Выбравшись из гостиницы, мы с Тимоти совершенно неожиданно обнаружили, что уже полностью рассвело. Из-за тумана или облака, скрывающего вершину горы, разглядеть что-либо вдали было просто невозможно, но в пределах двух-трех сотен ярдов видимость была сносной, и с каждой минутой становилось светлее. Было пасмурно, и разреженный воздух неприятно холодил кожу; тем не менее выпитый кофе оказал благотворное действие.

Я спросила:

– У тебя есть хоть малейшее представление о времени? У меня при себе часов нет.

– У меня тоже. Но я заметил время на кухонных часах. Сейчас около половины пятого.

– Как удачно, что хотя бы они уцелели. Бедная фрау Беккер! Льюис, по-моему, почти уверен, что она ничего не знала. Тогда самое худшее для нее – на какой-то срок лишиться общества мужа.

– У меня такое впечатление, что для фрау Беккер худшее уже позади. Я имею в виду разбитую посуду.

– Насчет разбитой посуды ты тоже там постарался. Ой, а трава-то какая мокрая. И страшно холодно, правда?

– А нам все нипочем, – жизнерадостно отозвался Тимоти. – Мы люди стойкие. Арчи Гудвину еще и не такое приходилось терпеть.

С некоторым раздражением я ему напомнила:

– Тебе-то удалось поспать хоть немного, а мне – нет.

– И правда, – признал он. – Да еще тебе здорово досталось во время пробежки по крыше.

– А тебе-то самому как досталось в конюшне, когда Шандор треснул тебя по голове! Это не в счет? Эй, ради всего святого, убавь ходу! Трава зверски скользкая, и камни лежат как попало… ногу поставишь неудачно – так и жди, что загремишь. А ты еще тащишь эту штуковину.

«Этой штуковиной» был пистолет Шандора. Тимоти обращался с ним столь непринужденно, что меня попеременно кидало то в жар, то в холод. Что было во мне сильнее – страх или восхищение, – не берусь сказать.

– Могу я надеяться, что ты умеешь управляться с такими трофеями?

– А как же, тут ничего особенного нет. Очень толково сделанная «пушка». А вот у моего деда был старый «люгер», сохранившийся у него со времен войны – Первой мировой. Я с ним ходил кроликов стрелять.

– Вот противный мальчишка! Никогда бы не подумала.

– Что ты, – радостно возвестил он, – я же ни разу ни в одного не попал! Ты имеешь хоть какое-то понятие о том, как это трудно – попасть в кролика из «люгера»?

– Нет, не имею.

– Ну, если хочешь знать, это вообще невозможно. Если выражаться высоким слогом, мои руки пока еще не обагрены кровью, а вот дальше ни за что не могу поручиться… при таком раскладе, как у нас. Слушай, что там за разборка вышла на кухне? Зачем он жег руку Шандору? Хотел его застращать и добиться каких-то показаний?

– По-моему, нет. Это личные счеты.

– Вот как? Да-да, я припоминаю, он так и сказал. А что, между ними кошка пробежала в цирке? Или еще раньше?

Я покачала головой:

– Шандор меня ударил.

Тимоти метнул быстрый взгляд на мое лицо, разукрашенное синяками:

– Да… теперь понимаю.

Похоже было на то, что его преклонение перед Льюисом теперь почти достигло стадии обожествления. Уже в который раз я была вынуждена с сожалением признать: мужчины в подобных ситуациях время от времени неудержимо скатываются на самый низкий первобытный уровень. Впрочем, мне не стоит привередничать. Чем, спрашивается, я лучше? Ведь там, на кухне, во мне взыграли чувства самые примитивные, когда мой муж прибегнул к жестокому насилию, воплотив древний принцип «око за око». И то, что теперь, по прошествии времени, я этого стыдилась, уже ничего не меняло.

– Ну, так или иначе, – рассудительно подытожил Тимоти, – прием сработал. У этого типа слова как горох посыпались. Ты что-нибудь поняла из того, что услышала?

– Нет, – созналась я. Поскольку в быстром допросе, учиненном Льюисом, участвовали Беккеры, разговор шел на немецком языке. – Так что рассказывай.

И вот теперь, пока мы торопливо шагали вниз сквозь мглу пасмурного утра, Тим посвящал меня в смысл того, что сам сумел уловить во время дознания на кухне. Самое существенное – с нашей точки зрения – я уже знала. Из того, что успел расслышать Льюис, прежде чем ворвался в комнату, следовал вывод: Шандор ухитрился спрятать наркотики по пути, на горной дороге. Для тайника он выбрал место в дупле дерева рядом с тем крутым поворотом железной дороги, который мы с Льюисом предпочли срезать. Он добрался до гостиницы на две-три минуты раньше нас и еще рассказывал Беккеру о своей вынужденной пробежке с грузом наркотиков, когда Льюис притаился под окном и смог кое-что подслушать. Впрочем, эту часть информации Льюис все равно смог бы выудить у них позже. Но настоящей удачей оказалось то, что Льюис не сразу метнулся в окно, а чуть помедлил снаружи, и получилось так, что именно в ту минуту Шандор заказывал разговор с Веной и Льюис услышал номер.

После всего этого с Шандором больше не возникало проблем. Тим был прав. Уличенный преступник сам торопился выложить все, что знает. Возможно, дело было не только в страхе, который на него нагнал Льюис, но и в надежде на некоторое снисхождение, если он превратится в свидетеля обвинения. А Беккер последовал его примеру. Вначале он попытался унять словесное недержание Шандора, но вскоре сбавил тон, осознав, как много известно Льюису. И тогда уже посыпались факты и начали всплывать имена…

– Эти двое сами знали не так уж и много, – сказал Тим, – ведь они были всего лишь курьерами. Но Льюис говорит, когда полиция начнет разбирать гостиницу по бревнышку, там много чего найдется, и ведь он все-таки узнал номер телефона в Вене еще до того, как Шандор был вынужден бросить трубку. Конечно, могло случиться, что телефонистка успела выполнить соединение с заказанным номером и неожиданный отбой разворошил осиное гнездо в Вене. Тамошние боссы постараются скрыться; тогда венское звено преступной цепи будет труднее обнаружить. Но Льюис говорит – они вряд ли сразу дадут деру только из-за какого-то звонка. Еще подумают, что кто-то просто ошибся номером. И вообще, далеко они не уйдут: Интерпол не даст. Сейчас у Интерпола уже более чем достаточно оснований, чтобы заняться этой бандой, взять под наблюдение оба конца цепочки и разнести ее в пух и прах. Я думаю, если Шандор переправлял наркотики через Югославию в Венгрию, то Интерпол мог бы устроить западню и захватить подельников Шандора на их австрийских базах. Кажется, Льюис придерживается такого же мнения.

Что-то в его голосе – может быть, то, как он говорил, – заставило меня насторожиться. В его тоне я уловила… не то чтобы явную властность или покровительственную снисходительность, и уж наверняка не самодовольство, но некий оттенок этакого мужского превосходства, от которого не могут избавиться даже безупречно воспитанные джентльмены, особенно в тех случаях, когда они дозволяют женщине заглянуть краешком глаза в их мужской мир. Как видно, Тимоти вступил в этот «клуб».

– Он тоже о тебе весьма высокого мнения, – как-то невпопад произнесла я. – А теперь, с Божьей помощью, надеюсь, мы сможем разыскать то засохшее дерево, где Шандор спрятал пакеты с зельем… если ему можно верить.

– Ну да, участок колеи между двумя туннелями. Одинокая расщепленная сосна. Приметы – просто мечта сыщика, – с ехидным воодушевлением заявил Тим. – Ничуть не хуже, чем «одноглазый хромой китаец». Найдем мы это дерево, можешь не беспокоиться… А вот и «железка».

Довольно резво мы спустились по широкому склону, поросшему травой и усеянному камнями, и вышли к зубчатой железной дороге. Рельсы уходили вправо приблизительно на четверть мили и, сделав широкий разворот, снова возвращались назад, но уже ярдов на двести пятьдесят ниже того места, где мы находились.

Виднелась только едва различимая выемка в скале, где пролегала железнодорожная колея, а за ней, в предутренних серых далях, неясно вырисовывались более темные очертания одного или двух кустов, похожих на призрачные тени. Земля была пропитана влагой. Толстый слой дерна хлюпал у нас под ногами, словно губка; высокие листья папоротника сбрасывали на нас град капель, похожих на помутневшие кристаллы, и мы успели промокнуть по колено. Повсюду среди серых камней выделялись пучки горечавки, ее крупные лиловые цветы только начинали распускаться. В любое другое время это зрелище заставило бы меня замереть, но сейчас, откровенно говоря, я даже не очень-то старалась не наступать на них, когда сбегала по склону. Важно было только одно – скорость.

Мы достигли неглубокой выемки, где проходила железная дорога, и я спрыгнула в нее, а позади меня тяжело приземлился Тимоти, съехавший вниз, с грохотом осыпающихся камней. Я услышала, как он чертыхнулся, поскользнувшись на мокрой траве.

– Смотри под ноги! – посоветовала я. – У тебя все в порядке?

– Да. Извини. Эх, были бы здесь мои ботинки… Эти прогулочные на скользком склоне – настоящее орудие убийства. А следующий виток дороги виден?

– Отсюда – нет. Если идти вдоль колеи, то спускаться удобнее, но давай лучше пойдем напрямик.

И мы снова помчались вниз. На этот раз впереди был Тимоти. Видимость постепенно улучшалась, и, казалось, даже краски вокруг становились теплее по мере приближения восхода. На этом участке горы было больше кустарника, густых зарослей можжевельника и горных рододендронов; иногда нам приходилось делать большой крюк, чтобы обойти коварные впадины, куда в течение тысячелетий год за годом падали скатывающиеся сверху камни. Заполняя впадины доверху, они успевали с тех пор зарасти чертополохом и высокой травой.

Тимоти, идущий впереди, внезапно заколебался, сделал несколько неуверенных шагов и наконец остановился, словно собака, потерявшая след.

Я подошла к нему.

– Что случилось?

– Никаких признаков железной дороги. Она точно должна там быть? – Он повернулся ко мне с растерянным видом. – Вдруг мы ее проморгали? Когда дорога поворачивает влево и возвращается назад, она, наверное, огибает гору с другой стороны. А если это так, то мы сейчас находимся совсем не там, где надо… Вот незадача! Тут все такое одинаковое на вид, глазу не за что уцепиться!.. Если бы не этот дурацкий туман, нам, может быть, удалось бы разглядеть озеро и деревню и как-нибудь сориентироваться. Слушай, у меня есть предложение: вернуться назад, к железной дороге, и спускаться вдоль колеи, не теряя ее из виду.

– Ну уж нет. Я не понимаю, каким образом мы могли проскочить мимо… Подожди минутку, Тим, постой-ка! С каждой минутой становится светлее… Взгляни туда, вниз. Нет, дальше, правее. Вот же дерево, засохшее дерево с расщепленным стволом. Именно такое, как он описывал. Спорим, это оно и есть? Вот здорово, кто бы мог подумать? Ну давай, побежали!

Тим схватил меня за руку, как только я поравнялась с ним:

– А где же колея? Он говорил – между двумя туннелями.

– Ты не понимаешь? – бросила я ему через плечо. – Вот почему нам рельсов не видно. Скорее всего, сейчас мы пересекаем склон, в котором проложен верхний туннель. Между двумя соседними туннелями дорога должна проходить по выемке. Можешь не сомневаться, она там и есть – сразу под тем невысоким утесом, где торчит наша сосна. Пошли, сам увидишь!

Так оно и было. Мертвая расщепленная сосна лепилась к обрыву низкого утеса, а в каких-нибудь пятнадцати футах ниже ее обнажившихся корней бежала железная дорога, исчезающая – и слева, и справа – в черных жерлах туннелей. Расстояние до каждого из них составляло около семидесяти ярдов. Да, мы вышли именно туда, куда хотели.

– Прямое попадание, – сказала я. – И без всякого радара.

– А на спиртное у тебя нюх такой же, как на наркотики? – спросил Тимоти. – Ванесса Марч утирает нос полицейским сыщикам с собаками, натасканными для поиска наркотиков! Спешите видеть!

Осмотр окружающей местности с высоты утеса несколько остудил наше воодушевление. Стало ясно, что добраться до дерева будет совсем не так просто, как казалось. К железной дороге вела извилистая тропинка не шире шести дюймов, которую, похоже, протоптали какие-то козы-акробатки. Нужно было соскочить с тропинки, зацепиться за сук мертвого дерева и повиснуть на нем, а затем дотянуться до тайника, который, очевидно, находился в дупле главного ствола – на высоте около пяти футов над уровнем земли.

– Полеты над пылающей землей, – высокопарно произнес Тимоти. – Для Шандора такой трюк, должно быть, проще простого. Пожалуй, будет лучше, если к дуплу полезу я, а ты спускайся дальше, до дна выемки. Я буду кидать тебе пакеты.

– Если они там.

– Если они там, – согласился он и с опаской поставил ногу на один из выступающих корней.

Столь же осторожно пробравшись мимо него, я спустилась по козьей тропе и наконец оказалась внизу, у рельсов.

Пакеты действительно были в дупле. Тим, цепкий, как обезьяна, умудрился просунуть туда руку, и я услышала его приглушенный торжествующий вопль:

– Ура! Я их нащупал! Эх, жалко, никак не получается забраться повыше… Я бы тогда мог их увидеть… Вот угол одного, второго… ага, вот и третий!..

– Шандор говорил, что их всего восемь. Один ты уже раздобыл раньше, значит в дереве их должно быть семь.

– Еще один – это четвертый. Мне бы только залезть повыше, тогда, может быть, удастся просунуть руку дальше в дупло и пошарить внутри… Ого, получилось!.. Пять, шесть… семь! Черт возьми, чего я всю жизнь терпеть не мог, так это совать руку в дупло. Так и кажется, что там белка живет и вот-вот вцепится тебе в палец зубами.

– Если Льюис прав, то просто удивительно, что наркотики не кусаются. Ты сможешь кидать мне сюда пакеты по одному?

– Без проблем, – заверил меня Тим, и полетел первый пакет.

Внутри аккуратного тугого продолговатого свертка угадывались несколько одинаковых пакетов меньшего размера – плоских, гладких, обернутых в водонепроницаемую пленку и, по-видимому, герметично запаянных. Грезы и смерть стоимостью в несколько сотен фунтов стерлингов. Я затолкала сверток в карман куртки.

– Порядок. Следующий, будьте любезны.

Вдогонку за первым пакетом вниз полетели другие. Половину я рассовала по карманам, а прочие оставила Тиму.

– Ну вот, – сказал он сверху, – вроде бы больше нет. Сколько их всего? Семь?

– Да, семь. Можешь больше не трудиться, я уверена: он говорил правду. И поосторожней там.

– Все нормально. Болтаюсь на суку, как какой-нибудь бандерлог. И по-моему, в дупле уже нечего искать. Все, я спускаюсь.

Беда стряслась в тот момент, когда он перебирался с корней дерева на козью тропу. То ли он как-то неудачно выбрал опору для ноги, то ли поскользнулся на влажном камне и из-за этого потерял равновесие – но, так или иначе, он сорвался и покатился вниз на рельсы. Он падал вперед ногами и, скорее всего, приземлился бы в малоприятной дренажной канаве, проложенной вдоль рельсов и заваленной битыми камнями. Однако в последний момент отчаянным рывком он сумел как-то извернуться и перелететь через канаву прямо к рельсам.

Мягкой посадки не получилось: все дальнейшее от него уже не зависело. Ноги разъехались на мокром гравии: левая уперлась в гладкий боковой рельс, а правая пролетела чуть выше и наткнулась на приподнятый центральный – зубчатый – рельс. В следующий миг, страдальчески вскрикнув, он распластался прямо у моих ног, среди разбросанных пакетов, которые я оставила для него.

– Тим, Тим, что с тобой? Ты поранился?

Я опустилась на колени рядом с ним. Он даже не пытался подняться самостоятельно и выглядел каким-то рыхлым тюком, брошенным поперек рельсов. Не поднимая головы, он прерывисто дышал, постанывая от боли. Его тело было неуклюже выгнуто к правой ноге.

– Мне… мне кажется, она застряла… моя нога… О боже… она сломана или что-то вроде этого.

– Подожди, сейчас посмотрю. Ой, Тим!

Падая, он разогнался до такой скорости, что его правую ногу с силой вынесло вперед и она угодила в небольшой просвет между центральным рельсом и поверхностью гравия. Негнущуюся подметку ботинка там защемило, и вся нога оказалась вывернута под устрашающе неестественным углом.

– Держись, я постараюсь вытащить ее оттуда.

Но сколько я ни билась с этим ботинком, он засел туго, и, хотя Тим успел овладеть собой и не издавал ни звука, я опасалась, как бы не навредить ему еще больше, если буду продолжать.

– Давай-ка я расшнурую ботинок, а ты тогда попытаешься вытащить из него ногу.

Шнурки, конечно же, промокли и затянулись еще туже. Я предложила:

– Надо их разрезать. У тебя есть нож?

– Что?

Он был очень бледен, и на лице выступил пот. Он выглядел так, будто находился на грани обморока. Я сама однажды очень сильно растянула лодыжку и отчетливо помнила ощущение тошноты, вызванное этой болью.

– Нож. Есть у тебя перочинный нож?

Он покачал головой:

– Извини.

Я закусила губу и всерьез занялась шнурками. Ничего не вышло. Не помогла даже пилочка для ногтей, а между тем нога Тима стремительно распухала. Мои отчаянные усилия привели лишь к тому, что у меня обломались все ногти на руках, и становилось очевидно: скоро будет вовсе невозможно высвободить Тима, если не разрезать сам ботинок. Поэтому я принялась копаться в гравии – и нашла заостренный камень. Однако мне понадобилось всего несколько минут, чтобы отказаться и от этой попытки: пилить ботинок камнем, не нажимая при этом на опухшую ногу, оказалось невозможно.

– Попробую отгрести гравий из-под твоей ноги. Может быть, таким способом освободим ботинок.

Но едва я взялась за исполнение своего намерения, как обнаружила, что в этом месте гравий насыпан очень тонким слоем, поскольку рельсы проложены на твердой скале. Больше ничего нельзя было поделать. Да, по правде говоря, я и не решалась предпринять еще какие-то действия. Я знала только одно: у Тимоти сломана нога, и, хотя он изо всех сил удерживался от стонов, достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, какую боль он испытывает.

И все же именно Тимоти предложил единственно возможный выход из положения:

– Брось это занятие. Одна ты не справишься. Иди за помощью. Со мной ничего не случится. Нога болит не так уж сильно, если до нее не дотрагиваться, а если я еще повернусь вот так… да, теперь лучше. Я буду в порядке. Честно. Я… я дам ноге отдохнуть, а потом попытаюсь снова. И в любом случае сейчас самое главное – это дела Льюиса. Ты уж сделай, как он сказал, а сюда пришли кого-нибудь на помощь. Даже сумей ты как-то высвободить мою ногу из-под рельса, тебе не удастся стащить меня с холма вниз. Так что иди, все равно тут рассчитывать не на что.

– Тим, мне очень не хочется, но…

– А ничего другого не придумаешь. – Каждое слово давалось ему с трудом, чему не приходилось удивляться. – Спустишься вниз… найди телефон. Пистолет возьми с собой. Я его где-то выронил, пока падал.

Я подобрала пистолет (хотя мне не сразу удалось его найти) и вложила Тиму в руку:

– Не хочу его брать, предпочитаю оставить тебе. Держи. Ну все, я пошла. Постараюсь как можно быстрее.

– Не забудь наши трофеи. Лучше забери все пакеты. Когда вокруг разбросано такое зелье, не очень-то приятно торчать здесь на виду… даже и с пистолетом в руках. – Он сумел улыбнуться. – Удачи тебе.

– Тебе тоже.

Я повернулась и побежала.

Солнце взошло, когда я добралась до опушки леса.

Мне даже показалось странным: навес, джип и овраг пребывали точно в таком же виде, как мы их оставили, если не считать того, что теперь между соснами струился поток солнечного света, который рассеял мрачное уныние этого места и сотворил нарядную картину из золотого сияния и контрастных синих теней. Довольная хотя бы этой малостью, я миновала овраг и побежала вниз по дороге в лес.

«Мерседес» был на месте. Там же, в окружении ярко-красных с белыми крапинками мухоморов, под небольшим камнем лежал ключ. Я залезла в машину и, скинув с себя куртку с плотно набитыми карманами, забросила ее на заднее сиденье и включила зажигание. Мотор завелся с первого прикосновения. Из-под колес полетел гравий, автомобиль тронулся с места. Я осторожно вывела его на ухабистую проселочную дорогу и покатила вниз.

Это была тяжелая машина – намного тяжелее тех, к которым я привыкла, а дорога состояла из крутых поворотов. Предстоял трудный и неприятный спуск, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы подавить страх и нетерпение: сейчас следовало целиком сосредоточиться на управлении мощным автомобилем. Что произойдет, если мне навстречу попадется что-нибудь движущееся, я даже не пыталась представить…

Однако сейчас, по крайней мере, день вступал в свои права. Ярко сияло солнце, прокладывая широкие веера света между соснами по обе стороны от дороги. Я опустила стекло, открывая доступ прохладному свежему воздуху. Безудержно, почти как весной, заливались птицы. Мне показалось, что невдалеке слышен крик петуха, а где-то еще ближе – свисток паровоза. На душе у меня неожиданно полегчало. Было утро, светило солнце, и совсем скоро все будет позади.

Дорога обогнула небольшую сосновую рощицу, и внизу показались зеленые холмы предгорья, а за ними поблескивали шпиль церквушки и озерная гладь. Из трубы фермерского дома тянулась струйка дыма; чуть дальше, за просторным склоном, сплошь поросшим соснами, поднимался еще один столб дыма, на этот раз черного, – по-видимому, там работала какая-то фабрика или мастерская. Любые страхи должны были отступить при виде этой мирной картины сельской жизни, представшей в утреннем свете. Мне оставалось сделать совсем немного: спуститься вниз, в живописную деревушку, и добраться до гостиницы. Там уже наверняка все проснулись и приступили к дневным делам, и они, конечно же, говорят по-английски, и там есть телефон…

Я не спеша справилась с последним поворотом и выехала на ровную дорогу, которая, плавно спускаясь, вела мимо железнодорожной станции к деревне. Я помню, что притормозить у станции меня почему-то побудила случайно мелькнувшая мысль. Я просто обратила внимание на то, что ворота станции открыты и служащий в синих хлопчатобумажных брюках подметает небольшой участок платформы между билетной кассой и запасным путем, где находился, дожидаясь отправления, поезд с забавным наклонным паровозиком и тремя вагонами. Здесь непременно должен быть телефон.

Мужчина заметил меня. Он оторвался от своего занятия и поднял глаза. Я остановила машину и высунулась из окошка:

– Простите, вы говорите по-английски?

Он приставил ладонь к уху, затем с ужасающей медлительностью повернулся, отложил в сторону метлу и после этого направился к машине.

Меня раздирали противоположные чувства: хотелось сорваться с места и гнать машину вперед, лишь бы не тратить здесь попусту драгоценные минуты, но, с другой стороны, нельзя было упустить возможность воспользоваться первым же телефоном, который попадется на пути. Я толкнула дверцу и, выпрыгнув из машины, помчалась через станционные ворота ему навстречу.

– Извините, вы говорите по-английски?

Кажется, он сказал «нет»; из дальнейшего потока немецких слов мне не удалось понять вообще ничего, но я уже и не слушала.

Это была совсем маленькая станция с двумя запасными путями. На одном из них стоял готовый тронуться поезд. Паровозику, с его забавной наклонной конструкцией, предстояло толкать три вагона вверх по длинной горной дороге; другой путь был свободен. Его рельсы сверкающей лентой уходили в гору и, втянувшись в сосновый лес, скрывались из виду. Еще дальше в том же направлении, за первым холмом лесистого предгорья, я увидела вздымающийся вверх столб густого черного дыма, который незадолго до этого я приняла за дым из какой-то фабричной трубы. И тут у меня всплыли сразу два воспоминания: столб дыма, который Йозеф приписал «летучему поезду», или попросту «гремучей коптилке», и паровозный свисток, который был слышен тремя минутами раньше. Я подскочила к служащему и стала тыкать пальцем в сторону уходящей вверх колеи:

– Там! Это поезд? Поезд?

Мой «собеседник» был пожилым мужчиной с обвислыми усами и водянисто-голубыми глазами, от которых расходились веселые лучики морщинок. Однако сейчас на его лице явно читалось замешательство. Он смотрел на меня с видом полнейшего непонимания. Я снова отчаянно замахала руками, как в какой-нибудь бездарной пантомиме, показывая на стоящий поезд, потом на столб дыма над деревьями, на рельсы и, наконец, на свое запястье:

– Время… первый поезд… семь часов… Sieben Uhr!.. поезд… ушел?

Он ткнул пальцем куда-то себе за спину, и, взглянув в том направлении, я увидела на стене кассы станционные часы, которые показывали половину шестого; затем он, так же как я, прибегнул к энергичной жестикуляции и разразился еще одним монологом на немецком.

Но в этом уже не было необходимости. Я и сама все видела. Черный шлейф дыма медленно перемещался, неуклонно сдвигаясь вперед и вверх. В какой-то момент, когда расступившиеся сосны образовали небольшой просвет, взгляду открылся прелестный округлый зеленый склон, залитый солнцем; а по склону взбирался в гору паровоз. Он был в точности такой же, как стоящий здесь, на станции, но толкал перед собой только один небольшой товарный вагончик – нечто среднее между крытой платформой и прицепом грузовика.

Престарелый станционный работник произнес:

– Гастхауз… Кафе… – а затем снова обратился к языку жестов, стараясь привлечь мое внимание к поезду, стоявшему у платформы.

Впрочем, объяснение вряд ли получилось бы более доходчивым, даже говори он на чистейшем английском. На этот раз я все поняла. Разумеется, в том расписании, которое я изучила, было обозначено время отправления лишь пассажирских поездов, и первый поезд действительно должен был отправиться в семь часов. Никто и не подумал включить в расписание паровоз, который ранним утром отвозит продукты в ресторан.

Теперь уже не имело значения, на каком языке шла беседа. Ясно было одно: в данном случае телефон бесполезен. Пожилой служащий продолжал еще что-то говорить, многословно и доброжелательно; судя по всему, он был даже доволен, что ему представилась возможность поболтать с кем-то в этот ранний час. Кажется, я все-таки успела сказать спасибо, а потом повернулась и оставила его разглагольствовать в одиночестве.

По счастью, перед станцией хватало места для разворота. «Мерседес», словно бумеранг, описал стремительную дугу, и я понеслась обратно по этой немыслимо узкой дороге с какой-то опьяняющей беззаботностью, которую могла бы себе позволить разве что на шоссе Strada del Sol.