера из хвоста золотого орла, закрепленных на двух автомобильных антеннах, причем сами перья упруго вибрировали на пружинках от шариковых ручек. Эластичные подвязки, срезанные со старого пояса одной из его тетушек, были покрыты полосками из оленьей шкуры и украшены крошечными бубенчиками. Еще у него был танцевальный жезл, который ему, как он уверял, подарил воин-дакота, хотя на самом деле этот жезл кто-то вырезал из палки на уроке труда в пансионе. Кому бы раньше ни принадлежали части ритуального облачения Рэндалла, он их все точно подогнал под себя, каждое перо прочно сидело на основе, зафиксированное обструганными щепочками или мебельным клеем, подошвы мокасин были подбиты двумя слоями сыромятной кожи. Иногда Рэндалл побеждал на конкурсах ритуальных плясок и получал денежные призы, но вообще-то танцевал он, беря пример с Доу, а еще потому, что его танцевальные номера привлекали взоры девчонок. Он готовился к ежегодному летнему пау-вау, намеченному на конец недели. Доу, по своему обыкновению, будет стоять за пультом диджея с микрофоном в руке, откалывать шуточки и руководить процессом, как он любил повторять, чтобы «все было путем».

– Пойдем, наберем «дедов» для парильни Рэндалла, – предложил Каппи. Мы всегда разбрасывали табак на старые камни. Потому-то мы и называли их «дедами». Но мы не всегда были камненошами. Мы любили быть главными по огню. Но Рэндалл пообещал Каппи дать поводить свой красный драндулет, если тому удастся его завести. На их земле стояли развалины старой каменной постройки, которая весной заполнялась талой водой, и там можно было найти нужные камни, только их приходилось выбивать из кладки. Рэндаллу всегда требовалось определенное количество камней, в зависимости от нужной ему разновидности ритуального пота. Мы поволокли с собой старенький пластиковый тобогган, чтобы привезти на нем камни. Подходящие мы нашли не сразу. Камни должны были быть определенной породы, чтобы они, раскалившись, не растрескались и не лопнули в очаге при поливке холодной водой. Кроме того, требовались камни определенной формы и не слишком тяжелые, чтобы Рэндалл мог снять их оленьими рогами с лопаты. Нашу работу можно было считать успешной, если за день нам удавалось найти двадцать восемь «дедов», а чаще, особенно если Рэндалл спешил, он нас возил в своем пикапе на каменоломню в поле за границей резервации, где мы загружали полный кузов. Но на сей раз нам нужно было остаться в одиночестве.

Я передал Каппи рассказ Линды про привычку Ларка играть в гольф по утрам. Каппи постучал подошвой по траве и нагнулся, чтобы выковырять округлый серый булыжник.

– Тогда надо поспешить, пока Ларк не поменял свои привычки, – посоветовал Каппи. – Тебе надо стащить ружье Доу, пока все на сходе.

Одна только мысль украсть у Доу ружье повергла меня в мрачнейшее состояние, и съеденные креветки взбаламутились в моем желудке. Но Каппи был прав.

– Тебе надо влезть в дом в субботу между восемью и десятью вечера, – наставлял меня Каппи. – Есть небольшая вероятность, что Доу или Рэндаллу понадобится вернуться за чем-нибудь после окончания схода. Но до этого момента Рэндалл совершенно точно будет стучать копытами, пока все не закончится. Или останется прибирать территорию. И уж совершенно точно отец ни за что не выпустит из рук свой микрофон до последнего. Поэтому, Джо, ты спокойно вломишься. Именно так: ты влезешь, как вор. Оставь после себя разгром. И не забудь захватить ломик, им ты разобьешь стекло в оружейном шкафчике. Я все продумал. И своруй еще что-нибудь. Для вида. Ну, типа телик.

– Да я ж его не унесу!

– Тогда просто отключи его от сети, смахни какиенибудь финтифлюшки на пол. Прихвати магнитолу Рэндалла – нет, он ее любит… Прихвати чемоданчик с инструментами. Но брось все на крыльце – как будто вора спугнула проезжающая машина.

– Ага.

– Теперь ружье. Возьми то, какое нужно, не перепутай. Я тебе его покажу.

– О’кей.

– И принеси с собой пару черных пластиковых мешков завернуть ружье, потому что его придется спрятать.

– Домой я не могу его принести. Надо спрятать его еще где-то.

– На наблюдательном пункте, в кустах за старым дубом, – предложил Каппи.

Свалив «дедов» в парильне около очага, мы провели остаток дня, размечая для меня тропинку для отхода и выбирая тайник для ружья, чтобы я легко нашел его в темноте. Луна хоть и была в третьей четверти, но, само собой, на нее могли набежать облака. А мы должны были убедиться, что я смогу добраться до места без помощи фонарика. Кроме того, мне нужно было вернуться к месту проведения схода – а лагерь пау-вау располагался в трех милях от города, – идя по полям и тропам пёхом, не на велике, чтобы меня никто не заметил. В последние два года я ездил на пау-вау вместе с семьей Каппи – его тетушки спали в «доме на колесах», а мужчины в палатке. Всю ночь горел костер. Рэндалл посреди ночи тихо выползал из палатки и смывался. Трахаться. И мы, проснувшись утром, обнаруживали его рядом, спящего мертвецким сном, слегка попахивающего женскими духами. Родители думали, что и в этом году я с ними поеду. И даже если бы на этот раз они стали возражать, я бы все равно втихаря улизнул. Так было нужно.

Эти проклятые креветки, или что я еще съел в последние дни, напоминали о себе всю неделю. Меня тошнило от одного взгляда на еду, и кружилась голова, когда я смотрел на маму или на отца, поэтому я старался на них не смотреть и ел как птичка. В основном я спал. Вечером падал на кровать замертво, точно после нокаута, а утром не мог оторвать голову от подушки. Как-то проснувшись, я взял в руки толстенную книгу, которую мне дал отец Трэвис. На бумажной обложке «Дюны» были изображены три черные фигуры под массивной черной скалой в пустыне. Я открыл ее наобум и наткнулся на фразу о мальчике, имевшем твердую цель в жизни. Я зашвырнул книгу в дальний угол комнаты, где она так и осталась лежать. Спустя много месяцев после того утра я снова открыл ту книгу, потом еще раз и еще раз. Это была единственная книга, которую я урывками читал целый год. Мама сказала как-то, что, наверное, я взрослею. Я случайно услышал ее слова. Или не случайно. У меня вошло в привычку подслушивать. Это было продиктовано необходимостью точно знать, что другого варианта у меня нет, что я обязан это сделать. Если бы Ларк куда-то переехал, или сбежал, или был бы отравлен, как бешеная собака, или арестован за другое преступление, я получил бы свободу. Но я бы ни за что не поверил родителям, если бы они сообщили нечто подобное, поэтому мне и приходилось выходить из дома, а потом садиться перед открытым окном снаружи и подслушивать, но ничего из того, что я хотел услышать, они не говорили.

И вот наконец наступил конец недели, время большого схода племени. Родители согласились отпустить меня с «мальчиками Доу», как они выразились, и я отправился с ними, усевшись в кузове Рэндаллова пикапа на свой спальник. В кармане у меня лежали пять долларов на еду. Рэндалл так гнал по гравийной дороге, что у нас от тряски зубы клацали и мы чуть не выпали из кузова, но зато мы вовремя прибыли на наше обычное место и разбили стоянку. Семейство Каппи всегда ставило свой «дом на колесах» на южном окоеме лагеря пау-вау, рядом с некошеным полем. В это время года поле обычно стояло готовое ко второму сенокосу. Встав перед стеной травы, я наблюдал, как она ходит плавными волнами под порывами ветра, который расчесывал, словно женщина гребнем, травяную массу то на пробор, то сплошняком. Семейство Каппи любило во время схода останавливаться на краю лагеря, чтобы, как выражались Сюзетта и Джози, держаться подальше от «места событий». Сестры Доу были корпулентными хохотушками. Они участвовали в ритуальных танцах, и, когда репетировали, готовясь к своему выходу, небольшой «дом на колесах» ходил ходуном от их тяжелых прыжков и взрывов хохота. Их мужья не принимали участия в плясках, но помогали им в организации действа и обеспечении охраны. Первое, что мы сделали, прибыв на место, – вытащили из кузова пикапа белесые от паутины складные стулья. Мы нашли место для кострища и расставили стулья вокруг ямки. Было важно зарезервировать места для гостей, которые будут приходить к нашему костру выпить кружку травяного чая или мятного лимонада из гигантских пластиковых стаканов-термосов, которые Сюзетта и Джози наполнили дома перед отъездом. Еще они прихватили пару сумок-холодильников – одну с сэндвичами, солеными огурчиками, печеными бобами и картофельным салатом, пресными лепешками, желе, красными яблоками и брикетами сыра. Другая сумка была набит хот-догами и кусками жареного кролика. Вскоре к нашей стоянке стали подруливать на стареньких седанах дети Сюзетта и Джози со своими семьями. Как только дверцы машин распахивались, оттуда вываливались, точно футбольные мячи, внуки и внучки. Они сразу приводили других детей с соседних стоянок, и вся ватага носилась по лагерю пау-вау, как торнадо из развевающихся волос, мелькающих ног и размахивающих рук. Время от времени из громкоговорителя раздавались громкие фразы – но эти были тестовые включения. Усиленный микрофоном голос Доу зазвучал только после полудня. Он несколько раз поприветствовал собравшихся и напомнил танцорам, что «большой выход» назначен на час.

– Наденьте танцевальную обувь! – Его голос звучал нежно и тягуче, как теплый кленовый сироп. Он обожал повторять: «Боже милостивый!», и еще «Да что вы говорите!», «Будь я проклят!», и «Ух ты!». Он любил пошутить. Его шутки были добродушными и дурацкими.

– Вот только вчера один белый спросил меня, настоящий ли я индиец. Нет, ответил я. Колумб лоханулся. Настоящие индийцы живут в Индии. А я – настоящий чиппева.

– Чип? А дальше как? – удивился он. – И почему у тебя нет косичек?

– А у меня их отчикали чипчиками, – объяснил я ему. – Понимаешь, давным-давно нас называли анишинаабе. Вот так-то! Иногда ты не можешь кое-чего сказать настоящей женщине-анишинаабе. Но она на тебя та-ак посмотрит, что у тебя язык сам собой заговорит! Вот так-то!

Потом Доу сделал объявление про потерявшихся детей.

– У нас есть детишки-убежишки! Тут один маленький мальчик ищет своих родителей. Не пугайтесь, когда придете за ним, мама! На его лице не боевая раскраска, он просто вымазался кетчупом и горчицей. Он готовился встретиться лицом к лицу с бойцами пятого кавалерийского полка у палатки с хот-догами…

Когда настала пора представлять ритуальные барабаны, он ставил их рядом, добродушно приговаривая:

– Медвежий Хвост, Враждебный Ветер, Зеленая Река…

Трибуны начали заполняться людьми, и Сюзетта с Джози послали своих мужей расставлять складные стулья у края арены с южной стороны, чтобы их зрители убереглись от длинных слепящих лучей закатного солнца, которое, казалось, не торопилось заходить за горизонт и уступать небо ночной тьме. Мы с Каппи поставили палатку с квадратной крышей, в которой Рэндалл мог спокойно облачиться в свой сногсшибательный наряд, то есть в полном смысле слова почистить перышки. Сюзетта и Джози очень нравилось окружать заботами мужчину-танцора, и они все спрашивали у нас с Каппи, когда же мы пойдем по стопам Рэндалла. Кстати, Каппи танцевал лет до десяти.

– Я сделаю тебе новый ритуальный наряд из травы. – Джози погрозила ему пальцем.

Каппи только улыбнулся в ответ. Он никогда никому не говорил «нет». Они с Рэндаллом срезали охапку молодых веток тополя, и мы сложили из них зеленый навес, под которым обе тетушки могли посидеть в прохладе. Становилось все жарче, и их изукрашенные бисером шейные обручи и декоративные шкурки, нагрудные кожаные накладки и шерстяные шали, тяжелые серебряные пряжки на поясах и орнаменты в виде фигурок, и длинная кожаная бахрома весили вместе фунтов шестьдесят, если не больше. Толстушки Сюзетта и Джози были на удивление крепкими, так что даже под тяжестью традиционных одежд они могли держать горделивую осанку и не рухнуть. Рэндалл, напротив, носил свой наряд вроде бы как пушинку, но на нем было так много перьев, что, по словам Каппи, создавалось впечатление, будто он врезался в стаю орлов.

Рэндалл подтянул длинные красные штаны с накладками, болтающимися спереди и сзади.

– Проверь, крепко ли прилажена защитная панель в паху, – с ухмылкой посоветовал Каппи, – а не то все узнают, что там у тебя в дефиците!

– Заткнись, балабол! – отрезал Рэндалл и, покосившись на меня, бросил: – А ты даже не начинай, креветенок!

Он поглядел в зеркало и прочертил две черных полоски сверху вниз, через лоб к бровям, а потом под глазами – по щекам до подбородка. Его глаза стали сразу похожи на грозные очи воина. Он сурово зыркнул на нас из-под роуча – боевого венца – и затряс перьями.

– Порази всех своими чарами! – попросил Каппи.

– А я что делаю? – отозвался Рэндалл. – Смотри и завидуй!

Он вышел на солнечный свет и принялся картинно делать растяжки около фургончика продавца сахарной ваты. Рэндалл уверял, что красные штаны – часть традиционного наряда, но мы с Каппи считали, что они все портят.

Девушка в кожаном топике отделилась от группки подруг и завороженно уставилась на Рэндалла, попивая через соломинку газировку из банки. А он задрал ногу на фаркоп фургончика и стал тянуться пальцами к носкам, как бы растягивая ахиллово сухожилие. Он дотянулся так два раза, а на третий пукнул от натуги. Но сделал вид, что ничего такого не произошло. Девушка рассмеялась так сильно, что поперхнулась и выплюнула газировку.

– Учись у мастера! – важно произнес Каппи. – Смотри, как делает Рэндалл, а сам сделай ровно наоборот!

Приехало семейство Энгуса: все они копошились вокруг машины. Мы отправились к нему, чтобы всем вместе пойти искать Зака. Когда наша четверка была в сборе, нам сразу захотелось жареных лепешек. Мы их быстро раздобыли и принялись уписывать, стоя в тенечке у трибун, где нас и нашли девчонки из школы. Девчонки всегда сначала заговаривали с Энгусом, потом с Заком, потом со мной. И уж после этого переключали все свое внимание на Каппи – он-то и был их настоящей целью. Всех наших одноклассниц звали почти одинаково: Шона, Дона, Шони, Донали, Шалана и просто Дон и Шон. Еще была девочка по имени Маргарет, которую назвали в честь бабушки, работавшей у нас на почте. Я разговорился с Маргарет. У Дон, Шон и прочих были одинаковые прически: волнистые волосы, зачесанные назад, закрепленные фиксирующим лаком, на веках тени, на губах помада с блеском и по две серьги в каждом ухе, джинсы в обтяжку, коротенькие топики в полоску и блестящие серебряные бусы. Я до сих пор дразню Маргарет по поводу ее наряда на пау-вау – потому что я помню все до мельчайших подробностей, вплоть до серебряного медальончика у нее на шее, внутри которого была фотка, но не ее бойфренда, а младшего братика.

Чтобы привлечь внимание девочки, Каппи достаточно было вести себя естественно. Он не выпендривался, как Рэндалл, не напяливал яркие перья. На нем были обычная застиранная футболка и джинсы. Его длинные лохмы естественным образом прикрывали один глаз, и чтобы убрать волосы с глаза, он не закладывал их за ухо, а применял эффектный взмах головой. И все. Он просто молол языком, чем и располагал к себе. Я заметил одну особенность его манеры: он, прямо как школьный учитель, обращался к какой-нибудь девчонке и просил рассказать о себе. Как она проводит лето, чем занимаются ее родители. Такая беседа всех сразу настраивала на непринужденный лад. Мы прогуливались вокруг арены позади трибун, стреляя глазами в других девчонок и видя, как они замечают, что мы их заметили. Так наша ватага продефилировала по кругу несколько раз. Девчонки купили сахарной ваты. И отмотав полоски верхнего слоя, поделились с нами. Мы пили ягодную газировку и старательно сминали ладонями пустые банки. Постепенно все пришло в движение. Ветераны войн вынесли американский флаг, за ним – флаг общества военнопленных и пропавших без вести, флаг нашего племени и традиционный посох с орлом. После выноса флагов вышли первые танцоры, а потом и участники Большого выхода выстроились в шеренгу и стали появляться на арене группами – от возрастных танцоров до совсем карапузов. Мы стояли на верхнем ряду, откуда все было видно: барабаны, гирлянды колокольчиков, деревянные трещотки, костяные трещотки и кружащиеся под зажигательные ритмы танцоры с бубенчиками. Я всегда с замиранием сердца наблюдал за Большим выходом и невольно притопывал в унисон с танцорами. Зрелище было грандиозное, захватывающее, дерзкое и веселое. Но в тот вечер я думал только об одном: как бы улучить удобный момент, подхватить рюкзак и удрать…

Я бежал напрямик, по лесным тропинкам, пересек пару пастбищ, несколько раз срезал путь по проселкам. Я добежал до дома Лафурнэ еще засветло. Дворовый пес тявкнул раз, но, узнав меня, присмирел.

– Привет, Флек, – тихо произнес я, и он лизнул мою руку. Мы с ним устроились за сараем и просидели там полчаса, пока не стемнело. После этого я еще немного подождал, и когда стало совсем темно, натянул пару маминых кожаных перчаток – они были тугие, еле налезли – и пошел к задней двери, сжимая ломик, который оставил для меня Каппи.

Когда я взломал дверной замок, в доме раздался собачий лай. Но и эта собака меня узнала, завиляла хвостом и пошла за мной к оружейному шкафчику. Звон разбитого стекла ее напугал, но она не залаяла, а радостно заскулила, увидев, как я достал ружье. Наверное, решила, что мы сейчас пойдем на охоту. Но вместо этого я сунул коробку с патронами в свой рюкзак, отключил от сети и сдвинул с места телик, рассыпал по полу инструменты из чемоданчика. Потом попрощался с собачками. Я перебежал через шоссе и нашел тропинку, которую мы с Каппи выбрали для моего отхода. Тут мне пришлось воспользоваться фонариком, который я поспешно выключил, заметив свет фар приближающегося автомобиля. Неподалеку от нашего наблюдательного пункта мы заранее выкопали в земле яму. Я тщательно завернул ружье и патроны в мешки для мусора, закопал в яме и сверху набросал веток, палых листьев и травы. Во всяком случае, при свете почти полной луны место казалось нетронутым. Я попил и отправился в обратный путь к арене пау-вау. Шел я тем же маршрутом: сначала лесом по уже знакомым тропкам и болотцам, потом спустился вниз к старой двухполосной грунтовке, потом пустился через лес по почти нехоженой тропе, по которой кто-то еще иногда волок отсюда хворост. Я пересек лошадиное пастбище и услышал несмолкающий бой барабанов: там уже распевали старые шуточные песенки и играли в «спрячь камешек в мокасин».

Люди не спали и веселились всю ночь, в некоторых палатках устроили временные казино. Я добрался до нашей палатки и раскрыл молнию на сетке от насекомых. Каппи ждал меня. Рэндалл где-то шлялся. Каппи поинтересовался, как все прошло.

– Гладко, – ответил я. – По-моему, все прошло гладко.

– Хорошо, – сказал он.

Мы легли на спину, спать совсем не хотелось, и я стал думать. Доу, должно быть, уже вернулся домой и обнаружил следы взлома. Увидел, что украли ружье. Он наверняка позвонил в управление по индейским делам и в полицию племени. Он никаким образом не мог бы узнать, что это был я. Но я не знал, как теперь смотреть ему в глаза.

Утро после пау-вау – лучшее время суток. Помню, просыпаешься и сразу ощущаешь прохладу: это ветерок теребит тканевые стенки палатки. Пахнет кофе, пресными лепешками, яичницей и вареными сосисками. А снаружи светит солнце и запах свежесрезанной люцерны – ее давали лошадям. Сюзетта и Джози строили планы на день, кормили внуков из мягких картонных тарелок, которые под тяжестью еды то и дело сгибались, а то и ломались.

– Эй! Малыш, подложи снизу под тарелку еще одну для прочности!

Получив свою порцию, дети отходили подальше, садились на траву и, согнувшись над тарелкой, жадно ели. Им было вкусно! У Сюзетты и Джози была походная газовая плитка и баллон с пропаном. На ней они жарили бекон и лепешки на сале. Их взбитая яичница-болтунья была пышная и без пригарков. Хлеб поджаривали на раскаленной сковороде. На столе стояла открытая банка джема из ирги. И еще банка сливового джема. Они умели накормить вечно голодных мальчишек. Через пару часов после горячего завтрака подавали холодный завтрак: арбуз, овсяные хлопья, холодные лепешки, масло и ростбиф. У них был чудный эмалированный кофейник в голубую крапинку и чайник из нержавеющей стали. На складных стульях около их стоянки постоянно сидели сплетничающие о том о сем мужчины, а в «доме на колесах» колобродила малышня, но когда мотор микроавтобуса вдруг зафырчал и фургон двинулся с места, Сюзетта поставила его на ручной тормоз, выгнала всех детей и заперла дверь. После холодного завтрака сестры наделали гору сэндвичей и сложили их в сумку-холодильник, поручив одной из дочерей присматривать за ними. А сами уединились в фургон и стали там готовиться к Большому выходу. И ничто не могло отвлечь их от столь важного занятия. Ни мольбы сходить в их туалет, ни дикие вопли мутузящих друг дружку мальчишек, ни притворный ужас наблюдающих за ними молодых мамочек. Сладковатый дымок от тлеющего зверобоя выплывал из приоткрытых окошек фургона. Сюзетта и Джози очень серьезно относились к своим нарядам и бисерным украшениям и поэтому с помощью ароматного дыма намеревались гарантировать себе спасение и от сглаза, и от недобрых мыслей или от злобных подмигиваний женщин-завистниц. Да и, возможно, от собственных злонамеренных мыслей тоже, ибо, поговаривали, глаза их мужей постреливали по сторонам, хотя твердых доказательств у них не было. Небольшой салон «дома на колесах», умело оборудованный складными кроватями, шкафами, ящичками, потайными комодами, небольшой туалетной комнаткой, был чистенький и уютный. Когда сестры вышли из фургона, одна из них закрыла дверь на навесной замок и бросила ключ в отделанный бисером кошелек или очечник, болтающийся у нее на поясе. Они двинулись, ритмично покачивая длинными, чуть седыми на висках, косичками с вплетенными в них полосками из шкурок норки. С величавой элегантностью они вошли в круг танцоров. Окаймляющая их наряды бахрома из оленьих шкурок покачивалась с убаюкивающей синхронностью. Зрители с удовольствием наблюдали за их выходом на арену и гадали, не вытеснят ли их из толпы кружащиеся плясуны других племен.

Маленькие мальчики в танцевальных нарядах из травы усердно копировали движения старших, то и дело сталкиваясь с Сюзеттой и Джози. Девчушки во все глаза глядели на своих расфуфыренных старших сестер, повторяя их прыжки и путаясь у них под ногами. Сюзетта и Джози вели себя непринужденно, переговаривались, похохатывали, четко держали ритм, и бахрома на их рукавах, шалях и шейных обручах мерно покачивалась в такт их танцу.

– На каждый наряд пошло две шкуры, – со знанием дела заметил Каппи. – И еще целая шкура на бахрому. Если они упадут друг на дружку и зацепятся бахромой, то уже не смогут из нее выпутаться.

– А теперь, дорогие зрители, – возвестил в микрофон Доу, – гвоздь нашей программы: межплеменная пляска. Танцуют все и в любой обуви: в сапогах, мокасинах и даже в сандалиях хиппи. Это еще что за новости? Кто-то мне сказал, что у нас есть пара босоножек «Биркеншток». Их нашли вчера вечером около палатки Рэндалла. Ух! Да, ну, дела…

Доу всегда подтрунивал над Рэндаллом и его приятелями за их увлеченность женским полом.

– Вот черт! – раздался у нас за спиной голос Рэндалла. – Какие-то сволочи вломились вчера вечером в наш дом и сперли отцовское охотничье ружье.

– А больше ничего не взяли? – поинтересовался Каппи. Он даже не обернулся на Рэндалла и с преувеличенным интересом наблюдал за пляской.

– Не-а, – ответил Рэндалл. – Увижу у кого-нибудь это ружье, башку ему сверну!

– Как Доу к этому отнесся?

– Бесится, – Рэндалл пожал плечами. – Но не слишком. Он говорит, странно, что взяли только одно ружье. Воры вроде еще пытались вынести телевизор, рассыпали инструменты. Жалкие дилетанты. Но никаких следов не оставили! Наверняка наркоши.

– Ага, – сказал Каппи.

– Ага, – добавил я.

– А собаки либо спали, либо знали того, кто это сделал.

– Или вор мог отвлечь их куском мяса, – подбросил идею Каппи.

Рэндалл презрительно фыркнул.

– Хорошо хоть это не было его любимое ружье. Вот если бы сперли его любимое – тут бы он по-настоящему озверел.

– Да, и правда хорошо, – заметил я.

Мне было так не по себе, что захотелось заползти под трибуны и сидеть там тихо, скрючившись, среди окурков, оберток от мороженого, использованных подгузников и коричневых табачных плевков.

– Теперь придется поставить замки покрепче, – вздохнул Каппи.

– Сегодня вечером я иду домой, – заявил Рэндалл. – Пока мы не починим дверь, буду спать в обнимку со своим дробовиком на кушетке.

– Смотри, яйца себе не отстрели, – предупредил Каппи.

– Не боись, безъяйцый! Если эти ублюдки вернутся, чтобы закончить начатое, они пожалеют!

– Ты молодец! – уважительно произнес Каппи, хлопнув старшего брата по плечу, и мы ретировались. Мы кружили вокруг арены. Потом он и меня хлопнул по плечу: – Ты гладко все провернул.

– Я себя ненавижу…

– Брат, тебе надо это пережить. Доу никогда ничего не узнает. Но если бы даже и узнал, он бы тебя понял.

– О’кей, – сказал я после долгой паузы. – Но остальное я сделаю один.

Каппи вздохнул.

– Слушай, Каппи, – хриплым шепотом заговорил я. – Для меня это то, чем оно и является. Убийство. Пусть и во имя правосудия. Но все равно убийство. Я тысячу раз проговорил это слово про себя, прежде чем смог произнести его вслух. Это – убийство. И я его убью!

Каппи остановился.

– Ладно, ты его произнес. Но дело не в этом. Если тебе удастся хотя бы раз сшибить пять… нет, три банки подряд, хотя бы разок, вот тогда я бы сказал: вероятно, ты сможешь… Но Джо…

Я приблизился к нему вплотную.

– Он же тебя увидит. Хуже того, ты его увидишь. У тебя будет только один шанс, Джо. Я буду рядом, просто чтобы подбодрить тебя, чтобы ты вернее прицелился. Но обещаю, что не буду вмешиваться, Джо.

– О’кей, – громко произнес я. А сам подумал: «Ни за что!» Я уже решил, что не скажу Каппи, в какое именно утро отправлюсь на наблюдательный пункт. Я просто пойду туда и сделаю это.

В первую половину той недели прогноз обещал ясное небо и жаркую погоду. Линда говорила, что ее брат предпочитал играть в гольф рано утром, пока все еще спят. И вот на рассвете я поднялся с постели и тихо спустился вниз. Родителям я объяснил, что хочу потренироваться и привести себя в хорошую форму перед осенним кроссом – и я побежал. Я бежал по лесным тропам, где бы меня никто не заметил, я удачно огибал соседние дворы и прятался в защитных лесополосах. Я держал в руке банку из-под маминых солений – там была свежая вода, а в карман рубашки я сунул шоколадный батончик. В заднем кармане джинсов лежал черный камушек, который подарил мне Каппи. Я бежал в коричневой клетчатой рубашке, надетой поверх зеленой футболки. Лучшего камуфляжа я не смог придумать. Добежав до наблюдательного пункта, я разгреб ветки и листья и сложил их рядом с моим тайником. Потом счистил землю с мешка с ружьем и сложил ее горкой. Я вытащил ружье из мешков и зарядил. Мои пальцы тряслись. Я сделал несколько глубоких вдохов. Еле уняв дрожь в руках, я отнес ружье к дубу, сел на землю и, не выпуская ружья из рук, придвинул к себе банку с водой. Потом стал ждать. Я бы увидел гольфиста у пятой метки для мяча задолго до того, как он бы оказался в точке, куда я планировал выстрелить. И пока Ларк шагал бы по коротко стриженной траве за живой изгородью из молодых сосенок, я смог бы сбежать с ружьем вниз по склону и спрятаться за кустами черемухи и стайкой кленов. И оттуда я бы прицелился и подождал бы, когда он подойдет как можно ближе. А уж насколько близко он подойдет, зависело от того, как сильно он ударит по мячу и куда мяч покатится после удара, а еще от того, откуда он будет бить, да и от массы других вещей. Тут было много привходящих факторов. Так много, что я все еще взвешивал свои шансы, когда солнце уже взошло довольно высоко, и я понял, что сидеть в засаде мне предстоит долгие часы. Но как только показалась группа обычных гольфистов, я встал и разрядил ружье. Я убрал его обратно в мешок, надел сверху другой, положил в яму и набросал сверху земли, листьев и веток. По дороге домой я съел батончик и положил обертку в карман. Спазмы в желудке прекратились. Освободившись в тот день, я пребывал в состоянии эйфории. Я допил воду, но пустую банку не выбросил. Я шел, стараясь ни о чем не думать, глазел на все деревья, попадавшиеся мне на пути, и удивлялся любому проявлению жизни на них. Я остановился понаблюдать за двумя лошадьми, лениво щиплющими траву на пастбище. Какими же грациозными создала их природа! Добравшись до дома, я был в радостном расположении духа, и мама даже спросила, что это на меня нашло. Я ее рассмешил, я набросился на еду и ел за обе щеки. Потом поднялся в свою комнату и заснул, проспал час и проснулся, скованный знакомым чувством ужаса, которым теперь сопровождалось каждое мое пробуждение. Назавтра мне предстояло повторить то, что было сегодня. И я повторил. Сидя у дуба, я на мгновение забывал, зачем пришел сюда. Я вскакивал и собирался уходить, думая, что сошел с ума. А потом вспоминал маму на заднем сиденье машины: она сидит с отсутствующим взглядом, вся в крови, а я глажу ее по волосам. И еще вспоминал, как она выглядывала из-под одеяла, словно из бездонной пещеры. Я вспоминал отца, беспомощно лежащего на линолеумном полу в супермаркете. Я вспоминал канистру из-под бензина, которую нашел в озере, а потом видел в хозяйственном магазине. Я вспоминал и о других вещах. После всех этих воспоминаний я был готов. Но Ларк не появился и во вторник. Он не появился и в среду. А прогноз на четверг обещал дождь. И я подумал, что, может быть, стоит остаться дома.

Но я все же пошел. Добрался до наблюдательного пункта на холме и проделал все те же операции, которые уже стали привычными. Я сидел под дубом: ружье в руках, предохранитель поднят, банка с водой рядом. Небо заволокло низкими тяжелыми тучами, в воздухе пахло дождем. Я просидел там, должно быть, час, дожидаясь, когда же распогодится, и вдруг увидел Ларка – он шагал по полю, волоча за собой набор клюшек в старенькой замызганной сумке на колесиках. Он исчез за сосняком. Удерживая ружье обеими руками, как учил Каппи, я поспешил вниз по склону холма. Я так часто повторял себе, как надо действовать, что поначалу подумал: все будет в порядке. Я нашел заранее намеченную точку у края кустарника, где я мог встать почти незамеченным. Отсюда можно было прицелиться в любое место на поле, где мог бы оказаться Ларк. Большим пальцем я снял ружье с предохранителя. Судорожно вдохнул и выдохнул. Но каждый вздох давался мне с трудом. Ларк оказался прямо передо мной. Его мяч остановился на небольшом взгорке около сосняка. Он нанес удар. Мяч взлетел по дуге и упал у края выстриженного на газоне круга и после отскока подкатился на ярд ближе к лунке. Ларк поспешил туда. От земли начали волнами подниматься ароматные испарения. Я приложил приклад к плечу и направил ствол на Ларка. Он стоял ко мне боком и, позабыв обо всем, внимательно глядел на свой мяч, то прищуриваясь, то широко открывая глаза, то снова прищуриваясь – примерялся к удару. На нем были светло-коричневые штаны, шипованные кроссовки для гольфа, серая бейсболка и коричневая футболка. Он был так близко, что я даже разглядел на футболке логотип их обанкротившегося магазина: «Винленд». Мячик остановился на расстоянии в полфута от лунки. Он его туда втолкнет паттером – короткой клюшкой, подумал я. Потом нагнется, чтобы вынуть мяч из лунки. А когда выпрямится в полный рост, я выстрелю.

Ларк шагнул к мячу, но прежде, чем он успел подтолкнуть его в лунку, я выстрелил в логотип на его груди. Моя вторая пуля еще куда-то попала, наверное, в живот, и он рухнул на землю. Наступила гнетущая тишина. Я опустил ружье. Ларк перекатился на бок, привстал на колени, потом, пошатываясь, поднялся, с трудом сохранил равновесие – и завизжал. Я в жизни не слышал такого истошного вопля. Я перезарядил ружье и вскинул к плечу. Меня так сильно трясло, что пришлось положить ствол на ветку куста. Я задержал дыхание – и снова выстрелил. Не знаю, куда я попал. Я опять передернул затвор, дослал патрон в патронник, прицелился, но тут мой палец соскользнул со спускового крючка – и я не смог выстрелить. Ларк пополз вперед. Опять наступила тишина. Мое лицо было мокрым. Я вытер глаза рукавом. Ларк снова обрел дар речи.

– Пожалуйста, не надо! Пожалуйста, не надо!

Я подумал, что мне послышалось, хотя эти слова мог бы и я выкрикнуть. Ларк попытался встать. Задрыгав одной ногой в воздухе, он перекатился со спины на живот, встал на колени, потом на карачки. Он не сводил с меня глаз. Бездонная чернота его зрачков как будто отбросила меня назад. И тут кто-то извлек ружье из моих рук. Справа от меня вырос Каппи. Выстрела я не слышал. Все звуки, все движения застыли в вязком воздухе. В ушах у меня звенело. Каппи подобрал с земли стрелянные гильзы и рассовал по карманам своих джинсов.

– Давай, – сказал он, тронув меня за руку. – Бежим отсюда.

Я поплелся за ним вверх по склону холма, ощущая на лице первые капли дождя.