…Когда Нанапушу приказали убить мать, его сердце разломилось пополам. И этот разлом оказался столь глубоким, что дна его не было видно. На одной стороне разлома осталась лежать скомканная и отброшенная любовь к отцу и вера в правильность его поступков. И не только эта вера, но и другие. Это правда, что бывают Виндигу – люди, утратившие человеческую способность испытывать чувство стыда в голодную пору и возжелавшие утолить голод плотью себе подобных. Но людей ведь могли и ложно обвинить в этом. Изгнать Виндигу было просто: съесть большое количество горячего супа. Но никто не пытался дать Акии супа. Никто не посоветовался с мудрыми стариками. И вот люди, которых он любил, включая его дядьев, просто-напросто отвернулись от его матери, поэтому Нанапуш больше не мог верить ни им, ни их словам и поступкам. Но на другой стороне этого разлома остался Нанапуш и его юные братья и сестры, оплакивавшие свою мать. И еще дух старой бизонихи, которая дала ему укрытие в снежную бурю. А еще старая бизониха поделилась с Нанапушем своей мудростью. Она поведала ему, что он выжил потому, что действовал вопреки общему мнению. Где люди отрекались, он спасал. Где люди проявляли жестокость, он проявлял доброту. Где они предавали, он сохранял верность. И тогда Нанапуш решил, что в любом деле будет действовать непредсказуемо. И коль скоро он полностью утратил доверие к вождям, то решил держаться в стороне от всех и думать своей головой и даже делать самые смешные вещи, какие придут ему на ум.

«Ты можешь так поступать, – сказала ему старая бизониха, – и ты можешь превратиться в шута, но со временем люди признают твою мудрость. И потянутся к тебе».

Но Нанапуш не хотел, чтобы люди к нему тянулись.

«Нет, это невозможно, – возразила старая бизониха, – но я могу кое-что дать тебе, что поможет тебе, – загляни в свою душу, и ты увидишь, о чем я думаю».

Нанапуш заглянул себе в душу и увидел постройку. Он даже увидел план этой постройки. Это был круглый дом.

Вот что дальше сказала ему старая бизониха:

– Когда-то твой народ объединился благодаря нам, бизонам. Вы научились охотиться на нас и выживать благодаря нам. Ваши кланы дали вам законы. У вас было много правил, по которым вы жили. Правила, которые уважали нас и заставляли вас работать совместно. А теперь мы вымерли, но коль скоро ты нашел убежище в моем теле, теперь ты все поймешь. Этот круглый дом будет моим телом, его столбы – моими ребрами, его огонь – моим сердцем. Он будет телом твоей матери, и его надо столь же уважать. И как мать беспокоится о жизни своего ребенка, так и твой народ будет беспокоиться о своих детях.

– Вот с чего все началось, – произнес Мушум. – Я был молод, когда люди, следуя указаниям Нанапуша, построили круглый дом.

Я сел и поглядел на Мушума, но тот уже отвернулся и захрапел. А я лежал, глядя в потолок, и думал про ритуальную постройку на холме, про священный ветер в траве и про то, как этот круглый дом позвал меня. И я смог разглядеть частицу чего-то большего, идею, истину – но лишь ее малую толику. Я не смог увидеть все целиком – лишь тень нашего прошлого образа жизни.

Я пробыл у тети Клеменс и дяди Эдварда дня три-четыре, и они уехали в Майнот за новым морозильным шкафом. Отправились в путь они очень рано, я еще спал. Мушум, как обычно, встал в шесть. Выпил кофе, съел приготовленный тетей Клеменс завтрак – яичницу, тосты и картофельное пюре с маслом, даже мою порцию. Спустившись на кухню, я отрезал себе кусок холодного мяса, которое она оставила нам на обед, вложил его между двух ломтей белого хлеба, намазал кетчупом. А потом спросил у дедушки, чем бы он хотел заняться днем. Мой вопрос его озадачил.

– Ну, ты займись чем хочешь, – он махнул рукой. – А обо мне не волнуйся.

– Тетя Клеменс попросила меня побыть с тобой.

– А-а, она относится ко мне, как к грудному младенцу. Иди! Веселись!

Потом Мушум проковылял к старенькому комоду Иви и стал рыться в верхнем ящике. Наконец из груды тряпья он выудил старый серый носок. Покачав передо мной носком с заговорщицким видом, он сунул руку внутрь. Старик уже надел зубные протезы, а это обычно означало, что он готов к беседе. Хитро глядя на меня, он торжественно достал из носка мятую десятку и махнул ею в мою сторону.

– Вот, возьми! И повеселись на славу!

Но я не взял деньги.

– Ты что-то задумал, Мушум?

– Задумал, – повторил он, садясь. – Задумал. – И добавил с тихой злостью: – Что делает мужчину мужчиной?

– Я могу тебе помочь?

– Эхе-хе. Ну будь что будет. Клеменс прячет мою бутылку на верхней полке в кухонном шкафу. Ты можешь мне ее принести!

До полудня было еще далеко, но потом я подумал: а кому это повредит? Старик прожил слишком долгую жизнь и заслужил глоток виски в любое время, если ему так хочется. Тетя Клеменс позволила ему выпить каплю по случаю дня рождения, после чего влила в него ведро травяного чая, чтобы нейтрализовать эффект спиртного. Я взгромоздился на кухонную стойку и стал шарить по полке, пытаясь найти спрятанную тетей Клеменс бутылку. И тут со двора вошла Соня. В руках у нее был пластиковый пакет с крепкими ручками, и я сперва решил, что она опять прошлась по магазинам с моими деньгами и пришла показать тете Клеменс свои покупки. Я спустился с бутылкой виски в руке и довольно агрессивно заявил:

– Ну что, устроила себе очередной безумный шопинг? – Я встал перед ней. – Мы выкопаем эти депозитные книжки. А потом объедем банки и снимем обратно все деньги, Соня!

– Как скажешь! – Ее голубые глаза затуманились от обиды. – Очень хорошо!

– Хватит болтать про деньги! – Мушум, пошатываясь, подошел к Соне, ухватил ее повыше локтя и заговорил приторным голосом: – У этого старичка есть и деньги, и бутылка, ma chere, ниинимошен, сладенькая моя!

И Мушум повел Соню, не выпускавшую из рук тяжелый пакет, в спальню.

– А ты гуляй отсюда! – сказал он мне. – Уходи! – и протянул руку к бутылке.

Но я заупрямился и твердо заявил:

– Никуда я не уйду! Тетя Клеменс попросила меня побыть с тобой.

И последовал за ними в спальню. Они недоумевающе глядели на меня.

Я сел на кровать.

– Я не уйду, по крайней мере, пока не увижу, что в этом пакете.

Мушум негодующе фыркнул. Он выхватил бутылку из моей руки и быстро глотнул из горлышка. А Соня с сумрачным видом села и надула губы.

На ней был один из ее спортивных костюмов из розового плиса и футболка с низким вырезом. На шее висела серебряная цепочка с серебряным сердечком, которое указывало на узкое ущелье между двух сдвинутых грудей. Свет из окна падал на нее сзади и озарял волосы.

– Джо, – сказала она, – это подарок Мушуму на день рождения.

– И что это?

– То, что в пакете.

– Ну и отдай ему!

– Этот подарок… для взрослых.

– Подарок для взрослых?

Соня скорчила гримасу, как бы говоря: «А ты что думал?»

Мне стало трудно дышать. Я переводил взгляд с Мушума на Соню и обратно. Они не смотрели друг на друга.

– Джо, я прошу тебя: уйди по-хорошему.

Но говоря это, она начала вытаскивать из пакета разные вещи – не одежду, а какие-то лоскутки с блестками, блестящую бахрому и длинные пряди волос и полоски меха. И босоножки на высоких каблуках и на кожаной шнуровке. Я уже видел ее в таком наряде – на фотографии, которую хранил дома в папке с наклейкой «Домашние задания».

– Никуда не уйду, – и я сел рядом с Мушумом на его низенькую раскладушку.

– Ты уйдешь, Джо! – Соня зыркнула на меня, и на ее лице возникло злобное выражение, какого я раньше никогда не видел. – Выйди отсюда! – приказала она.

– Не выйду!

– Нет? – Она встала, уперев руки в боки, разъяренная, и шумно надула щеки.

Я тоже был разъярен, но слетевшие с моих губ слова удивили меня:

– Ты позволишь мне остаться. Потому что если нет, то я расскажу Уайти про деньги.

Соня оцепенела и села. В руках она сжимала какую-то блестящую тряпицу. Она молча смотрела на меня. Ее лицо приняло задумчивое и какое-то отрешенное выражение, а глаза заблестели, отчего она вдруг помолодела.

– Правда? – произнесла она печальным голосом. И переспросила шепотом: – Правда?

Мне надо было сразу уйти. Через полчаса я пожалел, что не сделал этого, но одновременно был рад, что не ушел. Я так и не понял, как отнестись к тому, что последовало дальше.

– Опять вы о деньгах! – с отвращением вскрикнул Мушум. Что заставило меня вспомнить про деньги и брильянтовые сережки Сони.

Я схватил бутылку виски из руки Мушума и отпил. Виски ударило мне в голову, и мои глаза тоже заслезились.

– Хороший мальчик, – похвалил Мушум.

Соня все еще не сводила с меня глаз.

– Ты думаешь? Ты и правда думаешь, что он хороший мальчик? – Она села и хлопнула себя по коленке блестящим бюстгальтером, который сжимала в руке.

– Он обо мне заботится, – Мушум отпил из бутылки и протянул мне обратно. Я передал ее Соне.

– Значит, все расскажешь Уайти?

Она криво улыбнулась, глядя на меня, и от этой улыбки меня затрясло. Потом приложила горлышко бутылки к губам и сделал большой глоток. Потом к бутылке приложился Мушум и снова отдал мне. Соня прищурилась так, что ее голубые глаза почернели.

– Значит, ты с Уайти. Ладно. Пойду в ванную переоденусь. А вы, мальчики, ждите меня здесь. И если ты, Джо, кому-нибудь скажешь хоть слово, я отрежу твою крошечную пиписку!

У меня челюсть так и отвалилась. А она гнусно расхохоталась:

– А ты как хотел: и рыбку съесть, и на санки сесть? Маленький ты засранец! И учти: больше я тебя не нянькаю!

Она вытащила из пакета портативный магнитофон, включила вилку в розетку и вставила кассету.

– Когда я вернусь, включи музыку! – распорядилась она и, размахивая своим пакетом, пошла по коридору к ванной.

Мы с Мушумом молча сидели на раскладушке. Я вспомнил, как они вдвоем шушукались на празднике и как это их шушуканье меня раздражало. У меня зашумело в голове. Я еще глотнул из бутылки Мушума. Скоро вернулась Соня, плотно закрыла за собой дверь и заперла ее на замок. Обернулась к нам.

Наверное, у нас обоих рты раскрылись одновременно. Соня собрала волосы вверх, под металлический конус, откуда они ниспадали фонтаном, лавиной волос, рассыпавшихся по ее плечам и спине. Она наложила на лицо густой слой макияжа – ее брови были похожи на черные крылья, на губах хищно сверкала кроваво-красная помада. Серая шелковая туника от шеи до колен прикрывала ее руки.

– Запускай музыку, Джо!

Я повиновался. Раздались тихие, невнятные причитания и песнопения. Она вынула из рукава длинный изогнутый кинжал, потом подняла руки вверх, точно древняя богиня перед ритуальным жертвоприношением козы или живого мужчины, привязанного к скале. Сначала она держала кинжал обеими руками, потом схватила его одной рукой, не спуская с него глаз. Нажала на потайную кнопку – и кинжал вспыхнул гирляндой мигающих огоньков. Тихие песнопения сменились истошными нутряными стонами, а потом серией взвизгов. И с каждым взвизгом она рассекала одну из застежек-липучек, на которых держалась ее туника. Так она нас немного подразнила. По бокам у туники были длинные прорези. И вот из одной прорези появилась прикрытая пластиковой броней грудь. Потом длинная нога в босоножке на каблуке, на кожаных ремешках до бедра. Тут, наконец, какофонию завываний и песнопений перекрыл финальный выкрик. Наступила тишина. Соня скинула свое одеяние. Я схватил Мушума за руку. Я не собирался терять ни секунды этого зрелища и переводить взгляд на него, но и перекувыркнуться назад и врезаться в его голову тоже не хотелось. Я в жизни не забуду Соню в грозном великолепии посреди спальни Иви. В этих босоножках на каблуках она словно выросла. А с волосами в металлическом конусе ростом была чуть не до потолка. Ее длиннющие ноги, казалось, тянулись без конца, на ней были узкие трусики, которые выглядели словно выкованные из стали, к тому же они были спереди заперты на замочек. У нее был гладкий и упругий живот, подтянутый уж не знаю какими ухищрениями. При мне Соня никогда не делала зарядку. А мои любимые груди, скрытые под пластиковыми латами, выпирали над швами пластикового нагрудника, на котором виднелись стоящие торчком искусственные соски. С ее плеч волнами ниспадали шарфы и шкуры. Она зажала кинжал зубами, а потом начала поглаживать и ерошить мех и ткани, облегавшие ее тело. На руках у нее были тонкие виниловые перчатки. Она сняла одну, слегка похлопала ею себя, а затем погладила свой пояс невинности и вдруг хлестнула меня по лицу. Я чуть в обморок не грохнулся и снова схватил Мушума за руку. А тот был на седьмом небе от счастья. Соня бросила в меня другую перчатку и попала прямо в глаз. И тут зашлись барабаны. Живот и бедра Сони закружились в совсем ином темпе – так быстро, что ее тело превратилось в смазанное пятно. Мушум протянул мне бутылку. Я глотнул и поперхнулся. Соня вертелась волчком, ткнула меня в колено. Я согнулся от боли, но мои глаза словно прилепились к ней намертво. Барабаны смолкли. Она подергала кожаные бретельки, удерживавшие на грудях пластиковые латы, – и те внезапно упали на пол.

И я их увидел. На них остались только золотые кисточки на сосках, которые она вертела в пальцах то в одну сторону, то в другую, и мы со стариком глазели на них как зачарованные. Когда барабаны стихли, у меня уже вовсю кружилась голова. Мушум прерывисто дышал. Я слышал, как шуршит пленка в кассете. Соня распустила шнуровку на босоножках, скинула их и бросила в мою сторону. Потом сняла с волос металлический конус. Волосы каскадом упали ей на лицо. Она кинула в меня и конус. Ступая босыми ногами, подошла ко мне вплотную и начала покачивать бедрами в такт волчьему вою из магнитофона, а когда засунула руку в железные трусики и медленно выудила оттуда ключик на шелковой ленточке, Мушум уже был готов действовать. Он вырвал ключик из ее пальцев и недрогнувшей рукой отомкнул им замочек, снял его с ушка и отбросил в сторону. Под железными трусиками обнаружились стринги из мягкого и плотного черного меха. Это была кроличья шкурка. И что бы вы думали? Соня взгромоздилась Мушуму на колени, но осторожно, чтобы не навалиться на него всем весом. А груди, украшенные золотыми кисточками, сжала обеими руками.

– С днем рождения, старенький!

На губах Мушума сияла улыбка, слезы текли по морщинистым щекам. Он обхватил руками ее талию и глубоко, со стоном вздохнул.

И перестал дышать.

– О нет!

Соня развела стариковские руки в сторону и осторожно уложила Мушума на раскладушку. Потом прижала ухо к его груди и вслушалась.

– Что-то не слышу его сердца, – пробормотала Соня.

Я тоже прижал ухо к груди Мушума.

– Может, надо его реанимировать? Искусственное дыхание рот в рот? Массаж сердца? Что делать, Соня?

– Не знаю.

Мы смотрели на старика. Его глаза были закрыты. Но он улыбался. Он выглядел как счастливейший из живущих.

– Он видит сон, – нежно заметила Соня. Но ее слова прорвались сквозь рыдание. – Он уходит. Не будем его тревожить. – Она наклонилась над Мушумом, гладя его по волосам и что-то бормоча.

Он открыл глаза, улыбнулся ей и снова опустил веки.

– Может быть, все-таки у него сердце бьется? – Соня встала перед раскладушкой на колени и, кусая губы, снова приложила ухо к его груди. – Бьется. Вот еще, – выдохнула она с облегчением.

Ошеломленный, я смотрел на Мушума, ища признаки жизни. Но он не шевелился.

– Собери мои вещи, – попросила Соня, чья голова так и лежала у Мушума на груди. – Да, бьется. Просто жизненные процессы у стариков замедленные. И похоже, он дышит.

Я собрал ее раскиданные по полу вещи, отнес их в ванную и там сложил в пакет. А ей принес оттуда спортивный костюм и теннисные тапки и отвернулся, пока она все это надевала. Не хотел смотреть на нее.

Одевшись, она подхватила пакет со своим нарядом стриптизерши и бросила его к моим ногам.

– Возьми себе! Можешь дрочить на него, мне без разницы!

Она подобрала упавшую с соска кисточку, которую я не заметил, и швырнула мне в лицо.

– Жалко, что так вышло, – сказал я.

– «Жалко» у пчелки в жопке. Но мне плевать. Ты знаешь, откуда я родом?

– Нет.

– Из пригорода Дулута. Милый городишко, да?

– Наверное.

– Я ходила в католическую школу. Окончила там восемь классов. А знаешь, как это мне удалось?

– Нет.

– Мама помогла. Моя мать была католичка. Ага! Ходила в церковь. И плавала на кораблях. А знаешь, чем она там занималась?

– Нет.

– Она там встречалась с мужчинами, Джо. Знаешь, что это значит?

Я пробормотал что-то нечленораздельное.

– Вот так я появилась на свет. Она пыталась скопить немного денег. Знаешь, что это такое, Джо?

– Нет.

– Ее часто избивали. И еще она принимала наркотики. И еще знаешь? Я понятия не имею, кто мой отец. Никогда его не видела. А мать иногда была ко мне добра, а иногда – нет. Ну да ладно. Я бросила школу. Родила. Но так ничему не научилась. Вообще ничему. И мать мне сказала: ну раз ты ничего не умеешь, можешь раздеваться. Танцуй на сцене. Там делать ничего не надо, просто танцевать. У меня, говорит, была подруга, так она вот этим и занималась. И зарабатывала. Я говорю: ладно, не буду ничем другим заниматься. Думаешь, я чем-то еще занималась?

– Нет.

– Я завязала в той жизни. А потом встретила Уайти, вот так. В охотничий сезон там открывалось много новых баров с танцовщицами. Уайти за мной ухлестывал. Ездил за мной по разным барам. Уайти стал моим телохранителем. Он упрашивал меня бросить это занятие. Приглашал жить с ним. Я не спрашивала, женится ли он на мне. А знаешь, почему, Джо?

– Нет.

– А я тебе скажу. Я думала, что не заслуживаю того, чтоб на мне кто-то женился. Вот почему! Не достойна я женитьбы. С какой стати даже этот деревенский Элвис с вставной челюстью, этот пожилой дядька, не более образованный, чем я, пьяница, который меня колотит, с какой стати даже такой мужик вздумает на мне жениться, а?

– Ну, я не знаю. Я думал…

– Ты думал, мы женаты? Так вот – нет! Уайти не удостоил меня такой чести, хотя я сама купила себе дешевенькое кольцо. А теперь мне на все плевать. А ты? Я с тобой хорошо обращалась, разве нет?

– Да.

– Но ты все равно испытывал зуд, все поглядывал на мои сиськи, когда думал, что я не вижу. Ты думал, я ничего не замечала?

Мое лицо вспыхнуло и покраснело так, что, казалось, горело.

– А я замечала, – усмехнулась Соня. – Ну так погляди на них хорошенько. Вблизи. Видишь?

Но я не мог.

– Открой свои окаянные глазенки!

Я взглянул. По краю ее левой груди и вокруг соска бежал тонкий белый шрам.

– Это меня полоснул бритвой мой менеджер, Джо. Я не хотела ублажать группу приезжих охотников. Думаешь, твои угрозы меня испугают?

– Нет.

– Вот именно: нет! Ты плачешь? Плачь сколько угодно, Джо. Многие мужчины плачут после того, как сделают женщине подлянку. У меня нет больше дочки. А ты мне был как сын. Но как оказалось, ты, Джо, такой же кусок дерьма, как и все. Обычный говнюк, который знает только слово «дай». Вот какой ты!

И Соня ушла. А я сидел с Мушумом. Время остановилось. В голове у меня звенело, будто там был спрятан будильник. Иногда старики так слабо дышат, что их дыхание становится неуловимым. Отгорел день, начало смеркаться, когда он наконец шевельнулся. Старик открыл и снова закрыл глаза, я помчался за водой и позволил ему сделать пару глотков.

– Я еще здесь, – прошептал он. В слабом голосе слышалось разочарование.

Я все сидел с Мушумом на краешке раскладушки, думая про его мечту о счастливой смерти. У меня наконец появилась возможность увидеть разницу между правой и левой грудями Сони, но лучше бы этой возможности не было. Но я был рад, что это случилось. Это противоречие взрывало мозг. За четверть часа перед тем, как тетя Клеменс и дядя Эдвард привезли новый морозильный шкаф, я взглянул на пол и заметил золотую кисточку у ножки раскладушки. Я ее поднял и положил в карман джинсов.

Я не храню эту кисточку в особой коробочке – больше не храню. Она лежит в ящике моего письменного стола, рядом с множеством других вещей, как, например, одинокий носок Мушума с деньгами. Даже если моя жена и видела его там, она ни словом не обмолвилась. И о Соне я ей никогда не рассказывал – ну, может быть, упоминал мимоходом. И не рассказал, как затолкал все предметы костюма Сони в мусорный бак у офиса управления по делам индейцев, куда регулярно приезжал мусоровоз. И моя жена не знала, что я нарочно положил эту памятную кисточку там, где всегда мог ее найти. Потому что всякий раз, когда я на нее смотрел, я вспоминал, как обошелся с Соней и как она обошлась со мной, или о том, что я ей угрожал и что из этого вышло, и как она обозвала меня обычным говнюком. И как это разрывало мне сердце, когда я серьезно это обдумывал. Говнюк, который знает только слово «дай». Может, она была права. Я размышлял над ее словами долго – по правде сказать, всю жизнь, – и мне хотелось стать лучше.

Доу пристроил к дому небольшую открытую террасу, которая – как многие наши террасы – всегда была завалена всяким полезным хламом. Там лежали зимние шины в черных пластиковых мешках, ржавые домкраты, старый гриль с погнутой решеткой, сломанные инструменты и пластмассовые игрушки. Каппи расположился посреди этой рухляди в продавленном шезлонге. Глядя на исцарапанные собачьими когтями доски, он обеими ладонями приглаживал волосы. Он даже не взглянул на меня, когда я подошел к нему и присел рядом на старый складной стульчик.

– Привет!

Каппи не отреагировал. Тогда я повторил приветствие на наречии оджибве:

– Ааниин…

И опять ничего.

С превеликим трудом я выжал из него, что Зелия уехала обратно в Хелену с церковной группой, о чем мне уже было известно. И когда я еще чуть поднажал, Каппи выпалил:

– У нас с Зелией… кое-что было.

– И что же?

– То самое. Всё было!

– Что всё?

– Ну, всё, подумай – поймешь. И даже больше, но мы пытались…

– Где?

– На кладбище. Ночью, когда вы справляли день рождения Мушума. И после того, как мы это сделали…

– Прямо на могиле?

– Не знаю. Мы были вроде на краю кладбища. Не прямо на надгробии.

– Хорошо. А то это плохая примета.

– Само собой. А потом мы забрались в подвал церкви. И там еще два раза было.

– Что-о?

– Да, в катехизисной. Там ковер лежит на полу.

Я молчал. У меня поплыла голова.

– Смело! – только и смог я выговорить.

– Ага. И она уехала. Теперь у меня все из рук валится. Душа болит.

Каппи смотрел на меня взглядом умирающего пса. Он постучал кулаком по груди и прошептал:

– Вот тут болит!

– Женщины! – брякнул я.

Он грустно поглядел на меня.

– Тебя убьют! – продолжал я.

– Откуда ты знаешь?

Я не ответил. Его любовь к Зелии не была похожа на мою любовь к Соне, которая теперь была отравлена унижением, коварством и даже еще более сильными чувствами, которые раздирали меня изнутри и чуть не сшибали с ног. Напротив, любовь Каппи была чиста. Его любовь только теперь начала проявляться. Элвин умел набивать наколки и предлагал свои услуги за деньги, и Каппи сказал, что пойдет к Элвину и попросит его выколоть «Зелия» крупными буквами на своей груди.

– Не стоит, – возразил я. – Перестань. Не делай этого.

Он встал.

– Сделаю!

Я только уговорил его немного подождать, убедив, что когда от тренировок он нарастит грудные мышцы, можно будет наколоть еще более крупные буквы. Мы долго сидели на террасе – я старался, как мог, отвлечь Каппи, но все напрасно. Когда вернулся Доу и поручил Каппи наколоть дров, я собрался уходить. Каппи взялся за топор и принялся колоть поленья с такой ретивостью, что я даже испугался, как бы он не разрубил себе ногу. Я посоветовал ему успокоиться, но он только бросил на меня пустой взгляд и рубанул по полену так сильно, что полено подскочило вверх метра на три.

Мама с отцом должны были вернуться к обеду, и я не спеша крутил педали, выбирая кружной маршрут к дому, потому что у меня снова возникло нежелание их видеть. Но мне не хотелось и оказаться там, где я мог бы столкнуться с Соней. Стоило мне подумать о ней, как я вспоминал все. В моем воображении опять возникал лоскут в сине-белую клетку, и я пытался задвинуть глубоко-глубоко осознание, что в затопленной машине лежала та самая кукла. Выбросив куклу, я, разумеется, уничтожил важную улику, которая могла бы указать на местонахождение Майлы. Точнее, ее трупа, спрятанного в таком непредвиденном месте, что даже собаки его не нашли. Но я отогнал мысль о Майле. И о Соне. И еще я старался не думать о маме. О том, что, возможно, произошло в Бисмарке. И из-за всех этих путаных мыслей мне не хотелось идти домой или оставаться одному. Эти мысли внезапно нахлынули на меня, накрыли мозг, как снежная буря, растревожили сердце. Я ехал, стараясь выбросить из головы вообще любую мысль, и направил велик по грунтовой тропинке вверх по склону холма за больницей. Я стал усердно курсировать то вверх, то вниз, подпрыгивая на кочках так высоко, что при приземлении растрясал все кости. Так я кружил и кружил, тормозил, разгонялся, взбивая тучи пыли, которая забивала мне рот, пока я не вспотел как мышь и мне не захотелось пить и есть. И в конце концов я отправился домой.

Пёрл услыхала мой велосипед издалека и ждала в конце подъездной дорожки к нашему дому. Я слез с велика и прижался лбом к ее мохнатому темени. Мне захотелось поменяться с ней местами. Я гладил Перл, когда услышал мамин вскрик. И еще вскрик. А потом между вскриками услышал папин тихий голос. Ее голос то взлетал, то затихал – в точности как я на велике ездил вверх-вниз по склону холма, после прыжка с грохотом приземляясь. Наконец мама перешла на удивленное бормотание.

Я стоял, не выпуская из рук велосипедный руль. Перл не отходила от меня. Наконец отец вышел через дверь кухни на двор и закурил, чего я раньше никогда не видел. Его лицо пожелтело от измождения. Вокруг его глаз выступили красные круги, отчего казалось, под кожей набухла кровь. Оглянувшись, он увидел меня.

– Его отпустили, да? – спросил я.

Отец не ответил.

– Отпустили, пап?

Он затянулся сигаретой, молча глядя себе под ноги.

Весь бурлящий яд, от которого я избавился, наворачивая круги на велосипеде, вновь заклокотал во мне, и я выплеснул на отца поток глупых слов:

– Ты только и можешь ловить пьянчуг да воришек хот-догов!

Он с изумлением поглядел на меня и, пожав плечами, стряхнул пепел с кончика сигареты.

– Не забудь упомянуть про неплательщиков штрафов и нарушителей законов об опеке.

– Неплательщики штрафов? Ах, ну да. А разве на территории резервации где-то нельзя парковаться?

– Попробуй-ка поставь машину на стоянке председателя совета племени.

– И дела по опеке. С ними столько хлопот. Ты же сам говорил. У тебя власти ноль, папа! Большой круглый ноль. Ты ничего не можешь сделать. Тогда зачем пытаться?

– Ты сам знаешь, зачем.

– Нет, не знаю, – заорал я и пошел посидеть с мамой. Но когда я к ней вошел, то понял, что это бесполезно. Она смотрела невидящим взглядом на дверцу холодильника и, когда я шагнул к ней, сказала тихим отрешенным голосом:

– Вот и ты, Джо.

Когда вошел отец, она встала и медленной опасливой походкой двинулась вверх по лестнице, а он держал ее под руку.

– Не оставляй ее одну, пап! – испуганно попросил я, когда он спустился вниз. Но он даже не взглянул на меня и ничего не ответил. Я стоял перед ним как дурак, опустив руки.

– Зачем ты это делаешь? – спросил я, не выдержав. – К чему стараться?

– Ты хочешь знать?

Он подошел к холодильнику, порылся в нем и вытащил что-то из глубин верхней полки. Принес на стол. Это была одна из несъеденных запеканок тети Клеменс в противне и так долго оставалась там, что лапша высохла и почернела, но все это время противень стоял около змеевика у задней стенки, и запеканка подмерзла, поэтому и не стухла.

– Почему я не опускаю руки? Ты хочешь знать?

И со свирепым стуком он перевернул окаменевшую запеканку вверх дном и бросил на стол. Поднял противень. Дно запеканки было покрыто белым пушистым инеем, а сама запеканка сохранила продолговатую форму. Отец подошел к кухонному шкафу и достал коробку со столовыми приборами. Я решил, что он таки спятил, и наблюдал за ним, сумев выдавить только:

– Пап?

– Я хочу наглядно показать тебе, сынок.

Он сел за стол и помахал передо мной двумя вилками. Потом с предельной сосредоточенностью положил на застывшую запеканку два больших разделочных ножа, а потом стал аккуратно водружать на них вилки, укладывая одну на другую, потом ложку, хлеб для масла, половник, металлическую лопатку, пока не выстроил из столовых приборов нелепую конструкцию. А сверху он положил еще четыре ножа, которые у мамы всегда были идеально наточены. Это были дорогие ножи из нержавеющей стали с деревянными рукоятками. Он уложил их на башню из столовых приборов так, чтобы они держали равновесие. Потом откинулся на спинку стула и почесал заросший подбородок.

– Ну вот, готово, – изрек он.

Должно быть, вид у меня был испуганный. А я и был испуган: он вел себя как безумный.

– Что это, пап? – осторожно поинтересовался я: так задают вопросы буйным психбольным.

Он чесал свою редкую седую бородку.

– Это индейский закон.

Я понимающе кивнул и стал разглядывать конструкцию из вилок, ложек и ножей над прогорклой запеканкой.

– Так, пап…

Он указал на засохший фундамент своей конструкции и поднял брови.

– Гнилые решения, да? Ты же заглядывал в старый справочник Коэна. Ты станешь юристом, если не попадешь в тюрьму. – Он поковырял заплесневелую черную лапшу. – Возьмем дело «Джонсон против Макинтоша». 1823 год. Соединенным Штатам всего сорок семь лет, и по всей стране у индейцев отнимают землю с поспешностью, достойной ловли блох, прибегая к самым замысловатым ухищрениям. Спекуляции землей – это же фондовый рынок тех лет. Все в это втянуты. Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, а также председатель Верховного суда Джон Маршалл, автор решения по этому делу, заработавший на нем целое состояние для своей семьи. Формирующееся правительство не в силах контролировать безумные махинации с землей. Спекулянты приобретают права на владение земель, принадлежащих индейцам по договору, а также земель, которыми все еще владеют и которые занимают индейцы. Белые в полном смысле слова возлагают все свои надежды на эпидемию оспы. Учитывая, сколько потрачено на неприкрытые взятки, чтобы довести это грязное дело до суда, дело, которое инициировал не кто-нибудь, а сам Дэниел Уэбстер, суд принял поразительное решение. Но возмутительным было не само решение, а его побочные формулировки. Судья Маршалл из кожи вон вылез, чтобы лишить индейцев всех прав собственности на земли, увиденные – то есть «открытые» – европейцами. Он, по сути, поддержал средневековую доктрину открытия новых земель для правительства, которое, как все полагали, строилось на принципах прав и свобод личности. Маршалл закрепил абсолютное право собственности на землю за правительством, а индейцам даровал лишь право проживания, право, которое можно отобрать в любой момент. Вплоть до сего дня его формулировки используются для продолжающегося лишения нас наших земель. Но что особенно претит любому мыслящему человеку сегодня, так это формулировки решения, то, что использованные в нем обороты все еще актуальны и сейчас и закреплены в законе: что мы, мол, – лесные дикари и что оставить нам наши земли означает превратить их в бесполезную территорию дикой природы, а наш характер и наша религия настолько убоги, что должно быть признано безусловное превосходство над ними европейского духа, и так далее, и так далее.

Вот тут я сообразил и ткнул пальцем в нижний уровень причудливой конструкции.

– Думаю, это дело «Одинокий волк против Хичкока».

– И дело племени ти-хит-тон.

Я спросил отца про первый нож, который он бережно положил на запеканку в качестве опоры.

– «Вустер против штата Джорджия». Эта опора будет попрочнее. Но это… – тут отец ткнул концом вилки в самый противный кусок тухлой запеканки, -…это я бы отменил, не раздумывая, прямо сейчас, если бы обладал силой шамана из вестерна! «Олифант против племени сквамиш». Он потряс вилкой, и мои ноздри унюхали гнилостную вонь. – Это решение лишило нас права преследовать в судебном порядке неиндейцев, совершивших преступление на нашей земле. Так что даже если…

Он осекся. И я решил, что мы сейчас выбросим эту тухлятину и вымоем приборы, но нет.

– …Так что даже если бы я мог предъявить Ларку обвинение…

– Ясно, пап, – сказал я, притихнув. – Но зачем ты вообще этим занимаешься? Почему ты тут остался?

Запеканка оттаяла и начала оседать, испуская волны вони. Отец сложил из столовых приборов новую конструкцию рядом с запеканкой. С особой осторожностью он обошелся с мамиными острыми ножами.

– Вот это, – он кивнул на ножи, – решения, которые я и другие судьи племени стараемся выносить. Неоспоримые решения. Без случайных особых мнений. Все, что мы делаем – не важно, насколько мелкими являются эти дела, – должно быть выполнено так, чтобы комар носа не подточил. Мы стараемся подвести прочную базу под наш суверенитет. Мы стараемся чуть-чуть раздвигать рамки дозволенного, шаг за шагом переступать границы. Наступит день, и наши дела будут изучаться Конгрессом, который примет решение о том, надо ли расширить нашу юрисдикцию. Такой день наступит. И мы хотим получить право преследовать по закону преступников любой расы на любой территории внутри границ наших исконных земель. Вот почему я стараюсь безупречно вести дела в своем суде, Джо. То, что я делаю сейчас, делается ради будущего, хотя эти дела кажутся тебе незначительными, тривиальными или скучными.

Мы с Каппи устроили гонки на велосипедах и летели сломя голову. Я поехал с ним на стройплощадку за городом, потому что у себя во дворе он разрубил все чурбаки на поленья, а потом и их расколол на щепки для растопки. Но этого ему показалось мало, и он захотел покататься на Сонином пони. Я подумал, что в таком развинченном состоянии он укатает бедного пони до смерти. Кроме того, у меня не было никакого желания видеть Соню, да и дядю Уайти тоже. Но мне надо было чем-то отвлечь Каппи, и я пообещал ему, что после того, как мы проедемся по округе и найдем Энгуса, мы обязательно съездим и на конюшню. Правда, я надеялся, что до этого не дойдет. Несколько раз, когда мы останавливались передохнуть и утереть пот, Каппи прижимал руку к сердцу, и там что-то хрустело. Наконец я не выдержал и спросил, что там.

– Письмо от нее. И мой ответ ей.

После езды наперегонки мы тяжело дышали. Он достал ее письмо и помахал перед моим носом. Потом бережно сложил его и сунул в надорванный конверт. У Зелии был миленький девчачий почерк, как у всех школьниц, с крошечными кружочками вместо точек над i. Каппи вынул другой конверт, заклеенный, с ее фамилией и адресом.

– Мне нужно купить марку, – сказал он.

И мы помчались к почте. Я понадеялся, что у Линды выходной. Но ошибся. Каппи достал деньги и купил марку. Я не смотрел на Линду, но чувствовал на себе печальный взгляд ее глаз навыкате.

– Джо, – обратилась она ко мне, – я испекла банановый кекс, какой ты любишь.

Но я повернулся к ней спиной, вышел за дверь и стал ждать Каппи.

– Почтальонша дала мне это для тебя, – объявил Каппи и передал мне завернутый в фольгу кирпичик. Я взвесил его на ладони. Сев на велосипеды, мы поехали искать Энгуса. Мне пришла в голову мысль швырнуть этот банановый кекс в стену или в канаву, но потом я передумал и крепко зажал его под мышкой.

Мы подъехали к дому Энгуса, и он к нам вышел, но сообщил, что тетя заставляет его идти на исповедь. Его слова вызвали у нас смех.

– А это что? – Он кивнул на кирпичик в фольге.

– Банановый кекс.

– Есть хочу! – Я бросил ему кекс, и он ел его всю дорогу до церкви – слопал его весь, что меня обрадовало. Он скомкал фольгу и сунул себе в карман с намерением сдать ее потом вместе с пустыми банками.

Я решил, что пока Энгус будет исповедоваться в церкви, мы с Каппи подождем его снаружи под сосной, где стояла скамейка, или на детской площадке, хотя у нас не было с собой сигарет. Но Каппи закатил свой велик на церковную велопарковку и поставил рядом с великом Энгуса. Тогда и я свой тоже поставил туда же.

– Ты что, – удивился я, – собираешься войти?

Каппи уже стоял на церковном крыльце.

– Нет, ребята, – сказал нам Энгус, – вы можете подождать меня тут, не надо со мной.

– Я собираюсь исповедаться, – сообщил Каппи.

– Чего? Да ты вообще-то крещеный? – изумился Энгус.

– Ага, – Каппи двинулся к входу в церковь. – Конечно, я крещеный.

– Ни фига себе, – сказал Энгус. – А конфирмацию ты прошел?

– Ага, – ответил Каппи.

– А ты когда в последний раз был на исповеди? – спросил Энгус.

– А тебе-то что?

– Мне ничего, но отец Трэвис спросит.

– Я ему сам скажу.

Энгус вопросительно взглянул на меня. Каппи был настроен вполне серьезно. У него на лице возникло выражение, которого я раньше никогда не видел, или точнее сказать, его лицо и взгляд выражали целую гамму чувств – то отчаяние, то злость, и еще какой-то мечтательный восторг. Я так встревожился, что схватил его за плечи и твердо заявил:

– Ты не можешь!

И тут Каппи меня не на шутку напугал. Он меня обнял. А когда отступил назад, то, могу сказать, и Энгус тоже выглядел перепуганным.

– Слушайте, похоже, я перепутал время, – залепетал он. – Каппи, давай сгоняем на озеро, поплаваем.

– Нет-нет, – возразил Каппи, – ничего ты не перепутал. – Он обнял нас за плечи. – Пошли!

Церковь была почти пуста. Несколько прихожан ждали около исповедальни сбоку, и еще несколько молились перед статуей Пресвятой Богородицы, возле которой стоял постамент с горящими свечами в красных стеклянных стаканчиках. Каппи с Энгусом проскользнули в задний ряд, где преклонили колена и опустили головы. Энгус оказался ближе к исповедальне. Он искоса поглядел на меня, выпучив глаза, сделал страшную гримасу и мотнул головой к выходу, словно говоря: «Уведи его отсюда!» Войдя в исповедальню, Энгус задернул за собой бархатную занавеску, потом высунул голову и снова выпучил глаза. Я приблизился к Каппи и зашептал:

– Братишка, пожалуйста, очень тебя прошу, давай уйдем отсюда на фиг!

Но Каппи сидел с закрытыми глазами и делал вид, что не слышит меня.

Когда Энгус вышел из-за занавески, Каппи поднялся, и, точно лунатик, шагнув в исповедальню, задернул за собой занавеску.

Раздались загадочные звуки: скрипнуло окошко священника, потом последовал шепоток, вопрос – ответ, и потом грянула буря! Отец Трэвис выскочил из-за деревянной дверцы исповедальни и схватил бы Каппи, если бы тот не выкатился кубарем из-за занавески и, согнувшись в три погибели, не метнулся вдоль скамейки. Отец Трэвис бросился к двери, преградив ему путь к отступлению, но Каппи успел пронестись мимо нас и стал перескакивать через спинки скамеек, совершая головокружительные прыжки и с грохотом приземляясь на сиденья. Вскоре он оказался вблизи алтаря.

Лицо отца Трэвиса побелело так, что его обычно незаметные коричневатые веснушки проступили жирными точками, словно их кто-то нарисовал фломастером. Он не запер двери церкви перед тем, как начать погоню за Каппи, – и это была ошибка. Он не учел проворства Каппи и не знал, как тот навострился уворачиваться от старшего брата в тесном пространстве. Словом, при всех воинских навыках отца Трэвиса он, преследуя Каппи, допустил сразу несколько тактических промахов. Было такое впечатление, что священнику достаточно сделать несколько шагов к центру зала, и он бы легко загнал Каппи в западню позади алтаря, и Каппи притворился, что попался. Он сделал вид, будто не знает, что делать, и позволил отцу Трэвису переместиться к центру церкви, а потом ринулся к боковому проходу между рядами скамеек и картинно споткнулся, чем вынудил отца Трэвиса развернуться в его сторону и побежать вдоль скамейки. Когда священник оказался в середине ряда, Каппи пригнулся, юркнул вдоль скамеечек для коленопреклонения и бросился к открытой двери, где стояли мы и пара обомлевших стариков. Отец Трэвис мог бы подрезать его, если бы побежал в обратную сторону, но он стал двигаться вдоль скамеечек для коленопреклонения и устремился мимо изображений крестного пути на боковой стене. А Каппи пулей вылетел наружу. Но у отца Трэвиса шаг был шире, и он уже настигал Каппи, а тот вместо того, чтобы сбежать вниз по ступенькам церковного крыльца, оседлал деревянные перила. Он, как и мы все, давно наловчился съезжать по перилам и сейчас развил скорость, да еще и лихо спрыгнул, кувыркнувшись в дорожную пыль, но отец Трэвис уже наступал ему на пятки и даже умудрился схватить его велик.

У Каппи были классные беговые кроссовки, но, как я успел заметить, и у отца Трэвиса оказались не хуже. В своем черном облачении он, конечно же, не бегал стометровку, но не исключено, что перед исповедью играл в баскетбол или бегал трусцой. Оба развили приличную скорость на грунтовой дороге, что вела от церкви к городу. Каппи отважно пересек шоссе, отец Трэвис за ним. Каппи свернул во дворы, которые хорошо знал, и скоро пропал из виду. Но отец Трэвис, даже в своей сутане, полы которой он приподнял и заткнул за пояс, не отставал и устремился прямехонько к бару «Мертвый Кастер» и к заправке дяди Уайти. Мы с восторгом глазели на бледные мускулистые икры отца Трэвиса, освещенные солнцем.

– И что будем делать? – спросил Энгус.

– Стоять и ждать.

Мы с Энгусом выкатили с парковки свои велосипеды, держа велик Каппи за руль с двух сторон. Мы надеялись, что ему удастся оторваться от отца Трэвиса на приличное расстояние, он вернется, запрыгнет в седло, и мы трое нажмем на педали. Мы вглядывались в отрезок дороги вдали за деревьями, потому что именно там должен был появиться Каппи, если отец Трэвис не сможет его догнать. Довольно скоро Каппи и впрямь перебежал дорогу. А через мгновение появился отец Трэвис. Потом они оба исчезли из виду, и Энгус сказал:

– Каппи пытается от него оторваться, бегая зигзагами по дворам муниципальных новостроек. Он эти дворы знает как свои пять.

И мы стали наблюдать за другим участком дороги, где бегуны должны были появиться. Каппи опять лидировал. Но отец Трэвис бежал за ним по пятам. Каппи знал все входы и выходы в каждом здании, будь то больница, или продуктовый магазин, или дом престарелых, или крошечное казино, которое в те времена было у нас в Хупдэнсе. Он дважды петлял мимо бара «Мертвый Кастер» и через заправку дяди Уайти. Он задал стрекача мимо дома старушки Бинеши в надежде вспугнуть собак, чтобы те вцепились клыками в сутану отца Трэвиса, но оба бегуна остались незамеченными.

Каппи дунул вниз по склону холма через кладбище, потом оба сделали крюк и оказались на детской площадке у церкви – мы как завороженные наблюдали за их кроссом. Каппи на бегу толкнул веревочные качели, прыгнул под брусья, слегка коснувшись руками земли. Отец Трэвис прыгнул следом и приземлился, как большая обезьяна, на костяшки пальцев, но не сбился с темпа. Потом они взбежали вверх по склону – как два крошечных жучка, стремительно увеличивающиеся в размерах по мере того, как Каппи приближался к нам с намерением вскочить на свой велосипед, который мы держали наготове, и укатить прочь. Нам бы это удалось. И ему тоже. Каппи был уже совсем близко. Отец Трэвис сделал отчаянный спурт, в результате чего ему оставалось только протянуть руку и схватить Каппи за шиворот. Но Каппи нырком увернулся от него. Но рука священника вцепилась в заднее колесо. Каппи спрыгнул с велика, но отец Трэвис, с побагровевшим лицом и шумно сопя, обхватил его за плечи и рывком поднял вверх. Мы с Энгусом бросили велосипеды на землю, чтобы прийти другу на выручку.

Хотя мы и не могли знать наверняка, в чем Каппи хотел исповедаться, теперь нам все стало ясно. Он исповедался именно в том, чего мы и боялись.

– Отец, это выглядит не очень хорошо, – громко заявил Энгус.

– Пожалуйста, отпустите его, отец Трэвис! – В данной ситуации я попытался скопировать интонации отца. – Каппи – несовершеннолетний!

Возможно, я повел себя глупо, но отец Трэвис одной рукой сгреб рубашку Каппи и занес над его головой кулак. После моих слов кулак застыл в воздухе.

– Несовершеннолетний, – продолжал я, – который пришел к вам за помощью, отец Трэвис!

Отец Трэвис взревел, точь-в-точь как Уорф в «Звездном пути», и швырнул Каппи на землю. Он угрожающе отвел ногу назад, но Каппи откатился подальше. Воспользовавшись тем, что отец Трэвис стоял без движения, мы подхватили велосипеды. Он прерывисто дышал и злобно смотрел на нас исподлобья. В этот момент мы одержали над ним моральную победу – и чувствовали это. Мы сели на велосипеды.

– Хорошего дня, отец! – сказал Энгус на прощанье.

Отец Трэвис отвернулся, когда мы укатили прочь.

– Ты совсем сдурел на хрен? – отчитывал я потом Каппи. – О чем ты только думал?

Каппи пожал плечами.

– Ты рассказал ему про церковный подвал, где у вас это было?

– Я про все рассказал.

– Сдурел нахрен!

Услышав мои слова, тетя Клеменс нахмурилась.

– Извини, тетя, – сказал я.

Мы отправились к тете Клеменс и дяде Эдварду в надежде, что застанем их за едой, но они не ели, да это и не имело значения, потому что тетя Клеменс сразу поняла, зачем мы зашли, и разогрела свой фирменный гамбургер с макаронами и налила своего фирменного травяного чая, но не чистого, а смешанного с лимонадом из коробки – специально для нас. Она позвала за стол и Мушума, потому что он всегда ел за компанию с любым, но его тремор стал настолько ярко выраженным, что он уже суп не мог есть нормально.

– Зачем ты ему рассказал? – не унимался я.

– Сам не знаю, – ответил Каппи, – может, потому что он сболтнул про свою женщину. А может, потому, что сказал мне: «И ты станешь первым, кто ее заметит» – помнишь?

– Но он же сказал: «кто ее заметит», а не… ну ты понимаешь.

В разговоре с Каппи я старался следить за языком, правда, тетя Клеменс вряд ли в тот момент нас слышала. Хотя Каппи уже познал секс, это было событие возвышенного рода, поэтому я и не произносил грубых слов. Он очень нервничал, когда подобные слова употреблялись в отношении того, что было у него и Зелии.

– Ну, ты же мог поговорить со своим отцом, со старшим братом, – сказал я.

– А я рад, что рассказал об этом именно отцу Трэвису, – усмехнулся Каппи.

Марафон Каппи быстро стал достоянием местного фольклора, и его репутация взлетела до небес. И репутации отца Трэвиса эта история тоже не повредила, поскольку мы еще никогда в жизни не встречали священника в такой великолепной физической форме.

– У него могучие мышцы ног! – восхищалась тетя Клеменс.

– Наш последний священник не мог пробежать и десяти ярдов! – вторил ей Мушум. – Я видел его как-то на нашем дворе – валялся бревном, в стельку пьяный. Тот старый священник весил больше тебя и всех твоих тощих друзей вместе взятых! – Старик хохотнул. – Но вы этому новенькому уязвили гордость! Ему придется прочитать не одну молитву, чтобы очухаться после марафона с Каппи.

– Да убережет Господь сусликов от его ружья на этой неделе, – бросил дядя Эдвард, проходя через комнату.

Тетя Клеменс принесла кухонное полотенце и повязала его вокруг шеи Мушума. За едой тот спросил:

– Я вам когда-нибудь рассказывал, ребята, о тех временах, когда я бегал быстрее «Пожирателя печени» Джонсона? А как этот старый мерзавец выслеживал и убивал индейцев, вырезал у нас печень и пожирал ее? Это был белый Виндигу! Но когда я был молодой и прыткий, я загнал его и искромсал на кусочки, и так отплатил ему. Я оторвал зубами его ухо, а потом нос. Хотите увидеть его большой палец?

– Ты им это уже рассказывал! – напомнила тетя Клеменс, которую заботило только одно: чтобы пища попадала в его старую глотку. Но у Мушума развязался язык.

– Слушайте сюда, ребята. Говорят, что «Пожиратель печени» Джонсон несколько раз убегал от индейцев, разжевав кожаные ремни, которыми были связаны у него руки. Говорят, он убил молодого индейца, который его сторожил, и отрезал бедняге ногу. Еще говорят, будто этот мерзавец сбежал с отрезанной ногой в пустыню и выжил там, поедая куски ноги, пока не добрел до своих.

– Открой рот, – скомандовала тетя Клеменс и влила туда ложку супа.

– Но все было совсем не так, – продолжал Мушум, – потому что все происходило на моих глазах. Я охотился в тех местах с черноногими, когда они схватили «Пожирателя печени». Они собирались передать его индейцам племени кроу, потому что он убил очень много их людей. Я видел этого молодого черноногого, который его сторожил, так у него прямо руки чесались убить этого Джонсона. Я беседовал с «Пожирателем печени» на наречии черноногих, которое он вроде как понимал. «Пожиратель печени», сказал я ему, тебя ненавидит половина племени черноногих, и они готовы подвесить тебя голым и содрать с тебя кожу заживо. Но сначала они отрежут тебе яйца и скормят их своим старухам у тебя на глазах…

– А ну-ка хватит! – прикрикнула тетя Клеменс.

– Но черноногий только глазами сверкнул, – продолжал Мушум. – И я сказал «Пожирателю печени», что черноногому очень хочется привязать его покрепче между двух лучших боевых пони и заставить их тянуть в разные стороны. При этих словах глаза черноногого прям как две свечи загорелись. И я сказал «Пожирателю печени» Джонсону, что ему решать: какой из этих двух вариантов смерти выбрать, чтобы племя могло сделать нужные приготовления. А потом мы отвернулись от «Пожирателя печени» и сели к костру погреться. А он, пока мы не видели, начал грызть кожаные ремни, которыми были стянуты его запястья. Мы связали ему лодыжки крепкими веревками. И еще одним кожаным ремнем, обернутым вокруг его боков, он был привязан к стволу дерева. Ему предстояло хорошенько поработать зубами, а они у него уже не были такие же крепкие, как раньше. И в этом все дело. Ты же никогда не видел зубов белого траппера, а у них нет нашей индейской привычки каждое утро начищать зубы берестой. У них зубы гниют с молодости. Траппера еще не видать, а ты уж за милю можешь учуять вонь из его рта. У него от зубов обычно воняет хуже, чем от него самого, это ж о многом говорит, да? Зубы у «Пожирателя печени» были ничуть не лучше, чем у любого другого траппера. И вот он старается перегрызть кожаные путы. А мы сидим у костра и слышим: он то ругнется, то сплюнет – это у него сначала один зуб вывалился, а за ним еще. Мы его так напугали, что он сжевал все свои зубы до десен. Теперь он не смог бы вгрызться в печень ни одного индейца. Но мы намеревались вообще сделать из него беспомощного инвалида. Этот молодой черноногий и я. Бабушка дала ему в дорогу зелья, от которого любой мог вмиг окосеть. А когда «Пожиратель печени» уснул и захрапел, мы накапали ему этого зелья в оба глаза. После этого он уже не мог метко стрелять. И ему оставалась одна дорога – податься в шерифы. Если, конечно, кроу не убили бы его раньше. Но, говорю я молодому черноногому, ты же не оставишь в живых гремучую змею, ведь она и в следующий раз бросится на тебя, даже при том, что ты вырвал ее ядовитые зубы.

– Я не хочу отдавать его кроу, – сказал молодой черноногий.

– Ну, им тоже хочется повеселиться, – возразил я. – Но на тот случай, если ему удастся вырваться, нам надо сделать так, чтобы он не смог нажать на спусковой крючок ружья. Можно отрубить ему пальцы, но тогда кроу скажут, что мы им не вернули его в целости и сохранности.

– Есть такая сколопендра, которая если укусит человека, его руки распухнут и станут как меховые рукавицы, – сказал мне черноногий. И тогда мы сделали себе небольшие факелы и пошли искать это насекомое, но, пока мы бродили по лесу, «Пожирателю печени» удалось сбежать. Когда мы вернулись к месту стоянки, то увидели только разгрызенные ремешки да разбросанные по земле сломанные коричневые зубы. Он сбежал. А потом уж сочинил историю о том, как он будто бы ел ногу индейца, потому что, если бы не красивая история, кто бы поверил этому окосевшему беззубому ублюдку?

– Вот именно! – ввернула тетя Клеменс.

– О-о, как же я буду скучать по Соне! – подмигнул мне Мушум.

– Что такое?

– А, – пояснила тетя Клеменс. – Уайти говорит, она смылась. Вчера сказалась больной, и когда он вернулся домой, то обнаружил, что ее шкаф с одеждой опустел, и еще она прихватила с собой одну из собак. Она сбежала в своем драндулете, который Уайти только что для нее починил.

– А она вернется? – спросил я.

– Уайти сказал, что в записке она написала: никогда! Он сказал, что спал с другой собакой, так он был расстроен. Соня заявила, что пора ему изменить свои повадки. Аминь.

Эта новость меня просто убила. Я шепнул Каппи, что нам надо уйти. Он по своему обыкновению вежливо поблагодарил тетю Клеменс за угощение, и мы медленно поехали на великах куда глаза глядят. Наконец мы выехали на дорогу, которая вела – хотя ехать туда надо было прилично – к дереву висельника, под которым мы с Соней закопали депозитные книжки. Когда мы сели на велики, я поведал Каппи все от начала до конца – как нашел куклу, как показал ее Соне, как она помогла мне положить деньги на несколько банковских счетов, а потом и где мы закопали книжки в алюминиевой коробке. Еще я рассказал Каппи, как Соня просила меня помалкивать про эти деньги, чтобы его не подставить. Потом рассказал про Сонины брильянтовые сережки и сапоги из саламандровой кожи и про ту ночь, когда Уайти ее поколотил, и как у меня уже тогда сложилось впечатление, что она планирует бегство. И под конец сказал, сколько денег я нашел.

– С такими бабками она может далеко слинять, – заметил Каппи и отвернулся. Обиделся.

– Да, надо было тебе раньше рассказать, – виновато протянул я.

Мы помолчали.

– В любом случае, надо откопать коробку, – наконец произнес Каппи. – Просто чтобы проверить. Может, она все-таки оставила тебе немного, – добавил он безразличным тоном.

– Ага, чтобы купить такие же кроссачи, как у тебя, – сказал я, когда мы уже почти доехали до места.

– Я же предложил поменяться, – сказал Каппи.

– Да ладно. Мне мои уже нравятся. Готов поспорить, Соня оставила мне записку. Это уж наверняка!

Мы оба оказались правы.

В коробке лежали двести долларов, одна депозитная книжка и клочок бумаги.

Я заглянул в депозитную книжку. Там был вклад на десять тысяч.

– Какого хрена, – сказал я Каппи.

– А что это она имеет в виду: «что ты видел»?

Меня так и подмывало рассказать ему и про запись с завываниями, и про ее танец, и про ее плавные движения, и показать ему золотую кисточку. Но, внезапно ощутив укол стыда, я прикусил язык. Только уклончиво буркнул:

– Ничего.

Я разделил с Каппи двести долларов, а депозитную книжку и записку засунул себе в карман. Поначалу он отказывался брать деньги, а потом я убедил его, сказав, что это ему деньги на автобус – съездить в Хелену повидаться с Зелией. На дорожные расходы. Тогда он сложил банкноты пополам и зажал их в ладони.

Мы поехали обратно домой и на полпути вспугнули двух уток из заболоченной придорожной канавы.

Проехав после этого еще пару миль, Каппи рассмеялся.

– Пришла мысль. А почему утки не летают вверх ногами? – Он не стал дожидаться от меня ответа. – Потому что они боятся, что начнут самопроизвольно крякать.

Просмеиваясь над своей шуткой, он оставил меня около нашего дома, и я отправился ужинать с мамой и отцом. Сидя за столом, мы молчали, еще не оправившись от недавнего шока, каждый думал о своем, но все же мы были вместе. На ужин мама приготовила карамелизированные бататы, которые я всегда терпеть не мог, но все-таки безропотно съел. Еще на столе стояла фермерская ветчина и плошка сладкого горошка с нашего огорода. Мама произнесла краткую молитву перед едой, и мы стали обсуждать марафон Каппи и священника. Я даже пересказал им шутку Каппи про уток. Мы не говорили о Ларке и не касались других тем, которые занимали все наши мысли.