Надо признать, что о происшествии, приведшем Винсента Ван Гога к смерти в возрасте тридцати семи лет, известно поразительно мало, – несмотря на то, что это событие широко обсуждалось впоследствии.

С полной определенностью можно сказать лишь то, что скончался он 27 июля 1890 г. от огнестрельного ранения, полученного в городке Овер, расположенном в тридцати двух километрах севернее Парижа – в его ближайших окрестностях. Произошло это между обедом и ужином в пансионе Раву, где Ван Гог жил. Отобедав, художник, нагруженный всем своим скарбом, отправился на пленэр и вернулся к Раву сразу после ужина с пулевым ранением верхней части живота. По его просьбе пригласили врача, но рана оказалась смертельной. Примерно тридцать часов спустя Винсент умер.

Двое врачей, наблюдавших его в это время, обследовали рану, пальпировали живот и пришли к следующим выводам: во-первых, пуля не вышла из тела, но застряла в районе позвоночника; во-вторых, выстрел был произведен из револьвера малого калибра; в-третьих, пуля вошла в тело не по прямой, а под необычным углом и, в-четвертых, выстрел был произведен на некотором расстоянии от тела, а не вплотную к нему.

Никаких вещественных доказательств происшествия обнаружить не удалось: револьвер не нашли, безвозвратно пропало также и все, что Винсент взял с собой из пансиона, – мольберт, холст, краски, кисти, альбомы для набросков. Место выстрела достоверно установлено не было. Вскрытие не производилось. Пуля, убившая Ван Гога, так и осталась в его теле. Не нашлось и свидетелей. Ни один человек не мог сообщить, где Винсент находился в течение пяти часов – в тот период, когда был произведен выстрел.

Не успел Ван Гог вернуться в пансион Раву, как по городу распространились слухи об обстоятельствах происшедшего. Судя по всему, именно из них и сложилась официальная версия событий 27 июля 1890 г. Согласно ей, Винсент позаимствовал револьвер у Гюстава Раву, владельца гостиницы, и взял оружие с собой, когда днем, по обыкновению, отправился на пленэр. Затем художник взобрался на высокий берег реки и углубился в пшеничные поля в окрестностях города. Сложив свой скарб на землю, Ван Гог направил на себя пистолет. Выстрел не убил его на месте (пуля не попала в сердце), но от боли он лишился сознания. К тому моменту, когда Ван Гог пришел в себя, уже стемнело, и револьвер он найти не смог. Затем Винсент с трудом спустился по крутому берегу реки, вернулся в пансион и обратился за медицинской помощью.

Сейчас, как и тогда, рассказ этот выглядит вполне убедительно: трагический финал не менее трагической жизни – склонный к депрессии и страдающий психическим расстройством непризнанный художник бежит от равнодушного мира, сводя счеты с жизнью. Эта история не просто возникла по горячим следам, она очень быстро прижилась и, несомненно, имела решающее значение для стремительного роста популярности Ван Гога в последующие несколько десятилетий. К 1934 г., когда Ирвинг Стоун обессмертил его имя в романе «Жажда жизни», история самоубийства Винсента в пшеничном поле стала неотъемлемой частью его мифологии. К 1953 г., когда исполнилось сто лет со дня рождения художника, его популярность взлетела до небес, а в 1956 г. сложившийся вариант легенды о жизни и смерти Ван Гога был окончательно закреплен оскароносной экранизацией «Жажды жизни».

Тем не менее, проанализировав существующие свидетельства, мы обнаружили крайне мало достоверных доказательств изложенного выше. Цель данной заметки – предложить более правдоподобную версию событий 27 июля, более соответствующую известным нам фактам и тому, что мы знаем о личности Ван Гога, а также исследовать историю возникновения традиционной версии и объяснить, почему, по нашему мнению, эта версия не соответствует действительности.

В 1956 г., тогда же, когда на экраны вышел фильм «Жажда жизни», восьмидесятидвухлетний француз по имени Рене Секретан поведал миру историю своего знакомства со странным художником, которое состоялось в Овере летом 1890 г. Сыну процветающего аптекаря, выросшему в фешенебельном пригороде Парижа, на момент смерти Ван Гога исполнилось шестнадцать. Тогда он учился в знаменитом парижском лицее Кондорсе – том самом заведении, где получали знания Поль Верлен и Марсель Пруст и преподавали Стефан Малларме и Жан Поль Сартр.

Рене и его брат Гастон каждое лето приезжали в Овер порыбачить и поохотиться, жили они на отцовской вилле, которая стояла на берегу Уазы. Неуемный Рене, подросток авантюрного склада, любил загородные просторы куда больше, чем престижную школу (занятия в ней он часто пропускал). В этом смысле он был полной противоположностью Гастону, чувствительному восемнадцатилетнему юноше, предпочитавшему рыбалке и охоте искусство и музыку. Через Гастона Рене и познакомился с Винсентом Ван Гогом. В серии интервью, взятых французским писателем Виктором Дуато в 1956 г., Рене Секретан рассказал, что старший брат часто беседовал с Ван Гогом об искусстве и именно ради этих разговоров со временем Винсент стал искать общества Гастона.

Себя Рене характеризовал как убежденного обывателя, пренебрегавшего разговорами об искусстве, однако благодаря тому, что брат общался со странным голландцем, Рене провел немало часов в компании последнего, а потому имел возможность наблюдать за художником. В интервью Дуато Рене обрисовал портрет Винсента в подробностях, которые свидетельствовали о близком и многократном контакте с художником, – детали совпадали с описаниями из других источников, доступа к которым Секретан иметь не мог. Тот образ, который описывал Секретан, нисколько не походил на идеализированный портрет, представленный в «Жажде жизни» («Изуродованное ухо Винсента он сравнивал с ухом драчливого кота и гориллы»). Рене описывал одежду Винсента, его глаза, речь, походку, алкогольные пристрастия, рассказывал, как вместе они сиживали в отдельном кабинете кафе.

Вместе с тем Рене вовсе не пытался представить себя другом знаменитого художника. Совсем наоборот. Когда младший Секретан не увязывался за братом, он командовал компанией хулиганистых недорослей – большинство, подобно юным Секретанам, приезжали в Овер на летние каникулы из Парижа. Рене, с его бесшабашностью, любовью к приключениям и злым шуткам, стал вожаком этой стайки юнцов. Будучи отличным стрелком, он водил их охотиться на белок, кроликов и всякую прочую живность, которую можно было найти в лесах и полях, показывал лучшие рыбные места на реке Уаза. Верховодил он также в любовных приключениях. Благодаря знакомству с сыном директора «Мулен Руж» Рене регулярно привозил в Овер девиц из кабаре (он называл их «кантиньерки» – девочки из буфета), организовывал прогулки на лодках и пикники, развлекая своих товарищей и их подружек.

Из Парижа он привез еще кое-что: ковбойский костюм, купленный после шоу Буффало Билла, которое юноша смотрел на Всемирной выставке годом ранее (в 1889-м). Костюм состоял из куртки с бахромой из оленьей кожи, сапог для родео и шляпы с заломленными полями. Образ лихого разбойника как нельзя лучше подходил самоуверенному любителю бурного веселья и риска. Чтобы придать образу достоверности (и явно желая выглядеть по-настоящему опасным), Рене добавил к костюму оружие. В беседе с Дуато Секретан рассказал о своем старом девятимиллиметровом револьвере, который разваливался на части и стрелял только от случая к случаю. Но все-таки стрелял. Когда Рене не изображал Буффало Билла, отбивающего атаку индейцев, он палил из револьвера по белкам, птицам и рыбам, которые слишком близко подплывали к его лодке. Независимо от того, был ли он в ковбойском костюме или обычном, юноша всегда держал оружие при себе – носил его в рюкзаке. Рене мог обращаться с ним как с игрушкой, но все-таки это был настоящий револьвер.

По словам Секретана, кольт продал (или одолжил) ему Гюстав Раву, хозяин пансиона.

Рене и его компания развлекались в Овере и иначе: они донимали приятеля Гастона, странного голландца по имени Винсент. Мальчишки сыпали соль ему в кофе, а потом отбегали и смотрели издалека, как он плюется и ругается. Однажды они подложили ужа в ящик с красками: обнаружив змею, Винсент, по воспоминаниям Рене, чуть не потерял сознание. Рене заметил, что художник иногда, задумавшись, посасывает кончик сухой кисти, – и озорники незаметно натерли кисточку острым перцем. Все это, как признавался Секретан, проделывалось для того, чтобы «довести [Винсента] до бешенства».

Ван Гог по каким-то своим причинам решил не обижаться. И даже Рене, несмотря на злые шутки, не стал для него врагом. Винсент дал шестнадцатилетнему оболтусу прозвище «ужас копченой трески», что было шутливой данью его рыболовным талантам. Часто наблюдая Рене в его наряде ковбоя с Дикого Запада, художник тоже называл парня Буффало Билл, но, по воспоминаниям Рене, из-за «странного акцента» звучало это как «Пуффало Пилл» и вызывало глумливые насмешки каждый раз, когда Винсент это произносил.

Хотя Ван Гог и старался не пересекаться с компанией Рене (ему приходилось избегать таких же мучителей практически везде, где доводилось жить), издевательства он сносил безропотно, даже благодушно (в письмах к Тео Винсент никогда об этом не упоминал). Они с Рене продолжали вместе выпивать в пансионе Раву и в трактире старого браконьера на берегу Уазы, примерно в полутора километрах от города, – Рене называл это место «нашей любимой норой». Отчасти выходки проказника Винсент терпел, чтобы сохранить редкий дух товарищества, объединявший его с Гастоном, чьи представления о живописи, по словам Рене, он считал передовыми. Ван Гогу, без сомнения, нравилось и то, что братья всегда платили за выпивку. Братья Секретан казались ему правильным обществом: сыновья респектабельного буржуа могли сыграть важную роль в безумном плане Винсента по заманиванию Тео с семьей в Овер.

Кроме всего прочего, Рене Секретан обеспечивал Винсента тем, что иначе художник получить не мог, – женщинами (борделя в Овере не было).

Рене заметил, с каким вожделением Винсент наблюдал за приезжавшими из Парижа «кантиньерками». Когда Рене с приятелями, сидя на берегу реки, целовали и ласкали своих подружек, Винсент наблюдал за ними издалека, испытывая одновременно робость и возбуждение. «[Ван Гог] стыдливо отводил глаза, и это казалось нашим курочкам ужасно смешным», – рассказывал Рене в интервью Дуато. Постоянно выискивая способ как-нибудь еще помучить приятеля брата, Рене подговорил девушек, чтобы те испытали свои чары на нелюдимом художнике – «спровоцировали его амурными намеками».

Когда эти намеки никакого видимого эффекта не возымели, Рене подумал было, что у Винсента «отрезано не только ухо», но затем подловил художника с карманами, полными эротических фотографий и книжек. Как-то Секретан застал Ван Гога мастурбирующим в лесу. Эта унизительная для Винсента встреча дала повод для еще более жестоких издевательств со стороны Рене: он придумал новое обидное прозвище – «верный любовник вдовушки Кулак». Добиваться желаемого, то есть доводить Винсента до бешенства, становилось все проще. «Он реагировал на это очень болезненно, – вспоминал Рене. – Однажды он весь раскраснелся от злости и хотел всех убить».

Одним словом, в июле 1890 г. отношения между Винсентом и Рене Секретаном были вконец испорчены.

Через какое-то время после празднования столетия Ван Гога дала о себе знать еще одна свидетельница – дочь человека, который с 1878 г. жил в Овере рядом с одним из тех мест, куда художник особенно любил ходить на пленэр, – бывшим домом и садом великого барбизонца Шарля Добиньи. В 1960-е гг., давая интервью биографу Ван Гога Марку Тральбо, женщина назвала только свое имя по мужу – мадам Либерж. В 1890 г. ей было около двадцати.

Мадам Либерж опровергала традиционную версию, согласно которой Винсент был смертельно ранен в пшеничных полях, находившихся за оверским кладбищем. Вот что она рассказала Тральбо:

Мадам Либерж утверждала, что ее отец, уважаемый житель Овера, рассказывал ей это давным-давно. «Это были слова отца, – говорила она. – С чего бы вдруг ему выдумывать всякие глупости и фальсифицировать историю? Все, кто знал моего отца, могли бы подтвердить, что ему всегда можно было верить».

Еще несколько лет спустя еще одна жительница Овера по имени мадам Бэз подтвердила рассказ мадам Либерж, когда в интервью другому исследователю сообщила, что ее дед «видел, как Винсент, уходя в тот день от Раву, направился в сторону деревеньки Шапонваль». Еще дед рассказывал, что видел, как Ван Гог завернул на скотный двор на улице Буше, а потом услышал револьверный выстрел. Через некоторое время он «сам зашел на скотный двор, но там никого не было видно. Ни револьвера, ни крови, только куча навоза».

Деревня Шапонваль и пшеничные поля за кладбищем находятся в противоположных направлениях: деревня – к западу от пансиона Раву, поля – к востоку. Улица Буше, упоминаемая мадам Бэз, пересекается с дорогой на Шапонваль на расстоянии менее километра от пансиона. В те времена вдоль дороги на Шапонваль (сейчас она называется улицей Карно) располагались скотные дворы за заборами – как раз такие, о которых говорится в обеих версиях. Кучи навоза на таких дворах были привычным делом. Винсент часто ходил по дороге на Шапонваль в сторону местечка Понтуаз, в шести с половиной километрах, – там была железнодорожная станция, где он забирал посылки из Парижа и отправлял собственные работы. Дорога на Шапонваль вела также к излучине реки Уаза, на полпути между Овером и Понтуазом, где можно было частенько застать Рене Секретана: клев там был отменный и до любимого обоими кабака – рукой подать. Именно отсюда Рене нередко отправлялся с товарищами на поиски приключений, заходя в Овер со стороны шапонвальской дороги.

Выстрел, убивший Ван Гога, прозвучал, возможно, не в пшеничном поле, но на скотном дворе по дороге на Шапонваль, как утверждали мадам Либерж и мадам Бэз. Более того, не исключено, что револьвер принес туда не Винсент Ван Гог, ничего не понимавший в оружии и никогда его не имевший, но Рене Секретан, – про последнего было известно, что он редко ходил куда-либо без своего револьвера девятимиллиметрового калибра. Винсент и Рене могли случайно встретиться на дороге или возвращаться вдвоем из любимой «норы». Гастон почти наверняка был с ними, поскольку Винсент избегал оставаться наедине с Рене или в компании его не слишком дружелюбных приятелей.

Рене не единожды провоцировал вспышки ярости Винсента (что было несложно, особенно когда последний находился под воздействием алкоголя). Рене достаточно было достать револьвер из рюкзака – и между отчаянным подростком, который владел допотопным неисправным кольтом и фантазировал на темы Дикого Запада, и нетрезвым художником, не имевшим никакого представления об огнестрельном оружии, могло произойти что угодно, будь то случайно или намеренно.

Раненый Винсент, по-видимому, выбрался на улицу, как только пришел в себя, и направился к пансиону Раву, бросив все свои принадлежности для живописи. Поначалу он мог и не догадываться, насколько серьезна рана. Сильного кровотечения не было. Когда первый шок прошел, боль в животе, должно быть, стала мучительной. Братья Секретан наверняка перепугались до смерти. Нам не узнать, пытались ли они помочь Винсенту, но, прежде чем скрыться в сумерках, юноши сумели забрать револьвер и все вещи художника – на это им хватило времени и присутствия духа. Так что, когда на скотный двор, желая понять, что произошло, заглянул дедушка мадам Бэз (если, конечно, он и в самом деле сделал это), он не обнаружил там ничего, кроме кучи навоза.

Гипотетическая реконструкция событий, имевших место 27 июля 1890 г., позволяет разрешить многие противоречия, заполнить лакуны и объяснить массу несоответствий традиционной версии о самоубийстве, которая со дня выстрела доминировала в связанной с Ван Гогом мифологии.

• Это объясняет, почему все улики, связанные с происшествием, исчезли сразу и навсегда, несмотря на то что полиция начала расследование на следующий же день. После ранения Винсент ни за что не смог бы так тщательно убрать следы, и только у соучастника преступления имелась причина забрать, спрятать или избавиться от оставленных художником (и никому, кроме него, не нужных) предметов. Пытаясь поспешно замести следы, в надвигающихся сумерках братья Секретан вполне могли что-то пропустить – каплю крови или стреляную гильзу. Но жандармы никогда бы этого не обнаружили, ведь они прочесывали пшеничные поля, а не скотные дворы по дороге на Шапонваль.

• Это объясняет странный характер раны, о котором упоминается в отчетах врачей, осмотревших Винсента: выстрел был направлен в живот, а не в голову; пуля вошла под странным косым углом, а не по прямой, как можно было бы ожидать при самоубийстве. А также то, что выстрел, судя по всему, был сделан со «слишком дальнего расстояния», чтобы Ван Гог сам мог нажать на спусковой крючок.

• Это объясняет, каким образом Винсент, будучи раненным, сумел добрести от места выстрела до пансиона Раву, несмотря на дыру животе и острую боль, нараставшую с каждым шагом. Даже относительно недолгий путь – меньше километра – от улицы Буше до пансиона (по ровной дороге) должен был стоить ему мучительных усилий. Долгий же спуск от пшеничных полей по крутой неровной тропинке, а затем по лесистому берегу реки в сгущавшихся сумерках (как описывается в легенде) в его состоянии был просто невозможен.

• Это объясняет, почему вечером того дня двое не связанных между собой свидетелей видели Винсента на шапонвальской дороге. Насколько известно, никто не утверждал, будто видел Ван Гога вблизи пшеничного поля (на другом краю города), где, по легенде, произошел выстрел. Никто также не сообщал, что встретил его на каком-либо из участков длинного пути, который художник должен был проделать от пшеничного поля до пансиона Раву. Теплым июльским вечером многие жители и гости Овера должны были находиться на улице после заката – ужинать, курить, сплетничать (как это происходило и у Раву). С учетом того, что любой маршрут Винсента пролегал бы в этом случае через многолюдные центральные улицы, если бы Ван Гог неверной походкой шел по предполагаемому пути, его бы обязательно кто-нибудь заметил.

• Это объясняет, почему Винсент не оставил предсмертной записки и почему Тео не смог обнаружить следов «прощания» при осмотре комнаты и мастерской брата. Это объясняет, почему Винсент в тот день взял с собой холст, краски и прочие принадлежности, – вряд ли он сделал бы это, если собирался свести счеты с жизнью.

• Это объясняет, почему он не смог «прикончить себя», когда первый (и единственный) выстрел оказался неудачным, а вместо этого предпочел проделать куда более болезненный и унизительный путь обратно в свою комнату в пансионе Раву.

• Это объясняет и странное исчезновение из рассказа о самоубийстве Ван Гога стога сена. В первом письменном свидетельстве о происшедшем (письме одного из участников похорон) сообщалось, что Винсент «прежде, чем выстрелить в себя, прислонил мольберт к стогу сена». Однако в более поздних вариантах эта деталь не фигурирует, видимо, потому, что на картине «Пшеничное поле с воронами», которую многие ошибочно считали последней работой Ван Гога, никаких стогов нет. На самом деле «стог сена» из первых отчетов почти наверняка и был той «кучей навоза», о которой вспоминали потом две женщины из Овера.

• Это объясняет, почему только семьдесят лет спустя стало известно, откуда взялся револьвер, произведший роковой выстрел, притом что во время тех событий это должно было быть известно многим. Револьверы являлись редкостью в сельской Франции, а в небольшом Овере многие были знакомы и с Гюставом Раву, человеком вполне светским, и с Рене Секретаном, любителем демонстрировать револьвер, и знали об экзотическом оружии, принадлежавшем хозяину пансиона. В своих первых показаниях в связи со смертью Винсента дочь Раву, Аделин, ни разу не упоминала, что ее отец как-то связан с тем самым кольтом. Когда в шестидесятые годы она наконец призналась в этом, то о Рене Секретане не сказала ни слова – вместо этого Аделин утверждала, будто ее отец дал револьвер Винсенту по его просьбе, чтобы распугивать ворон. История эта была придумана (возможно, самим Раву), чтобы объяснить жандармам, как револьвер оказался замешанным в роковой ситуации. Хозяин пансиона пытался, во-первых, скрыть свою вину за то, что дал оружие в руки подростку, известному своей агрессивностью, и, во-вторых, защитить братьев Секретан от затяжного расследования, чреватого неприятными последствиями, и даже от суда (ведь их богатый отец был выгодным клиентом заведения Раву). Сам он почти наверняка не сомневался, что происшедшее стало результатом либо несчастного случая, либо, что еще хуже, приведшей к трагическим последствиям подростковой шалости.

• И наконец, данная реконструкция объясняет, почему Винсент, по словам очевидцев, весьма нерешительно и странно, с неким равнодушием и неохотой, «признался» в попытке свести счеты с жизнью. Когда жандармы прямо спросили его: «Вы намеревались совершить самоубийство?» – он ответил нерешительно: «Да, наверное». Когда же ему сообщили, что попытка покончить с собой является преступлением, его, казалось, беспокоило скорее то, чтобы никого, кроме него, не обвинили, нежели угроза самому оказаться обвиняемым. «Никого не вините, – ответил он, – я сам хотел себя убить». Почему Винсент так настаивал, что действовал в одиночку? Ведь самоубийцы, как правило, принимают решение и лишают себя жизни без свидетелей. Почему он просил жандармов никого «не винить» и настаивал на том, что лично несет ответственность за все случившееся? Первоначальное и необъяснимое нежелание указать на присутствие при выстреле кого-то еще указывает на намерение – даже решимость – оградить братьев Секретан от любых подозрений относительно их участия в происшествии.

Но почему Винсент готов был пойти на все, чтобы защитить братьев Секретан, особенно своего мучителя Рене, от расспросов полиции и, возможно, от уголовного преследования? Почему с такой настойчивостью «признавался», будто стрелял в себя, пытаясь покончить жизнь самоубийством, когда на деле оказался жертвой несчастного случая, если не убийства?

Ответ, как нам кажется, заключается в том, что Винсент жаждал смерти. «Бедняга, жизнь не была особенно щедра к нему, – писал Тео жене, проводя последние часы у постели умирающего брата, – и никаких иллюзий он больше не питает. Он был одинок, и порой это было для него невыносимо». Эмиль Бернар, приехавший в Овер на похороны, свидетельствовал, что Винсент выражал «желание умереть». Доктор Поль Гаше – еще один из тех, кто видел Ван Гога на смертном одре, – спустя всего две недели после похорон с восхищением писал Тео о «королевском презрении [Винсента] к жизни» и сравнивал уход Ван Гога с тем, как принимали смерть мученики. Да и сам художник писал когда-то: «Я не стану намеренно искать смерти… но не буду пытаться избежать ее, если она придет».

Будь то случайно, по недосмотру или злому умыслу, Рене Секретан мог подарить Винсенту долгожданное избавление, которого тот жаждал, но не был в состоянии или не хотел дать себе сам, ведь всю жизнь он отрицал самоубийство, называя его «трусостью» и «поступком бесчестного человека». Только что вернувшись из Парижа, где ему весьма болезненно дали понять, каким бременем он стал для Тео и его молодой семьи, Винсент, вне всякого сомнения, подумывал, как бы ему «отстраниться» – как когда-то он исчез из Парижа в 1888 г. – и избавить брата от дальнейших душевных мук (см. главу 29).

Учитывая все это, Винсент, вполне вероятно, не видел причин обрекать Секретанов – даже хулигана Рене – на официальное расследование и публичный позор за то, что они оказали ему услугу.

Наша реконструкция во многом опирается на интервью, данные Рене Секретаном Виктору Дуато в 1956 и 1957 гг. (в 1957 г. в возрасте восьмидесяти трех лет Рене скончался). Если старший брат Гастон, с его тягой к прекрасному, стал впоследствии довольно известным певцом кабаре, писал песни для кино в двадцатые и тридцатые годы и даже снялся в нескольких фильмах, то жизнь Рене была далека от искусства. После буйной юности он остепенился, разбогател, стал уважаемым членом общества, сделал карьеру банкира, имел собственное дело, взял немало призов за стрельбу.

Несмотря на преклонные годы, Рене оказался отличным рассказчиком. По свидетельству Дуато, который не раз встречался с ним и обменивался письмами, Секретан до конца жизни оставался в прекрасной физической форме и здравом уме. В отличие от многих очевидцев Рене впервые рассказал о последних днях Винсента спустя годы после того, как художник стал знаменитым. Он решился на интервью не для того, чтобы связать свое имя с легендарным художником и ухватить кусочек его бессмертной славы, но с целью восстановить истину. Секретан прочел в журнале «Пари-матч» статью о выходе фильма «Жажда жизни» с фотографией Кирка Дугласа в роли Винсента Ван Гога. Вид пышущего здоровьем красавца Дугласа настолько задел чувства Рене, что тот просто не смог больше молчать. Актер на фото «не имел никакого сходства с нашим другом, который больше был похож на бродягу, только в ботинках», – признавался он Дуато. Рассказанное Рене в целом не только противоречит тому, как эту историю, следуя духу своего времени, показывали Стоун и Голливуд, но и изобилует убедительными деталями, поражает внутренней достоверностью. Все изложенные Секретаном факты можно проверить независимо друг от друга, при этом он совершенно не стремится представить себя в лучшем свете или приукрасить свои поступки. На самом деле Секретан часто уличает себя – вольно и невольно.

Но как бы то ни было, хотя Рене невероятно откровенно рассказал о своем агрессивном и жестоком поведении по отношению к Винсенту, он так и не признался в непосредственном участии в истории с роковым выстрелом 27 июля 1890 г. Относительно событий того дня Рене поведал Дуато, что Винсент стащил револьвер у него из рюкзака; он также смутно помнил, как они с Гастоном уехали в Нормандию на семейную виллу где-то в июле, а про смерть Винсента он якобы узнал из заметки в одной из главных парижских газет. В какой – он не мог вспомнить, и никаких статей подобного рода в печати тех лет пока не обнаружено. Тем не менее все сказанное Рене Секретаном на этот счет лишено последовательности и убедительности, присущей остальной части его рассказа. Среди множества воспоминаний именно здесь проявляется осторожность человека, который знает, что его слова будут зафиксированы. Так, например, в одном из интервью Дуато Секретан утверждает, что носил рюкзак (с тяжелым револьвером) повсюду, куда бы ни направлялся, – и при этом до отъезда в Нормандию так и не заметил, что оружия там уже нет. В другом интервью он высказывает предположение, будто Винсент стащил у него кольт в тот самый день, таким образом получается, что сам он в этот момент находился в Овере.

В этих неуклюжих отговорках, равно как и в откровенных признаниях, мы слышим голос человека, который всю жизнь скрывал правду, но не мог умереть, не рассказав ее (по крайней мере, бо́льшую часть), чтобы облегчить совесть перед самым уходом.

Версия, будто смерть Ван Гога стала результатом неудачной попытки самоубийства, складывалась на протяжении семидесяти с лишним лет. В первых письменных упоминаниях о выстреле, сделанных непосредственно после происшествия, о самоубийстве речь не идет. Когда Поль Гаше, один из врачей, наблюдавших Винсента, 28 июля вызвал Тео письмом в Овер, он ни словом не обмолвился об обстоятельствах или характере полученной Винсентом травмы, сообщил только, что Ван Гог «ранил себя».

В письмах Йоханне, написанных у постели умирающего брата, Тео тоже никак не указывает на попытку самоубийства и не говорит о своих подозрениях подобного рода. Винсент в его описании печален («Бедняга, жизнь не была особенно щедра к нему»), но не стремится свести счеты с жизнью. Ничто в комнате или мастерской Винсента не указывало на намерение художника покончить с собой. Он не оставил прощальной записки и не навел порядок в комнате. Последние письма Ван Гога полны жизнелюбия, в них много призывных набросков нового жилища художника в Овере. Всего за несколько дней до трагедии Винсент сделал большой заказ на краски и другие художественные материалы, – странный поступок для того, кто планирует покончить с собой, да еще так болезненно относится к тому, что тратит деньги брата.

Кроме всего прочего (и Тео это было хорошо известно), Винсент всегда отрицал самоубийство самым яростным образом. Он называл подобные поступки безнравственными и ужасными, считал малодушными и бесчестными. Даже пребывая в полном отчаянии в Боринаже в 1881 г., Винсент заверял Тео: «Право, не думаю, что я – человек с подобными наклонностями». В письме из Дренте, во время похожего периода глубокой меланхолии, он столь же однозначно выражает свое отношение к самоубийству: «Послушай, сгинуть, исчезнуть – ни с тобой, ни со мной никогда не должно случиться такого, так же как и самоубийства» (подчеркнуто в оригинале).

Тео достаточно хорошо знал брата, чтобы понимать: если бы тот действительно попытался совершить самоубийство, то не стал бы использовать для этой цели огнестрельное оружие, в котором абсолютно не разбирался. С другой стороны, Винсент много понимал в ядах и мог использовать эти знания, чтобы обеспечить себе куда менее хлопотный и болезненный уход. Из всех способов покончить с собой самым «художественным» Винсент всегда считал утопление – только так он угрожал сделать это (единственный раз, в момент крайнего возбуждения).

Первым, кто выдвинул предположение о самоубийстве, стал человек, который не был очевидцем выстрела и не присутствовал при смерти Винсента. 30 июля Эмиль Бернар приехал в Овер для участия в похоронах. Два дня спустя он написал письмо критику Альберу Орье – ему же Бернар за два года до этого прислал крайне беллетризованный отчет об арльской истории с ухом. В письме содержалось первое описание случая с выстрелом и первое предположение о попытке самоубийства: «В воскресенье вечером [27 июля] он [Ван Гог] ушел в поле за Овером, прислонил мольберт к стогу сена и затем ушел за замок, где выстрелил в себя из револьвера».

Что послужило основанием для подобной версии? Бернар утверждал, будто узнал подробности от горожан, в частности от Гюстава Раву, владельца пансиона, где скончался Винсент. Но Бернар и сам был первостатейным выдумщиком. Раву никаких свидетельств не оставил, а Овер к моменту похорон был во власти самых разных слухов. Жандармы уже начали расследовать обстоятельства выстрела и опрашивали очевидцев. Те, кто знал о пребывании Винсента в лечебнице и видел его искалеченное ухо, немедленно допустили связь между членовредительством и самоубийством – более поздние исследования эту связь опровергают. Слухи о самоубийстве достигли такого накала, что местный священник отказался дать на похороны приходской катафалк и не разрешил хоронить Винсента рядом с церковью.

Неделю спустя (7 августа) в местной газете «L’Écho Pontoisien» вышла короткая заметка с опровержением сенсационных слухов о самоубийстве и однозначным изложением фактов, явно оставляя открытым вопрос о несчастном случае:

На деле жандармы, прибывшие расследовать случившееся, изначально могли предположить, что имеют дело со случайным выстрелом. Из бесед со свидетелями они довольно быстро должны были понять, что Винсент не имел опыта обращения с огнестрельным оружием (его никогда прежде не видели с ружьем или револьвером), что он периодически сильно выпивал, что брал спиртное с собой на пленэр, что был неловок и беспечен и, как следствие, легко мог стать жертвой несчастного случая.

Из собственного опыта жандармы наверняка знали то, что впоследствии показали ученые: подавляющее большинство (98 %) самоубийств из огнестрельного оружия совершаются посредством выстрела в голову, а не в грудь или живот. Тот факт, что Винсент немедленно обратился за медицинской помощью, также указывал на случайность выстрела. Человек, твердо вознамерившийся свести счеты с жизнью, скорее прикончил бы себя вторым выстрелом и не стал бы с пулей в животе совершать мучительный спуск с крутого берега, чтобы добраться до пансиона Раву. Куда проще было бы нажать на спусковой крючок второй раз, избежав таким образом лишних страданий. К тому же врачи, осмотревшие Винсента, могли сообщить жандармам, что смертельный выстрел произведен под странным углом и слишком издалека, – первое означало, что пуля вылетела случайно, а второе – что стрелял не сам Винсент, а кто-то другой.

На самом деле главный вопрос, ответ на который должны были бы искать жандармы, не вероятность самоубийства или несчастного случая, а участие в случившемся кого-то еще – исчезновение револьвера и мольберта с красками только усиливали подобные подозрения. Когда в ходе дневных поисков не удалось найти ни одной из вещей Винсента (местные жители тоже ничего не сдали), логично было заключить, что некто спрятал улики или избавился от них либо в момент выстрела, либо сразу после него.

Однако ни логика, ни отсутствие доказательств не помогли опровергнуть изложенную Бернаром мелодраматическую историю о художнике, доведенном до самоубийства, – она так и осталась частью легенды, связанной с именем Ван Гога. Под ее обаяние попали даже непосредственные свидетели событий 27 июля 1890 г. Антон Хиршиг, двадцатитрехлетний голландский художник, снимал комнату в том же пансионе и находился там в день ранения Ван Гога. В 1912 г., двадцать два года спустя, когда Хиршиг впервые зафиксировал свои воспоминания о происшедшем в тот вечер, самоубийство он не упоминал, вспоминал только, как Винсент произнес: «Пойдите за доктором… я ранил себя в поле… выстрелил в себя из револьвера», – это заявление, как и слова Гаше, можно отнести и к несчастному случаю, и к попытке самоубийства.

И только в 1934 г. – в том же году, когда Ирвинг Стоун запечатлел печальную версию Бернара в романе «Жажда жизни», – Хиршиг засвидетельствовал, что в тот июльский день 1890 г. Винсент намеревался покончить с собой. Заявление было сделано сорок четыре года спустя после событий. «Я так и вижу его на узкой кровати в его чердачной каморке, мучимого страшной болью, – делился Хиршиг в интервью. – „Я больше не мог терпеть, потому и застрелился“» – якобы сказал Ван Гог.

История о попытке самоубийства в пшеничном поле, берущая начало в письме Бернара, окончательно оформилась лишь в 1950-е гг., когда после празднования столетия со дня рождения Винсента жизнь и творчество художника на целое десятилетие стали предметом всеобщего внимания. Главную ответственность за превращение скупого рассказа Бернара в точный отчет несет Аделин Раву, дочь Гюстава Раву, владельца пансиона; на момент событий ей было тринадцать лет. На протяжении двух десятилетий (в 1950–1960-е гг.) Аделин не раз рассказывала журналистам и исследователям о смерти Винсента, в каждом интервью упоминая все новые детали, добавлявшие истории драматизма.

В своих рассказах Аделин в целом следовала канве бернаровской истории и, подобно Бернару, утверждала, что основным источником сведений являлся ее покойный отец. Что же касается версии событий, очевидцем которых Гюстав Раву не был (самого выстрела, например), Аделин утверждала, будто в последние часы перед смертью Винсент поведал свою историю хозяину пансиона. Таким образом, события, на протяжении шестидесяти лет остававшиеся под покровом тайны, неожиданно предстали миру во всей своей полноте. Вот, например, первый рассказ Аделин о роковом дне (1956 г.):

Версия Аделин Раву представляется нам несостоятельной по нескольким причинам: 1) по ее собственному признанию, бо́льшая часть истории восстановлена по слухам, то есть на основании воспоминаний о рассказах отца, который, в свою очередь, делился с дочерью тем, что видел и слышал, сама же она свидетелем событий не была; 2) многочисленные рассказы Аделин часто содержат внутренние противоречия и не согласуются друг с другом; 3) излагаемые ею версии искажены желанием женщины доказать, что ее отец был близок к знаменитому художнику (это превратилось в цель всей ее жизни); 4) более поздние варианты истории, в отличие от первых, изобилуют подробностями: так, с целью усилить драматизм Аделин часто добавляла диалоги, а иногда воспроизводила целые сцены; 5) судя по всему, со временем она подправила свою историю – в ответ на критические замечания и с целью устранить противоречия.

Самым показательным примером того, как Аделин приспосабливала свою версию к требованиям времени, стало сделанное ею в последней серии интервью (в 1960-е гг.) сенсационное заявление о том, что револьвер, пуля из которого убила Винсента Ван Гога, принадлежал Гюставу Раву, – ни ее отец при жизни, ни сама Аделин на протяжении семидесяти с лишним лет не признавались в этом, хотя все эти годы не прекращались попытки выяснить, где Винсент взял роковой пистолет и зачем он это сделал.

Новый вариант рассказа Аделин подтвердил версию Секретана, что владельцем револьвера был ее отец, но не алиби Рене, который утверждал, что Винсент стащил оружие у него из рюкзака. Вместо этого она сказала интервьюеру (Тральбо), что Ван Гог попросил у отца револьвер «распугивать ворон», – заведомая ложь, ведь Винсент не боялся птиц, а появление ворон вообще считал добрым знаком. Однако на момент, когда Аделин рассказывала эту историю, картину «Пшеничное поле с воронами» было принято считать последней работой художника, так что версия дочери Раву казалась тем более достоверной, а само полотно наполнялось новым смыслом. Сегодня мы знаем, что «Пшеничное поле» было написано около 10 июля, за две недели до выстрела.

Наша реконструкция событий 27 июля 1890 г. основана на анализе всех имеющихся фактов и доказательств, как прямых, так и косвенных, которые находятся в открытом доступе, а также на исследовании всех существующих свидетельских показаний, от множественных рассказов Аделин Раву до предсмертных признаний Рене Секретана.

Наша версия полностью совпадает с историей, которую слышал Джон Ревалд в тридцатые годы, когда приезжал в Овер и опрашивал тех, кто жил в городе на момент смерти Ван Гога. Безупречная академическая репутация и тщательность ученого сделали его безусловным авторитетом во всем, что касается импрессионизма и постимпрессионизма. Этим направлениям в искусстве он посвятил два внушительных исследования и написал еще много других книг, в том числе монографии о Сезанне и Сёра. Услышанная им история сводилась к следующему: «юноши случайно подстрелили Винсента» и «не хотели об этом рассказывать, боясь, как бы их не обвинили в убийстве, а Ван Гог решил защитить их и стать мучеником».

Пятьдесят лет спустя (в 1988 г.) Ревалд пересказал эту историю молодому ученому по имени Уилфред Арнолд, и тот включил ее в свою книгу «Винсент ван Гог: химикаты, кризисы и творческие возможности» (1992). Арнолд не скрывал, что узнал эту версию от Ревалда (последний скончался через два года после выхода книги). Насколько нам известно, кроме неудачной попытки публично «подправить» трактовку Арнолда, Ревалд никогда прямо не подтверждал, но и не опровергал альтернативную версию смерти Винсента, о которой услышал в Овере. Тем не менее он переработал свой эпохальный труд по постимпрессионизму, добавив цитату из бесед Виктора Дуато с Рене Секретаном, где впервые заявлялось, что оружием, погубившим Ван Гога, был револьвер, взятый молодым Рене у Гюстава Раву. Внимательный к деталям Ревалд должен был понять, что наполненный раскаянием рассказ Секретана о том, как они дразнили художника, практически мучили его и снабдили (вольно или невольно) оружием, которое Ван Гога в конце концов и убило, подтверждает рассказанные ему двадцатью годами ранее слухи о том, что молодые люди случайно стали причиной смерти Винсента ван Гога.